Одна жизнь.

Посвящается моей прабабушке Клавдии Александровне.

Предисловие.

Моя прабабушка прожила длинную жизнь и умерла в восемьдесят лет на руках у моей мамы, своей любимой внучки, которую вырастила. И я с рождения до десяти лет была на её попечении. С детства запомнились мне её рассказы о жизни. Раньше я не понимала, как важны эти воспоминания. К сожалению, память сохранила лишь их отрывки. Поэтому история о жизни моей прабабушки получилась такой неполной. Мне не хотелось бы выдумывать небылицы.

Прабабушка Клавдия была женщиной строгой. Своих сыновей она держала в ежовых рукавицах. До самой её смерти они приходили к ней советоваться. Без её одобрения не принималось никаких важных решений. Все невестки прабабку побаивались. Только внуков она баловала.

Не знаю, чего она не умела делать. И всё за что бралась, получалось быстро и лучше, чем у кого бы то ни было. Её вареники мне и через много лет снились. И шить она умела, и дом белить. Как-то спросила её: какой работы она не знает? Прабабушка долго молчала, потом ответила: уж если чего не знаю, так выучусь, коль жизнь заставит.

1. Начало жизни.

Родилась я в 1901 году, в начале января. Точной даты моего рождения память родных не сохранила. Когда получала метрику, свидетельство о рождении по-нынешнему, то, недолго думая, записали первым числом. Детства мне выпало всего восемь годков. Ровно столько прожила моя мама. Я её плохо помню. Вот только руки её тёплые, да шершавые остались в памяти. Помнится, лежала она в постели худенькая, совсем высохшая и смотрела карими глазами через маленькое окошко в небо. Казалось, жизни в этом хрупком теле уже на тот момент не осталось вовсе. Вот только в глазах ещё тлели последние искорки затухающей души. Соседи шептались, что особо хорошим здоровьем-то она никогда не отличалась. Да, не повезло ей – родилась крестьянкой. Тяжёлая работа в поле, частые роды измотали её вовсе. Силы иссякли и стаяла моя мама свечкой, оставив растерянного отца с четырьмя детьми на руках. В тот день, когда её похоронили на нашем деревенском кладбище, я стала взрослой. Отец днями работал без отдыха, чтобы нас прокормить, а на мне оставался дом, хозяйство, сестра Сашка и два маленьких брата. Сколько я слёз пролила, наблюдая издали, как играют мои сверстницы, знает только Пресвятая Дева Мария, которой я втихомолку молилась в краткие минуты отдыха.

Отца моего звали Александром. Был он к нам по-своему добр, но трудная жизнь делала эту доброту незаметной. Молчаливый, всегда чем-то озабоченный, отец редко находил минутку, чтобы хотя бы просто посмотреть на своих детей. Может, только Сашка порой удостаивалась его мимолётной ласки. Уж больно сестрёнка походила на маму. Случалось, что в праздник, отец угощал нас сластями. Тогда, словно оттаивая душой на мгновение, он протягивал руку, чтобы погладить кого-то из нас по голове. Я всякий раз втягивала голову в плечи и пугливо отстранялась, не привыкшая к отцовской нежности. Отец всякий раз сердито ворчал:

— Дикарка. Совсем без матери волчонком растёшь.

Когда мне исполнилось десять, отец привёл в дом новую жену. Это была молодая вдова с двумя маленькими детьми из соседней деревни. Звали её Прасковьей.

— Наконец-то, в доме снова будет хозяйка! Да, и детям мать нужна. – Отец повеселел, весь приободрился. Тот год для него был, действительно, удачлив не только в личной жизни, но и в делах. Прасковья продала свой дом, и они с отцом прикупили немного земли. Казалось, жизнь стала налаживаться. Мы с сестрой и братьями стали ходить в церковно-приходскую школу. Правда, моё обучение закончилось довольно быстро, так как в семье появился ещё один малыш, а за ним через год и другой. Мне, как самой старшей в семье, пришлось помогать мачехе. Прасковья не стала нашей мамой, но мачехой была отменной. Может, она нас и не любила, как своих родных детей, но зря никогда не обижала. И одеждой, и едой оделяла честно. А к праздникам, пусть и малюсенькие, подарочки старалась припрятать для всех. Работать приходилось очень тяжело. За непослушание и лень мачеха наказывала строго. Отец никогда не вмешивался, так что подходить к нему с жалобами смысла не было никакого. Он всегда говорил одно и то же:

— Как мать скажет.

Порой я ревела навзрыд, жалея себя. На что Прасковья каждый раз говорила:

— Поплачь Клавка, а после вставай и за работу принимайся. Сама ведь видишь, что не двужильная я. И зла на меня не держи. После, помяни моё слово, ты мне ещё спасибо скажешь.

Забегая вперёд, могу сказать, что не раз потом вспоминала я мачеху добрым словом с благодарностью. Как могла, она пыталась заменить нам маму. Только благодаря её стараниям у нас был тёплый, всегда чистый и уютный дом. Мы всегда были сыты и хорошо одеты. К празднику могли похвастать обновками. Далеко не все в деревне жили в таком достатке, как мы. Именно моя мачеха приютила меня с четырьмя детьми в 1943 году, после того, как наш дом разбомбили при отступлении из деревни немцев. И нянчилась она с моими мальчиками, как с родными внуками. У Прасковьи было доброе сердце, вот только жизнь у неё была тяжёлой. Впрочем, лёгкой жизни в то время ни у кого не было.

В 1914 умер мой отец. Пришёл однажды с поля, прилёг на минутку передохнуть и больше не встал. Мне исполнилось тринадцать, когда я стала круглой сиротой. Прасковья нас не оставила. Было очень трудно прокормить восемь душ детей. Мачеха работала, как двужильная, заменяя нам и отца, и мать. И мы все работали вместе с ней, работали, чтобы выжить. Война, революция, потом опять война – тяжёлое было время. Мужиков деревне осталось мало. Нищета пришла почти к каждому двору. Не минула она и наш дом. Один умник мне как-то сказывал, что у китайцев есть проклятье: « Чтоб ты жил в эпоху перемен». Всё гадаю, кто и за что нас тогда проклял. Многие дети в те времена умирали, кто от голода, кто от болезней. Прасковья сберегла всех. Как ей это удалось среди всей той разрухи, не представляю даже.

Через два года мачеха моя сошлась с одним вдовцом из нашей деревни. У него жена умерла при родах. Так у меня появился отчим, а у нас в доме ещё трое маленьких детей, один из которых был новорождённым. Их отец, Степан, вернулся с войны без одной ноги. Хозяин из него был никудышный, да и выпить он никогда не отказывался. То ли Прасковья его детей пожалела, то ли мужика в дом надеялась заполучить, ни с кем она своими мыслями не делилась и о решении этом в голос не жалела. Так и тянула одна всё хозяйство, ухаживая за детьми и мужем. Никогда не позволяла ему обижать нас, не родных ей, по сути, детей, всегда защищала. Даже, когда мы выросли и стали жить отдельно, помогала, чем могла. Именно о ней вспоминала я, когда жизнь доводила меня до края пропасти. Может, оттого и удержалась в своё время на этом краю, потому что видела, как не уступала бедам моя мачеха, упрямо сражаясь с горестями, болезнями и даже самой смертью. Такой несломленной оставалась она до самой своей смерти. До последней минуты работала, уверяя всех, что пока трудится – будет жить, а коль не достанет сил, тогда и землю топтать больше нечего. Верно говорила. В заботах о немощи и старости забываешь. Теперь-то я об этом знаю.

2. Свой дом.

Когда мне исполнилось двадцать лет, я вышла замуж и оставила дом своей мачехи. В те годы свадьбы случались нечасто. Жизнь была голодная, суровая, да и женихов не хватало. Местные парни искали себе невест побогаче, а на меня же, сироту-бесприданницу, хоть и поглядывали с интересом, но сватов засылать не спешили. Нельзя сказать, что была я первой красавицей, но и в последних замухрышках не значилась. Кареглазая, темноволосая я многим нравилась, только ведь красотой достаток не заменишь. Случилось как-то появиться в наших местах чужаку. После войны, да революции в ту пору многие бывшие солдаты в деревню заходили. Кто домой возвращался, а кто и судьбу лёгкую искал. Так и Трофим пришёл незнамо откуда, да и остался. Был он парнем видным: высокий, голубоглазый, светловолосый. Силы в нём было немеряно, и любая работа в руках спорилась. Девчата наши на него заглядывались. Вот только отцы их чужаку не доверяли, опасались. А он-то о себе и не рассказывал. Только глядел по-доброму светлыми глазами, изредка белозубо улыбаясь. Знаю, ямочка, что у него на подбородке была, многим девушкам по ночам снилась. Мне он тоже глянулся, хотя о любви не думалось. Мечталось о своём доме и детишках. В этом видела я своё счастье. Когда же Трофим меня замуж позвал, согласилась без раздумий и не прогадала.

Работы мы с ним оба не боялись. Со временем обзавелись домишком. Был он маленький, всего-то горница с пристройкой, но свой. Позже и дети появились. Родила я четырёх сыновей. Хорошие, крепкие ребятки у нас подрастали. Я, правда, всё о девочках мечтала. Но счастье не бывает полным. Потеряла я двух малышек, не уберегла. Они слабенькими родились, пожить так и не успели. Горевала я очень, но недолго. За работой некогда было беде своей отдаваться. Везде нужно было успеть: и в колхозе трудодни заработать, и дома хозяйничать, и за детьми присмотреть. Муж меня жалел, не обижал, за что была я ему благодарной.

— Счастливая ты, Клавка, — завидовали мне соседки. – Твой-то муженёк не пьёт и к работе ненасытный.

Я не спорила, втихомолку благодарила Богородицу за счастье мне судьбой подаренное.

И всё было у нас складно. Жизнь постепенно налаживалась. Дети в школу пошли, но помогать родителям не забывали. В доме тесно стало. В колхозе обещали со строительством помочь. Я старалась везде успеть: и на общественном поле, и на своём огороде. Трудно жили, много работали, но тоски в сердце не было. Может, именно тогда была я по-настоящему счастливой. Только изредка ныло сердце, словно пугаясь этого счастья, подозревая в нём затишье перед бурей. И ведь, как знала, что беда придёт, да такая от которой застонут все люди, придавленные общим горем. Только мы отстроились, только дети подросли, только стали забывать про голод, разруху, как началась война.

3. Война. Сыновья.

В сорок первом году Ванечке, старшему моему сыну, исполнилось семнадцать лет. Он с первых дней войны всё на фронт рвался, хотел даже себе год приписать. Не отпустила. А вот мужа удержать не смогла. Ушёл Трофим и как в воду канул. Появился у нас в деревне, словно, из ниоткуда и ушёл, будто, в никуда. Как простились на пороге только что отстроенного им нашего дома, так больше не было о нём ни одной весточки. Осталась я с четырьмя мальчишками. Володьке, младшему, тогда и двух лет ещё не было. Да и Колька с Сашкой не больно-то большими выросли: тринадцать и восемь всего годков им исполнилось. Только на Ваню и надеялась.

Наши когда отступали, жгли всё в округе, чтобы врагу не досталось. Мы всей деревней тогда в болоте отсиживались, прятались в камышах. Очень немцев боялись. Володю я на руках держала, а мальчики вокруг меня в кучу, словно овцы сбились. Стояли в воде по пояс целые сутки. Ни поесть, ни попить не могли. От жажды болотную жижу глотали. Многие в тех камышах так и остались. Володька плакал от голода. Так бабы наши, совсем озверев со страху, стали требовать, чтобы я его утопила.

— Если он не замолчит, Клавка, то ведь всех нас тут фашисты забьют, — шипели мне в спину.

Не поддалась я, уберегла сына. Огрызалась только. Где же это видано, чтобы дитя родное сгубить! Уж что только не делала: и тряпицу давала малому вместо соски, и камышинку погрызть. Обессилев, он вскоре замолчал. После много лет не разговаривал. Уж думали, что немым останется. Бог миловал! Вырос наш Володька, после войны институт закончил и на здоровье никогда не жаловался.

Немцы у нас надолго не останавливались, всё мимо проходили, торопились на восток. Правда, в свой дом вернуться не удалось. В нашем новом доме полицаи свою комендатуру открыли. Пришлось нам в сарае расположиться. Лютовали наши украинские фашисты сильно, словно цепные псы на людей бросались. Столько народу загубили, даже вспомнить страшно. Молодёжь забирали и вывозили на работу в Германию. Мало кому удалось от них скрыться. Всех, кто покрепче был, на работу гнали, словно скот. И работали, потому что выжить хотели и детей сберечь. Семьи, которые заподозрили в связях с партизанами, сожгли прямо в их домах. Никого не щадили: ни малых, ни старых. Виселица, что стояла в центре деревни, ни дня не пустовала. Ненасытная смерть висела над головой у каждого. Никто не был уверен в завтрашнем дне. Прожили день и ладно. Про будущее не загадывали. Ваньша порой пропадал, но никогда ничего не рассказывал. Уж сколько я молилась за него, только Господу ведомо. Однажды сын ушёл надолго. Решила уже, что и не свидимся больше. Знала, что заметят власти его исчезновение. К смерти готовилась, детей к соседям отправила, надеясь хотя бы их спасти. Но не успела смерть заглянуть в мои глаза, не пришло, видать, тогда ещё моё время встретиться с Всевышним. Наши войска начали наступление. Немцы стали отходить, а за ними побежали и полицаи. Отступая, они сожгли деревню, точнее всё, что от неё ещё оставалось. Все наши деревенские, кто умудрился пережить оккупацию, снова прятались в камышах. Володьку топить больше не требовали. Он к тому времени плакать разучился. Три дня мы пережидали. Бомбили нас очень, уж и не знаю: свои или фашисты. Когда вернулись, то нашей деревни больше не увидели. Не уцелело ни одной постройки. Он нашего нового дома остались одни развалины и печь, чудом сохранившаяся. После эта наша печь кормила всех односельчан. Так и не довелось пожить мне в своём новом доме.

С нашими войсками вернулся и сын Ваня. Вернулся, правда, ненадолго, лишь для того, чтобы проститься. Добился-таки своего – отправился на фронт. После войны он окончил военное училище, стал офицером. Долго служил на севере в Мурманске.

Отстраивались мы медленно. Сначала пришлось жить в землянках. В деревне остались только старики, женщины и дети. Мой Колька, к тому времени уже шестнадцатилетний парнишка, работал наравне с взрослыми. Он больше других моих сыновей был похож на отца: такой же голубоглазый и светловолосый. И сила в нём была отцовская. Стал он тогда для меня опорой. После  войны Колька стал шофёром. И даже, когда с молодой женой подался в город, своей профессии не изменил.

Сашка сбежал из дому в семнадцать лет. Он был похож на меня. Только ямочка на подбородке напоминала всем, кто его отец. Был он самым весёлым из моих ребят, самым непоседливым. Всё рвался мир поглядеть, тесно ему было у нас в деревне. Закончилась война, вырос парень и улетел из дому. Стал он строителем метрополитена в Москве. Там же женился, там и жизнь его сложилась. Но о матери не забывал, навещал так часто, как мог и к себе знал. Только не хотела я дом оставлять, где жизнь моя прошла, где дети выросли, где счастье и горе встретила.

4. Семья.

Сберегла я своих детей, вырастила, выучила. Всю свою жизнь жила только ими и для них. Оглянуться не успела, как и внуки появились. Первую внучку назвали Машенькой. Пока её родители: мой сын Иван с женой Татьяной жили на севере, малышка жила у меня. Когда же отслужил Ваня и вышел в отставку, мы стали жить все вместе. Невестка  была родом из нашей деревни и росла у меня на глазах. Знала я её с малых лет и считала родной. Была Татьяна весёлой, работящей, да и за словом в карман не лезла. Случались между нами и размолвки. Трудно двум хозяйкам на одной кухне поладить. Но моё слово всегда оставалось последним. Невестка смиряла свой боевой нрав, потому что уважала меня и слушалась, как родную маму.

Часто приезжали к нам в гости мои сыновья со своими жёнами и детьми. Собирались мы в праздники все вместе за большим круглым столом, и не было для меня минуты счастливее этой.

Когда у Вани с Таней родился маленький Коля, решили мы переехать в город. Не хотела я продавать свой деревенский дом, но и с внуками расстаться не смогла. Да и сыновья мои, Николай с Володей, к тому времени тоже в городе уже проживали со своими семьями.

Пока дети работали, я внуков растила. Машенька институт закончила и замуж вышла.  Посчастливилось мне ещё и правнучку понянчить. Длинную жизнь даровал мне Господь. Всё было в этой жизни: и радость, и горе. Только хорошего всё равно больше случилось. Думаю, что я счастливица. Ведь нет большего счастья для женщины, чем её семья. А у меня семья большая. Окружена я любовью и заботой. А чего же ещё желать для одной-то жизни.