Ручной белый волк императора Батори, гл. 12

Газету я увидела, когда мы уже обошли несколько магазинов и посидели в ателье. Не то, чтобы меня не устраивала одежда, выданная Никтой — ровно наоборот: приятная наощупь, мягкая от многих стирок ткань и удобный фасон делали в моих глазах и блузку, и джинсы близкими к совершенству, но Марчин заявил, что не допустит, чтобы я ходила в обносках. Я наладилась было спорить, но потом решила, что практического смысла в этом нет, и, скрепив сердце, согласилась на шоппинг. Насколько я люблю изучать рестораны и кофейни в разных городах, настолько же мне ненавистны походы по вещевым магазинам. В отличие от эмансипированной коммунарской Франции, производители одежды в консервативной Европе полагают, что брючки носят только подростки, а моя фигура, несмотря на рост, в критерии подростковости никак не вписывается. Выходить же на охоту в юбке, при всей моей любви к этому виду одежды, мне кажется очень и очень сомнительной идеей. В результате мне обычно приходится долго рыскать по лавкам и торговым центрам в поисках «брючек на высокую девочку», а потом, к удивлению продавцов, натягивать в примерочной кабинке эти брючки на невысокую себя. Но мало того — штанины же мне длинны, так что после магазина надо бежать в ателье, обычное ателье для простых смертных, где работают вовсе не мастерицы вроде Никты, отчего пригонка текстильного изделия также отнимает довольно много времени и душевных сил. Иногда в отчаянии начинаешь поглядывать на женские шаровары, в каких обычно играют в бадминтон на пикниках и катаются на велосипедах на даче, но для охоты эти нежные штучки подходят не больше, чем кружевные пеньюары.

Однако в Олите мне определённо улыбается удача. Высоких девочек, жаждущих носить джинсы, здесь, видимо, немало, и в первом же магазинчике мне предоставляют огромный выбор штанов: сразу с дюжину моделей. Я испытываю приступ умиления и тут же убегаю в примерочную кабинку с двумя парами. К ещё большему умилению, садятся они, как родные.

— Возьми и юбку тоже, — предлагает Мартин. Прежде, чем я придумываю, как до него донести мысль, что я, вообще-то, сейчас на охоте, продавщица его поддерживает:

— Да, возьмите юбку. Фигурка у вас уже созрела, многие взрослые модели хорошо будут смотреться.

— Я, э… предпочитаю спортивный стиль в одежде, — объясняю я. Продавщица покачивает головой:

— Ох, эта коммунарская мода! Сколько девочек себя из-за неё уродуют! Что ж, дело ваше. Только не режьте, пожалуйста, косу — у вас дивная коса, и оттенок волос очень интересный. Поверьте, плакать будете, если обрежете!

— Не буду резать, — соглашаюсь я, надеясь закруглить разговор и приступить к осмотру блузок, но Марчин настаивает:

— Возьми хотя бы одну юбку. Ты же не всё время занимаешься спортом, надо иногда выглядеть, как нормальная девушка.

Я вдыхаю. И выдыхаю. И говорю:

— Да, господин гувернёр.

Марчин сжимает губы и отворачивается.

Я быстро выбираю юбку, обычную широкую шерстяную юбку мне по щиколотку, немаркого тёмно-коричневого цвета. Её единственное украшение — несколько нашитых по подолу горизонтальных полосок из бархата цвета молочного шоколада, и Твардовский глядит на это счастье пожилой фабричной работницы со страданием, но давить на меня дальше не решается.

С блузками полегче: я отбираю две простые блузочки с рукавами три четверти. Такие и подшивать не надо. Дополняю получившийся набор штукой, которую продавщица называет «гарсетом» — коротким и облегающим шерстяным жилетом. Поскольку все представленные гарсеты пестрят разноцветными полосками, я беру траурный — чёрный. Марчин со скорбной миной расплачивается, и мы идём в магазин верхней одежды — за курткой, потом в магазин белья (внутрь которого Твардовский, впрочем, не отваживается заглянуть и просто выдаёт мне несколько купюр), в обувной магазин — за полусапожками, которые в местных условиях куда актуальнее кроссовок, и небольшим рюкзачком из кожаных лоскутков, и, наконец, в ателье.

— Самый бездарно потраченный день в моей жизни, — сердито говорю я, высидев в этом чёртовом ателье целый час. — По хорошему, достаточно было купить свежее бельё. Ну, может быть, ещё блузку поменять.

— Ты же девушка, — увещевает меня Марчин. — Неужели тебе самой не хочется выглядеть красиво и опрятно?

— Не на охоте, — отрезаю я, и тут замечаю газету. То есть я весь день замечала какие-нибудь газеты, потому что мы несколько раз проходили мимо киосков и развалов с прессой, но эта лежит фотографией Ловаша кверху. Большой, замечательной цветной фотографией. Я хватаю газету и высыпаю оставшуюся мелочь в плошку для денег — немного больше, чем она стоит, ну да ладно.

— У вас есть ножницы? — спрашиваю я.

— Они не продаются.

— Мне вырезать.

Продавщица подаёт мне ножницы, и я вырезаю Ловаша так аккуратно, как это вообще возможно, когда сердце бьётся как бешеное и руки начинают дрожать.

— Спасибо, — я кладу на прилавок и ножницы, и испорченную газету, и только тут замечаю лицо Марчина. Собственно, на нём нет лица.

Представить себе не могла, что он может ревновать.

Я оставляю рюкзачок в кустах возле вздыхающего кургана. Марчин вообще не хотел, чтобы я брала что-то лишнее, но я резонно заметила, что если меня здесь ждёт успех, то смысла оставаться в дормитории нет совершенно и можно уже от кургана двигаться в… нужном направлении. Я ему не сказала, что это направление — к другим могилам. Всё-таки он — один из жрецов, кто его знает, как он отнесётся к моему плану спасения «волков» от Шимбровского.

Мы некоторое время просто бродим вокруг кургана, прислушиваясь и приглядываясь. Где-то через час нам это надоедает, и мы просто присаживаемся под кустом пораскидистей — Марчин галантно подстилает свою куртку. Она не так уж велика, и нам приходится сидеть чуть ли не прижавшись. Вообще-то меня это смущает, но я не хочу показывать вида. Не дай Боже он это примет за любовное волнение!

Только теперь я понимаю, насколько же проще было с Кристо прошлым летом. При тех же примерно планах «волчок» хотя бы понимал, что для них не время и не место, в результате я об этих планах не знала и занималась более актуальными делами без оглядки на чужие томления. Если месяц-два назад я чувствовала себя героиней сюрреалистического диафильма, то теперь мне кажется, что я влипла в дурной любовный роман. Марчин со своими тоскливыми взглядами очень этому способствует. Не дай Боже он сейчас начнёт нести какую-нибудь чушь о звёздах и луне или вспоминать лирические стихи!

— Ты читала в детстве сказки Ядвиги Кроп? — спрашивает Твардовский. Контраст с его очередным томным взглядом такой сильный, что я даже моргаю:

— Что?

— Сказки пани Кроп. Знаешь, про Гамельнского крысолова, девочку, которая гуляла ночами по лесу, и золотую стрелу.

— Ну, вообще да. Мне их ещё мама в Кёнингсберге читала. Из такой же книжки, как у тебя в библиотеке стоит.

— А сказку о князе Тёмного Леса помнишь? — голос Марчина снижается до шёпота. Меня это нервирует.

— Да.

В голове само собой всплывает мутное воспоминание о моём сне в замке — когда я перебирала чёрные волосы, пока не дошла до Ловаша. Мне почти удаётся сдержать улыбку, но она всё же мелькает на долю секунды. Как я и боялась, Твардовского это обнадёживает, и он прибавляет в шёпот интимности, наклоняясь ко мне поближе:

— Помнишь, принцесса поняла, что любит князя, когда поцеловала его? Может быть, нам попробовать? Проверить.

Есть у меня ощущение, что вместо какого-нибудь дельного, серьёзного издания он прочёл брошюрку для юных сердцеедов. Я отшучиваюсь:

— Тогда уж на рассвете… Пойду посмотрю.

— Что?

— Курган.

Я буквально вскакиваю и сбегаю к чёртову кургану. Иначе меня, честное слово, стошнит. Не то, чтобы я была против испортить Твардовскому костюмчик, но ведь рот потом прополоскать нечем!

Бока у кургана довольно крутые, и я перемазываюсь в земле, пока взбираюсь на верхушку. Положим, мне действительно на нём нечего делать, но чем я дальше от Марчина, тем мне дышится легче. До того, как начать за мной ухаживать, он был гораздо приятнее в общении, честное слово.

Я оглядываюсь. Совсем недалеко, меньше, чем в километре, светят окна домов. Между ними и курганом — дорога, по ней всё ещё проезжают машины. Уже не так часто, как час назад, но всё ещё активно. С другой стороны кургана — лес. На его фоне стоит Марчин; его самого не видно, только бледное лицо и кисти рук, отчего-то сжатых в кулаки. А так вокруг пустырь, и никакого постороннего движения. Не торопятся сюда ни Люция, ни Шимбровский.

Когда осматривать вокруг становится нечего, я придумываю другое занятие: смотрю под ноги, на курган. Чисто теоретически, здесь должен быть вход. Если верить Никте, то для меня, в отличие от Марчина, этот вход должен быть открыт. Наверное, тут надо применить какой-то трюк. Чародейство. Ммм… сказать пароль. Откуда-то в голове всплывает: «Скажи, друг, и войди». Но это явно не подходит, это вроде бы из кино. Нужно что-то более архаическое, что-то языческое, из глубины веков и всё такое. Что-то, что должно было сохраниться в сказках. Я трогаю Сердце Луны — оно снова у меня на шее — морщусь от смущения и робко предполагаю:

— Сезам, откройся?

В тот же миг у меня захватывает дыхание — я падаю вниз, будто Алиса в кроличью нору. Правда, мой полёт оказывается гораздо короче, и я приземляюсь не очень мягко, едва успев сгруппироваться. Земля больно бьёт по подошвам, отзываясь резкой болью в лодыжках, я складываюсь и перекатываюсь, чтобы «выплеснуть» ускорение. Ничего. Ничего. Вроде бы ноги целы и суставы выдержали.

Вокруг — темно, сверху — кусочек фиолетового неба с половинкой луны. Пока я сижу, растирая лодыжки и ступни, в кружке наверху появляется тёмный силуэт головы — Марчин. Быстро! Не иначе, как телепортировался.

— Лиля, — зовёт он тревожно. Я не отзываюсь. Мне не хочется. — Лиля!

Он водит рукой, словно дырка прикрыта стеклом.

— Лиля!

Кажется, он меня не видит, несмотря на то, что на меня падает свет месяца.

— Я в порядке, — громко говорю я, но не уверена, что Марчин слышит. Он всё так же водит рукой. Я оглядываюсь, пытаясь что-нибудь рассмотреть. — Э… Сезам? Дух пещеры?

Ничего.

— Джинн? Хозяин?

Я встаю и отряхиваюсь. Кто бы ни открыл мне по моей просьбе, он явно не собирается со мной разговаривать или показываться мне. Ладно. Я всё сделаю сама. Что там надо, найти предмет силы? Вряд ли это идолы, но и не маленькие предметы — Минайка-Обманщик в своей рукописи ясно дал знать: он был первым, кто использовал для зачаровывания действительно маленький предмет. Что у нас есть волшебного в сказках? Гребешки не подходят, полотенца тем более… оружие. Предмет силы — это оружие, я уверена.

Мои глаза уже немного приноровились. Я вижу, что возле стен стоят длинные ящики. Что же, к возне с ящиками мне не привыкать. Я не торопясь подхожу к одному из них. Наугад. Удивительно, но он деревянный, и дерево не обратилось в труху. Я вожусь, пытаясь подцепить крышку, но она пригнана плотно — щель совсем маленькая. Наконец, мне в голову приходит воспользоваться вилкой. Отжимаю крышку сначала прибором, потом перехватываю руками и поднимаю, откидывая к стене.

Вот уж чего я не ожидала, так это увидеть женщину. Точнее, её тело, сильно ссохшееся, но для своих лет недурно сохранившееся. Внутренние стенки ящика белые и будто немного светятся, так что я могу разглядеть лежащую. Волосы у женщины светло-рыжие, лицо от высыхания исказилось и сильно потемнело, и нельзя сказать — красива она была при жизни или так себе. Руки у неё оказались связаны, и я не могу понять — то ли это дань ритуалу, то ли покойница не своей смертью преставилась. В любом случае, она никак не походит на чародея, хотя бы потому, что Марчин и Никта вполне однозначно называли их вождями и воеводами. Естественно, никакого оружия в ящике не оказалось. Чтобы аккуратно вернуть крышку на место, мне приходится повозиться.

Следующий по часовой стрелке ящик оказывается сундуком, а не гробом. То есть по фасону он от предыдущего не отличается ничем, но вместо трупа в нём обнаруживаются золотые украшения: перстни, ожерелья, диадемы, браслеты и что-то ещё непонятное, вроде подвесок или серёжек без крючков для ушей. Должно быть, приданое рыжей женщины. В сказках герои непременно испытывали огромное искушение забрать сокровища; к своему удивлению, я поняла, что не чувствую ничего подобного. То ли я чего-то не понимаю в материальных ценностях, то ли сокровища из сказок были специально заколдованы… Я закрываю и эту крышку и иду к следующему ящику.

Марчин снова принялся выкрикивать в «люк» моё имя. Не слишком практично — если упавший не смог отозваться в первые минуты, то вероятность, что у него такая возможность появится позже, по-моему, не очень велика.

В следующем ящике — который я сначала сочла ещё одним сундуком из-за размеров — лежит ребёнок, мальчик на вид лет одиннадцати-двенадцати. Тоже ссохшийся, темнолицый. Волосы у него очень светлые, почти совсем белые, с серебристым отливом, и в прижатых к груди ручках он держит большой серебряный нож с рукояткой, украшенной волчьей головой. В глазах серебряного волка — небольшие неогранённые рубины… или какие-то другие красные камни, чего уж там. Никогда не была знатоком в этом вопросе. Кто этот мальчик? «Волчонок»? Маленький невольник? Нет, только не с оружием. Сын женщины или чародея? Я не удерживаюсь от того, чтобы провести пальцем по рукоятке ножа. Когда всё закончится, я, пожалуй, закажу такой же — он очень уж «волчий», просто в руки просится.

— Извини, малыш, — на всякий случай бормочу я, прикидывая, не слишком ли большую вольность себе позволила, и пристраиваю крышку гробика на место.

Ещё четыре ящика заполнены золотыми и серебряными изделиями, начиная от банальных кубков и тарелок и заканчивая хитроузорчатыми украшениями. Наконец, я нахожу и покойного жреца. У меня всегда было убеждение, что древние люди были мельче нынешних, но чародей выглядит гигантом: чуть ли не два метра в длину. То есть, в росте, но когда видишь его лежащим, больше думаешь как-то о длине. Высохший, как и два других покойника, с подстриженной светло-русой бородой, он прижимает к груди руками в перчатках крестовину меча, при одном взгляде на который я каким-то новым, не иначе как Айнур подаренным чутьём понимаю: в нём сила. И меч, и рукоять украшены тонкими накладками из серебра, а в самое центре крестовины изображён глаз, радужку которому заменяет прозрачный неогранённый красный камень. Я взглядываю в потемневшее лицо чародея, и оно мне начинает казаться угрожающим.

— Доброй ночи, господин жрец, — говорю я. — Я пришла, чтобы отстоять ваши интересы.

Нет слов, звучит громко, но что-то не очень убедительно.

— Я знаю, что вы делали этот меч для себя и только для себя. Если бы вы хотели, чтобы им воспользовался кто-то другой, вы бы не взяли его с собой, а оставили в наследство… кому-нибудь другому.

Интересно, он вообще понимает по-польски?

— Но есть люди, которым всё равно, чего вы хотите. Из-за того, что в вашем мече сила, они хотят его отнять. И никакие защитные чары их не остановят, они знают, как с ними обращаться. Если они возьмут меч, это будет неприятно вам, и это будет неприятно мне… есть причины. Поэтому у меня нет другого выхода, кроме как лишить ваш меч силы. Чтобы он навсегда оставался только вашим.

Я бы себе не поверила. Я бы себе была подозрительна.

Но тем не менее, ничем другим я сейчас обезопасить себя не могу, а меч надо уничтожить или хотя бы испортить. Осталось придумать, как. Разбить, сломать — у меня не хватит сил. Расплавить — нужен огонь, причём очень жаркий. Отковырять серебряные накладки? Как-то не очень волшебно. Остаётся только… ну да, выковырять «глаз».

Вилка для такой операции никак не подходит, и мне приходится, извинившись, обычкать покойного и позаимствовать у него нож. Он великоват для моей руки, но отменно заточен, кончик очень острый. С опаской поглядывая на мумию, я склоняюсь над крестовиной меча и принимаюсь выколупывать камень. Дело это оказывается не самое простое, но и не то, чтобы безнадёжное. Ещё чуток…

Если бы под ногой у мальчишки не скрипнули мелкие камешки, он бы благополучно меня зарезал. Я вообще не слышала, как он подходил, и запаха не учуяла. Даже раньше, чем я соображаю, что это был за звук, моё тело уже реагирует, и я отскакиваю по-волчьи, вбок-назад, прочь от источника шума.

Пацан невозмутимо разворачивается ко мне. От того, что мышцы его лица усохли, верхняя губа оказалась вздёрнута, и от этого кажется, что он ухмыляется. По счастью, в отличие от киношных мертвецов у него нет никаких сверхспособностей, вроде сверхсилы или сверхскорости. То есть он, конечно, быстрый и сильный, но в пределах обычных «волчьих» возможностей.

Нож из моей руки он, впрочем, выбивает очень ловко, и мне приходится снова прыгать и прыгать, уворачиваясь от серебряного лезвия. Один раз я чуть не поскальзываюсь, другой раз ударяюсь о тёмную, глазами неразличимую деревянную балку, видно, подпирающую свод могилы. Мальчишка прыгает следом за мной, как заведённый, и, в отличие от меня, совершенно не заботится о своём дыхании и о том, не встал ли за его спиной с мечом наперевес разгневанный чародей-воевода. Лёгкие летучие волосы развиваются вокруг его уродливой головы серебристым облачком, мои же, ещё при падении рассыпавшиеся из косы, норовят облепить мне лицо и залезть в рот. Минуте на пятой нашего безмолвного сражения, состоящего из прыжков, выпадов и уклонов, я начинаю себя чувствовать немного глупо. И в этот же момент до меня доходит, что я всё ещё сжимаю в левой руке вилку, замечательную, любовно наточенную литовцем Адомасом серебряную вилку. Честное слово, я не «тормоз», и если бы я сжимала нож, то осознала бы, что у меня в руке оружие, сразу. А вилка в моём сознании всегда была просто вилкой, прибором для поедания котлет и жареной на сале картошки.

После этого всё заканчивается быстро. Я, может, и не мастер боя на ножах, но зато куда опытнее в вопросах тыканья острыми предметами, чем пацанёнок; во всяком случае, не похоже, чтобы он усиленно тренировался после смерти. Сразу после очередного ухода от его лезвия я не прыгаю, а просто загоняю мальчишке вилку в висок, вложив в удар всю силу. Кость проламывается на удивление легко, словно усохла до стеклянной хрупкости вместе с кожей и мышцами. Вилка входит до упора — моего кулака. Почти сразу я отпускаю вилку, и пацан падает. Нож вылетает из худеньких, с птичьими косточками, пальцев. Я подбираю его, возвращаюсь к ящику чародея и выколупываю, наконец, камень. Немного думаю, куда его девать. Мысль положить его в рот мумии кажется мне ужасно забавной, и я хватаю мертвеца за челюсть, пытаясь разомкнуть его зубы. От неловкого движения голова дёргается, и я обнаруживаю, что она отрезана. Кто-то просто аккуратно приложил её к шее, укладывая жреца в гроб. Мне становится неприятно, и я кидаю камень куда-то в темноту, наугад — леший с ним.

Наверное, нож мальчика теперь можно считать по праву своим. Я подхожу под «люк», чтобы лучше его рассмотреть, поднимаю над головой, любуясь тем, как стекает свет месяца по матовой белизне рукоятки. Волк великолепен — точный портрет зверя. Такому ножу будут нужны хорошие ножны. Из толстой кожи, с серебряными накладками.

— Лиля! — раздаётся у меня над головой крик, и я вздрагиваю. На секунду мне кажется, что Марчин заметил меня, но похоже, что это не так. Он продолжает кричать, но делает это словно наугад. Расстояние до входного отверстия несколько превышает мои возможности в прыжках, и я теперь не представляю, как отсюда выберусь. Память услужливо подсовывает образы из приключенческих фильмов, но они не кажутся мне осуществимыми, потому, например, что у меня нет верёвки с крюком. Хотя, кстати, у Марчина есть верёвка, я видела моток, притороченный к седлу его коня.

— Марчин, — без особой надежды кричу я. — Кинь мне верёвку!

Никто не сможет сказать, что я даже не попробовала.

Секунды на две Твардовский затихает, а потом оглушительно орёт:

— Что?! Я тебя не слышу! Крикни громче!

Я добавляю децибеллов:

— Марчин!!! Кинь!!! Верёвку!!!

— ЧТО?!?! — мне чуть уши не закладывает, но я не остаюсь в долгу. Ради того, чтобы выбраться из посторонней могилы, я готова соревноваться с противотуманной сиреной.

— ВЕРЁВКУ!!! ВЕ-РЁВ-КУ!!!

Тишина. Только силуэт головы и плеч наверху. И снова — вопль:

— ЛИЛЯ!!! Я ТЕБЯ НЕ СЛЫ-ШУ!!! НО Я СЕЙЧАС КИНУ ТЕБЕ ВЕРЁВКУ!!! ВЕ-РЁВ-КУ!!! ПОПРОБУЙ ВЫЛЕЗТИ!!!

Аллилуйя!

Силуэт в «люке» пропадает на несколько томительных, почти утомительных минут. Наконец, сверху падает полуразмотанная верёвка — прямо мне на голову. Сколько помню, на черепе кургана не было пеньков или деревьев, к которым можно было бы привязать верёвку, так что мне остаётся надеяться на силу марчиновых рук. Я немного выжидаю, чтобы он там устроился поудобнее, зажимаю нож в зубах и лезу. Упражнение, которое никогда не было для меня слишком трудным. Единственное — из-за ножа несколько беспокойно, но всё проходит отлично. Когда моя голова показывается над отверстием, Твардовский хватает меня одной рукой за шкирку и выволакивает. Некоторое время мы валяемся рядом, переводя дух, потом я говорю:

— Марчин…

— А?

— Подо мной земля вроде трясётся. Подрагивает так.

Он не переспрашивает и вообще не говорит ни слова. Вскакивает, рывком поднимает меня на ноги и, ухватив за руку чуть выше локтя, дикими прыжками сбегает вниз. Я не столько бегу рядом, сколько меня за ним мотает, в голове бьётся одна глупая мысль: «ножик бы не выронить».

Когда мы уже почти совсем внизу, курган проваливается сам в себя.

Расспросами о том, что я внизу видела и делала, Марчин меня не меньше часа мучает, выжимая всё новые и новые подробности. Раскурочивание волшебного меча сначала ввергает его в шок, но, подумав, он заключает, что это — меньшее из зол на фоне Шимбровского. Наконец, я не выдерживаю и довольно деликатно указываю ему на то, что мне иногда надо кушать и спать. И руки мыть, кстати.

Твардовский вскакивает в седло и нагибается, чтобы подхватить меня и усадить рядом, но я шарахаюсь:

— Нет! Я пешком лучше. Я — «волчица», мы любим пешком. И ходим быстро.

Марчин, выпрямившись, смотрит. Брови опять сдвинуты, и тёмная чёрточка перерезает лоб между ними. Твардовский спешивается, всё-таки хватает меня и усаживает в седло. Но сам не устраивается где-нибудь сзади, а берёт коня под уздцы.

— Куда мы едем? — спрашиваю я.

— В Олиту. Мыть тебе руки.

И мы действительно едем в Олиту. Прямо с лошадью. На лошади. Один с лошадью, другая на лошади. С хмурых по случаю предрассветного часа полицейских слетает сон, когда Марчин важно и невозмутимо проходит мимо них с конём в поводу — а на коне верхом растрёпанная и перепачканная я, с дурацким рюкзаком на спине, а в моей левой руке — серебряный нож с волчьей головой, который я слегка конфузливо прижимаю плашмя к бедру. По счастью, сабля Твардовского висит не у него на боку, а у седла, где выглядит мирно и почти бутафорски — иначе бы нас точно остановили.

Все рестораны, мимо которых мы проезжаем, закрыты по случаю слишком позднего — или слишком раннего — часа, так что мне приходится смириться с мыслью, что сначала я посплю. Тем более, что когда мы доезжаем до дормитория, небо на востоке уже становится изжелта-прозрачным.

Марчин подводит коня прямо к крыльцу женской части дормитория, поднимается на ступеньки и поднимает ко мне руки. Я наклоняюсь, чтобы опереться о его плечи — как встал-то неудобно, совсем сбоку — и начинаю переносить ногу через холку. Чувствую, как его ладони ложатся мне на рёбра, и… как он притягивает меня к себе и его губы встречаются с моими. Более неудобной позы для поцелуя в моей жизни ещё не было: одна нога задрана, другая висит и тянет всё тело вниз, спина вывернута, угол наклона заставляет сердце замирать от совершенно не романтических мыслей и предположений. Может, если бы мышцы не так гудели после всех приключений, мне было бы легче, но сейчас — просто кошмар. Я решительно отталкиваюсь от Марчина и чуть не падаю, но совместными усилиями мы всё-таки умудряемся превратить моё падение в нетравматичный спуск.

— Какого… ты… как тебе… Что это было?! — грозно вопрошаю я, немедленно выворачиваясь из рук Твардовского.

— Рассвет, — он улыбается до ужаса глупо. Я бы даже сказала, дебильно. — Как? Ты что-нибудь почувствовала?

— О да! Боль в спине и близкую смерть связкам не скажу где! И желание повторить попытку, но только на этот раз поставив в самую неудобную и болезненную позу — тебя!

Марчин мрачнеет, а я спешу в ванну. Помыть руки — и рот. Сожри меня многорогий, о чём я вообще думала, когда пожимала ему руку? Что у него хватит ума ограничиваться букетами и конфетами? В таком случае, ума в принципе не хватает у меня.