О Х О Т А

После сдачи, с грехом пополам, за десять классов экзаменов я только и думал: «Ну, вот, слава Богу, отмаялся, пусть теперь другие …»
И я отдыхал душой и телом, испытывая первое время блаженство после душного, чужого райцентра. А в тихой, маленькой, среди пышной природы, родной деревеньке, и совсем благодать. Ходил на рыбалку, по ягоды, грибы, дурачился с младшими сестричками – жил, как хотел.
А вечерами ездил на велике на другой конец деревни к двоюродной сестрице Нине. Мы не могли наговориться, сидя на брёвнышке и после заката…
Катил в сумерках домой, чувствуя восторг от наполненности жизни, прохладного воздуха и неясного, непонятного состояния — в предчувствии чего-то большого, радостного и необыкновенного. Проскакивал по узенькой досочке, белеющей над тихо журчащей речушкою. И берегом, под тёмным, в тучах, небом, гнал домой.
В то лето, ближе к осени, прилип к нам один паренёк, Лёша Рогов-киномеханик, родом из райцентра. Он сначала увязался за моим Браткой, но его быстренько отшила тётя Дина. Лёша отрабатывал практику в Н-Каянче и у нас в Тавдушке. Жил у одной безобидной, но бедной старушки. Прокрутив вечером в нашем клубе фильм, ему надо было тащиться ночью за пять км через лес и гору, поэтому он и ночевал у нас. Маме и сестрам он понравился: они, весело смеясь, могли болтать с ним часами.
Этой осенью его тоже забирали в Армию. Потом я встретил его на сборном пункте в Б-ке, но не подошёл, а он меня не видел.
Я измывался над ним как мог, чего только не придумывал, чтобы от него избавиться. Он был интересен мне недолго. Он же смотрел, удивляя меня, добродушно, уставив свой остренький нос и обнажив в обезоруживающей улыбке ровные зубы. Лёша терпел, ему некуда было деться. Он-то и приволок из дома одностволку 28 калибра. Ружьё было старое, разбитое.
Один раз мы ходили на охоту вместе. И там я нашёл способ потешиться над ним: сдёрнул с его маленькой головы шапчонку, хохотал:
-Если попадёшь, получишь за это пирожок, нет, два!- Я был щедрым, он — голодным.
Подбрасывал шапку вверх. Грохотали горы: мы бежали искать шапку — пробоины от дробинок были. Лёша, блестя зубами и залысинами, жевал пирожки. Мы лежали на жухлой травке, смотрели с гребня на горы, уходящие грядами в даль — на юг, вниз — на долину, на зелёную Катунь….
Потом я ходил один. Снова на эту гору. Были золотые дни осени: тепло, тихо, неподалёку жили люди, занимались своими вечными делами. Внизу шумел машинами Чуйский тракт — было хорошо и спокойно. Надо мною, в бездонной выси парил коршун, я ложился в тени низкорослых сосен на сухую тёплую землю, приставлял к щеке приклад, целился, но стрелять боялся, вдруг разорвёт ружьё, лицо разнесёт, глаза выбьет….
В осиннике гонялся за линяющим зайчишкой, но он засел в рыжей крапиве, я пулял туда камушки – всё напрасно, видно он уже смылся.
Я шёл домой. На кустах, посвистывая, сидела неизвестная мне рябенькая птичка, небольшая, но круглая, значит, промысловая. Рябчик.
Я погнал его, он перелетал с куста на куст, клевал калину-рябину, посвистывал, терялся из виду. Он как бы манил меня: я находил его снова и снова — охотничье чутьё меня не подводило. Почему-то он летел в сторону деревни. Добрались до окраины, я уже крался за ним берегом Катуни позадь огородов. Дом наш был рядом.
Стрелял: неудачно. Он полетел на остров. Остров был большой. На остров можно было попасть, перейдя через пересохшую протоку. Я сильно сомневался, идти ли за помощью, вдруг он улетит. И пошёл. Младшая сестричка Иринка готовила уроки. Мы побежали на реку. По дороге подробно объяснил, и, когда поставил на шухер – ещё раз: как правильно стоять и гнать. Сестра спугнула правильно, он вылетел с острова, вдали, и исчез.
Солнце садилось, яркий день угасал. Сестра тоскливо на меня посматривала, и я отпустил её. Порыскал, постоял в нерешительности, и направился домой.
Он вылетел мне навстречу из-за высоких сосен, со стороны деревни, и сел неподалёку на куст. Руки затряслись, я вскинул ружьё и выстрелил. Он жалобно пискнул, полетел низом и сел на дорожку, по которой мы ходили по воду. Затрепыхался, заваливаясь на бок, выправился, тревожно засмотрел по сторонам.
Лучи солнца, горя в глазах красным огнём, слепили, я медлил: боялся стрелять из-под горки – кто-нибудь мог пойти по лесной тропинке на реку. Он приготовился взлетать: я выстрелил. Рябчик заметался, забился. Я бросился к нему, поймал, присел на дорожке. Держал в руках; под пером, на удивление, было худенькое, тёплое тело.
Так я сидел долго, охотничий пыл прошёл. Смотрел на закат, душу разрывало от тоски и жалости. Слёзы лились из глаз, я их не вытирал. Солнце скрылось за лесом. Он угасал. Казалось, он умер, но он открывал глаза, он жил. Наконец глаза в последний раз покрылись тонкой плёнкой — веками — шейка ослабла, голова повисла….
Я поднял ружьё, натащил ремень на плечо, и понёс добычу в ладонях — домой.
2000г.