Записки из далекого старого детства

Рахман Рафикоглы

Цикл рассказов

Записки из далекого старого детства

ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ

Глава

Посвящается памяти Манафа Абдуррахманоглы

«Никакое совместное действие

невозможно без навязывания некоторому

числу людей чужой воли, то есть без авторитета»

Энгельс Ф.

Ну, вот и пришло долгожданное и, как всегда жаркое лето. Лето в таких городах, как у нас проходит всегда одинаково – душно. Уже в начале июня температура воздуха доходит до 25 градусов. Слишком быстро увядает зеленая весенняя трава, превращаясь в безжизненную сухую желтую солому. Эта пора особенно замечательна для детворы. Три полных месяца удовольствий: прозрачное и теплое море, множество различных фруктов, прохладное и вкусное мороженное и главное это – каникулы, слово, от которого уже хорошо. Ну, а для взрослых все немного сложнее, как обычно. Духота и постоянная жажда превращает в пытку пребывание в городе. А еще это подкрепляется ночной атакой полчищ кровососущих гадов, даже марля, служащая балдахином для спокойного сна, становится абсолютно бесполезной тряпкой для изголодавшихся мародеров. Но самым мучительным кошмаром является не укус комара, а его противно-радостное жужжание над ухом. И каждый взрослый человек уверен в том, что было бы гораздо легче перенести укус, который к середине дня перестает чесаться (достаточно просто поставить крестик ногтем на раздраженном участке), нежели слышать адское жужжание во время того, когда наступает сладкая дрема – это выше человеческих сил. Но это уже другая история…

Именно в этот жаркий период, мы нашей большой семьей, отправлялись на дачу. И об одной из таких поездок я хочу рассказать, потому что для меня она стала особенной. Правда, понял я это гораздо позже, немного повзрослев.

Итак, «зачинщиком» этих семейных вылазок на природу был мой многоуважаемый дед. Хочу немного рассказать об этом человеке, прежде чем начну свою историю.

У каждого человека на свете есть или был дед – это закономерность, но не каждый может похвастать своим дедом. Я отношу себя к той половине людей, которые могут это сделать. Да, похвастать было чем. Он дослужился до профессора в своей науке. Заканчивал педиатрический факультет, но позже, решил, что фтизиатрия ему ближе и переквалифицировался. Теперь представьте себе, какими знаниями надо обладать, чтобы сменить один профиль на совершенно другой, абсолютно отличный. Но не будем о его успешной карьере врача, а перейдем к его внешности. Это был высокий, статный мужчина с волевым подбородком. Высокий лоб его обрамляла густая серебристая шевелюра, постоянно прикрытая, либо кепкой, либо шляпой (которых у него был ни один десяток), лицо всегда было начисто выбрито. Его серо-прозрачные глаза страшили и настораживали даже самого безрассудного и равнодушного человека. Походка у него была министерская. Спокойный и уверенный шаг (дед не был суетливым), прямая, несмотря на его годы, осанка и заложенные за спину руки придавали пущей важности его загадочной персоне. Характер же его был, не побоюсь сказать этого слова, деспотичным. Может я и преувеличиваю, но мой дед был из того времени, когда многие мужчины были строги, немногословны. Достаточно было одного взгляда (острого и пронизывающего), чтобы все поняли, чего желает глава семейства. Лицо его никогда не выражало радости, то есть он не улыбался, более того выражение молчаливого неудовольствия не покидали его лица. Хотя многие и говорят, что в молодости за ним водилось изображать радостную гримасу, я в это верю с трудом, хотя… молодость – молодость. Тем не менее, с возрастом у него не появились мимические морщинки вокруг глаз, а это поверьте мне, уже немалозначительный признак… Наверное, если бы я был психологом, то с легкостью поставил бы диагноз — «патологический лидер» (если такой термин существует). Дед обладал гениальным складом ума, (как в принципе, и все в нашем роду) и поэтому пользовался огромным авторитетом.

Как я уже отмечал, в семье его почитали и даже боялись. Это можно было прировнять, к уважению, граничащему с беспомощностью без главы и с беспомощностью перед главой. Ни один из членов не осмеливался сесть за стол, раньше Главы, а тем более начать есть. Могу привести множество примеров на эту тему и рассказать немало историй, связанных с характером моего деда. Ну вот, хотя бы одна из них, которая была задолго до моего появления в это мире.

Прежде чем отец — мой отец, то есть сын моего деда, выходил из дома, он обязательно докладывал и отчитывался во всем в буквальном смысле; в котором часу вернется, куда идет, с кем идет и так далее. Так и в тот день отец докладывал отцу, что придет где-то к девяти. Дед очень любил точность – никаких сюсюканий: «Что значит ГДЕ-ТО к девяти? Не будь размазней! Определись во времени. Если ты не можешь точно сказать, когда ты вернешься, как ты можешь сказать, чьим ты будешь отцом?». Приблизительно текст был таким, но на моем родном азербайджанском языке, это выглядело смачнее, и думаю ни один переводчик, не смог бы перевести дословно то, что было сказано тогда. Замечу, что моему отцу тогда было двадцать пять — возраст говорит сам за себя — но, тем не менее… Вернемся к монологу моего деда: «Мужчина всегда в точности должен знать, когда, где и с кем ему надо быть. Ты мой сын, а стало быть, мужчина и впредь я не хочу слышать человека-размазню, который не уверен ни в одном своем поступке, будь он благим или глупым. Так что, сынок, сейчас же обдумай и скажи мне свое мужское слово. Надеюсь, у тебя есть часы?» — мой отец стоял перед ним словно маленький провинившийся отщепенец, опустив голову и внимательно вслушиваясь в каждое слово Главы. Со стороны могло показаться, что учитель географии без указки в руке, расспрашивает ученика о том, где находится Гватемала. Отец, выждав паузу, ответил: «Буду в десять минут десятого, максимум».

Хочу сразу же предупредить читателя, что Глава семейства ложился ровно в девять часов вечера. В девять и ни минутой позже. И в этот миг в силу вступал «комендантский час». Все члены семьи были обязаны быть дома, телевизор должен был быть выключен и так далее. Сами понимаете, какая это была мука, но семейный «устав» был превыше всего. Таким образом, закалялась сталь и… наша семья.

Итак, к девяти часам в доме наступал «мертвый час». В этот самый час казалось даже дворовые псы, боясь строгой натуры моего деда, переставали издавать какие-либо звуки. Полная тишина и спокойствие. Квартира умерла. Ничто не могло нарушить блаженного и крепкого сна хозяина двадцать седьмой квартиры, на первом этаже обычной пятиэтажной «хрущевки». Свет был потушен. Была кромешная тьма и мертвая тишина, в то время как все соседи этого дома спать и не собирались. В доме напротив тоже еще мерцали огоньки, а из соседних квартир слабо слышалась музыка, оживленные беседы. Иногда до уха доносился приятный женский смех, прерывающийся каким-нибудь бархатным баритоном. Одним словом, жизнь шла своим чередом, и людям ничего не мешало ею наслаждаться. Моя бабушка делала вид, что спит. Как могла уснуть мать, когда ее чада еще нет дома. Глаза ее были закрыты, но сон не шел к ней. Сердце ее было наполнено тревогой, что заставляло его биться в два раза сильнее. Одна из младших сестер моего отца, чтобы лишний раз не оказаться в опале отправилась спать, а другая (она была посмелее), затаив дыхание и стоя на цыпочках на кухне, выглядывала в окно.

На дворе стоял декабрь, по-обычному холодный и ветреный. Шел мокрый снег, конечно, он не задерживался и своим «непостоянством» создавал проблемы для жителей нашего прекрасного города. В начале становилось слякотно и грязно, а под вечер морозно, отчего дороги становились скользкими и решали судьбу старых «совковых» автомобилей. Да, наш город не успевал подготовиться к зиме: не было цепей, окутывавших «лысые колеса» автомобилей, дворников, посыпавших улицы песком или солью, которые, между прочим, могли бы уберечь многих людей от посещения костоправов. В это время город был мрачен, сер, деревья были обнажены и нерадостны. Опустевшие улицы переживали первый месяц настоящей зимы.

Бом!.. Прогремели старинные часы, висевшие в гостиной. От этого звука, казалось, содрогнулся каждый сантиметр большой «профессорской» квартиры. У Земфиры (так звали одну из сестер) екнуло сердце, и она замерла на месте. Да, в такие минуты чувствуешь себя вором, забравшимся в чужой дом, чтобы совершить свое гнусное дело. Сердце уходит в пятки от малейшего шороха, а здесь чуть ли не взрыв, переходящий в продолжительный гул. После такого звука становится страшно, мгновенно бросает в жар, в руках и ногах появляется дрожь и затем слабость, короче говоря, начинается недолгое и очень неприятное паническое состояние. Именно это, сейчас и происходило с Земфирой. Она понимала, что совершает ужасный поступок – обман, неуважение к родителю, непослушание… но, что не сделаешь ради любимого брата. Если уж казнь, то пусть казнят обоих…

Земфира осторожно выдохнула скопившееся в ней напряжение. Её душил, образовавшийся из-за страха комок, как маленькая омерзительная кость каспийского кутума.

Бом!.. Ужасающий удар старинных часов, пробил половину десятого, а это означало только одно – брат не сдержал слово. Пугающие мысли роились в голове у Земфиры: «А вдруг отец проснется и застанет меня здесь? Где же Рафаэль, может, что-то случилось? Хотя нет, он осторожный, с ним не может приключиться беда», — успокаивала себя Земфира. «Не дай Бог!», — подумав о последнем, Земфира суеверно подергала себя за уши три раза и маленьким кулачком тихонько постучала по деревянному шкафчику, хотя «постучала» это слишком громко сказано – она еле к нему прикоснулась. Немного погодя Земфира, устав стоять, присела на край табурета поближе к окну, прежде протерев рукавом пижамы, вспотевшее от ее дыхания стекло.

Снова повалил снег. На этот раз он был пушистым и белым, был похож на попкорн, валивший с неба. Спустя несколько минут он уже заметно покрыл землю, тонким и чистым слоем. Земфира никогда не забудет эту ночь и эту небывалую красоту, потому что для Земфиры природа показала это зрелище впервые. Вообще в нашем городе снег это большая редкость, поэтому Земфира смотрела в окно, как завороженная. Звезд на небе не было, но благодаря снегу, небо казалось светлым. Иногда был слышен хруст снега под чьими-то ботинками. Земфира с надеждой вздрагивала и всматривалась в темноту, сильно прищуриваясь из-за близорукости. Но это были всего лишь незнакомые прохожие. Веки Земфиры начали тяжелеть, и её стал морить сон. Усталость давала о себе знать. Земфира задремала и даже увидела сон. Она видела себя, спящей на огромной просторной кровати с шелковыми покрывалами и множеством разноцветных подушек. Вдруг ее тело поднялось, покружилось вокруг детской и направилось в гостиную. Открылось широкое окно балкона и она вылетела в него. Она летела над домом и ловила большие белые хлопья, которые тут же таяли у нее на ладонях. На удивленье ей не было холодно, несмотря на то, что она была в одной пижаме. Ею овладевали чудесные ощущения. Она словно танцевала со снежинками, которые окружили ее плотным кольцом. Но вдруг все снежинки разлетелись, будто чего-то испугались, а Земфиру оглушили громкие удары часов. Бом!.. Бом!.. Бом!.. – слышались зловещие удары грозных часов, таких ненавистных Земфире в эту минуту. Десять тяжелых ударов, просто оглушительных с продолжительным эхом. Земфира от испуга чуть не рухнула со стула. Подняв глаза, на окно, она увидела, что сквозь запотевшее стекло еле вырисовывалось очертанье мужского лица. Земфира отпрянула от окна и изо всех сил постаралась не закричать, закрыв рот ладонью, но тут она услышала легкое постукивание по стеклу. Это был своего рода шифр брата, понятный только сестре… Значит, Земфира ждала его не впервые. Взяв себя в руки и смахнув проступивший холодный пот со лба, она тихо встала и направилась к входной двери. Под босыми ногами, паркет неприятно и предательски поскрипывал. Дойдя до двери, она попыталась «неслышно» открыть замок, что ей с успехом удалось. Рафаэль тихо вошел, держа в одной руке туфли. Он их заранее снял еще на улице, чтобы, проходя под окнами спальни отца, тот не услышал его шагов. Ноги Рафаэля были мокрыми и ледяными, неудивительно, что он заболел на следующее утро и слег на целую неделю. Отец не разговаривал с ним три дня, а потом, как-то проходя мимо болеющего, вместо сочувствия и жалости выразил только свое недовольство и самодовольно добавил: «У Бога есть глаза. Теперь, надеюсь, ты в этом убедился? Впредь будешь стоять за своим словом, или никогда не станешь мужчиной. Да, и купи себе еще одни часы!». Вот таким непримиримым характером обладал мой дед.

А теперь самое время вернуться к тому, с чего я начал, наверное, мой читатель уже позабыл, в чем вся соль моего рассказа. Так что самое время переходить к делу. Надеюсь, что вы еще видите перед собой эти строки?! Итак, за мной читатель…

Мы выехали ранним утром, лишь только успели пропеть первые петухи. Было наичудеснейшее утро, когда мы отправились на дачу. Природа подарила миру необычайную красоту. Немного повеял ветерок, и стало свежо. Благодать. Уже далеко в городе остались все заводы, фабрики, нескончаемая человеческая кутерьма и отравляющие выхлопные газы. А здесь раскрывается неописуемый, даже для талантливого художника, пейзаж.

Я, мой брат — Фарид, наши двоюродные брат и сестра – Заид и Саида ехали в машине деда (старенькой желтой волге внешне напоминающей такси, только без шашечек по бокам). За нами плелись еще две машины; в одной ехал друг моего отца — Хуршуд с семьей, какой-то незнакомый мне мужчина с бегающими востренькими глазками, моя бабушка, тетя Замина, ее супруг Идаят, в другой — двоюродный брат отца — Натик, сестра мамы — Нигяр и, конечно, мои родители. А плелись они, потому что дед игнорировал педаль газа, тем самым не выжимал больше сорока километров в час, и притом никому не разрешал себя обгонять. И вообще дед очень напряженно водил машину. Его обе руки постоянно были на руле и всегда были готовы опуститься на клапан клаксона. От города до дачи мы всю дорогу подсчитывали гудки. В общей сложности их было пятьдесят три. Вы представляете, что это означало? Очень часто дед выражал вслух свое негодование по поводу неопытных водителей (хотя сам тормозил движение и пытался маневрировать). Он плохо говорил по-русски, поэтому его возмущение озвучивалось примерно так: «Сволошь оглу, сволош» — что означало «сволочь, сын сволочи» или же «Колхоз», где явно выделял первую букву «о», что превращало это абсолютно безобидное слово в оскорбительное. Собираясь в очередной раз оскорбить «нарушителя движения», он высовывался из окна автомобиля и раздраженно жестикулировал. Конечно, это был не весь его словарный запас, но, в общем, это были его основные выражения негодования, которые за всю дорогу он рефлекторно произносил раз сорок. Дед утверждал, что на дорогах творится хаос оттого, что каждый пятый юнец, получил права, не сдав даже обычных нормативов. Он руководствовался консервативными правилами типа «Учиться, учиться и еще раз учиться», а новые ему претили оттого он становился еще более ворчливым и даже похожим на дракона, плюющимся огненными шарами.

Дача наша находилась в приморском поселке, который назывался «Бильгя», а жителей, соответственно называли бильгийцами. Это практически рядом с тем местом, куда привезли пьяного Сергея Есенина и бессовестно солгали о том, что он находится в Хороссане. Именно там появился сборник «Персидские мотивы» и здесь произошла встреча с таинственной и очаровательной Лалой.

Уже в начале лета многие горожане, бросая все свои дела, всей семьей переезжали на свои участки. Почва, здесь очень капризна и не все на ней могло вырасти, но винограда и инжира это не касалось, этого лакомства здесь было в избытке. Наш участок располагался совсем недалеко от моря, метрах в трехстах, поэтому, когда ветерок дул с моря было довольно прохладно, особенно на веранде второго этажа. Участок у нас большой и я даже слышал, что наш двухэтажный дом был одним из первых построений в поселке. Сложно сейчас сказать, как было все на самом деле, но то, что строить особняки в два и больше этажей никому не разрешалось – это факт. Тем не менее, мой дед проигнорировал приказ властей и все-таки возвел наш дом. На него даже пытались подать в суд, но Глава не испугался, он только с неподдельной уверенностью сказал: «Прав тот, у кого больше прав». По-видимому, больше прав оказалось у Главы, потому что наш дом, до сих пор стоит. Но теперь уже в новом веке, наш, так называемый, особняк утонул и пропал из виду на фоне огромных и нелепых «замков».

Хочу, наконец, сказать об отношении Главы к его семейству. Начну с родных братьев Главы. Их было пятеро, так же, как и у моего прадеда. Глава был старшим из детей в семье. Среди братьев я никогда не замечал обычных фамильярных отношений, было нечто другое – возвышенное, что всегда ощущалось на расстоянии. Все, как один относились к старшему брату с глубоким почтением, вплоть до того, что в присутствии Главы никто из них даже не закуривал, даже будучи в преклонном возрасте. Везде и всегда, будь то поминки или торжество, он сидел во главе стола и открывал застолье своей долгой и проникновенной речью. Достаточно было один раз оступиться – пойти наперекор Главе, то тут же можно было впасть в немилость и Глава, даже будучи при смерти, вряд ли помиловал бы «грешника». И не важно, кем он ему приходится – братом, сыном, внуком. Ибо он – Глава, сказавши единожды, от слова своего не отречется.

Что касается детей, то воспитал он их жестко, не выражая любви. Но, тем не менее, иногда он проявлял незамаскированную любовь… к внукам. Благодаря его строгости из детей выросли замечательные люди, превосходно окончившие школу, вузы, и в будущем ставшие профессионалами в своих специальностях. Земфира и Замина стали медиками, как и родители. А вот моего отца всегда привлекала профессия актера, но, к сожалению или к счастью, его мечте не суждено было сбыться. «Актер – это не профессия для моего сына, этим сыт не будешь», — нахмурив брови, говорил Глава. Так мой отец стал выдающимся филологом. А все его задумки, написанные по ночам сценарии и рассказы, остались не реализованными. Кстати, он еще неплохо рисовал. Его фрески, написанные им в студенческие годы, украшают стены первого этажа дачи. Там есть и «Мадонна с младенцем» и «Венера» и еще многие репродукции великих мастеров. Но и великим художником ему не суждено было стать…

Об отношениях моего деда со своей женой можно рассказать в двух словах. Сказать «отношения» — это слишком высоко сказать. Их можно было сравнить с одним целым государством, которое разделилось на две части и чуть позднее каждое из них стремилось к независимости. Конечно же, не секрет, что бабушка ее так и не обрела. Она не имела права даже на высказывание собственного мнения. Вот она-то действительно могла охарактеризовать Главу, как тирана-завоевателя…

Самым любимым внуком Главы был мой старший брат – Фарид. Только с ним дед тоже становился ребенком. Любовь действительно превращает самого жесткого человека в романтичного и ласкового. Дед звал его «Гугушкой» («гугуш» в переводе с фарси — воробушек). Каждый из нас завидовал Фариду, видя, как дед балует его, но мы, проглотив слезу ревности, делали вид, что совершенно не обижены. Дед даже мог с ним играть в «лошадки». Он становился на четвереньки, Фарид садился верхом и подгонял «лошадку-Главу», и так они скакали по всей комнате. Такая прихоть позволялась только Фариду и не только эта. Все велосипеды, игрушки, сладости тут же преподносились по первому требованию. И даже Заид (наш двоюродный брат), которого наши родители ставили нам в пример, не вызывал у деда восхищения. Несмотря на то, что Заид постоянно читал и учился, в то время, как мы оболдуйничали, играя в «войнушки» на улице, дед не очень-то жаловал его. Он называл его «немес» (последнюю букву, он умышленно произносил мягко, чтобы не было так обидно, но все равно Заида это задевало), из-за его пристрастия к немецкому языку и его аккуратности. Он вообще с детства был тонкой и педантичной натурой, был очень стеснительным и нелюдимым. Его любимым предметом была ботаника. Заид выращивал различные растения, знал их латинские названия и изучал всякие мелочи по выращиванию цветов. Помню, как мы даже дали ему прозвище «Паганель» — он действительно сильно на него смахивал. Эти же замашки, это же бережное, даже трепетное отношение к флоре и фауне, такая же странность. Стоило нам, мальчишкам, как-то выразиться (что мы делали частенько), поговорить о «неприличиях» и выступах женского тела, как Заид мгновенно краснел и вежливо, в присущей ему манере, просил нас прекратить эти разговоры. Мы пытались убедить его, что это нормально и нам, мальчишкам, доступно об этом судачить, так что вместо того, чтобы мяться в углу, он лучше бы присоединился к нашему разговору. На что он брезгливо смотрел на нас, бурчал что-то себе под нос и удалялся к цветам (у него был определенный график ухаживания). У Заида был свой мир, в котором он заперся ото всех и мысли о том, чтобы впустить кого-нибудь в него у него не было. Могу с уверенностью сказать, что до двадцати двух лет, когда мы все уже успели ознакомиться со многими сладостями жизни и возгордились тем, что Бог создал нас мужчинами, Заид оставался девственным, во всех смыслах этого слова. Что было дальше? Меня уже рядом не было, и мне стоит только догадываться о том, что же было дальше. Надеюсь, ему все-таки удалось найти ключ к сокровищнице тайн, божественного, вожделеющего и такого беспомощного перед нами, женского тела. Но мне остается на это только надеяться, ведь кто из нас поверит тому, что Паганель стал вдруг Казановой. Единственное, в чем могу поклясться, так это в том, что он никогда не закурит, никогда не пригубит спиртного и навеки останется верным этим трудно-запоминающимся, ломающим язык, латинским названиям.

Теперь вкратце обо мне. Помню свое детство и с уверенностью могу сказать, что я был мерзопакостнейшим ребенком в нашей семье. Постоянно ревущий, всем недовольный, рыжий, сопливый, чумазый отпрыск. Я всегда вызывал у своего деда негативную реакцию. Мало того, я был единственным, кто мог огрызнуться и даже назвать его «непечатным словцом», услышанным мною от старших дворовых ребят. От чего дед сначала приходил в смятение, а потом взрывался, как вулкан. Он не хотел со мною связываться, зная, что все равно ничего не добьется. Глава называл меня рыжим бесенком и часто любил повторять, что, когда я вырасту, то когда-нибудь обязательно попаду в историю или за мной придет милиция. Должен Вам сообщить – он был совершенно прав, я бы даже сказал, что он «накаркал». Все именно так и случилось. А братья моего деда, часто насмехались над тем, что я могу ему перечить, и говорили моему отцу: «Настоящий Новрузов!».

Дело в том, что меня назвали в честь моего прадеда, который всегда отличался своим упрямством и непримиримостью характера. Я унаследовал эти качества от него и всегда, даже, когда был не прав, оставался преданным своему мнению. В этом тоже есть своя «тонкая красная линия»…

Этим именем должны были назвать моего брата, но предначертанием судьбы это имя досталось мне. Когда Фарид вот-вот должен был появиться на свет, прадед скоропостижно скончался (мир его праху) и всей семьей было принято решение дождаться второго сына и дать это имя ему. И эта честь выпала мне.

А теперь вернемся к основным событиям моих детских записок, ибо мне не терпится дать своему читателю (если он, конечно, еще есть) пищу для размышления.

С горем пополам мы «доползли» до нашей дачи в поселке «Бильгя». Доехав, все сразу начали метаться по всему участку. У каждого были свои определенные обязанности. Первым долгом, конечно, переоделись и переодели нас во все дачное-невзрачное. Дед по-обычному, несмотря, на тридцатиградусную жару, был в голубой рубашке с длинными рукавами, сверху которой был, накинут коричневый английский пиджак с декоративными заплатками на локтях. Мы были этим поражены: «Как можно ходить во всем этом при таком зное!». Я даже задал вопрос маме, на что она ответила: «Людям в возрасте, постоянно бывает холодно, а к тому же твой дед – страшный мерзляк». Он ходил взад-вперед, как министр, заложив, как всегда, руки за спину и контролировал работу на кухне, ворча и попрекая родственников, что они делают все не так. Глава был похож на надзирателя «СС», недоставало только резиновой дубинки в руках. В тот момент, когда все взрослые были заняты разного рода приготовлениями для скорейшего мероприятия, мы были полностью в своем детстве. Разделились на две команды: в одной были я и Заид, а в другой моя двоюродная сестра Саида и Фарид. Мы играли в «войнушки» и это было самым интересным занятием нашего детства. Виноградные плантации, служили для нас, полем бытвы. На одной стороне были мы, а по другую сторону расположились «противники». Бомбили мы друг дружку песочными «снарядами», которые попадали в наши головы и «разрывались», рассыпая песок по всему телу. Пока мы резвились, мужчины во главе с дедом куда-то поехали и вернулись только через полчаса. Привезли они крупного и красивого барана с красной лентой на шее, за которую был привязан звонкий колокольчик. Баран прыгал, брыкался, а колокольчик весело звенел, сопровождая все его движения. Его привязали длинной веревкой к большому инжировому дереву, чтобы он не убежал. Мы были ужасно рады и бросились благодарить и папу и деда. Это было наше первое живое существо, которое, как мы думали, нам подарили. Впоследствии баранов было много… и мы к этому привыкли, хотя не все…

Каждый из нас собирал зелень, траву, кто листья винограда, кто листья с инжировых деревьев (который баран ел нехотя) и кормили это удивительное божье создание. Мне запомнились его глаза. Хотя все твердят про то, какой у барана глупый взгляд, мне тогда показалось наоборот; будто он все понимает. Глава находился рядом в момент кормления, внимательно наблюдая за нами. Иногда сам нам подсказывал, какой травой лучше кормить животное. Усердное кормление продлилось около двух часов, под четким контролем Главы, пока баран не начал сопротивляться и совсем не перестал есть. Мы гладили его, играли, одним словом он стал новым членом нашей семьи. Нашим другом, к которому мы так сильно привязались и без которого теперь ни на шаг не отходили. Мы назвали его «Барчаг»… Не знаю, что могло бы это значит, но главное теперь у него было имя, как у всех. Да и важно ли, что значит имя и кто, наконец, поймет детскую мысль.

Москва 2007

ЭПИЗОД ВТОРОЙ

Барчаг

«Мы в ответе за всех, кого приручили»

Антуан де Сент-Экзюпери

Барчаг лежал и отдыхал, грея свой насытившийся животик на бильгийском песке. Мы ни о чем не подозревали, пока не пришел он… Когда со скрипом открылась дверь в воротах, которая у нас всегда была не заперта, мой взор сразу упал на него. Я запомнил этого человека на всю свою жизнь. Думаю, не только я. Нам всем потом приходилось не раз сталкиваться с этим омерзительным лицом. Я был ребенком и многого не понимал, но, несмотря на это сердце мое ёкнуло и мои предчувствия меня не обманули…

Противно скрипя, отворились старые железные, уже кое-где проржавевшие зеленые ворота с цифрами «847», написанными красной краской. Показалась лысая голова, напоминающая форму старого дырявого запылившегося глобуса, который из-за своей ненадобности, доживал свои последние дни на чердаке среди таких же ненужных вещей. Вслед за головой, чуть ли не ввалившись, появилось и все остальное… Это был коренастый смуглый мужчина с узенькими плечами и напряженной шеей, примерно лет сорока. Узкий морщинистый лоб, говорил о скудоумии. У него было загорелое лицо, на котором «красовались» густые, как тучи и мохнатые, как хвойные лапы, брови. Когда он разговаривал, брови шевелились, и создавалось впечатление, будто в них кто-то копошится. Черные, как дырки глаза сразу же выдавали своего хозяина — в них не было даже намека на хоть какую-либо милость и добродетель. Востренький хитрый взгляд, нос картошкой (по всей видимости, был не раз расквашен), губы, которые как бы провалились в рот и были совсем незаметны, а над ними толщенные усы, точнее сказать усищи, очень похожие на отцовскую щетку для брюк – все это создавало страшный образ людоеда из сказок. Огромные руки без запястий, говорили о бесконечной силе этого человека. В одной руке он держал кожаную сумочку. Всем нам «глобусо-головый» не понравился с первого же взгляда, а когда мы узнали кто это, то этот образ впечатался в нашу память на всю оставшуюся жизнь. И хочу заверить Вас, что эти воспоминания стали самыми тяжелыми…

Дед его принял очень радушно и более чем тепло, даже, я бы сказал, панибратски. По фамильярному поведению лысого мне показалось, что он чуточку подшофе…и это с самого утра. Востренькие глазки так и бегали. Мне до тошноты был противен этот тип. «И откуда он только взялся такой? И что он делает у нас на даче, в кругу нашей семьи? Ведь дед не любит чужих. Что же это за такая важная птица – этот человек, за что ему такие привилегии? И это притом, что дед на дух не переносил «алкогольных» людей. Поговорив немного с Главой, лысый присел на нижней веранде и уставился на то, как мы «носились» с Барчагом. Наблюдая за нами и ухмыляясь, лысый расстегнул молнию на кожаной сумке, достал большой нож, круглый камень похожий на колесико и принялся водить ножом туда-сюда по этому камню, создавая неприятный, режущий слух звук. Он курил одну за другой и гадкая табачная вонь (с детства не выносил этот запах и никогда не мог подумать, что когда-либо закурю) «убила» весь свежий воздух, которым матушка-природа так щедро наградила нас в то утро. Помятая тлевшая сигарета, выпускавшая клубы серо-черного дыма была зажата у лысого в зубах все время, пока он точил сверкающий, словно клык голодного волка, нож. Он проделывал одни и те же движения взад и вперед, внимательно всматриваясь в наши смущенные и немного испуганные лица, продолжал мерзко ухмыляться и изредка лихорадочно подкашливал, прищуриваясь от дыма сигареты. «Зачем он так смотрит? И почему так страшно улыбается? Почему у него в руках нож? И для чего он его точит? Неужто если ему так понадобилось поточить и без того заточенный нож, он не смог сделать этого у себя дома, а делает все это сейчас, у нас на глазах, и главное при Барчаге. Как будто специально. Что может подумать это бедное животное? Ведь оно испугается и убежит. Почему дедушка позволяет этому «дядьке» проделывать это с нами? Почему не прогонит его? А он – этот лысый, «глобусо-головый» все смотрит и насмехается». Такого рода мысли копошились в моей голове, и скорее всего этот же рой посетил моих братьев и сестру. Ведь все дети думают одинаково – наивно. Кто же мог тогда подумать, что…

Глаза блестят, и этот блеск отражается в лезвии наточенного ножа. Лысый занимался точкой ножа с какой-то особой жестокостью. Ему это доставляло удовольствие. Еще больше он удовлетворялся, когда видел наши испуганные глаза, обиженно глядевшие исподлобья на него и Барчага, забившегося от страха в угол гаража. Мне до сих пор помнится, его недобрый смех, эти противные криво торчащие, желтые зубы, крупная рука, держащая острый предмет и хитрые лисьи глаза. Дедушка ничего не предпринимал. Он стоял в сторонке и тихонечко наблюдал за происходящим, как бы ждал какой-то реакции. А какая может быть реакция у ребенка, столкнувшегося с этой картиной? У всех одна — страх. И никто из нас не осмелился в тот момент подойти к всесильному дедушке и попросить, чтобы он выгнал прочь из нашего детства этого отрицательного персонажа. Я очень сильно злился на дедушку, но даже я, при всей своей заносчивости и смелости, ровным счетом ничего не предпринял. Немного погодя Глава созвал всех к нижней веранде, где и произошла трагедия… Дедушка подошел к инжировому дереву, развязал веревку, поднял Барчага и потащил его к лысому. Барчаг вырывался и тормозил дедушку, дрыгая задними ножками. Мы ухватились за бедное животное, как утопающие, за проплывающее мимо бревно. Барчаг ничего не понимал и только мотал головой и жалобно «бее-ее-кал». Дед рявкнул на нас и сказал, чтобы ему не мешались. Мы разревелись и злились на самих себя, на свою беспомощность. И что самое интересное, к нам из взрослых никто не подошел, чтобы успокоить. Все, как один наблюдали за происходящим. Барчаг удалялся от нас и тоскливо поворачивал свою голову, будто говоря «НЕ БРОСАЙТЕ МЕНЯ ДРУЗЬЯ». Через минуту Барчаг уже лежал перед лысым, который сидя на корточках, завязывал ему ножки. Животное брыкалось и продолжало сопротивляться. Все так быстро пронеслось у нас перед глазами, что мы даже не успели сообразить, что произошло. Только несколько мгновений назад мы собирали листья для Барчага, кормили его, играли с ним, и дед сам это поощрял, а сейчас он лежит на земле, перевязан веревками и его голова беспомощно бьется о песок.

Через несколько секунд над шеей Барчага, что-то блеснуло… еще миг и из этого места хлынула алая кровь. Задыхаясь от слез и еще больше крича, мы попытались закрыть глаза, чтобы не видеть этого зверства, но Глава приказал нам смотреть. Проделав несколько движений своим орудием на том же участке, лысый довольно встал и вытер окровавленный нож о грязную серую тряпку. Голова Барчага откинулась и издала последнее хриплое, пронизывающее сердце «бе-ее». С хрипом и жалобным протяжным стоном голова, отделившаяся от тела, замолчала. В истерическом исступлении затихли и мы. Тело животного еще несколько секунд билось в судорогах, в луже собственной крови. Мы замерли. Сердце билось так, словно только закончился кросс на большую дистанцию. Пересохло во рту. Барчаг дрыгнул в последний раз ножками. Наш друг – первый обретенный нами друг – был мертв…

Женщины увели нас наверх и постарались нас чем-то занять. Но разве нам было до этого? Разве можно затянуть только открывшуюся рану беспечными играми? К чему все это? Мы уже не плакали и только испуганно посматривали друг на друга. Матеря, пытались объяснить нам, что это нормально. Что мы не раз до этого ели точно такое же мясо. Но разница была велика — мы не участвовали в казне.

Все на свете приходящее и уходящее. Каждый из живых существ, созданных Богом должен как-то выживать и тем самым, борясь за жизнь, он вынужден убить другое живое существо. Это можно назвать – смерть ради жизни. Никто из нас не может прожить без еды, поэтому приходится охотиться. Так было испокон веков.

Веселье было в самом разгаре: Натик рубил дрова и раскладывал их на мангале. Отец нанизывал на шампуры овощи: баклажаны, помидоры, болгарский и стручковый перец. Каждый по-прежнему занимался своим делом. Объяснения женщин на нас никак не подействовали. Наши детские сердца были полны страдания. Теперь мы знали, как жесток и не справедлив этот мир. Какая останется после этого чистота и наивность?! Глаза широко раскрылись. Смело скажу, что именно в этот день, в день убийства Барчага мы навсегда расстались с детством, и оно никогда больше не возвращалось к нам.

Мы стояли на веранде второго этажа и сквозь множество инжировых листьев разглядывали, как лысый разделывал тушу бедного животного. С внешней стороны гаража торчала небольшая труба (не могу сказать, почему она оттуда торчала, может именно для этого) на которой висел шеей вниз обезглавленный баран. Лысый изверг аккуратно ножом снял с нашего друга шкуру, вручил ее деду, а тот в свою очередь повесил шкуру на забор, прямо под солнцем. Убийца был знатоком своего дела и расправился с тушей в считанные минуты. Рукава его рубахи были забрызганы кровью, но он их даже не засучил. Разрезал мясо он очень мастеровито и с особым воодушевлением. Ну, прямо настоящий мясник. Не могу передать всех тех чувств, которые мы испытали во время всей продолжительной церемонии. Да и кто смог бы? Это чувство схоже с чувством матери, потерявшей свое дитя. И что сказать? Думаю, что тут даже самый красноречивый романист выдержал бы паузу, и отказался, от каких было пояснений.

Солнце стало печь еще жарче и от его лучей спрятались даже черные жучки-могильники, которые всегда кишели по всей даче. Нигяр отвела нас к морю. Мы купались, примерно час, изредка забывались, плескаясь в воде и плавая наперегонки. Море было замечательным. Стоял полный штиль. Вода была настолько прозрачной, что даже были видны медузы. Чайки пролетали целыми стаями над нами, переговариваясь друг с другом на своем языке. Мы провалились из страшной реальности в дивный сон, но стояло хоть на секунду вспомнить о Барчаге, то тут же становилось не по себе. Как это так? Мы только, что расстались с другом и теперь наслаждаемся жизнью. Как это обычно и бывает со всем живым: умирает человек, проходят годы и про него забывают; с годами исчезает могила, как будто ее никогда и не было: чистая и постоянно ухоженная, покрытая некогда красивыми цветами могила превращается в поле, усеянное сорняками-великанами. По прошествии многих лет, это ни кем не занятое поле, вновь превратится в чью-нибудь могилу… Люди знают применение всему и ухватятся за все, что угодно, лишь бы это приносило свои доходы. Годы проходят и память ослабевает. Память – беспамятна… За годы может произойти всякое. У нас – у мусульман — говорят, что могила должна исчезнуть из виду, а на ее место приходит новая и так одна за другой сменяются ее «постоянные» гости. Годы – безжалостны: с ними ты можешь обрести славу, а позже потерять ее и упасть с грохотом с пьедестала вниз, туда же, откуда все и начиналось; ты можешь обзавестись друзьями, а потом нажить себе врагов в их же лице. Здесь же прошли секунды, минуты, пара часов и мы так позорно забыли о том, что с нами случилось… но что делать, такова детская натура. Только были слезы и уже заливистый смех.

Когда мы возвратились, отец, склонившись над мангалом жарил мясо и весь участок пропах смешанным запахом дыма и мяса. Наверху накрывали на стол. Глава сидел, как всегда на своем прежнем месте – во главе длинного стола. Началась шумная трапеза. Мы не хотели, не только есть этого (ведь, как можно есть своего собственного друга), но и даже сидеть за этим столом – за одним столом с человеком, искупавшимся в крови Барчага. Но нас заставили съесть мясо и даже уверяли, что это очень вкусно (в чем мы впоследствии и убедились) и нам ничего не оставалось, как беспрекословно подчиниться словам родителей. Мы предали все святое, что у нас было и во что мы так верили. А через час после обеда последовали, еще более катастрофические события плохо начавшегося дня…

Москва: декабрь 2007

\

ЭПИЗОД ТРЕТИЙ

«Кирвя»[1]

Плотно пообедав, нас отправили спать. Был сильный солнцепек, и поэтому мы легли на балконе в тени, но и здесь дрем не удался. Было ужасно душно. А тут еще эти противные летние мухи со своим раздражающим жужжаньем, которые то и дело садились на одно и то же место и щекотно передвигались по коже. Провалявшись с час, переворачиваясь с одной стороны на другую, но, так и не заснув, нас (Заида, Фарида и меня), наконец-то подняли и сообщили о том, что сейчас в нашей жизни наступит важнейший момент. Мы глупо кивали головой, делая вид, будто что-то понимаем. Что мог представлять собой этот важнейший момент, мы и понятия не имели. Обычно этот момент наступает в более зрелом возрасте… ну не знаю. Судите сами, ведь я уже упомянул, что все отдаю на Ваш суд. Итак, Глава спросил, кто из нас хочет почувствовать этот важнейший момент первым. Я, долго не задумываясь (так как всегда был выскочкой, который дважды оступаясь на пути в одном и том же месте, шел по нему и в третий), вышел вперед и выдвинул свою кандидатуру. Глава был ошеломлен выходкой самого маленького внука, но «не смел ему отказать». «Вот сорванцу и уроком будет», — потом читал я в его глазах. Знал бы я тогда, что меня ожидает, то никогда не то, чтобы первым, но и вовсе отказался бы от этой затеи. Ничего себе – важный момент. Неужели эти важные моменты всегда сопровождаются такой нестерпимой болью?.. Если так, то мне бы больше не хотелось в своей жизни испытывать, хоть какие-нибудь важные моменты. И так единогласным решением моя кандидатура была утверждена.

Глава подозвал меня и указал мне на того человека, который приехал с нами. Я подошел к незнакомцу, который разложил на маленьком журнальном столике какие-то острые предметы: точно помню, что там были ножницы, много ваты и какая-то полупрозрачная жидкость, напоминающая грушевый компот. Глаза незнакомца сверкнули, и на устах появилась добрая улыбка (взрослые знают, как и чем привлечь ребенка). Он попросил меня сесть на колени к дяде Хуршуду, как я и сделал. Дядю Хуршуда я очень любил за его добрый и мягкий характер, тем самым безоговорочно слушал все его наказы (и в этом случае, взрослые знали к кому на колени надо усаживать ребенка). Кирвя – так потом стали называть дядю Хуршуда. Я не знал тогда, что дословно означает это слово, но чувствовал, что это что-то хорошее и высокой значимости, что-то типа крестного отца. Не буду рассказывать всего, что произошло с четырехлетним рыженьким пацаном, так как если бы мне пришлось начать, то со всей болью, ощущаемой мною в те скверные минуты, стану употреблять непечатную лексику. Скажу лишь основное, в чем есть суть всего произошедшего. Оглушительный ор стоял по всему поселку, и такого не слышалось со времен великой инквизиции. Я кричал во всю мощь, что есть сил, надрывая свое детское горло; кричал, как угорелый, словно меня резали, но впрочем, все так и было – меня резали. Кровью были налиты мои ясно-серые глаза и кровью были испачканы ножницы и вата. Меня резали: больно и мучительно, а все это время мой уже «новообразовавшийся» Кирвя крепко держал меня за руки, успокаивал, пока я, словно припадочный, бился в конвульсиях. Глава был доволен «казненным», как был доволен и палачом. В этот июньский день, который надолго запечатлелся в моей светлой памяти я впервые (а в будущем я уже встречался с ними много раз) познакомился сразу с двумя палачами: первый казнил моего друга, а второй меня и моих старших братьев. «Мир жесток» – такой вывод я сделал по истечении времени. Своей жестокостью, он превращает самого безобидного и милого на первый взгляд человечка в безжалостного монстра. Задавая вопрос о вере в людях, надо в первую очередь подумать о том, что человеческого осталось в себе. Если ты не находишь ответ на свой вопрос, то можно считать его «закрытым». Таким образом, прихожу к такому мнению, что все людское некогда вымерло по обстоятельствам ныне мне неизвестным, а я человек скрупулезный и принимаю лишь то, в чем убедился сам.

Вслед за мной привели в исполнение и казнь моих братьев. Палач трижды в этот день осчастливил Главу. Мои братья, в отличие от меня, чей голос был озвучен эхом по всему Бильгя, держались молодцом. «Настоящие мужчины» спокойно, но со слезами на глазах просидели на коленях у избранного Кирвя. В этот день нам не позволялось ходить, чтобы не потревожить свежую рану. Я плакал и визжал весь день, и ничто не могло меня успокоить. Нас предупредили, чтобы мы целую неделю были очень осторожными: не бегали, не прыгали, а главное правило – не кататься на велосипеде. Мука была невыносимая, а боль причиненная палачом, усиливалась. Запах стрептоцида по сей день ощущается моим носом, постоянно напоминая о том дне.

На следующий день по обычаю нас троих вырядили в красные юбки, что очень сильно умиляло Главу и всех прочих свидетелей жестокого акта. Меня это сильно бесило. Ну, как пацан (а я с детства был еще тем пацаном) может надеть юбку, да еще к тому же красную. Гости стали потихонечку разъезжаться, а мы всю неделю так и проходили в красных юбках, под сопровождающие, дразнящие нас крики соседских мальчишек, предательски называющих нас «девчонками».

У мусульман есть такой обычай, который называется «Суннет», что в переводе означает «обрезание». Именно поэтому поводу все тогда и собрались. Этот обычай очень важный и торжественный. Из-за этого был принесен в жертву Барчаг. Не буду объяснять, что значит обрезание и для чего оно нужно с точки зрения медицины, скажу лишь то, что это является, как я уже выше отметил важнейшим моментом в жизни каждого мусульманина… и очень болезненным. Так было сказано во времена пророка Мухаммеда, да святится имя его, так было тогда, так остается и по сей день. После этого обряда мальчика одевают в красную юбку, чтобы ранка не была задета, а в красную, чтобы не было видно пятен крови. Не знаю, как мои братья, но я, будучи уже зрелым человеком понял, весь смысл того, что произошло в тот жаркий июньский день. Для Главы, несомненно, этот день был одним из важнейших. Каждый день, данный нам Богом, может быть переломным или последним. Стоит об этом задуматься и ни в коем случае нельзя об этом забывать…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Закончился этот тяжелый, во всех смыслах, летний день. Подошло к концу, наше далекое старое детство. Все рано или поздно заканчивается. Когда ты маленький, тебе кажется, что детство вечно и никогда ты не будешь взрослым и похожим на своего кумира, хотя этого очень хочется. Я, например, всегда восхищался Натиком – своим дядей, в особенности его атлетической фигурой, и для него это не было секретом. В конце концов, какой птенец не хочет «вымахать» и стать настоящим орлом. Но вскоре длинному и счастливому детству наступает финал. Мы переходим к другому этапу жизни: отчасти мрачному, скептическому, злому, но самое главное короткому. Ты смотришь в зеркало и наблюдаешь, быстрый процесс увядания: черная, как смола копна волос, превращается в седой, а после в выцветший желтый редкий и безжизненный пушок. И это еще хорошо, если волосы вообще есть и тебя не украшает блестящая лысина. Красивые глаза, становятся блеклыми и бесцветными, а взгляд некогда живой, светлый, становится мутным и опустевшим. Ты видишь, как твоя кожа молодая, упругая, теряет свою красоту, делаясь дряхлой, морщинистой и в дальнейшем ее можно сравнить со сморщенным яблоком. Никакой перспективы, не правда ли? Но именно такая участь ждет каждого родившегося на свет. Тело, которым ты любовался, становится для тебя каторгой, и ты ждешь с минуты на минуту, когда оно отпустит душу. Какими же мы были глупцами, вырываясь из девственности и целомудрия, мечтая о том, как поскорее опоганиться. Проникните во всю глубину этих слов… Мы стали взрослыми. Все потерялось, как потерялись и мы. Изменились все традиции, и от чудесных прежних времен не осталось ни малейшего напоминания. Пришло новое поколение, еще более злое, напористое, дерзкое без ценностей и без рассудка. Они поглотили старых людей вместе с их порядками и устоявшимися нравами и традициями. Слово «менталитет» — теперь просто ненужное слово из словаря, такое же, как и мы – мертвое поколение…

Мы уже давно не собираемся на даче, как мог нас собирать только дед. Более того, мы практически не видимся. В этом случае слово «практически» можно назвать аллегоричным; наши встречи происходят только на поминках и на больших торжествах, с учетом того, если мы все находимся в черте города. Увиделись, поговорили, вспомнили и снова врозь, каждой по своей дороге, будь она прямой или извилистой, вплоть до следующего какого-нибудь события. Такова наша суровая, правда – у каждого своя семья, своя личная жизнь. На щекотливые вопросы мы просто отвечаем: «Не было времени» или «Со временем обязательно встретимся». Время, друзья, увы… всегда одно и то же время.

…Бом-бом-бом – пробили все те же часы, которые бросали в дрожь Земфиру, ждавшую своего брата у окна. Бом-бом-бом – пора переводить зимнее время на летнее. Дедушки уже давно нет, а они – часы, до сих пор еще работают. Время делает свое верное дело

Дедушка унес с собой целую эпоху – эпоху счастья и души. С его кончиной все закончилось. Уже никто никого не заставляет вспахивать грядки на даче и ухаживать за виноградником. Никто не употребляет таких словечек, как «сволошь» и «колхоз». Никто уже больше не называет Фарида «гугушкой». Всего этого, как — будто и не было…

Из нас выросли неплохие внуки – образованные и воспитанные, честные и душевные. Тот день никто из нас не забыл. С момента смерти Барчага, Заид больше не смог смотреть на мясо: его воротило от одного только запаха. Его заставляли есть, как и всех нас. И он ел, давился, но ел. Спустя годы, когда он вырос, он отказался от всего мясного, став вегетарианцем.

Барчаг навсегда остался с ним, и он остался преданным своему другу. Что же касается нас, то мы его до сих пор едим… Не хочу сказать, что мы такие равнодушные, что мы не любили Барчага… что мы забыли о нем… отнюдь. Мы всего лишь люди, а люди должны питаться мясом, чтобы жить. Потому что человек, вершина пищевой цепочки и так спроектировал сам Бог.

Сейчас я понимаю, чего добивался дедушка, а может быть это всего лишь моя гипотеза, своего рода фантазия литератора. Кто знает? Дедушка хотел и пытался сделать из нас настоящих мужчин. Учинить две трагедии в один день – кто на это способен? Мы все в один голос скажем – бездушный тиран. А есть все-таки и другая сторона медали…

Дед специально продумал казнь Барчага и наш «суннет» в один день, а главное это убийство животного при детях. Выдержит ли это ребенок?.. Но с таким восторгом это проделывает взрослый человек, который тоже когда-то был младенцем. Так что же получается – абсурд. Заметьте всю постановку: он заставляет нас кормить и лелеять животное, потом вызывает мясника, а тот разделывается с бараном. Несмотря на весь ужас происходящего, дедушка заставляет нас смотреть и видеть, как проливается кровь такого же живого существа, как и мы. Чего же он добился? Как может зло превратиться в добро? А представьте себе, как это и не парадоксально, может. Дед с помощью палача, сделал нас более стойкими и добрыми. Мы начали принимать жизнь, такой, какая она есть – со всей своей болью, грязью и горем. Барчаг был убит и приготовлен в честь нашего торжества. Мы обрели друга и сразу потеряли его. А что, разве в жизни такого не происходит?.. Совершенно верно: сплошь и рядом. А мы уже с младенчества были к этому готовы и смирились с жесткими правилами судьбы. Ты утратил что-то, но со временем еще больше приобрел, ты был в горе и проклинал бога, отказываясь от всех его заповедей, но за горем, ты познал радость. Так устроен мир. Дедушка приучал нас быть сильными. Да пусть глаза видят, да пусть уши слышат, и пусть сердце щемит, обливаясь слезами жалости, и как бы тебе не было тяжело, ты выстоишь! Выстоишь и продолжишь свой жизненный путь, не теряя ни надежды, ни веры.

Дедушка оказался провидцем. Он ведал, как изменится жизнь, и знал, что в будущем, когда наступит хаос и тьма, мы проявим мужество и силу – выстоим. Жестокость, с которой мы целыми днями сталкиваемся, заставляет нас быть циничными и холодными. Благодаря дедушке мы внутренне окрепли и подготовились к наихудшему. Мир погряз в черноте и насилии. Я открыто могу назвать человека XXI века – холерой будущего. Мы и есть та самая зараза, которая изнутри проникла в жизнь, потихонечку руша всю систему земли, и впоследствии мы превратим в руины все живое. Бог ошибся в нашем создании. Ошибся не на шутку. Создав нас, он дал нам разрушить все то, что создал до нас.

Я очень благодарен дедушке за то, что он сделал нас крепкими и выносливыми, как физически, так и морально. Я думаю, что это было не просто воспитание, а самое настоящее учение, и в этом своем проекте, он выступил, как пророк. Лишь только Заид, мучительно перенесший это, полностью перешел на соевую еду, что я в свою очередь, никак не оцениваю. Но как говорится, какое великое событие не обходится без жертв. Он стал своего рода жертвой дедушкиного эксперимента, но кто знает, быть может, и я, где-то далеко-далеко в будущем, вспомнив о своем друге Барчаге, стану полностью верным ему. Кто знает, кто знает…

Баку 2008

ВСЕМУ ПРИЧИНОЙ УСЫ

Amicus Plato sed magis amica est veritas1

В далеком старом детстве в середине июля мы вместе с мамой и братом часто отдыхали в пансионате «КГБ», тот, что находится в поселке «Загульба» там мы и проводили летние каникулы. Отец не мог ехать с нами, так как по-обычному был занят творческой «писаниной».

В то лето во второй половине дня папа проводил нас в пансионат, а сам отправился на дачу, где все лето провозился со своей докторской диссертацией. Роскошный по тем временам дом отдыха находился примерно в десяти минутах езды от нашей дачи и отец обязательно хоть раз в день навещал нас: привозил продукты, деньги (которые у мамы все время иссякали) и всякие мелочи для нас с братом.

Мы обосновались в маленькой комнате третьего корпуса, который был построен еще в эпоху «застоя». Особенным убранством комната не отличалась: потрепанная железная кровать, маленький шкафчик для личных предметов, поржавевший карликовый холодильник производства «Луч», и две наши раскладушки, которые мы приволокли с собой из города.

В общем, вся атмосфера этой убогой комнатушки напоминала – больничную палату. Все здесь было, как бы это правильней выразиться – затхло: стены голубого цвета, уже давно не освежались покраской, а в некоторых местах даже были выцарапаны чьи-то имена и даты пребывания, как это было при взятии Берлина. Надписи были примерно такие: «Здесь был я – школа №46». Или вот еще одна: «Тофик и Марина – люблю 1988 год…». Не понятно вот только кого любит Тофик, Марину или же 1988 год… Но наибольший интерес вызвала у меня эта надпись: «И я тоже здесь…». Складывается впечатление, что надписи эти с надгробной плиты, потерялись только даты рождения и смерти. Да, наши люди недалеко ушли от первобытного строя и даже сейчас, когда есть бумага и холсты, они все так же усердно продолжают добрую традицию своих предков – наскальные изображения. В самом углу было несколько отметин с цифрами, написанными шариковой ручкой: люди измеряли рост. Одним словом ничего не изменилось и может быть даже сейчас, эти надписи до сих пор «украшают» те же пансионатские стены.

Окно, которое выходило на детскую площадку, было прикрыто белой дешевой занавеской, которая, сказать откровенно, была уже не белой. В первую очередь, мама занялась ею и через некоторое время кипенно-белая занавесь сушилась на площадке под знойным июльским солнцем. Здесь в пансионате всегда была праздничная атмосфера. Лето, солнце, море – это всегда хорошее настроение, а тем более, когда есть хорошая компания. Дважды в день загульбинский пляж приглашал отдыхающих на молодежную дискотеку, куда вся молодежь, естественно, являлась в компании родителей. Других увлечений здесь тоже было множество: бильярд, настольный теннис, круговая лапта, а к вечеру, как обычно все бежали в кинотеатр на просмотр какого-нибудь фильма про индейцев по книгам Фенимора Купера.

Ну а во время «мертвого часа», в пансионате действительно была мертвая тишина. Как на море был полный штиль, так и в пансионате не было ни души. На целый час все в округе вымирало и лишь красивое пение птиц ласкало слух. Весь пансионат утопал в зелени; здесь была самая настоящая благодать… Даже сам Иосиф Виссарионович Сталин со своей сочинской дачей мог бы позавидовать, отдыхающим нашего прекрасного уголка. Здесь было скопище детишек, и все они были такими славными, такими хорошенькими, правду сказать не знаю, что с ними сталось теперь и что «хорошенького» в них осталось? Ведь в таком суровом и подлом мире мало хорошего остается в людях…во взрослых людях (говоря это, надеюсь, Господь простит мне мое богохульство). Но всякая «хорошесть» – со временем, к сожалению, вымирает!..

Но вернемся в пансионат. Каждое утро мы с братом просыпались и впопыхах собирались, чтобы встретиться с теплыми объятиями Каспия. Каспий принимал нас своей прозрачной и прохладной водой. О, какие это прекрасные и неописуемые чувства – чувства, которые испытывает каждый ребенок… Ведь разве повзрослев и став в тысячу раз черствее, как позавчерашний хлеб, мы относимся так же к морю, да и вообще ко всему бытию, окружающему нас? Посмотрите на нас… Во что мы превратились? Из свежей душистой травы мы обернулись обычными погаными сорняками. Осталось лишь дождаться момента, когда нас скосят, как все ненужное на земле, а на смену нам придет все та же свежая зеленая трава.

В то утро брат проспал и я, не дождавшись его, поспешил на площадку, где меня уже поджидали мои товарищи. Погода стояла небывалая. Несмотря на раннее утро, солнце уже вовсю пекло. Нам так не терпелось поскорее окунуться, ведь вчера целый день моросил дождик и бушевал обычный для нас, безжалостный Бакинский Хазри.[2] Так что желание встретиться с Каспием было втройне сильным. Мы бы обязательно искупались, а после пошли бы на дамбу ловить ужей. Они были довольно отвратительны: скользкие и липкие, стоило только дотронуться до взрослого ужа, как он со страха сразу делал свое гадкое дело, которое невозможно едко пахло, но все равно нам нравилось это занятие. А руки после них мы отмывали часами, и все равно оставался запах.

С площадки до Каспия было метров пятьдесят, а может и меньше (тогда нам все казалось большим). Большой мост, который соединял пансионат и пляж был нашим излюбленным местом. Мы могли часами здесь бывать и наблюдать за белками, которые водились только здесь — в роще. Немного поглядев на белок, мы, раздеваясь на ходу, побежали по нескончаемому мосту навстречу долгожданному родному Каспию. Еле дыша, добежав до берега, мы увидели небольшую толпу людей, собравшихся в одном месте. Там были и милиционеры, которых я почему-то не переваривал с детства (быть может оттого, что меня ими пугали родители, когда я плохо себя вел).

Протиснувшись через толпу, мы окаменели. Прямо возле берега на мокрых мелких ракушках, лежал мертвый мужчина. Я сначала ничего не понял, но, подойдя еще ближе, убедился, что обнаженный человек не падает никаких признаков жизни. Мною охватил немыслимый страх. Я хотел, было что-то вскрикнуть, но во рту пересохло, и мой язык приклеился к небу. Тело задрожало. Все вдруг стало таким серым. Люди что-то говорили, но я не мог разобрать сути, так как в ушах у меня неприятно звенело. Я просто машинально всматривался в эти тусклые лица. Зевак вокруг становилось все больше. Люди любят присутствовать при каких-либо катастрофах, а потом слагать легенды и их вовсе не интересует, что у кого-то горе.

Итак, со мною что-то произошло… По волосам как будто поползла саранча. Ладони вспотели, а ноги будто были залиты свинцом. Я уже не просто стоял, как статуя и наблюдал за происходящим — я был похож на страшное пугало, вкопанное в землю, над которым кружатся черные-черные вороны. Я слышал только глухой стук своего сердца, так как будто оно находилось где-то вне меня. Этот человек был в точности похож на моего отца: такие же курчавые смолистые волосы, схожие брови, такое же телосложение… Пот выступил у меня на лбу, а глаза наполнились слезами. Мысли стали роиться, как дикие пчелы: «Папа должен был приехать вчера к нам, чтобы привести продукты, но он почему-то не приехал. Мы ждали, а он не приехал».

«Быть может, что-то случилось?» – подумала в тот момент мама, а потом опомнилась и пришла к выводу — «Нет, ничего случиться не может. Ведь Рафа такой осторожный. Скорее всего, опять записался. Ах, эта треклятая докторская. Отнять мужа в такой сезон отдыха. И так всегда… всегда, когда нужно отдыхать — он работает. Сначала эта нудная аспирантура, затем тяжелая нескончаемая кандидатская, а теперь громадная докторская. И какого черта ему в голову взбрело стать профессором. Ну, как он не поймет, что в науке хлеба ни на грош! Уж лучше бы сделался коммерсантом (тогда еще не было слова «бизнесмен», поэтому я его смело не использую), так ведь нет, он решил стать человеком науки. Вот так и живем! С книгами, да впроголодь!», — возбужденно негодовала мама.

«Папа даже не позвонил и не предупредил, что он не приедет», — волновался я накануне случившегося. Да куда же он мог позвонить, да и откуда? Ведь тогда не было еще телефона на даче, и в помине не было мобильных телефонов – это единственное чего не хватало нам в двадцатом веке. Двадцать первый век своими потребностями, нравами и амбициями уничтожил все, что мы столько лет так свято хранили. И с каждым днем становится все ХУЖЕ и ГАЖЕ. Говорю с уверенностью, что мир не увидит следующего века (пусть и в этот раз меня простит Всевышний, что решаю за него – ведь он все-таки – ВСЕПРАЩАЮЩИЙ!).

Я продолжал копошиться в мыслях: «Он не приехал. Обещал и не приехал. Это не похоже на папу. Быть может, он действительно записался, как говорит мама. Нет этого не может быть… Вчера был ветер, да такой, что деревья дрожали… а еще дождик лил… я знаю, папа любит такую погоду… и всегда купается в море, именно в такой ветер… что же это? Так значит… значит он пошел купаться и уто… ут…» Последнее слово я так и не смог выговорить, даже про себя. Вулкан слез не сдержался и вынырнул на поверхность. Со мной началась настоящая истерика. Я вопил, что это мой папа, что вчера он пошел купаться и тому подобное. Люди пытались мне что-то сказать, отвести в сторону, успокоить, я их слушал, но не слышал. Я вырвался из крепких рук дяди милиционера, у которого, как ни странно было доброе лицо (таких я больше не встречал), орал и топал своими худющими ножками. Слезы залили все детское личико. Я пытался еще что-то сказать, но предатель-язык не поворачивался. Я стал захлебываться в собственных слезах, и стоны вырывались из детской еще не окрепшей груди. Я был невменяем, и уже казалось, ничто не могло остановить меня, как вдруг появилась какая-то белобрысая девчонка… Она была старше меня года на два и была немного повыше ростом. Длиннющие волосы ее были до поясницы, красивые зеленые глазки ласково улыбались, она была похожа на ангелочка. Девочка подошла и крепко, насколько может маленький человечек, обняла меня, прижав мою голову к своей хрупкой груди.

— Не плачь! Пожалуйста, успокойся. Все пройдет. Ты будешь плакать, тогда и я стану… Все пройдет, — сказала милая девочка гладя своими тонкими ручонками мою густую рыжую шевелюру.

Я неожиданно успокоился. Слезы как будто закончились. скатилась последняя… Звон в ушах прекратился, и я услышал все то, что без конца повторяла эта чудесная девочка, которую как ни странно я никогда прежде не видел. Дрожь отпустила, и ноги почувствовали под собою влажный неприятный песок. Глаза прозрели, и мысли вновь зашевелились: «Секундочку. Что это такое? Как? Ведь это не мой … У моего отца были…»

Неожиданно для самого себя я заметил очень значимый момент. У этого бедного мужчины, который, казалось, прилип к влажному песку и стал с ним одним целым, не было одной очень важной детали… Густые широкие усы, всегда украшавшие моего отца, были для него, как Самсоновы кудри и он никогда с ними не расставался. Мы все настолько привыкли к этому мужскому «аксессуару», что не могли себе представить папу без них. Озарение пришло ко мне именно в ту секунду, когда я понял, что у утопленника их просто нет. Я весь сразу засиял и в ответ обнял девочку, оказавшуюся рядом в такую трудную для меня минуту. Сердце мое радостно и игриво застучало, как военный барабан. Я расцеловал белобрысую девочку и поблагодарил ее своим взглядом. Девочка отпрянула и, негодуя, посмотрела на меня.

— Так что, это не твой папа? – раздраженно спросила она.

— Нет, нет же! У моего отца были усы, а у этого… их нет.

Девочка потупилась, бросила взгляд на посиневшее и распухшее тело и вновь удивленно, как это обычно делает корова, посмотрела на меня.

— Ну, и что же, что нет усов? Ты, что не знал, что делает море, когда оно бушует? Оно сметает все на своем пути. Усы твоего папы смыло волной! Да, да – смыло волной! Не веришь, спроси, у кого хочешь. Я уж точно знаю…

Внутри меня вновь свершилось землетрясение, и я, не помня себя, побежал, как угорелый к маме. Слезы снова полились ручьем. Я бежал, чтобы поскорее сообщить маме о страшной трагедии, как вихрь, обрушившийся на наш дом. Скорбью переполнялась моя крохотная душа. Через мгновенье я уже ворвался в нашу комнату. Мама, ни о чем, не подозревая, сидя на корточках ко мне спиной мыла пол. Услышав мое учащенное дыханье, она, не поворачиваясь ко мне, попросила снять обувь в прихожей. Я задыхался от бега и поэтому все то, что я говорил, выглядело примерно так: «Мам… пап…он, там лежит…». Мама приподнялась с корточек и повернулась ко мне: «Успокойся! Кто лежит…где?». Я бешеным взглядом смотрел на маму и пытался произнести что-то, смутно понимая, что я должен был сделать это аккуратно: «Па-па… он весь голый лежит…». «Где лежит?», — глухим голосом спросила мама. «В море… ут-та-нул» — заикаясь, выдавил я из себя.

Мама побледнела и кинулась к выходу. Я бросился за ней и продолжал ей вслед повторять то же самое, что говорил до этого. Глаза ее наполнились слезами. Мы бежали сломя голову по мосту к пляжу. «Мам…», — продолжал я – «Девочка сказала, что усы смыло водой…». Мама остановилась, и широко раскрыв глаза, посмотрела на меня…

В этот же вечер мама меня хорошенечко выпорола, и впредь я точно знал, что усы можно смыть только кислотой… так сказала в тот вечер мама.

Чуть позже приехал отец, и они долго смеялись с мамой, сидя на веранде.

Повзрослев, вспоминая свой конфуз, я все-таки не решился носить усы…

Баку 2008

ШАНС

С искренней любовью к отцу

О боже дай мне счастье!

Можешь не говорить со мной, просто сделай это…

У нас в семье воспитанию придавалось особенно большое значение. Нас с братом воспитывали строго, если не сказать жестко. В основном этим занимался отец, так как он считал, что женщина не может воспитать сына «качественно». «Еще вырастет маменькиным сынком, потом иди красней перед людьми!», — любил повторять отец. Отец вообще был уверен, что место женщины в семье кавказского мужчины — на кухне или, максимум, в ванной комнате – за тазиком. Ну и реже на брачном ложе.

Жили мы бедно, как и многие в восьмидесятые годы. Советская власть истощалась с каждым днем, несмотря на предстоящую многообещающую перестройку. Город мог похвастать бесконечностью очередей и полупустыми прилавками. Папиной зарплаты еле хватало на то, чтобы отправить мать на кухню. Работал он первую половину дня, а все остальное время занимался нашим воспитанием. В основном оно состояло из трех пунктов:

Первый пункт заставлял нас читать, читать, и снова читать.

Пункт второй объяснял, как надо вести себя в обществе. Что делать можно, а чего нельзя. Одним словом являлся сводом правил для юных джентльменов.

Ну и третий – думаю, самый главный в программе воспитания двух отпрысков — философия. Отец был очень горд тем, что когда-то с отличием окончил философский факультет и мог передать свои блестящие знания, несмотря на то, что преподавал в не очень-то престижном ВУЗе. Отец просто дышал этой наукой. Он очень любил сажать нас с братом напротив себя и дискуссировать на важные, как он считал, темы. Хотя мы мало, что понимали в этом, папу было приятно слушать…

И вот в один из распланированных папой дней, он заговорил с нами о понятии «судьба». Мы сидели и хлопали ресницами, словно бабочка крылышками. Из кухни доносился приятный запах картошки, которую жарила мама. Она нарезала ее соломкой и поджаривала до хрустящей корочки. Наши желудки зверски урчали. А из-за того, что у отца еще в детстве был дважды сломан нос, он совершенно не чувствовал вкуснющий запах жареной картошки, поэтому спокойно сидел и говорил. Мы это знали и ерзали на стульях от нетерпения, когда же мама позовет нас к столу и урок закончится.

«Судьба» в понимании отца выглядела, как фея, каким-то сказочным образом, выбравшаяся из книжки Ганса Христиана Андерсена. Он пытался донести до нас что такое «не судьба», кто такая Фортуна и все что с этим связано. Но для нас отцовские умозаключения являлись, чем-то вроде детективной завязки, которую так нудно и в то же время увлекательно развязывал принц Флоризель. Поэтому отец был вынужден описывать эту «судьбу», как гору обожаемого нами эскимо на палочке или новенькие велосипеды «Десна-2». «Судьба» показалась нам яркой, перспективной и «аппетитной». А главное, что на ней можно было покататься, так она нам представлялась. Так вот, медленно, но верно отец перешел к главной сути учения об этом эфемерном понятии. В этой самой «судьбе», у каждого рожденного на свет человека, должен быть какой-то Шанс. Этот, так называемый, Шанс ни в коем случае нельзя упускать из рук. Он словно золотая рыбка, щедро одарившая старика. Шанс приходит раз в жизни. Один только раз, и если ты его проворонишь, не воспользуешься им, то всю оставшуюся жизнь будешь корить себя. Потому, как он рассказывал нам об этом, как нервничал, играл желваками, закусывал губу, можно было догадаться, что свой шанс он все-таки проморгал… Он убедительно просил быть нас внимательными, и ждать его, в любой миг. В ту же минуту мы с братом задумались о Шансе. Как он должен выглядеть и как мы его, собственно, узнаем? Будет ли Шанс в фешенебельном костюме и во французском пальто, какое носил наш сосед по площадке — дядя Расим или же оденется по-простецки, как папа? Носит ли усы, лыс или быть может кучеряв? Все эти вопросы мы держали втайне от папы, ибо боялись разозлить его своими, как он любил говаривать, глупыми вопросами. С этого самого дня мы, как Робинзон, ожидавший на необитаемом острове долгожданный корабль, ждали появления Шанса. Каждую ночь перед сном мы молили всесильного «боженьку» о быстром приходе Шанса. Шанс оказался очень неприличным типом, так как мучил детей ожиданием. А мама говорила: «Чего хочет ребенок, того хочет Бог!» (да, мама была жертвенной женщиной и эта фраза, применяемая именно к женщинам, была принесена в жертву ради детей). Почему же тогда этот непослушный Шанс не соизволил порадовать нас своим присутствием? Позже, когда мы подрастем, мама скажет: «Чудо случается лишь в сказках или, в лучшем случае, на небесах!». Хорошо, что мама не поведала нам об этом в детстве, иначе от нетерпения я бы обязательно не упустил «лучшего случая». Интересно, если бы я все-таки там очутился – на небесах — то кто обо всем этом вам рассказал?! Но не будем о грустном…

Шли дни, тянулись недели, а за ними бесконечно-монотонные месяца, а Шанс так и не появился. Отец иногда возвращался к этой теме, но со временем, когда мы, как и многие советские люди остались у разбитого корыта, у него пошатнулось здоровье, сдали нервы, и уже не было ни сил, ни возможности поучать сыновей. Так что о Шансе больше разговор не заходил…

С самого раннего детства я был очень стеснительным мальчиком, особенно на людях. То ли из-за жесткого воспитания, то ли из-за характера моя стеснительность доходила до абсурда. В гостях я всегда вел себя очень странно, что вызывало у многих подозрения: «Здоров ли мальчик, не отравился ли чем-нибудь?». Я практически не прикасался к еде, вел себя крайне скромно, и когда мне «приспичивало», я вынужден был терпеть до самого дома. Мне, видите ли, было неудобно «обгадить» чужой туалет. В конце концов, случилось неизбежное… Я терпел, мучился, тряс ножками, ерзал на стуле и все-таки обмочился прямо за столом наших родственников, которые так долго уговаривали отца навестить их. Сразу же после этого конфуза я покраснел, как спелый арбуз, расплакался и, почему-то встал в угол. Из-за такого нелепого поступка, я, конечно же, вызвал взрыв хохота. Взрослые сначала не знали, как отреагировать на эту выходку, а после того, как я самостоятельно выдвинул себе обвинение, они громко захохотали… да, тяжело быть запуганным ребенком… Дядя Алик – папин двоюродный брат — даже пожурил отца, за то, что он слишком строг с детьми. А после того, как мы пришли домой, мама объяснила мне, что задерживать естественный физиологический процесс очень вредно для здоровья, и к тому же взрослые мальчики так не поступают. «Нет ничего постыдного в том, чтобы пойти в туалет в гостях. Он для того и существует, чтобы не терпеть. Уже большой мальчик, пора бы об этом знать!», — ласково отчитывала меня мать. Для меня это было, как глоток свежего воздуха и впредь я так долго не терпел.

Помимо всего остального, отец всегда нам втолковывал то, чему пытается научить каждый родитель. Это не быть завистливыми. Если у кого-то из наших друзей появлялась новая игрушка, то мы могли ею просто поиграть, но ни в коем случае не брать ее домой и, тем более не клянчить, чтобы посмотреть или чтобы нам ее подарили. Папа повторял фразу: «Ваши глаза всегда должны быть сытыми, не будьте попрошайками, как дворовые кошки!». Это правило распространялось на все. Даже в гостях мы должны были есть и пить только то, что нам разрешат есть и пить, а если мы уже вышли из-за стола, то обратно нам дорога была заказана. И мы подчинялись всем правилам отца, потому что видели, что это были не пустые приказы. Он сам соблюдал эти правила. Он не был завистливым и он не был хапугой, какими становились многие в то время. Отец мог бы многого добиться, в материальном плане, но так как он был честным и интеллигентным человеком, то взятки он не брал принципиально. Этим и объяснялось наше жалкое существование.

Взятки брали все… или практически все.… Были и такие же «скромные» коммунисты, как отец, но по каким-то непонятным для детского ума причинам, жили эти люди не так скромно, как мы, а гораздо лучше. Менялось время, менялись люди, и только мой отец не менялся. Он по-прежнему был тверд в своих убеждениях и не изменял своим принципам.

Таким он был долгое время, пока его не захлестнули его труды. Сколько себя помню, отец всегда что-то писал. Писал он бесконечно много. Весь его стол был завален исписанной бумагой. Со временем отец превратился в абсолютно инфантильного, наискучнейшего человека, а может даже и одержимого, верными друзьями которого стали бумага и шариковая ручка, которая очень часто иссякала. Никто из нас и не знал, о чем так долго и много пишет папа. Он любил повторять: «Ничего, скоро обо мне все узнают! Все будут говорить обо мне! Я им покажу Кузькину мать!». Иногда нас это даже пугало. В один день или даже вечер, если быть точнее, за отцом пришли.… двое мужчин, одетых во все черное. Пришли, и ничего не объясняя, попросили его пройти с ними. Отец быстро собрался, всю его поклажу составляла маленькая связка необходимых вещей. Он спешно поцеловал маме руку и, уже в дверях взглянул на нас с братом. Его большие глаза были полны восторга и отчуждения. Они словно говорили нам: «Что я вам говорил? Теперь вы верите, что обо мне все узнают?!». Больше мы никогда не видели отца…

С уходом отца наше положение усугубилось. Теперь, когда мы остались с мамой одни, уже было не до воспитания. Но, несмотря на то, что нам пришлось влачить нищенское существование, мы не опускались на колени и не просили милостыню. Мы все равно не унывали и старались держаться гордо. Со стороны, конечно, это выглядело удручающе — не имея средств вообще, гордость выглядит неважнецки. Отцовские наказы, словно душераздирающие голоса, пугающие людей в психиатрической больнице, заставляли нас оставаться такими, какими мы были при нем.

Я очень хорошо запомнил этот день, потому что еще недавно у меня был день рождения – мне исполнилось одиннадцать лет — и к нам пришел дядя Расим. Тот самый сосед по площадке. Он появился в пороге нашей захудалой квартирки в фешенебельном костюме, каких у него было множество, и я даже в первую минуту подумал, что он и есть тот Шанс, о котором столько твердил отец. Но потом я понял, что дядя Расим совершенно не похож на мой Шанс. Он не проявлял по отношению к нам с братом особой заботы, но подарил на мой день рождения ту самую «Десну-2», о которой мы столько мечтали. Правда, велосипед оказался не новым, но я все равно был на седьмом небе от счастья. В последнее время сосед к нам зачастил, и одна только мама, может быть, была ему рада. Скорее всего, дядя Расим, напоминавший нам с братом страшного человека-невидимку из романов Герберта Уэллса, был Шансом мамы. Стоило ему появиться у нас, то он сразу же гнал нас с братом во двор: «Нечего дома зады отсиживать, — важным тоном говорил он. – «Идите дышать воздухом, а то вот какие зеленые. Все детишки во дворе, а вы словно серые волчата в своей норе. Теперь и велосипед есть – идите, катайтесь!» Мы ненавидели дядю Расима – этого человека-невидимку. Нас выворачивало от его слащавой поддельной улыбки. Но мама пыталась объяснить нам, что он хороший человек, просто мы малы еще и не разбираемся в людях. Но мы ничего не могли поделать со своими чувствами, просто, чтобы не расстраивать маму, нам приходилось скрывать свою неприязнь к этому человеку.

Все случилось в тот день. Вот уже вторую неделю я щеголял на своем престарелом велосипеде. В первое время это было непросто. Постоянно срывалась цепь, которая царапала ноги до крови. Я визжал, кряхтел, потом залечивал раненую ногу, а потом вновь, как ни в чём не бывало, садился на своего Маренго и рвался в бой. Маренго меня бодрил и предавал мне еще пущей гордости. На нем я был, как завоеватель. Ведь недаром я назвал его Маренго… потом я все-таки усмирил своего железного коня. Мы привыкли друг к другу, и казусов с цепью и ногами больше не было. Маренго беспрекословно подчинялся своему Наполеону.

Я проезжал мимо стеклянного базара, вокруг которого вечно сновали фарцовщики и мастера карманного разбоя. В этот вечер было безлюдно, не как обычно. Возле булочного магазина, как и всегда, столпился разъяренный народ. Люди готовы были разорвать друг друга на части из-за куска плохоиспеченного хлеба. Я заехал за базар, как это делал всегда, чтобы дать Маренго разогнаться во всю мощь. Здесь были тихие дворики, которые казались сказочными заколдованными местами и превращали меня в отважного рыцаря, а Маренго в моего верного коня. Передо мною открывалась узенькая свободная дорожка. Со всей скоростью я помчался по ней. В середине дороги показалась обычная картонная коробка из-под бананов, которая не для меня не представляла никакой угрозы, и на которую я собирался наехать. Естественно, я был уверен, что она пуста, поэтому эта коробка в тот момент была для меня вражеской силой, которую я собирался бесстрашно победить. И я с победным кличем «поскакал» на мнимого врага, чтобы раздавить его своим Маренго. Но мой план потерпел крах. Мы налетели на банановую коробку и всего лишь слегка помяли ее. Столкновение оказалось настолько неприятным для Маренго, что он выбросил меня «из седла», а сам упал замертво. Я свалился прямо на колени и разбил их в кровь. Побежденный «врагами», я, корчась от боли, лежал на асфальте. Через несколько минут я, словно отважный воин, рвущийся после тяжелого ранения в новый бой, приподнялся, отряхнул грязь с коленок, и хромая доковылял до погибшего Маренго. Как вы, наверное, догадались, коробка не была пустой. Она разошлась точно в том месте, на которое наехал Маренго. Из коробки выглянуло что-то зеленоватое. Присмотревшись, я, наконец-то понял, что это обычная «трешка». Та, которую мне давал отец, отправляя за хлебом и кефиром, заранее меня, предупреждая, чтобы я ни в коем случае не потерял сдачу. На «трешку», если вспомнить, можно было купить целых пятнадцать эскимо или двадцать фруктовых мороженых. «Трешка» была целым состоянием не только для меня, но и для моего без вести пропавшего отца. Она была спасением в самые тяжелые и голодные дни. Папа доставал ее из красной пластмассовой емкости, на которой большими буквами было написано «СОЛЬ» и, сверкая своей странной улыбкой, выдавал: «Вот она — бесценная заначка. Помни сынок, всегда имей что-нибудь на черный день. Это обязательно тебя выручит!».

Черных дней у нас было катастрофически много и даже я, не разбирающийся толком в математике, могу точно сказать, что их было в десять раз больше чем светлых… а «трешка» была не всегда, и тогда день становился действительно черным.

Вытащив из коробки денежную купюру, я внимательно ее рассмотрел, и меня сразу же охватила сладостная истома. Мне представилось, как я подхожу к толстой тетушке, развозящей по улицам мороженое в большой коробке на подшипниках, и беру у нее все, что полагается на все три рубля. Приподнявшись и почесав в затылке, я пнул ногой коробку. Она еще больше разорвалась и раскрылась. Коробка снизу доверху была набита купюрами этого же номинала. У меня закружилась голова от недоумения, а поцарапанные ладони мигом вспотели. Я осмотрелся по сторонам и, убедившись в том, что кроме меня в переулке больше никого нет, стал впопыхах утрамбовывать деньги обратно в коробку. Приводя банановый домик в исходное положение, у меня разыгралось воображение, и стали тут же созревать грандиознейшие идеи о нашей дальнейшей жизни. Мы тотчас смогли бы разбогатеть и уже не нужен был бы дядя Расим со слащавой улыбкой и свертками продуктов, которые он частенько нам приносил. Мама купила бы себе красивое платье, сшитое на фабрике имени Володарского, а мы с братом приобрели бы только вышедшую серию римских и египетских солдатиков. Мир сразу стал краше, а черные дни так же вошли в бы историю, как и вымершие миллионы лет назад динозавры… Но вдруг все мечты растворились и вместо бананового домика появилось папино грозное лицо. Оно было темным, исхудавшим. Взгляд его был строгий и страшно недовольный. Всклокоченные волосы были седые-седые. Этот образ совсем не был похож на моего отца, но что-то внутри меня подсказывало мне, что это именно он. Внезапно я услышал его грозный голос, говорящий мне о том, что чужое никогда не может принести счастье. Я сразу же вспомнил все наказы отца, его улыбку, и, несмотря на всю его строгость, эти добрые лучезарные глаза. Глаза, которые больше никогда в жизни не смотрели на меня. И мне стало стыдно. Я перепрыгнул через коробку и сломя голову побежал, забыв про своего «погибшего» Маренго. Я бежал, а голос отца, словно догоняя меня, продолжал доноситься до моего слуха. Мне было совестно, что я предал отца. Что я позволил детской мечте о мороженом превзойти свою гордость и честь. Мне все опротивело, и пока я бежал все кадры из жизни, которые произошли в нашей семье после ухода отца, мимолетно пролетали перед моими глазами. Я ненавидел себя, брата, и даже свою собственную мать, но больше всего я ненавидел человека-невидимку — нашего соседа дядю Расима!..

***

В возрасте Иисуса я уже был довольно неплохим журналистом. Во всяком случае, так считали мои коллеги по цеху… Вел экономическую колонку в газете «Наш Азербайджан», и помимо этого работал на информационное агентство «ТАДЖ». В политику я старался не вмешиваться, так как с детства знал, что ничем хорошим для меня это не кончится.

Нельзя сказать, что я стремительно поднимался по карьерной лестнице, ведь многие мои ровесники уже возглавляли известные редакции в городе, но свой кусок хлеба я все же зарабатывал. «Кусок» не был очень большим, и признаться честно, я все так же прозябал, как и моя семья в старые восьмидесятые…

Многое изменилось за это время. Мы пережили кровопролитное двадцатое января, которое унесло жизни ни в чем не повинных мирных граждан. Карабахскую войну, длившуюся около пяти лет, и так и не приведшую ни к какому консенсусу… и многое другое, что оставило неизгладимый глубокий след в нашей истории.

Город преображался с каждым днем, и всего было в избытке — имей лишь деньги, чтобы все это приобрести. Одним словом, жизнь наладилась и многие заняли свою определенную нишу в процветающей стране, утопающей в фонтанах, цветущих парках и бесчисленных новостройках и особняках.

Я сидел в конторе, когда до моего слуха донеслась интересная история. Несмотря на то, что у меня было очень объемная и важная статья, я отвлекся (чего, разумеется, раньше никогда не делал так, как считал, что начатое дело надо доводить до конца) и подобрался поближе к коллегам, которые внимательно слушали рассказчика. Рассказчиком, конечно же, был Кямран, которого заслуженно считали в конторе болтуном и прохвостом. Но, несмотря на дурную славу, он умел заворожить слушателя и привлечь к своей «скромной» персоне внимание всего нашего коллектива. Вокруг Кямрана собрались Ниджат, Али и Лала – заместитель главного редактора, вечно грызущая кончик шариковой ручки. Я подоспел к середине рассказа, и попросил Кямрана пересказать всю историю сначала. Кямран с радостью начал рассказ заново.

— Это произошло в восьмидесятых. Не помню точно год, да и это не очень-то и важно. То ли в Маштагах, то ли в Бильгя, собралась компания «катал». Они приезжали туда в один и тот же день каждого года. Это было что-то вроде соревнований по гумару1, своего рода турнир «на Главного Профи». Все они, конечно же, были из криминального мира и поэтому с деньгами проблем не имели. Но, как вы все сами помните, время-то было не очень сладкое, вот они и решили, чтобы не подвергать игру опасности, в целях конспирации, играть только на мелкие купюры. Этими купюрами оказались обычные «трехи»… Представляете? Ну, помните, зелененькие такие?.. Так вот каждый из них притащил с собой крупную сумму и все трехрублевыми купюрами. Заседание, как всегда, проводилось на даче криминального авторитета — Кривого Тофика. Всего было пять человек, пять «катал», но основная схватка должна была состояться между известными шулерами Рамизом Фаэтоном и Гариком Шестипалым. Все случилось, как и было запланировано. Толстые пакеты, набитые «трехами» постепенно истощались, тем самым, оставляя своих хозяев за бортом. Вскоре за столом осталось двое. За игрой следил сам Кривой Тофик, который должен был получить с победителя свои премиальные «10%». Рамиз Фаэтон уже много раз проигрывал Гарику и точил на него зуб. От этой игры зависело многое. На кону были не только огромные деньги, но и корона главного шулера. А проигравший должен был поклясться перед криминальным авторитетом и другими свидетелями, что больше никогда в жизни не притронется к картам на территории всего Азербайджана. В Рязани или в какой-нибудь другой деревушке, пожалуйста, а здесь ни-ни! А уговор у таких людей, как вы знаете, дороже жизни. С криминалом шутки плохи! Вот и началась битва, не на жизнь, а на смерть, исход которой для одного из шулеров был бы катастрофой. Игра шла около трех часов… Сначала оба игрока не уступали друг другу, но под конец игры Гарик проиграл около пяти тысяч рублей, что сильно ударило по его нервам. Денег перед ним на столе было предостаточно, но все же многие заметили, как Гарик стал суетиться, нервничать и у него стали дрожать руки, чего ни в коем случае не должно быть у настоящего «каталы». Рамиз же, после того как сорвал банк, чувствовал себя вольготно, порозовел, и окончательно расслабившись, даже позволил себе немножечко пригубить хорошего коньячка, что тоже крайне редко делали профессиональные игроки. С каждой минутой игра становилась все более напряженной. Все в комнате замерли и не отводили острого взора с игрового стола, утопающего в деньгах. Становилось душно от дыма сигарет и от накапливающегося напряжения. За всю игру было распечатано шестнадцать колод карт. Рамиз в этом плане был щепетильным человеком, и каждая помарка на карточной рубашке могла показаться ему краплением. Гарик не протестовал, наоборот подшучивал над Рамизом, говоря, что у него паранойя. Никто из наблюдателей этого напряженного процесса не мог и предположить, когда закончится игра. Учитывая общую сумму, она могла бы длиться и несколько суток. Слабонервный человек давно уже сдался бы, сетуя на головные боли, но в той комнате таковых, естественно, не было. Игра была в самом разгаре, когда вдруг неожиданно Гарик сыграл ва-банк. Все присутствующие опешили, а лицо Рамиза, которое буквально несколько минут назад было задорно- красным, приобрело бледно-зеленоватый оттенок. Он поперхнулся сделанной затяжкой и в тот же миг затушил еще не докуренную сигарету. Гарик выразительно смотрел на Рамиза Фаэтона. Его лоб покрылся прозрачными бусинками пота. Гарик словно поясняя Рамизу, то, что он сказал до этого, громко повторил свою ставку вновь. Лицо Гарика не выражало ничего, оно было каменным, что означало крупную масть у него в руках, ведь те, кто его хорошо знал, знали и то, что когда он блефует правое его веко, начинает подрагивать. Рамиз помешкал, потом облизнул крупные, как у афроамериканца, высохшие губы, взглянул на Кривого Тофика, будто ждал от него подсказки, вновь вернулся в свои карты и, улыбнувшись, ответил: «Ва-банк!». Повисла пауза, после которой Гарик озвучил свои карты. Вид его комбинации из карт, и каждая карта в отдельности, вонзались, как свинцовые пули в Рамиза Фаэтона. Рамиз никак не мог поверить своим глазам. Деньги, которые Гарик собирал со стола, рябили в его глазах, постепенно превращаясь в одно зеленое пятно. Всего одна карта отделяла его от победы. Его пухлые ладони моментально вспотели. Он хотел, было броситься вслед за тем, с чем он только что расстался. Еле сдерживая эмоции, Рамиз рывком встал, вышел из-за стола и торопливым шагом направился во двор, где так же, как и он негодовали сверчки. Кривой Тофик, расцеловал победителя и поздравил его с выигрышем. Так как денег было слишком много, было принято решение упаковать все добро в обычную коробку от бананов. После того, как коробка была заполнена до отказа, ее уложили на заднее сиденье голубоватого «жигуленка», принадлежавшего Гарику. Гарик попрощался с «коллегами» и выехал в направлении города. Вслед за ним, впопыхах уехал и Рамиз Фаэтон… Гарик уже доезжал до города, как вдруг увидел в зеркале, преследовавшую его милицейскую машину. Он дал по газам, но «менты» не отставали. Тогда Гарик решил поехать окольными путями, которые ему были хорошо известны. След не терялся. «Менты» дышали прямо в спину удиравшему. Гарик решил заехать в глухой переулок в поселке «Монтино», на некоторое время сбросить драгоценный, но уголовно-наказуемый груз, чтобы потом, после того как «отбояриться» от пресловутой погони, вернуться за ним. План был просто идеальнейшим. Гарик нашел такое место, и оно показалось ему совершенно безлюдным. Он все так и сделал.

После этого прошло несколько месяцев и авторитет Кривой Тофик, каким-то образом вынюхал, что тогда «ментов» на Гарика навел ни кто иной, как Рамиз Фаэтон. Участь Рамиза была предрешена. Был день рождения друга Тофика — Хромого Пярвиза. И проводилось мероприятие на все той же злополучной для Рамиза даче. Было приглашено множество гостей, большинство из которых составляли: воры в законе, авторитеты, да и просто «стремляги». Гостей «встречала» собачья будка, из которой лаял человек, прикованный к ней толстой цепью. Обросший неухоженной седоватой бородой человек на четвереньках уж очень напоминал всем гостям известного во всем Баку картежника Рамиза Фаэтона…

Кямран закончил свой рассказ, и все слушатели громко расхохотались. Лишь меня одного тяготил один вопрос, который я, не задумываясь, задал рассказчику:

— А что же случилось с деньгами?

— С какими деньгами? – потерявший нить разговора из-за самовосхищения, замямлил Кямран.

— Ну, с теми… с «трешками» в банановой коробке.

— А с ними все в порядке. Избавившись от «ментов», Гарик вернулся на то место, где оставил свой клад и обнаружил его в ценности и сохранности. В той коробке было около сорока тысяч рублей. Вот счастливчиком стал бы тот, кто нашел эти деньги. Такой шанс дается только раз в жизни, и упустить его может только абсолютный дурак.

Отперев дверь ключом, я вошел в свою квартиру. Уже в прихожей до меня дошел запах, который я никогда бы ни с чем не перепутал. Мама пожарила мою любимую картошку с каспийским кутумом. Видно мама ушла совсем недавно, потому что ужин еще не успел остыть. Я сел за стол в предвкушении вкусного обеда… но, неожиданно вспомнил отца, и он появился передо мной точно так же, как тогда в далеком детстве…

Лицо его по-прежнему было измучено, щеки впали, глаза стали воспаленными. Отец улыбнулся, и мне даже показалось, что он коснулся моих волос. Все было по настоящему… Я снова, слышал его голос, его нравоучения, касающиеся поведения в обществе, а главное я вспомнил о шансе. Да, точно шанс! Ведь это был мой шанс. Тогда, когда Гарик, убегая от милиции, бросил коробку с деньгами, я ее нашел, а значит, она принадлежала мне. Сорок тысяч – целое состояние. Ведь мы бы сразу же зажили иначе. И даже до сих пор жили бы припеваючи. Этих денег хватило бы на всю нашу жизнь, с лихвой… Шанс был так близко, а я его проворонил. Бог сам бросил его к моим ногам, а я оказался настоящим дураком. Так почему же отец остановил меня? Почему не дал взять то, что мне было ниспослано судьбой? Почему не позволил воспользоваться своим шансом, ведь он сам меня учил, сам говорил, что шанс бывает только раз в жизни и тот, кто его упустит, так и будет всю жизнь ходить в холуях. Шанс был так близко, стоило дотянуться рукой, а я словно слепец, проигнорировал его и прошел мимо.

Внезапно у меня в глазах все потемнело… закружилась голова… Отец исчез и я больше никогда его не видел… не слышал его, такого родного, и столь далекого голоса. Только сейчас, спустя столько лет, я понимаю, как мне его не хватает…

Баку 2009