Каждому по потребностям: к Черткову Старик пристает с серьезными искушениями: что тебе за охота корпеть за азбукою, когда ты можешь читать по верхам? Все в свете делается для пользы. Чарткову же он просто показывает деньги, которые тот сам пытается присвоить. Разнится даже сумма – сотня червонцев Черткова со временем разрастается до тысячи. Нежданно разбогатев, Чертков еще верен себе – он нанимает квартиру щегольскую, но удобную для художника и первое время сибаритствует, скорый приход заказчицы его удивляет. Чарткова деньги ломают – поначалу он еще радуется: теперь я обеспечен на три года, могу запереться в комнату, работать. Однако потом удаляется в разгул: нанимает великолепнейшую квартиру в центре (в отличие от Черткова первую попавшуюся), транжирит деньги на ненужные безделушки, покупает в газете статью «О необыкновенных талантах Чарткова» (т.е. прагматично создает себе рекламу). Чертков пытается «перестроиться»: дал себе слово не сидеть долго и не увлекаться заманчивой кистью, но безуспешно – душа опять загорелась напряжением. Несмотря на давление заказчицы, он стремится сохранить двусмысленность портрета. Чартков впервые тоскует по свободе своей старой мастерской портретов, но в соответствии с запросами бесчувственно стал сообщать общий колорит, который дается наизусть и обращает даже лица, взятые с натуры, в какие-то холодно-идеальные. Чартером называется гражданско-правовой договор найма судна с экипажем и наверняка имеет иностранное происхождение, т.е. учитывая разносторонность Гоголя, фамилию Чартков можно перевести примерно как «продавшийся с потрохами».
«Психея» (греч.- душа) – это своеобразный момент истины для обоих художников. Чертков отдает психею, но мучается совестью, даже хотел бежать – вырвать и уничтожить портрет. Чартков отходит от идеализма: если они сами того хотят, так пусть психея пойдет за то, что им хочется. Чертков решил заняться со всевозможным старанием своей работой, решился удвоить напряжение сил, однако в силу объективных обстоятельств (нескончаемый поток торопящихся посетителей) утратил способность к искусству и укоренился в ремесле писания: кисть его и воображение слишком уже заключились в одну мерку. Чартков без особых порывов стал «лакировщиком»: он добрался, в чем было дело, и уж не затруднялся нисколько… и прибавлял от себя всякому уже вдоволь благообразия. Осуществились его мечты и опасения его учителя – он стал модным живописцем, философия потребления (художник должен принадлежать к обществу) стала его жизненной позицией.
Подобно тому, как в лавке он встретился со своим будущим, так и в картине «итальянца» он узрел свое прошлое. Уже начинал он верить, что все на свете делается просто, вдохновения свыше нет, но увидев кем он мог бы быть, наконец осознал кем он стал: весь состав, вся жизнь его была разбужена в одно мгновение. Прообразом данной повести мог быть ветхозаветный сюжет о продаже первородства за миску чечевичной похлебки, но потрясение художника было гораздо глубже – он ощутил себя отпадшим ангелом, что все-таки не совсем верно. Отпадший ангел по крайней мере пытался творить что-то отличное от общепринятой линии, тогда как Чартков банально убил Божью искру ради служения злату. Сильный человек в такой ситуации покончил бы с собой, умный – попытался бы начать все заново, слабый начинает мстить. В этом смысле примечателен одинаковый конец для обоих редакций: как показывает анализ, у художников разнятся не только фамилии, но и характер. Чартков свою славу не зарабатывает, а ворует, соответственно и конец его закономерен. Чертков – преимущественно жертва обстоятельств: мир с которого он рисовал был слишком однообразен и обыкновенен, чтобы вызвать воображение, страшная его кончина вызывает сожаление и некоторое сочувствие. Здесь снова не обошлось без мистики: Портрет у Чарткова загроможден прочими полотнами и просто выносится прочь, тогда как портрет Черткова продолжает свое путешествие и исчезает также таинственно, как когда-то появился.
В целом вторая часть каждой редакции продолжает традицию первой части. Старец – талантливый художник-самоучка, мог бы разбогатеть, занимаясь портретами, но увлекается религиозным искусством. В первой редакции он видит в лице ростовщика (у которого здесь пока еще имя – Петромихали) всего лишь одержимого бесами, во втором сразу дьявола. Но если в первой редакции ростовщик (продолжая мистику) рассказывает свою тайну, то во второй изограф об этом так и не узнает. Есть легенда, что фотография (точное изображение) забирает в себя частицу души, соответственно ростовщик хочет портрет, дабы не умереть совсем. Но если первый изограф бросает работу от страха, то второй пытается работать, несмотря на тягостное чувство. Как и в первой части первой редакции, портрет появляется сам собой, а ночью ростовщик приходит искушать с жуткими предложениями (адское направление искусству). Вторая редакция опять обходится без потусторонних сил: изографу портрет приносят на дом, и если первый художник портрет все-таки сжигает (тот появляется вместо иконы), то второй отдает товарищу, в итоге портрет уходит по рукам и след его просто теряется. Чувствуя ответственность за содеянное, первый изограф сделался мрачным, избегал общества, редко чем-нибудь занимался. Второй же сбыв портрет, почувствовал облегчение и работы его вновь потекли безмятежно, но и он задумывался о последствиях своего непредумышленного злодеяния. В итоге оба уходят в монастырь, но если первый берется за порученную ему роспись храма, то второй до поры отрекается от иконописи: кисть осквернена, трудом и великими жертвами он должен прежде очистить душу. Здесь прослеживается кризис христианского миропонимания самого Гоголя, в итоге приведший его в могилу – свой духовный рост он видит не в развитии данного Богом таланта, а в различного рода умерщвлениях плоти. Изограф увеличивал для себя строгость монастырской жизни, несколько лет изнурял свое тело, в этом смысле вторая редакция мистичнее первой. Первый изограф хранит себя силой духа: чем сильнее гнет несчастий, тем пламеннее его молитвы, и не перебарщивает с физическими нагрузками. И его труды вознаграждаются, он постигает истину: с каждым днем законы природы слабеют, слабеют границы сдерживающие сверхъестественное… Это положение можно объяснить Божьим откровением или анализом всемирной истории – фактически Гоголь предсказывает будущее: дальнейшее развитие науки (в т.ч. углубленное познание законов природы) приведет к ухудшению межличностных отношений и совершенствованию средств поражения. Он во все силится проникнуть: в дела, в мысли, даже в самое вдохновение художника… нет сил человеческих противостать ему, потому что он выбирает время, когда величайшие несчастья постигают нас. Данная цитата также свидетельствует о невероятно глубоком познании Гоголем человеческой натуры (все это первая редакция), но во второй редакции он весь обращается к проблемам искусства: для успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое создание искусства и природе зла внимания уже не уделяет. Более того, изограф утверждает, что это не было создание искусства, т.е. как бы отрекается от сделанного. В итоге, деятельное раскаяние первого изографа вознаграждается: на глазах изумленной публики страшный портрет размывается и на полотне остается какой-то незначащий пейзаж. Второй похоже и сам не верит в действенность своих самоистязаний: он просит сына истребить портрет во что бы то ни стало, но конец второй редакции не дает оптимизма – портрет не исчезает таинственным образом, он украден, т.е. продолжает свое страшное путешествие. Примечательна временная ориентация: в первой редакции история Черткова предшествует аукциону, чего никак нельзя сказать о второй – здесь обе истории вне времени и меж собой хронологически не связаны. Скорее даже аукцион предшествует истории (богатая продажа страшного портрета и сбыт краденого в лавке).
И вот тут мы подходим к вопросу базисному для всей работы: какова причина такой эволюции? Гоголь зарывается в православие, но с этой позиции вернее первый финал. Более того, подвижнические подвиги Старца из второй редакции никак не вознаграждаются – злая сила не рассосется со временем, а требует скорейшего уничтожения. Зло теряет имя и из области мистики переходит в мир психологии. Единственное найденное объяснение – углубленное познание человеческой природы. Создавая вторую редакцию, Гоголь всячески подчеркивает – зло не в злых духах, оно в самом человеке и поддаваться ему или оказывать активное сопротивление каждый решает индивидуально. Приблизительно это соответствует дальнейшему развитию событий: он поднимает искусство как стяг, и если раньше хотел служить людям, то в дальнейшем пытается переделать людей и с головой уходит в педагогику. Следующая книга – сборник нравоучений.
