«Ой, Вань, смотри какие клоуны…» (рассказ)

Алексей Курганов.

Ой, Вань, смотри какие клоуны… (рассказ).

Скучно. Ску-ко-ти-ща! Иван Иванович (и фамилия у него тоже замечательная, и главное, очень редкая – Иванов), сорока с чем-то летний мужик, краса и гордость родного завода резинотехнических изделий (три почётных грамоты, многодневное, с несерьёзными перерывами, висение на Доске Почёта, всего два выговора за появление на рабочем месте в нетрезвом виде, ерунда какая, а кто не пьёт!) уныло сморщил сливовидный нос и так же уныло-брезгливо поглядел вдоль родной улицы, в доперестроечные времена носившей гордое название имени товарища Лукермана, видного местного революционера, подло убитого во времена торжественного в свой неотвратимости и неотвратимого в своей пугающей торжественности становления колхозного строя злобными кулацкими элементами. Сейчас улица носила новое название, в соответствии с духом перемен – имени Дворянского собрания (какое, интересно, к их сплошь пролетарской улице имели отношение эти самые дворяне? Они тут же, добровольно развесились бы по здешним уличным деревьям, если бы услышали какой яростный мат стоит порой на этой «дворянской» улице.), и была, конечно, глубоко не права. Ванька, не обнаружив на ней ничего заслуживающего хоть бы малейшего внимания, раздражённо сплюнул под свои пролетарские ноги, раздражённо растоптал плевок сапогом (чем он-то ему помешал?), повернулся и так же злобно-раздражённо пнул калитку, ведущую к сараю, где у него под верстаком была запрятана остатьняя треть бутылки с самогонкой. День не задался с самого утра, хотя никаких препятствий к благородно-созидательному труду вроде бы не было. Пойду и сдам его в гестапо, вдруг вспомнил он слова профессора Плейшнера из анекдота про Штирлица. А почему вспомнил, с какой такой стати? Может с этой самой самогонки? Ведь сколько уже раз говорил Кабанихе, всенародно известной на их дворянско-лукерманской улице производительнице этого доброго старинного народного напитка: не добавляй, старая тра-та-та (и всё матом, матом! Бедные дворяне!), в напиток свой поганый димедрол! У трудящихся от него в мозгах происходит смещение памяти вплоть до пугающих зрительно-слуховых галлюцинаций! Дождёшься-додобавляешься, кукуруза старая – дом подожгу! На что искомая Кабаниха, эта целеустремлённая в своей самогонопроизводительной деятельности, но недалёкая из-за своей патологической жадности женщина, каждый раз клялась и божилась, что ни-ни, что никогда и ни за что, и вообще она приобретает в аптеке только свечи для своего любимого хронического геморроя. Несмотря на ярко выраженную субтильность телосложения, Кабаниха — и это нужно признать! – была всё-таки храброй женщиной, и, плюя на угрозы разных местных женщин сдать её в геста… тьфу ты, в милицию, отважно продолжала свой рискованный, но стабильно востребованный мужским населением их мухосран…тьфу, да что со мной сегодня… дворянской улицы имени товарища Лукермана, алкогольный бизнес.

Калиныча, что ли, позвать, тоскливо подумал Иван о соседе. Небось, тоже, собака худая, мается после вчерашнего кабанихиного «коньяка». А ну его, нехорошего, подумал вдруг с внезапно-закономерной обидой. Вспомнилось старое: когда сосед свою старшую, Любку, замуж отдавал, то позвал его, Ивана, только на второй день, на объедки-недопивки. Да и то состроил при этом такую капризную морду лица, что, дескать, ладно уж, прими, сосед, сто пятьдесят с недоеденным вчера, пока вроде бы не окончательно прокисшим винегретом! Всё равно его поросёнку отдавать, а тут, видишь, ты появился, черти тебя носят непонятно зачем…. Вот, видишь, слава Богу, от одной дуры избавился. Теперь другая, Варвара-краса-длинная коса, дитятко моё ненаглядное, пока ещё вроде бы от всех этих наркоманских дискотек не беременное (хотя кто её щупал-проверял? Может, уже и с икрой!), на подходе. Где бы и ей какого дурака, как теперешний Зинкин супруг, найти? Ты ешь винегрет-то, ешь! Бесплатно! А сколько моя майонезу туда навалила – страсть! Кто же знал, что гости его жрать не будут, а ты, как назло, обязательно зайдёшь… Как будто для тебя, урода, с этим майонезом старалась… Тридцать пять рублей – пачка! С ума сойти!

Нет, не буду я его звать, решил окончательно и бесповоротно Иван Иванович и ещё раз, совершенно без всякой причины, пнул ни в чём не повинную калитку. Нехороший он человек, этот Калиныч. Идуры. И жена его, Зинаида, самая настоящая стерва, потому что в долг никогда не даёт. На похороны, что ли, копит, жадина неприветливая? Кому? Кому-кому… Супругу, кому же ещё! Варька молодая ещё, Любка теперь замужем, ей беременеть надо, ребёньчика растить, ей теперь некогда… Так что Калиныч – первый кандидат!

— Эй, Калиныч! – крикнул он, сложив ладони рупором. – Выходи! Дело есть!

Ответом ему послужила пугающая тишина. То ли сосед просто спал, то ли продолжал «праздновать», в гордом одиночестве, или как говорится в народе, угощался «в одну харю». Да, он действительно способен на такое, потому имеет выраженную склонность к отвратительно-мерзкому частному индивидуализму. Ну и как к нему прикажете в таком случае относиться? Всё, решено: ни грамма единоличнику, хоть он и сосед!

— Калиныч! Ты слышишь меня или уже нет?

-Чё те надо? – выскочила на соседово крыльцо Зинаида (или Зинида, как называл её Пашка Михельсон, их сосед по другой, но тоже соседней улице имени бывшего Первого Мая, а ныне – Второй Демократической), калинычева благоверная — огромная, с вечно злобными поросячьими глазками баба, одетая так, словно собиралась немедленно уходить в партизанский отряд: на голове — шапка-ушанка, на безобразно расплывшемся туловище – потёртая телогрейка, на тумбах-ногах – кирзовые сапоги. Да, есть ещё женщины в русских селеньях… И коня на скаку остановят, и в ухо заедут без всякого на то твоего согласия… Если же учесть, что на дворе был конец мая и температура уверенно зашкаливала за двадцать градусов, то одежда на Зиниде была, конечно, как раз по сезону. Убогая, подумал с неприязнью и робостью Иван, поспешно-трусливо захлопывая калитку. Чего с неё возьмёшь, хотя и работает бухгалтершей в их насквозь коррумпированном домоуправлении.

— Чё надо, спрашиваю? – злобно продолжил допрос это танк в юбке.

— А он не тебя зовёт, а меня! – нарисовался за её могучей спиной гарный хлопец Калиныч и со значением добавил. – Гуляй отсюдова! У нас будет мужчинский разговор! Не для всяких там разных бабов! Заходи, Вань!

И вот тут случилось совсем уж невероятное: Зинаида, этот бронетранспортёр с глазами, вместо того чтобы выдать в ответ привычный многоэтажный мат, от которого наверняка прокисали даже её годовые бухгалтерские отчёты, вдруг сразу сникла, шмыгнула своим могучим носом, опустила голову, и не сказав ни слова, скрылась в дверях.

Как это красиво говорится в любезных романах? «У героя от удивления отвалилась челюсть». Нет, у Ивана ничего отвалилось. Рано ещё отваливаться. Возраст ещё не подошёл. И волосы у него на голове дыбом не поднялись (там, честно говоря, уже и подниматься-то было нечему). И во рту не пересохло, потому что и так ощущалась противная сухость неудачного похмелья. Он просто замер и тупо выпятился на неожиданно осмелевшего соседа.

— Заходи, — повторил Калиныч и нахмурился. – Не обращай внимания.

«Ой, Вань, гляди какие клоуны…», — пел из магнитофона покойный Высоцкий. На столе в терраске стояли бутылка водки (Водки! Самой настоящей! Рублей за восемьдесят, не меньше! Это чего же такое творится на их Дворянско-Лукерманской и вообще на белом свете?), гранёный стакан, тарелка с солёными огурцами и крупно порезанной колбасой и хлебница с такими же крупными ломтями хлеба. Да, похоже, у Калиныча сегодня действительно был какой-то праздник. Только какой? Может, Варьку свою, задрыгу колченогую, какому-нибудь дураку дискотечному, наконец, сосватал? А чего? Это действительно повод!

— Проходи, садись… — сосед полез в стоявший у стенки шкаф, достал ещё один стакан.

— Чего случилось-то? — растерялся Иван.

— А-а-а… досадливо махнул рукой Калиныч, берясь за бутылку. – Сёмка пропал.

Вот теперь, наконец, всё стало ясно. Семён, Калинычев сын, служил по контракту на Кавказе. В последний отпуск похвастался: на квартиру накоплю – и всё, завяжу с этим самым контрактом. Надоела постоянная фронтовая обстановка. Того и гляди или пулю словишь, или подорвут к едреней матери. Он и в контрактники-то записался из-за этой самой квартиры. Потому что здесь, у родителей, было, конечно, тесно: сам Калиныч с Зинкой, дочь Варвара и Семен с женой и трехгодовалым сыном. Разместись-ка такой оравой на тридцати метрах! Отсюда и бабы, Зинка и семёнова жена Маруся, постоянно сварились – а чего свариться, если действительно теснота? Она ведь от ваших свар и склок не расширится-не распахнётся!

— А мы всё думали-гадали: чего это у него мобильник уже неделю молчит. Я в военкомат позвонил, вот там мне и сказали… Ладно, будем!

Калиныч поднял стакан, чуть помедлив, протянул его для чоканья. Иван поспешно чокнулся. Всё правильно. Не на поминках. Тьфу-тьфу-тьфу…

Молча выпили. Молча закусили. Говорить было не о чем. «А к роту хоть завязочки пришей…» — продолжал петь покойный бард. Иван вспомнил: Сёмка его песни очень любил. Долюбился…

Калиныч как-то странно покосился на магнитофон, но выключать не стал, сидел сгорбившись, упираясь щетинистым подбородком в сцепленные в замок руки.

— Ну, ты это… ты не паникуй пока-то… — пробормотал Иван. – Мало ли чего… Отобьют…

— Только-только диван в их комнату присмотрели, — сказал Калиныч глухо. – И недорогой – две тысячи. Хороший диван. С подушками. Зинка говорит – давай подождём покупать… — и вдруг почти выкрикнул, обращаясь неизвестно к кому. – А вот х… вам всем! Всё равно куплю! И не х… ныть! Пусть стоит! Наливай, Иван, чего ты как засватанный!

Опять выпили, пожевали огурцов и колбасы, закурили.

— Ванятку жалко… — пожаловался Калиныч. – «Где папка? Когда приедет?». Вон, в воскресенье в цирк с ним собрались.

— В Москву? – спросил Иван.

— Нет. На прошлой неделе к нам приехал, на площадь стоит. Ванятка говорит: на клоунов посмотреть. Очень уж ему клоуны по телевизору нравятся. Смеётся аж заливается! Весёлые говорит, какие! Особенно когда с собачками. Да-а-а… Смеху теперь полны штаны.

И опять замолчал. Разговор получался какой-то непривычный, наскоками: две-три фразы — и опять молчок. Да и о чём говорить?

— Я раньше думал, что само страшное, это когда погиб, — тихим голосом признался сосед. — А, оказывается, нет. Оказывается ещё страшнее, когда без вести. Измаешься весь, глаза ни на что не глядят… И эта зараза… — и Калиныч кинул на бутылку, — … не забирает. Так, на три минуты… Паскудство какое-то. На душе всё переворачивается и никак угнездиться не может. Хуже похмелья.

— А Сёмка не курит, – опять неожиданно сказал он. – Нет, водочкой-то с ребятами баловался, Я, помню, когда его ещё в школе поймал, ремня всыпал. Дурак, чего я тогда на него взъелся? Ну выпил и выпил! Когда-нить всё равно начинать! И чего это я… Вроде и не выпимши был…

— И чего ж теперь? – осторожно спросил Иван.

— Контрактников они не щадят… — сказал Калиныч и опять хмуро сдвинул брови. – Контрактники – это те же наёмники. Это совсем не то, что по призыву. Призывника ещё, может, пожалеют. Чего с него взять-то? А контрактника нет…Да, заработал Сёма на квартиру…

— Может, обойдётся ещё… — сказал Иван (да чего там обойдётся!). – Может, выкуп какой заплатить предложат.

— Может и предложат, — вяло согласился Калиныч. – Только долго чего-то предлагают. Да и ведь не три копейки запросят! Если, конечно, запросят… Тоже мне, нашли миллионеров… Я как чувствовал, что ничем хорошим эта квартира не кончится! – добавил он яростно. – Жили и жили! Крыша над головой есть — и ладно! Нет, отдельную ему подавай! — и потряс в воздухе кулаком. Кулак был хороший. В том смысле, что заставлявший уважать. Иван опасливо покосился на лежащий перед Калинычем ножик. Отодвинуть его, что ли, от греха?

— Теперь получишь! –продолжать орать сосед, обращаясь непонятно к кому. — В городе Землегорске! Тоже мне нашёлся… фон барон! Зинк, неси ещё бутылку!

Из комнат появилась неслышная как тень Зинида, моча выставила на стол ещё один пузырь.

— Чего ты на меня смотришь? – накинулся на неё Калиныч. – Я чего, выпить не имею права?

— Да пей… — ответила она и ушла назад, в дом.

— Тоже переживает… — бросил зло Калиныч. – Ну так иди, выпей с нами! Чего выть-то? Ходят все как на похоронах! Смотреть тошно!

На пороге показался толстый малыш с серьёзными глазами.

— А вот и Ванятка! – обрадовался Калиныч. – Иди, садись вот здесь, со мной! — и неумело погладил внука по белобрысой голове. — Ничего! В выходной в цирк с тобой пойдём! «К роту хоть завязочки пришей!». Эх ты, мордюля! Конфетку хочешь?

Внук, набычившись, кивнул.

— На! — и Калиныч достал из кармана карамельку. — Ничего, не пропадём! А в цирк — обязательно! И диван купим! И дядь Ваню с собой возьмём! Пойдёшь с нами, а, дядь Вань?

А чего же? – преувеличенно бодро согласился Иван. – Я клоунов тоже люблю! Обязательно!

— С собачками? – спросил мальчик.

— С ними! – охотно согласился Иван. — И , может, слоны будут! Любишь слонов-то?

Ванятка отчего-то сконфузился и еле заметно кивнул.

— Скромный он у нас! – горделиво похвастался Калиныч. – Тихий как монашка. И книжки любит! Весь в меня!

Иван вышел на улицу. Дворянская-Лукермана была по-прежнему пуста. И куда все черти подевались, опять недовольно подумал он. Не улица, а прямо кладбище какое-то! Попрятались все по своим курятникам! Он поморщился и пошёл в сарай. Надо было настрогать досок и поправить калитку, а то действительно уже совестно перед людями…