Тушёнка

— Порываев, подь сюды.

Лёнька обернулся. Звал его Бубнов – старшеклассник и «гроза школы». Было непонятно, что ему потребовалось от худенького и щупленького Лёньки, но сам факт того, что что-то понадобилось, не обещал ничего хорошего.

— Да не ссы, дело есть, — сказал Бубнов, только это Лёньку не успокоило. Впрочем, делать нечего – бежать всё равно бесполезно.

— Чего тебе? – спросил Лёнька, подходя к Бубнову, стараясь придать голосу равнодушное выражение.

— Жрать хочешь?

Голод давно стал спутником жизни. Он всюду ходил по пятам – днём стоял на деревянной скамейке, поставленной перед станком, чтобы дети моли на этом станке работать; вечером сковывал движения и вызывал помутнение в глазах, мешая подниматься по лестнице; ночью ложился рядом на кровать, забираясь под две телогрейки и пуховое одеяло. Он чуть-чуть отступал только за ужином, состоящим из хлеба, содержащего в себе, помимо ржаной муки грубого помола, пищевую целлюлозу, изобретённую в самом начале блокады, соевую муку и множество более мелких примесей. А после ужина он набрасывался с новой силой и не отступал уже всю ночь. Голод вклинивался в каждую мысль, в каждый поступок, в каждый шаг, пытался подталкивать на подлые деяния, выбить по крупицам то, что отличало человека от животного – совесть. Лёнька пока ещё находил в себе силы противостоять подлому дьяволу внутри, который шипел ему в ухо, что, если тихо задушить старушку в подъезде и отобрать у неё хлебные карточки, никто и не подумает разбираться, от чего она умерла. Мать уже месяц не встаёт с постели, и каждый день, когда он утром собирал сестрёнку в садик и, уходя из дома, прощался с матерью, понимая, что это прощание может стать последним, а отнятые у старушки хлебные карточки, возможно, продлят её жизнь.

В отличие от первых дней блокады, уже не вызывал приступ панического страха вой сирены, оповещающий о приближающихся Юнкерсах, разделяющих всех жителей на три категории: одни бежали вниз, в бомбоубежища, другие оставались на месте, потому что не могли бежать, а третьи поднимались наверх, на крыши, тушить зажигательные бомбы. Лёнька последовательно перешёл из первой категории в третью – когда-то (эти времена сейчас воспринимались почти как счастье – у мамы ещё были силы ходить), они при бомбёжках все вместе спускались в бомбоубежище; потом, когда мамины силы иссякли, он оставался у её постели, не обращая внимания на её мольбы о том, чтобы он спасался от бомбёжки, а потом…Потом сгорел соседний дом от непотушенной зажигательной бомбы – сгорел как спичка, практически моментально, вместе со всеми, кто в нём в тот момент находился. И тогда Лёнька всеми правдами и неправдами добился, чтобы его, несмотря на юный возраст, приняли в отряд самообороны, чтобы иметь возможность хоть как-то защитить маму от опасности. Да и как может быть иначе – где-то на Белорусском фронте воюют отец и старший брат, где-то служит сестра санитаркой… Как можно отсиживаться по бомбоубежищам в такое время?

От отца уже месяц не было никаких писем. Причины этому могли быть самые разные – почтальон ошибся, провалился под лёд почтовый грузовик, или… Нет, об этом даже думать нельзя. В конце концов, отсутствие похоронки – уже хорошая новость.

Каким-то светлым, безоблачным и нереально далёким казалось довоенное время. Настолько далёким, что трудно было вообразить, что оно закончилась всего каких-то полгода назад. За это время пришлось пережить столько горя, лишений, бомбёжек и смертей, что этих переживаний хватило бы не несколько жизней.

— Ну чё молчишь? Язык проглотил?

— Хочу, — от одного упоминания о еде в желудке начались спазмы.

— Ну тогда пойдём. Разговор есть.

В школе было не намного теплее, чем на улице. Печки-буржуйки, которые стояли в классных комнатах, не сильно согревали помещения. Холод был вторым спутником жизни, наряду с голодом. Если один из них выбивал у человека почву из-под ног, другой тут же приходил на помощь, и вместе эти двое быстро расправлялись с несчастным.

В декабре стояли сорокоградусные морозы. Снега выпало столько, что не успевали убирать. Некоторые дома занесло до середины первых этажей. Встали трамваи, стало казаться, что город умер, и даже редкие прохожие, появляющиеся на улицах, не могли избавить от этого ощущения. Из-за неработающих котельных полопались трубы отопления и канализации, и людям приходилось согреваться любыми доступными способами. В печах-буржуйках сжигалось всё – старинная мебель, книги, деревянные двери – всё, что могло дать хоть какое-то тепло. Кровати у Лёньки дома были железные, и только поэтому он не спал на полу.

Бубнов завернул за угол школы, остановился и, оглядевшись по сторонам, сказал тихим голосом:

— Если проболтаешься о нашем разговоре, я тебя убью.

Лёнька испуганно замотал головой.

— Я знаю, где можно достать много еды, — сказал Бубнов шёпотом.

Лёнька вздрогнул. Слово «много» уже долгое время никак не ассоциировалось со словом «еда». Оно могло ассоциироваться с чем угодно – горем, холодом, бомбёжками, но никак не с едой.

Бубнов, не заметив его замешательства, продолжил:

— На рынках есть спекулянты. Они меняют хлеб на одежду и драгоценности.

— Я знаю. Только у нас нет ничего лишнего…

— Дурак. Я же не предлагаю тебе поменять. Мы будем красть. Каждый раз понемногу, чтобы было незаметно…

— Я ничего красть не буду.

— Идиот. Это же проще простого. Я проследил, где живёт один из спекулянтов. Улица Радищева, дом 7. Продукты держит дома. Ты должен будешь всего лишь пролезть через форточку.

— А если он заметит и заявит о пропаже?

— Ты правда идиот, или прикидываешься? Если БХСС узнает, что он этим занимается, его расстреляют на месте. Пойми, мы ничего не теряем!

Протяжно завыла сирена. В западной части города послышались звуки рвущихся бомб.

В детском саду сестрёнке стало плохо. Она лежала на кроватки под двумя одеялами поверх зимней одежды и что-то бормотала в бреду. Её и без того бледное лицо стало почти безжизненным. Щёки ввалились, тонкий нос казался прозрачным. Забирать её в таком виде из сада не могло быть и речи – завтра нужно идти в школу и на завод, и сидеть с сестрой будет некому. Лёнька сходил домой и принёс две порции хлеба – её и свою.

На другой день он решился. Подошёл к Бубнову и сказал:

— Я готов.

Пришлось уйти с последнего урока. Ночная темнота в это время лишь на чуть-чуть уступает сумеркам, чтобы после этого навалиться с новой силой. А им этого и надо было – под покровом темноты забраться на третий этаж по пожарной лестнице, потом два окна по карнизу, вытащить колено печки-буржуйки из форточки, в образовавшееся отверстие просунуть руку, открыть изнутри форточку – и останется только подтянуться, что тоже очень непросто с голодухи и в тяжёлой зимней одежде… Бубнов сказал, что у него рука не пролезет, поэтому он стоял на шухере. Добытое договорились делить поровну.

Пальцы, хоть и были в варежках, замёрзли и отказывались слушаться. Сил не хватало на то, чтобы совершать хоть какие-то физические действия – работа на заводе отнимала всё. И, хотя в силу своего возраста, ему не обязательно было работать, а можно было идти после школы домой, к матери, он не мог так поступить. Вокруг разрушительная война, почти все мужчины на фронте, одноклассники, кто ещё может стоять на ногах, работают. Как он будет смотреть в глаза им, если уволится с завода? К тому же, паёк рабочего составлял двести пятьдесят граммов, а иждивенца – сто двадцать пять. На троих, таким образом, вместе с порциями мамы и сестры, получалось полкилограмма хлеба, а если учесть то, что на заводе иногда кормили обедами, свою порцию хлеба можно было отдавать им.

Где-то внизу переминался с ноги на ногу Бубнов, периодически спрашивая театральным шёпотом, почему Лёнька так долго возится. «Попробовал бы сам, повозился» — ворчал Лёнька, вынимая руки из перчаток и пытаясь согреть их паром изо рта. Наконец, он нащупал ручку и провернул её. Пальцы рук одеревенели настолько, что ничего не чувствовали.

Первым делом, как учил Бубнов, Лёнька заглянул под кровать. И сразу от явившегося его взору изобилия закружилась голова. Посмотрел в шкафу, на антресоли… Всюду, куда он только мог заглянуть, он натыкался на банки, пакеты, кульки, упаковки с консервами, крупами, сухарями, шоколадом. Такого изобилия он никогда не видел даже в мирное время, не говоря о суровых буднях блокады. Он достал из шкафа банку тушёнки и принялся, как безумный, её вертеть и разглядывать, словно пытаясь поглотить взглядом…

От раздумий его отвлёк свист с улицы. Свистели три раза – один раз длиннее и два раза более коротко. Это был условный знак, подаваемый Бубновым, что неожиданно вернулся хозяин квартиры. Причем, Бубнов врядли решился бы свистеть на виду у хозяина, а значит, тот скорее всего был уже в подъезде. Лёньку охватила паника. Запихнув тушёнку в карман телогрейки, он полез на стол, стоявший около окна, обмороженными пальцами схватился за раму форточки, подтянулся, с трудом перебирая ногами по окну, заколоченному фанерой, но заледеневшие пальцы разжались, и он упал на пол. «Дурак, во дурак» — пробормотал Лёнька и попытался открыть окно. Окно не поддавалось. Со стороны коридора послышался скрежет отпираемого замка. От испуга, Лёнька изо всех сил дёрнул на себя окно и распахнул его. Воздух с улицы ворвался в комнату одновременно с хозяином

— Стой, гадёныш, — заорал Осипов, подбегая к окну. Собрав последние силы, Лёнька перемахнул через подоконник, оказавшись на карнизе, и полез к пожарной лестнице.

— Ну чё, как делить будем? – спросил Бубнов, отдышавшись.

— Можно я себе возьму? У меня сестра заболела.

— Ты чё, опух, мелкий? Договаривались поровну. Сейчас вообще ничего не получишь!

— Не дам, – сказал Лёнька твёрдо. В эту секунду ему казалось, что он даже перед угрозой смерти не отдаст банку.

— Ты чё, опух? – повторил Бубнов, приближаясь к Лёньке.

— Сам ты опух, – молниеносным движением Лёнька выхватил банку из кармана и ударил Бубнова ребром банки в челюсть. От неожиданности Бубнов потерял равновесие и рухнул на спину. Не теряя ни секунды, Лёнька скрылся в ближайшей подворотне.

— Она умерла, – произнесла воспитательница одними губами, – мы ничего не смогли для неё сделать.

— Но… Я ей поесть принёс. Вот, возьмите. Это поможет ей. – прошептал Лёнька, глотая слёзы.

— Лёнь, успокойся. Ты лучше сам поешь. Тебе нужны силы.

***

По пустынным улицам блокадного Ленинграда шла женщина, толкая перед собой детскую коляску. Несмотря на то, что вес содержимого коляски был небольшим, всего около пяти килограмм, везти его было невыносимо тяжело – помимо писем с фронта, приходилось возить похоронки. Прочитав адрес с очередной, она оставила коляску перед дверями подъезда, поднялась по лестнице на нужный этаж и остановилась перед нужной дверью. На всякий случай, чтобы совершенно исключить ошибку, ещё раз прочитала адрес и фамилию погибшего: Порываев Вячеслав Николаевич. С тяжёлым сердцем она постучала в дверь…