Воздушный Замок

Было ей годочков пять, не больше. Глаза такие голубые-голубые, чистые-чистые, глубокие-глубокие. Не глаза точно, а озёра заповедного края, в коих вода никогда не мутится и всей полнотою своею отражает лазурность бескрайнего неба, пропитанного золотистыми лучами весеннего солнца. Молчалива была та девочка и всё ластилась к черноризцу, словно котёнок какой-нибудь. А монах-то, что привёл в деревню нашу девочку-то эту, совсем уж старик был, коих мало осталось на земле — ножки тоненькие точно тростиночки, сухие да и в протёртых донельзя сандалиях. Головка продолговатая такая и тоже сухая-сухая, едва удерживается на тоненькой старческой шее. Зато глаза как омуты — большие и, кажется, всё видящие, всё знающие… Умные глаза у старика того были, добрые…

Вообще же к нам много монахов всяких захаживало да только все они как-то сами по себе, а этот тем и запомнился мне, что с девчушкой-то был. В деревне нашей часовенка старенькая стояла ещё с давних времён. Покосившаяся вся да и с прохудившейся крышей. Вот там-то черноризец с девочкой-то той и приютились…

Довольно долгое время пробыли они у нас на деревне да только так пробыли, словно и не было их вовсе меж нами. И странно это как-то было…
Другие-то монахи, про коих я уже говорил, по домам хаживали, благословение раздавали или рукоделие предлагали за кусок хлеба да кружку квасу. Хорошее рукоделие… А этот из часовенки во всё время ни-ни… Вот что странно-то! Да и девочка, дитятя совсем, а тоже ни слыхать её было и не видать…

Впрочем, приходу черноризца тогда у нас никто не придал значения. У каждого было много забот, тревог да и, пожалуй, горьких воспоминаний…

Послевоенное тогда время было — куда ни глянь, одни могилки кругом, так что слёз-то у людей уже не осталось, чувства все выжжены дотла и внутри глухо-глухо…

Это мне, мальчишке двенадцатилетнему, любопытно всё было. Всё новое приносило мне радость и от того я всё подмечал, всё подслушивал и всё как бы внутри себя складывал…

Вот и тут не удержался я. Окончив положенные мне работы, как стемнело, я тут же к часовенке-то и направился. Схоронился в зарослях чертополоха, под крошечным окошечком часовенки, уши навострил и стал слушать…

Стемнело уже, а оттуда, из часовенки-то той, ни звука, словно и нет там никого. Потом смотрю, дрожащий огонёк лампадки по окошку несмело так пробежал и затаился где-то в дальнем углу…
Ну, думаю, значит там странники-то мои, и дальше слушаю… Слушал-слушал, а не звука. Уж и комары меня всего облепили, так что невмоготу мне стало сидеть в чертополохе. Набрался я смелости да и, робко постучавшись в низенькую дверцу часовенки, вошёл внутрь.

Гляжу, а девочка эта голубоглазая сидит в дальнем углу и на огонёк лампадки, что на полу подле неё стоит, смотрит, словно любуясь. Одна сидит, а черноризца-то и нет. Я внутрь-то зашёл, а приблизиться к девочке боюсь. Боюсь напугать, а она точно и не заметила меня — головку положила на коленочки да и смотрит на огонёк лампадки. Я покашлял да и говорю:

-Не страшно ли тебе вот так, в часовенке-то одной сидеть?
-Нет, — отвечает она мне тихо так, ласково, — не страшно…
-А где же монах, — спрашиваю её я, — который с тобою был?..
-Ушёл, — говорит мне девочка, а сама улыбается, по-доброму так, что внутри часовенки как-то даже светлее стало.
-Да как же это ушёл? — насупился я, недоумевая, — А ты же чего с ним не ушла?
-А мне, — говорит девочка, — рано ещё уходить… Я тут ещё побуду, а потом пойду вслед за ним…
-Да как же так?! — подсел я к девочке, всматриваясь в светлое её, почти ангельское, личико, — Как же ты одна да в чужой деревне-то будешь? У нас тут все люди страдающие да голодающие… Никто тебя не приютит… У каждого своё горе…
-А мне и не надо приюта людского, — отвечает мне девочка, сделавшись серьёзною почти как взрослая, — Я хожу по деревням и сёлам не для того вовсе, чтобы кому-нибудь нахлебницею в это нелёгкое время сделаться… Я, видишь ли… — девочка запнулась и личико её как-то покраснело…
-Да ладно уж, — понял я детское это смущение и быстро-быстро затараторил, — не нужно вовсе говорить всего, о чём думаешь… Просто как ты дальше-то будешь?
-Так и буду, — улыбнувшись, ответила она…

Прожила у нас та девочку в деревне всё лето. Хоть и маленькая была, а трудилась вровень со взрослыми — то ко одной подойдёт да помощь предложит, то к другой. И часовенка в это время оживилась — цветами вся запылала, так что люди, мало-помалу, стали к девочке этой в часовенку приходить. Просто приходили, чтобы помолчать с девочкой этой чудной да на огонёк лампадки её поглядеть, а ещё на цветочки. Я тоже, что ни вечер, к ней спешил. Полюбил я эту девочку как самого себя. Я ведь тоже сиротой был, а что с деревни ни ушёл, так двоюродная сестра отца моего совсем одна осталась вот я ей и помогал чем мог, хотя родства меж нами особо не чувствовалось. Время было такое — холодное, мрачное…

Пришёл я как-то вечером, по обыкновению, в часовенку, гляжу, а девочка-то грустная немножко. Хотел-было спросить отчего да она сама сказала:

-Время мне оставить это место и идти в другое…
-Да это как же?! — побледнел я весь, — Тут и люди тебя приняли — своя ты у нас… Куда ж тебе ещё идти-то?
-Здесь, — отвечает мне девочка, — я семена посадила и ростки они дали, а теперь нужно дальше сеять…
-Да что за ростки такие? — рассердился я, помрачнев, — Про что ты вообще?
-А хочешь, — улыбнулась, вдруг, мне девочка, — пойдём со мною…

Странно это или нет, но я пошёл с девочкой, точно как странствующий монах. Тётка меня особо и не держала. Много где мы с девочкой, с моею названной сестрёнкою, бывали. И всюду одно и тоже — только люди улыбаться начнут, собираемся дальше…

Пять лет мы так ходили из села в село, а потом мой ангелок заболела. Тяжело заболела. Я и врача к ней привёл хорошего да только тот ничего утешительного не сказал. Проплакал я всю ночь подле больной, а как заря занялась, сестрёнка моя взяла мою руку и нежно-нежно так улыбнулась:

-Помнишь, — сказала она мне тонким своим голосочком, — когда ты в первый раз в часовенку вошёл, где я остановилась, и спрашивать стал как я да что…
-Помню, — кивал я ей в ответ.
-Помнишь, как я засмущалась…
-И это помню, — понурив голову, отвечал я.
-Тогда я побоялась тебе сказать… Засмущалась… Думала не поймёшь, не поверишь… А теперь скажу… — и она тяжело приподнялась, чтобы видеть мои глаза, — Да не плачь ты, — положила больная изящные свои руки мне на плечи, — Знаешь ли, что каждый радужный зайчик радости человеческого сердца не исчезает? Думал ли ты о том, что ни одна слезинка печали не сотрётся? Мыслил ли ты, что каждое чувство трепетного нашего существа, каждое переживание — это кирпичик воздушного замка, который мы выстраиваем тут, на земле, но увидеть и вселится в который мы сможем только тогда, когда время хрупким своим куполом разобьётся о брызги вечности?.. Смотри, — приподняла она холодеющими своим ладошками заплаканное моё лицо к небу.
Там, в зареве зарождающегося дня, над золотистой полоской горизонта, я воочию увидел чудесный замок неземной красоты.

— Вот что строила я, — улыбаясь, продолжала умирающая, — собирая здесь от порога до порога искорки человеческой радости, надежды и любви… Не печалься теперь, потому что я иду домой и ты, когда-нибудь, тоже туда придёшь…

Много лет минуло с той поры, но я знаю теперь наверняка, что ничто не проходит бесследно. Возможно, я бы не поверил, если бы не видел воздушный тот замок, сотканный лучиками надежды маленькой той девочки. Но я видел и продолжаю то, что когда-то было начато самим Богом руками любящих и надеющихся людей…
/22.03.2010г., г.Наро-Фоминск, СаЮНи/