Three stories

Уважаемая команда сайта «ПРОЗА. РУ», посылаю вам свои три рассказа.

Это — «Серфинг», (был опубликован в Калининграде в журнале «Запад России»), второй рассказ – «Я только посмотрю и вернусь», ( был опубликован в «Антологии Калининградского рассказа»). Третий рассказ — «Пека» (не был опубликован нигде. Пока.) Ни один из рассказов не был опубликован в Интернете.

С уважением Палетте Евгения Валентиновна (автор «Алиби»).

Хотелось бы, чтобы рассказы были опубликованы на сайте.

Евгения Палетте

П Е К А

Или « Я люблю тебя, милая роза»

Он вышел из дома часа в четыре. Ему надоело смотреть на дождь из окна, и он решил пойти ему навстречу, а потом попробовать от него уйти. Он знал, так бывает, когда в одном районе города дождь, а в другом его уже нет, или не было вовсе.

Сначала дождь будто стал затихать, и ему показалось, что где-то далеко, справа, обозначилось солнце. Но через несколько минут все началось снова. И ему пришлось прятаться под каким-то жестяным навесом, где хранились доски, впрочем, тоже промокшие насквозь. И почему-то только сейчас, оказавшись под этим навесом, он внутренне осознал, что находится уже далеко за городом, и пришел сюда пешком, потому что транспорта, на котором бы он ехал, не помнит. Он только помнил, что, во что бы то ни стало, хотел уйти от дождя.

Пека с интересом осмотрелся вокруг. Его глаза, как ему казалось самому, вдруг неожиданно раскрылись. И всякий, кто мог бы его сейчас видеть, заметил бы, как много в них было готовности во что-то поверить, что-то принять, выйти из своего укрытия навстречу, что, впрочем, не исключало и некоторого подсознательного анализа и снисхождения в оценках и предпочтениях. Снисхождения потому, что его гурманство, по жизни, о котором он долгое время не догадывался, и внутренняя дисциплинированность не позволили бы ему принять то, что, по его мнению, требовало этого снисхождения. Он мог принять только то, что ни в каком снисхождении не нуждалось. Будучи музыкантом, он, как и в музыке, чувствовал фальшь любого происхождения мгновенно. Не оттого, конечно, что был музыкантом. Но был музыкантом оттого, что его внутренняя организация и способности позволяли ему быть им. И, чувствуя фальшь, он нередко в снисхождении ей отказывал. А поскольку того, что в этом снисхождении нуждалось, было так много, то одиночество как-то незаметно вошло в его жизнь, и стало привычным.

В нем, в этом просторном, оглушающее тихом пространстве, не было ни учеников, ни пропущенных бемолей, ни неправильно сыгранных тактов. В нем не было ни его собственного, почему-то раздражавшего его имени, Петр Петрович, ни все время ломающегося метронома, из-за которого вдруг останавливалась музыка, не было и его подруги, тоже пианистки, женщины, старше его лет на двадцать, которая работала в той же музыкальной школе, что и он сам, и, казалось, понимала его. Если вообще можно понять человека, находясь от него на расстоянии его одиночества, в которое он никого не впускал. Там, в его личном пространстве, был только он, Пека, да еще бабушка и мама, которые до сих пор называли его так. Пека любил это имя за то, что как-то сразу становилось легко и просто, и вспоминалось детство. А еще – все было в жизни понятно —

вот это он, Пека, а это – музыка, которая словно жила в его пальцах, и не требовала ни оценки, ни снисхождения. Она была часть его самого – тем, что у него было, чего не было, и, может быть, никогда не будет.

-2-

Понемногу дождь стал ослабевать. На этот раз это было заметно. Пека промок. Его, до плеч, темные вьющиеся волосы, висевшие сейчас невразумительными, бесформенными образованиями, холодили и без того продрогшую шею. Шея вздрагивала от каждого прикосновения мокрых волос, и мысль вернуться домой приходила снова и снова. Пека

совсем уже было хотел возвратиться, но решил пройти еще метров триста, чтобы подойти к морю. Оно было совсем рядом, за сосняком. Он знал это.

Через несколько минут перед ним лежало выпуклое зеркало, отливающее синевой. В зеркале причудливо отражались облака, горы облаков, вперемешку с синими, будто промоинами, среди глыб льда. А земля и небо, словно поменялись местами.

Ветра не было, и выпуклое зеркало было спокойно. Но Пека смутно чувствовал, что хотел бы, чтобы что-нибудь произошло. И чувствуя это на всех уровнях сознания, он боялся сформулировать что-нибудь определенное, чтобы не спугнуть, как раньше уже бывало.

Да он хотел, чтобы что-нибудь произошло. Ему надоели вечные разговоры о том, что хорошо и что плохо, что можно, а чего нельзя. Ему надоели обсуждения с Людмилой Львовной всяких профессиональных штучек, например, был или не был влюблен Миша Глинка, когда писал свой романс «Я люблю тебя, милая роза» и, если да, то в кого.

Людмила Львовна всегда заключала, что был. А когда выявлялись какие-нибудь подробности, отводила от Пеки глаза, должно быть, оттого, что тема была не то, чтобы закрыта, но как-то ни к чему. Вот и вчера она тоже отвела глаза, и посмотрела на расписание, висевшее на стене, как раз тогда, когда Пека собирался «проинтонировать» как она говорила, первые такты романса. Он было совсем уже начал, но, увидев, как Людмила Львовна отвела глаза, умолк, и тут же вспомнил про метроном, который полчаса назад, там, в его классе, в очередной раз сломался. А его любимая ученица Любочка, которая должна была играть на отчетном концерте, сбилась с ритма, и теперь ему, Пеке, надо возвращаться в класс, чтобы прикрутить надоевший винтик, который выпадал из механизма, и лежал на полированной крышке пианино, как испустившее дух невиданное насекомое.

Произведение, которое играла Любочка, было сложным, в четырех частях, со сменой размеров, и Любочка, сначала сосредоточившись, а потом напряженно, поверх очков, взглядывая на Петра Петровича, будто он мог приказать метроному не ломаться, доиграла почти до самого конца третьей части, когда механизм остановился. Но тут Пеку позвали в кабинет Людмилы Львовны, и он вышел. А вот теперь надо было возвращаться. По дороге в свой кабинет он неожиданно понял, что винтик выпадает всегда в одно и то же время. Если, например. Любочка играет этюд Фа мажор, то перед самым концом. А если сонату Си бемоль минор, то в конце третьей части, что совпадало по времени. На большее у метронома, будто сил нехватало, не раз думал Пека. Вроде бы нестарый еще механизм, а вот чего-то нехватает, возвращалось к нему снова и снова. И где-то рядом угадывался другой, очень понятный ему посыл. Но он старался не думать об этом, поскольку выпавший винтик сейчас занимал его больше, чем что-нибудь другое.

Сейчас, у моря, Пека не стал вспоминать, чем закончился тот урок, когда он вернулся в класс, где сидела Любочка. и валялся на пианино винтик от метронома. Но вдруг увидел, как у самого берега, в тихом всплеске несуществующего в этот час прибоя, блеснуло что-то такое, что не было похоже ни на что, о чем можно было бы подумать сразу.

Пека подошел ближе. Это была бутылка темного стекла. Он взял ее в руки. Осмотрел. Бутылка была опечатана сургучом. На боковой стороне, там, где обычно бывают наклейки, барельефом был изображен лев, держащий в лапах королевский штандарт. Будто на страже какой-то тайны, подумал Пека, продолжая рассматривать бутылку, стараясь заглянуть вглубь. Не может же быть, между тем думал он, чтобы в наше время

-3-

еще плавали по морям бутылки с записками. Какие могут быть записки во времена Интернета. И вдруг Пека замер от возникшего в нем предчувствия. Он снова приблизил бутылку к глазам, стараясь разглядеть, что было внутри. Но мутные стенки уже потертого стекла не позволяли рассмотреть содержимое. И тогда он разбил бутылку о лежащий на берегу большой, круглый камень.

Внутри, и в самом деле, была записка. Небольшой, с четверть тетрадного листа, желтоватый листок бумаги, с пожелтевшими краями, прокричал — “ I love you”.

Ни адреса, ни подписи не было. Словно отчаянный крик в пространство. Может быть, в вечность.

Пека положил записку в карман, потом достал ее, прочел, и положил в карман снова.

Неожиданно вспомнил Светку, девочку, которая училась в консерватории, курсом младше, которую он, как он тогда думал, любил. Вспомнив ее сейчас, он улыбнулся. Собственная улыбка показалась ему необъятной, но в ней было много свободного, пустого пространства, и очень мало любви. Любовь была, но виделась она далеко.

Постояв немного у моря, Пека отправился в обратный путь. И вдруг почувствовал, что пришла в движение тишина. Прошло еще пять минут, и он увидел, что задвигались облака. Следом за усилившимся ветром вернулся дождь. Но Пека уже шел по направлению к городу. И, вспомнив о лежащей в его кармане записке, подумал, что что-то все-таки произошло.

Уже входя в квартиру, он услышал, что внизу, у соседей громко смеялись. У них недавно родился мальчик, вспомнил Пека, и почти физически ощутил, что в кармане у него лежит любовь. Чужая, конечно, не его, но все равно любовь. И он не знал, что с ней делать. И вдруг Пека подумал, что пока любовь лежит у него в кармане, он вполне может считать ее своей. Он подумал так невзначай, будто в шутку. Но тут же понял, что ему нравится так думать. Ему действительно нравилось так думать, потому что из сознания куда-то теперь исчезли недоевшие разговоры с Людмилой Львовной, недружественные происки метронома, пропущенные бемоли, проблемные отношения с погодой, от которой он зависел настолько, что «утрачивал работоспособность», как говорила Людмила Львовна. А утрачивать работоспособность «возброняется», говорила она же. И это было, без сомнения, справедливо. Говоря это, Людмила Львовна взглядывала на Пеку, и отводила глаза, но Пека чувствовал, что она его своим вниманием не оставляет.

Потом Людмила Львовна умолкала, и садилась играть гаммы или какой-нибудь этюд, повышенной трудности. А Пека, понимая всю безусловную целесообразность совершавшегося на его глазах действа, тихо выходил из класса, хотя знал, что Людмила Львовна любила, когда он слушает, как она играет. А когда однажды, перед самым Новым

Годом, Пека подарил Людмиле Львовне цветы с новогодними пожеланиями, и Людмила Львовна, сказав «спасибо», отвела глаза, и посмотрела на дверь, Пека пожалел, что сделал это. Но потом почему-то почувствовал острую жалость к ней или к самому себе. Он знал, что Людмила Львовна никогда не сможет переступить через разницу в возрасте между ними, но не знал, насколько это так. Вот, может быть, если бы он проявил инициативу… – задал он безмолвный вопрос самому себе. Но, не будучи уверен, что ему это нужно, на вопрос не ответил. Через минуту, вспомнив про любовь, лежащую сейчас у него в кармане, он подумал, что надо было бы ситуацию слегка прояснить. А что, если пригласить Людмилу Львовну после очередного концерта к себе домой. Интересно, что она скажет. А вдруг это свое «возброняется», а ее холеное, ухоженное лицо, как всегда в таких случаях, примет нейтральное выражение. Но это не должно его смутить и заставить изменить свое намерение, думал он. И хоть Пека и сам не знал, зачем ему это нужно, он решил попробовать не отступать, чтобы… И вдруг мысль пресеклась. Чтобы что?- снова мысленно спросил он себя. Чтобы Людмила Львовна призналась, наконец. Только этого нехватало, испугался он. Ведь он должен будет как-то ответить. И вдруг он отчетливо

-4-

понял, что не хочет, чтобы Людмила Львовна приходила к нему после концерта, сидела бы в его кресле, закинув одну на другую, как тростинка тонкую, ровную ногу, поднимающуюся куда-то туда, куда почти доходили ее многочисленные, вязаные,

надетые один на другой, воротники.

Обыкновенно красный начинался чуть ниже шеи, и, когда он, спускаясь вниз, достигал двух-трех сантиметров, поверх него уже был пущен зеленый, затем — синий. Когда вся эта хорошо продуманная композиция, прикрывающая то, чего не было, достигала пупка, оказывалось, что поверх синего уже спускался вниз белый и коричневый. Это и на самом деле выглядело довольно элегантно, с известной долей претензии, и, может быть, не только претензии. Но поскольку эти воротники он видел всегда, и они чем-то напоминали униформу, Пека этих воротников у себя дома видеть не хотел тоже. И вдруг появилась совершенно новая, никогда не приходившая к нему мысль — еще ни разу в своей жизни он никому не сказал «люблю». Он не сказал этого даже Светке, которую, как ему тогда казалось, любил. И это обстоятельство позже всегда смущало его. Ведь тот, кого любят, никогда не умрет, осторожно подумал Пека. Тот, кого любят, будет жить в сознании близких ему людей – в их мыслях, их делах, их памяти. Память тоже имеет продолжение, невзначай подумал он. Какое-то время эти рассуждения казались ему сомнительными. Но потом он все больше стал думать, что это – правда, особенно, когда догадался, что и тот, кто любит, тоже, пожалуй, бессмертен. Подумав так, он замер от только что сделанного им открытия.

Отчетный концерт был назначен через два дня.

Так ничего и, не решив с приглашением Людмилы Львовны к себе после концерта, Пека посидел немного у пианино, но играть не стал. Перед глазами откуда-то опять появились слегка раскосые, в рыжую, по зеленому, крапинку, светкины глаза, ее презрительные губы, и вечное желание сказать что-нибудь наперекор.

— Свет, ну, Свет, — возражал иногда Пека, когда Светка говорила какую-нибудь ерунду.

— А что, нельзя? Что хочу, то и говорю, — дразнилась Светка совершенно в манере героинь советского кинематографа — дерзкой, настырной и глупой. Но, понимая все это, Пека не переставал ходить за ней всюду.

Училась Светка хорошо, понимала, что возвращаться в родной поселок не хочет. И даже ковер и набор хрустальных рюмок, которыми премировали ее мать, звеньевую-отличницу на молочной ферме, не прельщали. И это Пека понимал тоже, но все равно гордился тем, что зеленоглазая, длинноногая Светка неизменно звала его в свою компанию. И только, когда Светка откровенно была неправа, он молчал или говорил — Ну, что ты Свет.

Вспоминая потом эту свою любовь, Пека думал по-разному. Иногда ему казалось, что —

Светка — это лучшее, что было в его жизни. И если бы она ни была такой дерзкой, а иногда и злой, он, наверное, продолжал бы ее любить. Может быть, и до сегодняшнего дня. Хотя, вспомнив, как в самый последний раз, когда они ссорились, она сказала ему — «Ну, и скатертью дорога», он засомневался в этом. И сразу же представил себе Светку звеньевой на молочной ферме. Но чаще ему казалось, что он все преувеличивает, и что во всех размолвках виноват он сам. А когда вспоминал, что так и не сказал Светке, что он ее любит, вовсе не находил себе места. И сразу же думал, что Светке ничего не оставалось делать, как только сказать ему – «Ну, и скатертью дорога».

Посидев еще немного на стуле, теперь Пека встал. Он подошел к окну, и открыл его. Дождя не было. Но на земле было сыро. С листьев стоявшего на земле каштана падала вниз вода. Капли падали на асфальт, рябили гладкую поверхность луж, заставляли прохожих поднимать воротники, и, поглядывая вверх, торопиться, чтобы поскорее пройти. Какая-то девушка, в розовом капюшоне, поежившись, тоже подняла голову, и,

-5-

увидев в окне Пеку, улыбнулась. Он не удивился, зная, что привлекает внимание. И улыбнулся тоже. Уходя все дальше и дальше, и теперь дойдя до пешеходного перехода, где он еще несколько минут видел ее розовый капюшон, девушка обернулась, нашла глазами его окно, и улыбнулась снова. И он тоже ответил улыбкой, и вспомнил про записку, которая лежала у него в кармане. Потом девушка перешла дорогу, и ее не было видно. А ему показалось, что где-то там, в его классе, остановилась музыка. И ученик, который был в эту минуту там, не доиграл до конца. А на полированной крышке пианино лежало невиданное насекомое.

Концерт прошел, как всегда, блестяще. Хорошая сцена – цветы, свечи, большой стол с подарками, празднично одетые ученики и преподаватели, приподнятая общая атмосфера, и, наконец, хорошая музыка – все было и привычно, и ново своими частностями своими чувствованиями и запахами только этого, уже уходящего, года. А приближающиеся зимние каникулы придавали этим ощущениям особый вкус.

Людмила Львовна, возбужденная общим настроением и хорошей музыкой, а особенно — отличным выступлением своих учеников была очень привлекательна.

— Людмила Львовна, вы сегодня восхитительны, — произнес Пека, уже подходя к двери и берясь за ручку, чтобы идти вниз, в гардеробную.

— Спасибо, — проговорила Людмила Львовна, изобразив свою нейтральную улыбку и посмотрев на стену с расписанием дольше обыкновенного.

— Пожалуйста, пожалуйста, — улыбаясь откровенно и искренне, и уже выходя за дверь, отвечал Пека. Ему было весело. И в эту минуту он, пожалуй, был слегка счастлив. Как все просто, думал он, — Вы сегодня восхитительны. Людмила Львовна, — еще раз повторил Пека. И вдруг понял, что сейчас, или две минуты назад, он сказал Людмиле Львовне все. Больше ему ей сказать было нечего. Пожалуй, и приглашать ее к себе после концерта не надо, опять обрадовался Пека. Когда-нибудь он скажет ей еще что-нибудь приятное, подумал он. И не потому, что хочет сказать это приятное именно ей, но хочет сказать это кому-нибудь вообще. Хоть кому-нибудь, неожиданно подумал Пека. Хоть кого-нибудь сделать бессмертным, улыбнулся он. И не найдя в своих рассуждениях никакого противоречия, опять улыбнулся.

Дома он долго смотрел в окно. Он видел срывающихся с места людей, когда перекресток в вечерних сумерках становился зеленым. Несколько раз ему казалось, будто, то тут, то там появляется и исчезает розовый капюшон, но всякий раз понимал, что ошибся.

Потом, когда перекресток в очередной раз стал красным, он взял с полки какую-то книгу, и, устроившись на диване, попробовал читать. Но задремал. И скоро как-то почувствовал, что в его комнате появилась женщина. Он сразу понял это, и как ему показалось, открыл глаза.

Сделав несколько шагов в комнату, со стороны балкона, женщина села на стул. Она смотрела на Пеку, и молчала. Неширокая полоса света от низкой настольной лампы, освещала роскошную грудь, полуприкрытую прозрачной, ниспадающей на круглые колени тканью.

Он тоже молчал.

— Я вам нравлюсь? – наконец, спросила она.

— Нет, то есть, да, — поправился он, — Вы красивы.

— Вы – тоже, — призналась она, и умолкла

— Вы кто? — спросил он то, что его действительно интересовало.

— Я? Женщина, — передернула она плечами.

-6-

Он понял ее, таким образом, выраженное недоумение. Но продолжал молчать. И вдруг рассмеялся. Потом стал серьезным, и принялся смотреть на женщину снова.

Все так же, сидя на стуле, теперь она переложила бедра справа налево. Ее лицо сделалось недоуменно вопросительным. Она явно чего-то ждала.

— Странно, — наконец, сказала она.

Странно? Я тоже подумал об этом.

-?!

— Да вот, я подумал, напротив меня сидит молодая красивая женщина, a я не понимаю, зачем.

— Что зачем? Сидит? То есть, зачем сижу я?

— Ну да. Ведь должен же быть в этом какой-то смысл.

— Не встречала мужчину, который бы искал смысл в том, что перед ним сидит женщина, — рассмеялась теперь она.

Смех был жесткий, с очень сильным оттенком насмешки.

— Я думаю, женщина – это всегда только женщина, — опять сказала она, интригующе улыбаясь.

— Вы хотите сказать…, — начал было, но умолк Пека.

— Именно это я и хочу сказать, рассмеялась женщина. – Если встречаются мужчина и женщина, они должны делать любовь. Я очень хорошо умею делать любовь, — с хорошо изображенным смущением произнесла женщина. И ее грудь заволновалась.

— Делать любовь? — будто повторил Пека.- Не думаю, что вы правы. Не всегда.

— Какой-то вы непонятный, — сказала женщина, взглянув на колыхнувшуюся в окне занавеску. И Пеке показалось, что он слышит едва заметный, едва уловимый акцент, который, впрочем, был только в интонации.

— Что ж тут непонятного, — помолчал Пека. – Должно что-то между ними произойти, чтобы это что-то соединило их на подсознательном уровне. Как говорят, пробежать что-то должно, — не находил Пека слов. – Любовь – это состояние души, — не продолжал больше он, пристально глядя на женщину, чтобы понять, так ли она поняла, как он сказал.

Женщина умолкла, и долго молчала.

— Почему вы молчите? – наконец, спросил Пека.

— Вспоминаю. Когда я вошла в комнату, следом за мной, с балкона, выбежала мышка и пробежала во-он туда, под шкаф, — показала женщина в угол, где действительно стоял шкаф. Вы видели? – спросила она.

Пека молчал.

— Ну, как же мы тогда будем делать любовь, если вы не видели, — разочаровано сказала женщина. – Ведь вы говорите, надо, чтобы что-нибудь пробежало.

И тут Пека увидел опять низкий свет от настольной лампы. Но женщины уже не было.

И Пека обрадовался тому, что вместе с женщиной из его сознания исчезло это странное прижившееся во всем мире и благополучно функционирующее выражение « делать любовь». Его говорят и англичане, и немцы, и французы. И каждый, на своем языке, повторяет то, что ничего общего не имеет с любовью, подумал Пека, поймав себя на мысли, что в последнее время стал как-то по-другому относиться к Ромео, который, благодаря своему создателю, тоже говорил по-английски. Никогда раньше Пека об этом не думал, а теперь вдруг мысль сконцентрировалась, и было совсем недалеко до конфуза. Устоявшийся мировой символ бессмертной любви как-то слегка поблек. Разрушенный словом. Разрушенный английской идиомой. И хоть по-английски она звучит всего лишь

прозаически, не так возвышенно, как хотелось бы, по-русски это принять совершенно невозможно, подумал Пека. Почему? — будто кто-то спросил его. Почему? — спросил этот кто-то еще раз. В конце концов, любовь тоже бывает разная, возникли три точки в сознании… И стало ясно, что ответ содержится именно в этих трех точках. А

-7-

Подсознательно Пека чувствовал, что имеет дело с категорией времени. С одной стороны — Я люблю тебя. Люблю сегодня, буду любить завтра, буду любить всегда. Так уж вышло. Ты – мое всё – и приговор, и милость. Ты – моя жизнь. С другой стороны – что-то немедленное, сиюминутное, почти стыдное. То и другое – абсолютно разные установки, разные уровни сознания, и соответственно — разные приложения к ним. И эти приложения, по большому счету, определяются всего двумя словами – «сейчас» или «всегда».

Идиома «делать любовь», наверное, тоже имеет право на существование, но это — другое, размышлял Пека. И Ромео тут не при чем. Он говорил о любви.

Мысленно простившись с Ромео, и пожелав успеха недавней гостье, в конце концов, каждому — своё, Пека подошел к окну.

Там медленно растворялась в наступающем дне синева раннего утра. Но уличные фонари еще горели. А перекресток, становясь поочередно то красным, то зеленым, начинал новый день. Редкие еще пешеходы останавливались, ждали зеленый, потом уходили. А Пека все старался увидеть розовый капюшон. Ему очень хотелось сказать девушке что-нибудь хорошее.

Он долго стоял у окна, глядя куда-то вперед, в пространство. Перед его взором будто проплывали города, пробегали дороги, дремали в утренней дымке поля. Разворачиваясь к солнцу то одной стороной, то другой, просыпалась Земля.

И каждая ее пядь, каждый цветок, каждое дерево будто вслушивались в наступающий день. И от того, что они сейчас услышат, зависело то, как этот день пройдет.

Пека молчал, он не был уверен, что сейчас ему следует что-нибудь говорить…

Было часов одиннадцать, когда он подошел к морю, где несколько дней назад он стоял продрогший от холода и непрекращающегося дождя. Пронизывающий насквозь ветер гнал и гнал к берегу волны, обдавая холодными каплями одежду, лицо, волосы. Но Пеке

было тепло.

Он поставил на камень, о который совсем еще недавно разбивал бутылку, свою спортивную сумку, извлек приготовленную заранее, пустую бутылку из-под шампанского.

Поставил рядом баночку с воском. Потом он написал записку. «Я люблю тебя, милая роза», значилось там. Долго смотрел на клочок бумаги, не читая. Он хотел наполнить его своим чувством, своими мыслями. Он хотел наполнить его собой.

Потом, вложив записку в бутылку, и опечатав, размахнулся, и бросил в море.

Пенистый, зеленый поток завертел ее, закружил и унес. И как ни старался Пека увидеть бутылку еще раз, ему это так и не удалось.

«Я люблю тебя, милая роза» еще раз мысленно повторил Пека, и пошел по направлению к городу, думая о том, что не знает, куда поплыла бутылка из-под шампанского.

_________________________________________________________

рассказы «Серфинг» и «Я только посмотрю и вернусь» здесь:

http://forum.prozaru.com/index.php?fid=3&id=658622964369