Сказания Иностранного легиона.

Высота №357

Часть 1

В начале 1940 г. змея, скорпион, а быть может, какая-то другая ползучая тварь, живущая в чудовищном африканском климате, укусила меня. Из-за укуса моя правая нога раздулась как воздушный шар. Боль была адской, температура у меня поднялась, и на протяжении целой недели я боялся, что мне отнимут ногу, потому что она вся почернела, посинела, и я не сомневался, что это – гангрена.

В то время доктор Дюпон служил главным врачом военного госпиталя в пункте Саида<!—[if !supportFootnotes]—>[1]<!—[endif]—>. Это был старый армейский врач, он был отозван из отставки после того, как все молодые врачи отправились на фронты Европы. За свою долгую службу он повидал много солдат, у которых было заражение крови, и само собой, ему не могла понравиться утратившая естественный цвет нога. Через пару недель опасность миновала, но я все еще чувствовал очень большую слабость и был вялым, так что доктор сказал, что я должен остаться в госпитале еще на 10 дней или около того, чтобы окрепнуть.

Покуда я приходил в себя под солнышком ранней африканской весны, легионера второго класса Пьера Ламонтаня определили ко мне в палату, и с этого момента пропала ленивая атмосфера госпиталя. Язык Легиона никогда не отличался особой утонченностью, и никто из легионеров особенно не следил за выбором слов, но Пьер оказался настоящей ходячей энциклопедией бранных выражений. Он значительно расширил мой словарный запас.

Пьера направили в госпиталь из-за того, что он жаловался на туберкулез. Он провернул дельце с одним арабом из города, который действительно болел туберкулезом, и араб контрабандой доставил ему в госпиталь небольшую емкость с мокротой. Пьер вручил эту емкость медицинской сестре под видом своей собственной. Естественно, в мокроте было полным-полно бацилл, и этого не могли не заметить в лаборатории. Для Пьера все оборачивалось замечательно. Он был на прямом пути к увольнению по состоянию здоровья.

Он произвел впечатление на окружающих в день своего появления в госпитале. Дело было к вечеру, и все пациенты только что прошли через двухразовое ежедневное унижение – измерение температуры в заднем проходе. Этот простой фокус заставлял ртуть в термометре подскочить до красной отметки, даже если температура тела была нормальной, и я заметил, что Пьер хорошо знаком с этим методом. Когда дежурный пришел, чтобы собрать термометры, Пьер захотел узнать свои показания, но ответа на вопрос, естественно, не получил. Дежурный подхватил свой поднос и вышел.

— Придурок! – заорал Пьер ему вслед, — Скотина! Иди, подставляй задницу!

Пьер раньше уже служил в Легионе. Он был отслужил пятилетний срок в Легионе в тридцатых годах, благодаря чему смог получить французское гражданство. Для него пять лет превратились, на самом деле, в шесть, потому что его поймали на попытке продать форму легионера торговцам-арабам из Марракеша. Это вылилось для него в целый год штрафбата в Коломб-Бешаре<!—[if !supportFootnotes]—>[2]<!—[endif]—>, и этот год добавился к его пятилетнему контракту. Невыгодно было Пьеру Ламонтаню оказаться в штрафбате, потому что штрафники ничего не получают за службу, и совсем уж неприятно строить дороги в пекле южной Сахары. Особенно, когда это заставляют делать голыми руками.

Вообще, легионеры не получают по году штрафбата за воровство. Если только не случается особых обстоятельств, как это было в случае с Пьером. Для него особыми обстоятельствами был тот факт, что каждый, кто имел с ним дело, начинал ненавидеть его. В своем кругу его называли «жидом», и прозвище это пристало к нему. Наверное, это повлияло и на решение трех старших офицеров-судей в его военном трибунале. Они дали ему полный срок. В легионе всегда царила атмосфера легкого антисемитизма, но совсем не это решило все дело для Пьера. Просто-напросто, Пьер был подлецом. Он был настолько несносным, что любой начинал ненавидеть его уже через 30 секунд после встречи с ним. Судьи, наверное, почувствовали то же самое.

После увольнения он отправился в Оран, где женился на дочери зажиточного алжирского еврея, тот устроил его в магазин одежды возле рынка. А когда началась война, его мобилизовали, так же, как и всех французских резервистов. Такое уж было мое везение – попасть с ним в одну палату в госпитале.

Говорили, что евреи, в общем, не поступают в Легион, но Пьер Ламонтань, настоящее имя которого было Моисей Штейнберг, оказался исключением. Он прибыл во Францию в годы Великой депрессии, он был самым старшим из семерых детей польского еврея-ортодокса. Отец его был старьевщиком, он сумел скопить достаточную сумму для того, чтобы отправить Пьера в Париж, где родственник должен был ему помочь найти работу. Родственник держал небольшую швейную мастерскую на Рю Паради.

Моисей был молод, настойчив и полон надежд. Он считал, что поскольку он – сын избранного народа, то во многих отношениях он стоит выше всего остального рода человеческого. Он слышал об Иностранном легионе, однако ему и в голову не приходила мысль о том, что и сам он тоже станет его членом. Это было просто смехотворно.

Старый Штейнберг железной рукой религиозного фанатика управлял своим семейством, так что Моисей никогда не возражал ему открыто. Он любил своего отца, это было то безусловное обожание, которое так типично для еврейских семей. Но в глубине души он восставал против аскетической строгости отцовой ортодоксальной веры, распространявшейся на всех членов семьи. Первый акт неповиновения он совершил только тогда, когда поезд, который увозил его в Париж, отъехал на безопасное расстояние от бородатого патриарха. Тогда Моисей сорвал с себя кипу, постоянного своего спутника в течение последних двадцати лет, и вышвырнул ее из окна движущегося поезда.

В день, когда он вышел из поезда на вокзале Гар-де-л’Эст в Париже, ему был двадцать один год. Родственник, двоюродный брат, увидел, что Моисей ничему особому не обучен, и отвел его к оптовому торговцу, согласившемуся дать молодому человеку достаточно товара для того, чтобы начать собственное дело. Двоюродный брат гарантировал оплату. Кроме того, он оплатил старый побитый «Ситроен»-фургон, оборудованный деревянным коробом вместо задних сидений.

Наполнив короб хлопчатобумажными платьицами, трусами, лифчиками, панталонами и чулками, Моисей начинать объезжать еженедельные ярмарки на улицах Шель-сюр-Марна, Бонея, Нуази, Мелена и некоторых других пригородов Парижа. Он быстро освоил французский язык. Хозяйкам он нравился, полицейские его не трогали, хоть у него и не было обязательной carte d’identité – удостоверения личности. Он приехал во Францию как турист и ему не разрешалось работать. Если бы полиция поймала его, его бы немедленно выслали назад, в Польшу.

Дела шли хорошо, он легко прижился во Франции. Очень быстро он осознал, что его еврейская фамилия – это главное препятствие на пути к успеху, и начал называть себя «Пьер Ламонтань», то есть, дословно перевел на французский язык фамилию Штейнберг. <!—[if !supportFootnotes]—>[3]<!—[endif]—> Имя «Моисей» он просто отбросил.

Одновременно он открыл счет в банке и завел любовницу. Счет был открыт в банке «Лионский кредит», он откладывал туда каждый сантим, который не шел на жизнь или на нужды дела. Счет быстро рос. Любовница была дочерью его домохозяйки, неряшливая девятнадцатилетняя нимфоманка с крашеными в желтый цвет волосами. Она утратила невинность тогда, когда большинство девочек предпочитает общество кукол. Пьер снял меблированную комнату на бульваре Севастополь, возле Ле Аль. Именно здесь Одетта впервые приобщилась к сексу – среди корзин, ящиков, тухлой рыбы. Мадам Ларивьер, ее решительная мать, не знала или делала вид, что не знает о распущенности своей дочери. Последнее было больше похоже на правду, потому что все соседи были прекрасно осведомлены о ночных эскападах Одетты.

Однажды ночью – Пьер почти не бывал дома днем в рабочие дни – девица разделила с ним его холостяцкую постель, наплевав на все предшествующие формальности. Пьер был очень доволен. Она была очень хороша в постели. Предыдущий опыт у Пьера был невелик, но он понимал что она и раньше часто проделывала это по темным закоулкам Ле Аль. Это абсолютно его не трогало.

Будущее улыбалось Пьеру. И вот, когда из-за плохой погоды пришлось отменить несколько поездок на ярмарки, один уличный торговец взял Пьера с собой в игорный клуб на бульваре Осман. Пьер был потрясен. Он никогда раньше не ел на серебре, и никогда еще полдюжины официантов не застывали над ним в ожидании приказаний. Ему понравилось обедать за счет заведения, а еще больше ему это понравилось, когда он в тот же вечер выиграл пять тысяч франков в рулетку. Эта сумма превышала его самый крупный месячный заработок на ярмарках, на следующий день он вернулся в клуб. Он опять выиграл. На следующий день он выиграл еще раз. «Ситроен» остался стоять на заднем дворе дома мадам Ларивьер, товары так и лежали упакованными в деревянном коробе.

Но пришел день, когда маятник качнулся в обратную сторону. Он проиграл. Он проиграл и продолжал проигрывать. Через две недели ему пришлось залезть в свои сбережения. Он выписывал чеки на банк, и клуб беспрекословно их принимал. Однажды в пятницу ему особенно не повезло – он накупил жетонов на семь тысяч франков и все проиграл. Он выписал чек на эту сумму, зная, что на банковском счету у него осталось меньше ста франков.

Он вернулся домой, голова у него шла кругом, он был совершенно удручен. Во Франции за липовые чеки сажают в тюрьму – и Пьер это знал, но у него оставалась смутная надежда на то, что он найдет способ оплатить чек до открытия банка в понедельник. Он только что сбросил обувь и растянулся на кровати, как в дверь к нему постучали.

— Войдите, — сказал он, и в дверь вошла целая процессия. Ее возглавляла мадам Ларивьер, за ней шел Мимиль, бывший цирковой силач весом сто пятьдесят килограммов, мускулы перекатывались шарами у него под рубашкой. Мимиль официально считался дядей Одетты и жил у мадам Ларивьер. Замыкала шествие Одетта, глаза у нее покраснели от плача.

— Господин Пьер, — сказала мадам Ларивьер с достоинством, и Пьер учтиво встал с кровати.

— Господин Пьер, я пришла к вам по очень деликатному вопросу.

— Мадам, — сказал Пьер, — я к вашим услугам.

— Как бы поточнее объяснить вам, господин Пьер, — сказала она, — мне так неловко. Я очень обеспокоена из-за одного обстоятельства, имеющего отношение к вам.

Пьер вопросительно смотрел на нее.

— Да, господин Пьер. Мне ужасно стыдно, но я вынуждена сказать, что вы злоупотребили моим гостеприимством.

— Не понимаю вас, мадам, — сказал Пьер.

— Сейчас поймете, – сказала мадам Ларивьер. – Долг матери повелевает мне объяснить вам все. Вы обесчестили мою невинную дочь. Бедная девочка enceinte, а ей только девятнадцать лет.

Французский Пьера в то время был еще не очень чистым, но он знал, что французское слово enceinte означает «беременна».

Он быстро сообразил, как все произошло. Его выбрали, чтобы сделать Одетту респектабельной дамой. Кончено, могло быть и так, что девочка в самом деле забеременела во время одной из их частых встреч в его постели. Он никогда не пользовался презервативами и понятия не имел, предохранялась ли она как-нибудь. Но в районе Ле Аль было, по крайней мере, еще полдюжины мужчин, регулярно пользовавшихся щедростью Одетты. Зачем же взваливать вину на него одного? Он знал, зачем. Матушка Ларивьер была проницательной и мудрой женщиной. Интуиция подсказывала ей, что Пьер беззащитен. Кроме того, она решила, что у Пьера есть деньги, а это было достаточным основанием для того, чтобы простить ему шалости с ее дочерью. За это ему можно было также простить и то, что он был галицийским евреем, а не французом.

Он посмотрел ей в лицо – лицо благородной матери – и на огромные мускулы Мимиля, посмотрел на Одетту, которая тихонько плакала в носовой платочек. Его дрожь пробрала от мысли. Что он может стать членом их семьи. Еще он подумал об одном липовом чеке на семь тысяч франков, который обязательно повлияет на его будущее. Просто удивительно, как быстро мозг собирает воедино элементы задачи в момент потрясений. Пьер принял решение раньше, чем картинка полностью сложилась у него в уме.

— Мадам Ларивьер, — сказал он, выдавив из себя вежливую улыбочку, — Жениться на вашей дочери – такая честь для меня!

Это признание разрядило атмосферу, и в квартире Ларивьеров начали праздновать помолвку – с большим количеством вина и паштета фуа-гра. Все напились – все, кроме Пьера. Одетта опять заснула в его постели, но на этот раз с ведома матушки – ведь теперь это было почти законно. К тому же, сделанного не воротишь. Девушка была возбуждена и проделала множество всяких штучек, чтобы угодить будущему мужу, но ум Пьера продолжал работать во время всей длительной процедуры.

Утром он встал пораньше и вышел на бульвар Севастополь. Транспорта было еще немного, дворники смывали мусор вдоль бордюров. Он прошел несколько кварталов, и тут увидел полицейского в синей кепке. Он подошел.

— Господин полицейский, — сказал Пьер, — не могли бы вы направить меня в ближайший призывной пункт Иностранного легиона?

— С удовольствием, мсье, — ответил полицейский.

Через двадцать четыре часа Пьер уже ехал в поезде в Марсель.

Через десять дней после того, как Пьер появился в госпитале в Саида доктор Дюпон выписал нас обоих. Я выздоровел, а подлог Пьера раскрыли. Доктор так и не поверил ему. Его внешний вид совершенно не соответствовал катастрофическим лабораторным данным. Врач почуял, что тут кроется обман, и для уверенности отправил рентгеновские снимки Пьера своему начальству, главному офицеру медицинской службы в Сиди-бель-Аббесе, откуда они вернулись с кратким приговором; «Здоров».

Капрал повел нас назад в гарнизон. Пьер был разъярен.

— Этот б… доктор, — орал он, — просто б…! Б…, и еще раз это самое! Он отлично знает, что я болен, сукин сын, но отправляет меня обратно! Он ненавидит меня, потому что я не дал ему взятку – придурок ненормальный! Хочет моей смерти!

Тут ему пришлось перевести дух, потому что он шел быстрым шагом, а дорога вела вверх по склону.

— Заткнись, — дружелюбно посоветовал капрал, — рот закрой.

— Иди, подставляй задницу! – пробормотал Пьер и мы опять тронулись в путь. Это было его любимое выражение.

Мы дошли до бараков как раз, когда пора было укладываться. За неделю до того немцы оккупировали Норвегию, и командование Союзников решило отправить подкрепление, чтобы выбросить их оттуда. Легион получил приказ выделить несколько батальонов для укомплектования британских и норвежских подразделений. В ту же ночь мы отплыли в Нарвик.

Ранним пасмурным майским утром норвежский берег показался из-за клочьев тумана. Вообще-то, я не уверен, что это было утро. Мы уже довольно долго не видели ночи, а это лишало всякого ощущения времени – привычная смена дня и ночи исчезла. Вместо этого все двадцать четыре часа в сутки стоял молочно-белый дневной свет. Солнце уже неделю не заходило за горизонт, и Пьер жаловался, что он не может спать, когда все время светло. Настроение у него было ужасное, он никак не мог примириться с приговором доктора Дюпона, а мне приходилось слушать его бурчанье. Моя койка располагалась над его койкой. Он говорил, что большую часть времени страдает от морской болезни, даже когда мы переходили от одного фьорда к другому, где вода была тихая, как в пруду, впрочем, он никогда не пропускал еды. Врага не было видно, если не считать маленького самолета-разведчика, который ежедневно пролетал над нами, чтобы посмотреть, чем мы занимаемся.

Судно, в прошлом – пассажирский корабль водоизмещением пятнадцать тысяч тонн, видало и лучшие дни. Это был комфортабельный корабль, наспех переделанный для военных нужд, времени для добросовестного переоборудования не хватило. Техника и боеприпасы были навалены повсюду, а множество солдат забивались во все углы. Некоторые даже спали в спасательных шлюпках. Впрочем, кормили и поили прилично, порции были большими, и приятно было валяться на палубе под выглянувшим солнцем, глядеть в небо, на море, на холмы, которые пробегали назад с той же скоростью, с какой корабль шел вперед. Мы взошли на борт в одном из портов Ла-Манша и уже больше двух недель болтались вдоль норвежского берега южнее Нарвика, готовые поразить любое нацистское укрепление, которое увидим. Но не видели ни одного. Нацисты держались подальше от берега, а возможно, они окопались повыше, на холмах. Погода день ото дня улучшалась, солнце поднималось все выше, в воздухе пахло весной, снег начал таять. Сначала он таял внизу, у кромки воды, и земля становилась с каждым днем все темнее. Постепенно край снежного массива отодвигался вверх, очень медленно. Наверху скал, окружавших фьорд, снег был еще очень глубоким. Но на березах, росших в закрытых уголках, у воды, уже проклюнулись листья.

Круиз вдоль берега был приятнее, чем военная экспедиция. Так, по крайней мере, казалось, пока немецкая батарея, оснащенная пушками 77 мм не открыла по нам огонь, и эта атака не захватила нас врасплох. Батарея находилась высоко в горах, и маскировка ее была такой удачной, что никто не мог подумать, чтобы там находились пушки.

Все произошло настолько быстро, что из единственного артиллерийского орудия на борту, старенькой зенитки, размещенной на баке, даже не успели ни разу выстрелить. Одним из первых снарядов ее вырвало из креплений, и тем же снарядом размозжило голову зенитчику. Пьер и я как раз курили неподалеку, мы вжались в обшивку, а вокруг нас летели металлические осколки и куски человеческого тела.

Корабль резко накренился и остановился. Полковник подошел проверить, велики ли повреждения. Он поглядел на канонира с размозженным черепом. Кровь и мозг разлились лужей по палубе.

— Унесите его, — сказал полковник, обращаясь к нам.

Пьер позеленел. Его качало. Полковник взглянул на него. «Ну,» — рявкнул он.

Пьера передернуло, он напрягся. Рвота залила палубу, полковник с отвращением отвернулся.

— Легионер, — проговорил он, — Храбрец.

Пьер пришел в себя на койке. Он плакал. Он лишился всей своей лихости.

— Если бы меня не призвали, — сказал он, — я бы ни за что не пошел в этот долбаный поход. Я не герой. Не хочу воевать.

Однако война для легионера Моисея Штейнберга еще не закончилась. Меньше, чем через неделю началась атака под Нарвиком.

В полночь британский эсминец «Фейм» вошел в фьорд Нарвика, его пушки палили во всех направлениях. Подобно матери-утке, за которой строем плывет через пруд весь ее выводок, огромный корабль вел за собой меньшие суда, до предела забитые солдатами 13-й полубригады французского Иностранного легиона. Солнце уже достигло своей низшей точки, чуть выше горизонта, тонкие лучи рисовали на снегу абстрактные тени. Снег был розового цвета.

Корабли спустили на воду целую флотилию шлюпок, которые по одной направились к берегу. Глубокая черная вода… Скалы отвесно уходили под ее поверхность. Очень мало было таких участков, где лодки могли бы пристать к берегу. Вдали я разглядел домик, прилепившийся к скалистому склону на высоте нескольких сотен футов над водой. Домик был раскрашен в пастельно-голубой цвет, перед ним была деревянная пристань. Судам предстояло пристать именно там. Переправа вброд была невозможным делом – берега, как такового, не было. Температура воды была близкой к точке замерзания. Любая попытка проплыть с полной боевой выкладкой, с ружьем, в стальной каске, в полной зимней военной форме была равносильна самоубийству.

Больше половины солдат так и не достигли берега. Немецкие стрелки в холмах подождали, пока лодки не подойдут на достаточное расстояние, и открыли бешеный огонь. Маленькие шлюпки были нагружены так, что сидели в воде по ватерлинию, для них не нужно было даже прямого попадания. Достаточно было просто ударить рядом с лодкой, чтобы перевернуть ее, и сначала немцы просто били рядом. Но потом стрельба стала точнее. В воде в пятнах крови плавали головы и куски тел. «Фейм» ударил по батарее и заставил ее ненадолго замолчать, но к тому времени больше половины людей утонуло или было разорвано в клочья.

Моей лодке повезло. Она врезалась в деревянную пристань ниже пастельного голубого домика под артиллерийским огнем, я выбрался из нее. А за мной – все подразделение. Мы побежали к домику, спрятавшемуся под навесом, защищавшим его от прямого попадания. Бой во фьорде продолжался. «Фейм» продолжал стрелять. Справа, на некотором расстоянии, я увидел дома Нарвика, раскрашенные во все цвета радуги. Над городом висело облако дыма. Фьорд имел форму подковы, несколько групп высадились на противоположной стороне бухты. Они приготовились к атаке на дороге, ведшей в Нарвик, которая шла параллельно берегу на расстоянии около четверти мили от него. Группа заняла узкое ущелье, образованное склонами двух холмов, спускавшихся к воде. Мы держались в резерве, я наблюдал за шестьюдесятью с лишним бойцами, которые медленно, но верно продвигались вперед. Расщелина была загромождена в нижней части камнями, обломками скал и кусками льда. Дальше, на расстоянии двухсот-трехсот ярдов от дорожного полотна, местность была относительно чистой. Когда они достигли открытого пространства, то немедленно разошлись веером. Движение веером, то есть, движение в нескольких расходящихся направлениях – это отличная стратегия для условий пустыни. Перед врагом вдруг оказывается сразу несколько целей. Но действовать так в Нарвике было ошибкой. Мы оказались не перед бедуинами, которым броней служила ненависть, а оружием – однозарядные винтовки. Здесь было скорострельное оружие, а враг был тренирован по всем правилам науки и неподвластен никаким эмоциям.

Немцы – мастера маскировки, вот почему никто из нас не заметил пулеметных гнезд всего лишь в нескольких футах над дорогой. Любая попытка приближения была под контролем. Камуфляж был совершенным. Стрелки молчали. Они ждали, пока люди рассыплются веером, после чего застрочил пулемет. Все произошло очень быстро и закончилось прежде, чем кто-нибудь осознал, что же случилось. Защиты не было, уцелела лишь горстка тех, кто скатился вниз по склону за линию огня.

На борту «Фейма» опять загремели пушки, но вторая немецкая батарея, неожиданно возникшая в горах, открыла огонь по эсминцу. Позже мы узнаем, что это была последняя боеспособная немецкая батарея. «Фейм» расстрелял все остальные. Однако немцы так ловко пользовались сетью тоннелей, пронизывавших гору, что казалось, будто у них в горах сосредоточены мощные артиллерийские силы. Орудия, доставленные тракторами, перемещались по тоннелям на новое место раньше, чем британские артиллеристы успевали закрепиться на предыдущей позиции.

Один из первых залпов снес башню «Фейма». Жуткое оранжево-черное пламя и густое облако дыма вырвались из башни. Большие пушки замолчали. Следующий снаряд разрушил мостик, после чего «Фейм» медленно вышел из фьорда и скрылся из виду за стеной скал, спускавшихся к морю. Немногие выжившие бойцы Легиона нашли убежище под скалами. Раненых оттащили в безопасное место и перенесли на шлюпку, стоявшую на якоре в укромной бухточке. Шлюпка отчалила, она кралась вдоль берега, пока не дошла до устья фьорда. Потом она исчезла из поля зрения.

Следующие двадцать четыре часа прошли в полном бездействии. Очередной акт нашего представления открылся появлением эсминца, который на всех парах вошел во фьорд, за ним шли две баржи, на каждой – по танку. Танки казались реликвиями Первой мировой, они походили на сухопутные танки «Виккерс-Армстронг» того времени, вроде модели Т. Немецкие батареи молчали.

Баржи причалили в той части бухты, где было достаточно места для выгрузки танков. Для выгрузки по очереди. Первая баржа быстро причалила, и танк номер один сполз по трапу и перешел на твердую землю. Минуту спустя он уже двигался с грохотом вглубь берега по дождевой промоине. Вторая баржа вошла в бухту. И тут немецкая пушка 77 мм вновь открыла огонь. Танк номер один был подбит и загорелся. Второй снаряд оторвал баржу от временной швартовки как раз в тот момент, когда танк номер два прошел половину сходней. Танк сел брюхом на каменную кромку, его передняя часть оказалась на земле, а задняя касалась воды. Механик отчаянно пытался довести машину до берега, под прикрытие скал. Двигатель взревел на самых высоких оборотах, и танк пришел в движение, но его тут же подбили. Спустя одно только мгновение он уже был охвачен пламенем. Человеческая фигурка прорвалась через огонь и упала на четвереньки. Это был механик. Форма на нем горела. Он замер в нескольких футах от танка, продолжая гореть. Запах горелого мяса долетел до меня. Неповрежденная баржа подобрала ту, которая причаливала, и эсминец ушел, прикрывая собой баржу, пока она не скрылась. Оба танка полыхали. От них валил черный маслянистый дым. Вскоре один из танков взорвался. Огонь добрался до боеприпасов. Через несколько минут взорвался и второй танк.

Потом наступило двадцатичетырехчасовое затишье. Ничего не происходило. Казалось, что полковник забыл о нашем существовании, или думал, что мы все мертвы. Маленький пастельно-голубой домик был удобным убежищем в сложившихся обстоятельствах. Лейтенант Ричард спал в старинной кровати с четырьмя столбиками под портретом короля Норвегии Хаакона. Те, кто не стояли в карауле, тоже спали или играли в карты. Все выглядело мирно, совсем не по-военному.

Поздно вечером с воды донесся звук корабельного двигателя. Маленькая лодка плыла в направлении к нашему домику. Она держалась близко к берегу, стрелки в горах не тронули ее. Все, что было по размеру меньше, чем эсминец, не интересовало их.

Мы не получали почту с тех пор, как 13-я полубригада ушла из Северной Африки. Ни одного письма за два месяца. А теперь, благодаря капризу военной бюрократии, почта прибыла.

Я получил несколько писем и маленькую посылку с продуктами и сигаретами, и какое-то время был занят чтением и нарезанием ломтиков салями. Я не обращал внимания на Пьера, который тоже получил почту. Когда я взглянул на него, то увидел, что он побледнел, как мел, и сидит прямо, глядя в окно. Он сидел совершенно неподвижно, полностью замерев, если не считать, что иногда он моргал, как будто старался удержать слезы в глазах. Его пальцы перебирали письмо.

— Что случилось? – спросил я.

Он не двигался.

— Пьер, — сказал я, — плохие вести?

Он продолжал смотреть в окно. Не повернув головы, он протянул мне письмо.

Это было письмо из штаб-квартиры Международного Красного Креста в Женеве. Официальное машинописное послание, направленное его жене в Оран.

«В ответ на Ваш запрос от 14 октября 1939 г., — говорилось в нем, — сообщаем, что все члены Вашей семьи мужского пола были казнены вместе с остальными мужчинами-евреями, проживавшими в Вашей деревне, в начале сентября 1939 г.»

Жена Пьера переслала это извещение ему без каких-либо комментариев. Она, наверное, не нашла, что сказать. Так же, как и я.

— Прими мои соболезнования, — сказал я, и это было все, что я мог придумать. Я отдал ему письмо. Пьер по прежнему не отводил взгляд от фьорда.

Около полуночи, когда тени вновь удлинились, а свет стал розоватым, пришла еще одна лодка. Было заметно, что она спешила. Она прошла прямо через открытое водное пространство, не обращая внимания на врага. Лейтенант Ричард выбрался из кровати с четырьмя столбиками и посмотрел на лодку в бинокль.

— Шутки в сторону, — сказал он, — Это полковник. В конце-концов он о нас вспомнил!

Полковник с беззаботным видом стоял на корме лодки, расстегнув парку, с непокрытой головой, волосы его развевались на ветру. Казалось, будто он отправился на рыбалку.

Ричард встретил его у воды и проводил к дому, доложив обстановку по пути. Ситуация была неважная. Две трети контингента было потеряно, и полковник видел, что случилось с танками, которые к этому времени должны были проложить нам путь на Нарвик. Они оба сгорели полностью.

Полковник наклонился над большой картой, а мы собрались в столовой. Всего восемнадцать человек. Лейтенант стоял рядом с ним.

Он ткнул указательным пальцем в точку на карте, отмеченную красным крестиком.

— Ричард, сказал он, — это – высота 357. Здесь находится батарея, от которой все наши несчастья. Ее надо ликвидировать. Ясно?

— Так точно, господин полковник! – ответил Ричард. – Отличная позиция у немцев. Они перекрывают оттуда все подходы к Нарвику.

— Точно, — сказал полковник, — Давайте я вам объясню. Наша цель – захватить в клещи гарнизон, оккупировавший Нарвик. В настоящее время мы атакуем их с севера, но они стойко сопротивляются. Наше наступление было остановлено. Приказано атаковать с юга – отсюда – и как можно быстрее, но батарея на высоте 357 блокирует наши действия. Мы не можем ничего доставить сюда по воде, и нам не дают сделать это на суше. Но мы должны высадить еще два батальона для атаки с юга. Если мы не сделаем этого, вся операция провалится. У нас катастрофически мало людей и боеприпасов. Совершенно необходимо немедленно нейтрализовать высоту 357. Ясно?

— Так точно, господин полковник, — сказал лейтенант, — Ясно.

— Я запросил ВВС о поддержке с воздуха, — сказал полковник, — самолеты атакуют высоту 357 и отвлекут немцев, пока мы будем вводить подкрепление во фьорд. Вы с вашими людьми захватите батарею во время воздушной атаки. Сейчас, — и он посмотрел на наручные часы, — почти час ночи. Воздушная атака назначена на 5 часов утра ровно.

Ричард минуту подумал. Это был простой план. В нем были заложены все элементы, необходимые для успеха. Если не считать одного крохотного упущения. Составители плана выпустили из виду проклятое орудие 77 мм, которое мы должны были обезвредить всего лишь через несколько часов. Это уже стоило нам черт знает сколько человек.

Лейтенант напомнил об этом полковнику.

— Один пулемет? – спросил полковник.

Ричард кивнул.

— Укрепление? Дот?

— Что-то вроде, — ответил Ричард.

— Ну и что же? – сказал полковник, — обезвредьте его тоже. Какой-то маленький дот, не так ли? Когда я был лейтенантом, то в одиночку обезвредил один такой в Абд-эль-Кабире, в Марокко.

Лейтенант Ричард был всего-навсего молоденьким юношей. Он так и залился румянцем.

— Отправьте добровольцев, — сказал полковник, — Взорвите его!

— Прекрасная мысль, господин полковник, — сказал лейтенант. Ему очевидно полегчало, когда он понял, что полковник не ждет, что Ричард лично повторит героический подвиг в Абд-эль-Кабире.

— Прекрасно, — сказал полковник, — все улажено. Есть добровольцы?

Поднялась моя рука. Это было чисто рефлекторное движение, совершенно непреднамеренное. Не знаю, чем оно было продиктовано, возможно, неосознанным стремлением к действию, желанием, чтобы события развивались дальше. Возможно, что роль сыграло также известие о расправе с отцом и братьями Пьера или смерть механика, сожженного заживо, или кровь, смешанная с масляными пятнами на воде фьорда, или лица искаженные агонией, всплывавшие в этих пятнах. Я сам удивился, что вызвался идти добровольцем.

Еще четверо подняли руки. Всего нас было пятеро.

— Еще один, — сказал полковник.

Пьер стоял тут же с отрешенным выражением лица. Я не знаю. Слышал ли он хоть что-то из речи полковника. Если и слышал, то не думаю, чтобы понял.

— Ну? – сказал полковник.

Пьер медленно поднял руку. Полковник взглянул на него и на лице его мелькнуло выражение омерзения. Он пожал плечами и пошел к двери.

— Разбирайся с этим сам. Сынок, — сказал он, проходя, Ричарду. – Теперь это твоя задача.

---

<!—[endif]—>