А-а

   Профессор, заведующий одной из профилирующих кафедр медицинского института, Александр Александрович Махов уже предвкушал сегодняшнее удовольствие. Двадцать лет подряд он задавал своим студентам одну и ту же клиническую задачу, но так ни разу и не смог, за все годы, что преподавал, получить правильного ответа. Сначала для него это был некий казус, так сказать упражнение ума для других. Но с годами значимость факта никем нерешенной задачи, росла. Она постепенно превратилась для Александра Александровича в некую идею «фикс», которая, развиваясь и обогащаясь множеством других таких же примеров и фактов из жизни, в конце концов, доросла до целой теории. Его взгляды, принципы, образ жизни – вся жизнь теперь подчинялась и согласовывалась с ее главным девизом: «Так установлено, так правильно, так должно быть».

— Никто, никогда и нигде не может нарушить определенного заведенного порядка и хода вещей, – говорил он. — Это есть незыблемость, не нами установленная, но данная нам свыше. Только последовательность приводит к гениальности. Не может яйцо научить курицу, тому, что курица и так знает сама.

   Некоторые пытались, было с ним спорить, что, поначалу, вызывало у Александра Александровича гнев и раздражение, но со временем, он несколько поостыл, стал более осторожным к подобной публике, и для предупреждения, несправедливого, как он считал, критиканства с ее стороны, ставил в пример, сей неопровержимый факт: «О нерешенной никем из студентов клинической задачки за двадцать лет».

   Жил Александр Александрович совсем один. За несколько последних лет он сильно постарел, даже обрюзг, стал еще больше ворчать по всякому поводу и без, и быть может, так и помер невзначай всеми забытый, если бы не его, двоюродная сестра, регулярно посещавшая его и ухаживающая за ним. Была ли у него другая жизнь? Поговаривали, что да. В молодости и достаточно бурная. Но с годами, как известно, все проходит, все успокаивается. Александр Александрович постепенно становился мудрей, никем неоспоримый факт оставался фактом, а его теория последовательности и определенных правил порядка, незаметно приобрела для него законченный смысл.

   Заведующим кафедрой он стал совершенно случайно, можно сказать, вопреки всему, и благодаря некоторому стечению обстоятельств. Однако отсутствие особых талантов в медицине нисколько не помешало ему быть автором нескольких учебников по своему предмету; к мнению Александра Александровича на ученом совете всегда прислушивались (ходили слухи!) что даже среди членов-корреспондентов и академиков «Академии медицинских наук» оно считалось весьма авторитетным. Но за глаза коллеги по институту его не любили, побаивались, предпочитая вообще эту неприятную тему обходить стороной. Особенно всех раздражало появление Александра Александровича на массовых мероприятиях: будь то незначительное собрание, или ученый совет, или чей-нибудь юбилей, или чьи-то похороны. Еще только издали, заметив его сутуловатую фигуру, чиркающую ботинками по асфальту и опирающуюся на свой неизмеримо длинный зонтик-трость, постоянный спутник Александра Александровича, все начинали кисло улыбаться, а ректор института радостно «бежал» ему навстречу «снимая шляпу», чтобы поприветствовать. А уж когда начиналась официальная часть. Ее непременно и всегда открывал Александр Александрович, задавая тон всем остальным выступающим. Говорил он долго, нудно, обстоятельно, но все же с некоторой осторожностью и главное, как положено, как нужно было на данный момент. Его щучьи глаза все время бегали, рыскали по залу, останавливаясь, то на одном, то на другом, словно искали себе новую жертву для очередной очной ставки и допроса. Он всегда держал нос по ветру. Уж если и ругал кого, значит, надо было ругать, и ругали все. Если выразить свою ненависть и, как говориться, проявить… Проявляли и даже с лихвой. А уж если надо было, кого хвалить! Эпитеты «великий ученый», «прекрасный клиницист», «великолепный теоретик» были самыми маленькими, чем он награждал. Ну, а о фразах, что «только у нас и нигде больше», и что «только мы и особым путем и пусть все кто там….» — говорить вообще не приходилось. Другие тоже, конечно, и хвалили, и ругали, и высказывались. Но все это было так, без видения процесса в целом и значимости события в «иных сферах». Он был словно флагман в таких делах, идущим в нужном фарватере, за которым все прочие мелкие суденышки добровольно выстраивались и покорно шли.

    Был ли Александр Александрович хорошим врачом? Доподлинно неизвестно, но Андрею (студенту четвертого курса медицинского института) почему-то запомнилось, как он долго и нудно рассуждал перед ними, студентами о том, что надо делать в этом случае, стоя около лежащей на носилках в коридоре больницы голой худой бабушки, пока та совсем не испустила дух. Нет! Александр Александрович не был садистом, и возможно даже и сделать в этом случае ничего было нельзя, но нравственная форма подачи, граничившая с полным цинизмом, поразила тогда Андрея. Студентов, Александр Александрович не любил; считал их всех бездельниками и оболтусами, никак не хотящими думать ни о чем путном, кроме как о своем праздном времяпрепровождении. Впечатление от общения с ним было такое, что он сразу родился и профессором и заведующим кафедрой и никогда не был сам обыкновенным студентом. Он был большой оригинал, и о его чудачествах слагались легенды. Например, он мог спокойно написать в зачетке вместо оценки «осел» и выкинуть ее в окно. Такими художествами, те, кто получил их, как правило, гордились и, посмеиваясь между собой, показывали тем, кто слабо верил, что такое вообще возможно. На экзамене, как и по жизни, Александр Александрович терпеть не мог людей, а тем паче студентов, которые блистали перед ним своими знаниями, то есть знали не столько, сколько положено, а попросту, с его точки зрения, начинали умничать. Вид тогда его становился, как у ребенка обидчиво-грозным, вот-вот топнет ножкой. Запустив свои толстые пальцы в худую бороденку, он начинал нетерпеливо сам пестрить многознанием, показывая всю свою значимость перед робкой неопытностью молодости. Сдать ему экзамен выше оценки «удов» было вообще большой удачей и, поскольку, «неуды» полученные, у Александра Александровича, а получали их многие, пересдавались лишь только ему одному, то очередь из студентов стоящих в деканат за допусками на экзамен или на посещение его предмета была всегда. Впрочем, деканат в данном случае, а может быть и из вредности, проводил весьма снисходительную политику. Это был самый доступный допуск, который можно было только получить. Но, несмотря на эту кажущуюся легкость, существовали и такие студенты, которые получали «удов» от Александра Александровича только спустя два года, после не сдачи у него первого экзамена, то есть перед самым получением диплома. Словом, если один студент узнавал у другого, что их группу ведет «А-А», такая кличка была у Александр Александровича, то это обязательно выражалось в принесении глубокого соболезнования, сочувственного похлопывания по плечу и рассказом о нем очередной байки. Ходили даже слухи, что Александра Александровича, конечно, когда он был еще молодым, неоднократно били совсем вышедшие из себя студенты, но скорей всего, это были лишь сплетни, приятно ложившиеся на душу никак не могущим получить у «А-А» свой «удов». Следует также отметить, что «подъехать» или «подмазать» или обратится с просьбой к Александру Александровичу, чтобы получить у него зачет или сдать экзамен «по блату» – никто – не из студентов, не из его коллег, не равных ему по положению так и не рискнул даже попробовать. Нет, конечно, все было, как и везде. Просто находили у него на кафедре других людей, договаривались с ними, получали, сдавали, ставили. Однако справедливости ради надо отметить, что и сам Александр Александрович был не совсем так уж безгрешен. Несколько раз, когда ему звонили из…, сами догадываетесь откуда, с различными, скажем помягче, заданиями, Александр Александрович был, как говориться, «всегда!…» Приятное ощущение сопричастности, которое невозможно передать никакими словами, вперемешку с чувством выполненного долга посещало его при выполнении подобных поручений. И казалось, что уже никто и ничто не сможет, да и не должно было нарушить этой договоренности с самим собой. Выведенная Александром Александровичем непоколебимая и единственно правильная, с его точки зрения, теория, начало которой положила так никем и нерешенная клиническая задачка, была залогом гармонии в его душе. Вот почему сегодня, как и двадцать лет назад, как и каждый год в этот знаменательный для себя день, Александр Александрович Махов был весь в предвкушении.   

— Так-с! Ну, что у нас на сегодня? – спросил он, довольно потирая руки и оглядывая притихших студентов.

   Они, спрятав свои кислые физиономии под медицинские шапочки, тупо уткнулись в записи. Не уловить их немой крик: «Только бы не меня!…». Было практически не возможно.

— Сегодня я задам вам, — начал протяжно Александр Александрович, — одну, так сказать, с вашего позволения, небольшую и, в то же самое время, очень простую, с моей точки зрения, клиническую задачку.

 Аудитория насторожилась.

— Задачка, так себе…. Кхе-кхе…. Весьма пустяковая. Однако, решившему ее студенту….

   В этом месте тон голоса Александра Александровича обычно брал свою высшую ноту, затем резко обрывался, и следовала долгая, почти театральная пауза. Александр Александрович всегда нарочито делал ее здесь, для усиления эффекта от сказанного в дальнейшем.

— Я, ставлю сразу пять, — наконец, продолжил он, — в зачетку по моему предмету!

   Медленно из-под белых шапочек стали показываться осторожные молодые лица; аудитория, как бы нехотя просыпалась; она все еще не до конца понимала, что собственно от нее хотят и зачем все это. Но вот покатилась волна разговоров. Гул стал нарастать. В возникшей неизбежной паузе спокойным оставался только Александр Александрович. Он ждал. И аудитория, как бы в ответ на его молчание, вдруг взорвалась. Если бы в тот момент здесь появился…. Ну скажем, живой Пирогов или сам Гиппократ, такого бы шума, удивления, восторга, наконец, возгласов любви, он бы не встретил. Вообще то шума Александр Александрович не любил, особенно когда его производили другие, надо прямо сказать, терпел его с большим трудом, даже когда это было необходимо, Но этот единственный, неповторимый, ласкающий слух шум превозносящей его толпы….

   И, подняв верх свою правую руку, словно Цезарь на форуме, он, Александр Александрович Махов торжественно продолжил: 

— И посещение моего предмета, для этого студента, с момента правильного ответа, становится необязательным.…

   Продолжать после всего сказанного, что-либо говорить еще, стало совершенно не возможно. Аудитория просто задохнулась от счастья. Всех заворожили дивиденды. Их обсуждали, смаковали, прикидывали. Но как это часто бывает, забыли самую малость, то есть главное – решить задачку. Александр Александрович, как и всегда не сказал, обезумевшим от счастья студентам, что пока еще никто за двадцать с лишним лет его преподавания эту совсем незатейливую задачку так и не решил.

 

   Когда Андрей узнал, что его группу будет вести Александр Александрович, он не расстроился, он просто грустно вздохнул. Видя, как многие из его группы веселятся по данному поводу, ободряюще похлопывают друг друга по плечу, рассказывают байки и анекдоты про «А-А», он понимал, что, по сути, все они, включая и его самого, пытаются скрыть свой страх перед неизвестностью. Тем не менее, первые несколько занятий оставили у Андрея приятное впечатление. В меру строгий, воспитанный, знающий, Александр Александрович, вел занятия неординарно, давал много практики и не бубнил себе под нос, как это делали многие другие. Но после нескольких неприятных случаев проявления неуважения, даже грубости по отношению к студентам, коим Андрей стал невольным свидетелем, мнение его об «А-А» изменилось.

   Неожиданно, а это было в начале декабря, Андрей заболел. Температура под сорок. Обычно студенты медицинских вузов, несмотря ни на что, ходят на занятия в обязательном порядке. Это вызвано тем, что независимо от уважительных причин, занятия требуется отрабатывать – час за час. Да еще это к кому попадешь. «Небрежно» брошенная фраза Мудрова в восемнадцатом веке о том, что врач должен учиться у постели больного, откликнулась отработками в веке двадцатом и, надо заметить, что эта система без изменений действует до сих пор.  Но, конечно, когда температура под сорок на занятия не пойдешь. Андрей прекрасно понимал, что теперь его ожидает тернистый путь. Отработать занятия у «А-А»?!… Единственным решением, как ему казалось тогда, это было попробовать найти ответ на задачку, заданную Александром Александровичем и, таким образом, избежать как отработок, так и сдачи экзамена. Почти неделю, обложившись всевозможной медицинской литературой, он решал злополучную задачку. И когда, наконец, в аудитории прозвучал его ответ….

 

  Каждый раз Александр Александрович начинал семинар со следующего вопроса:

— Ну что решили задачку? Коллеги…

Он делал особое ударение над словом «коллеги».

   Между тем, количество желающих выступить со своими ответами от занятия к занятию катастрофически падало. Скоро желающих попасть под остроты Александра Александровича не стало и вовсе. Поэтому, когда Андрей, еще не познавший колкости его языка, назвал свой ответ, вся  аудитория гудела в ожидании очередной серии высказываний от «А-А».

   Александр Александрович сначала не поверил своим ушам. Он подумал, что ослышался и попросил Андрея повторить ответ. Услышав его еще раз, единственно, что он смог из себя выдавить было: «Не может быть…». Он сказал. Нет, это из него выскочило. Скорее для себя. Очень тихо. Но во внезапно умолкшей аудитории, слова Александра Александровича прозвучали так громко, и так искренне, что уже никто из студентов не сомневался в правильности данного Андреем ответа.

 Александр Александрович словно окаменел. Скорее инстинктивно, как по заданной программе, он с трудом смог произнести:

— Зачет и экзамен все равно не поставлю. Занятия….  Занятия все равно посещать!

   Его слова были хорошо слышны всем. Опешившая поначалу  аудитория вдруг загудела.

— Это, что? Бунт?!

   Александр Александрович медленно приходил в себя. Он все еще плохо видел аудиторию. Ему казалось, что возмущенные лица студентов слились как бы в одно. Шум – этот гадкий, этот противный, этот ненавистный ему шум, все гудел и гудел, усиливаясь и давя на уши…

— Бунт?! – почти прошипел он и неожиданно для всех, не крикнул…. Но произнес так, что аудитория испуганно притихла раз и навсегда, — Молчать! Я сказал…

Остаток занятия Александр Александрович провел, как ни в чем не бывало.

  

   На Андрея страшно было смотреть. Все понимали, что человек он конченный. Дома студенты рассказывали своим родителям эту нравоучительную историю, и те, умудренные большим жизненным опытом, только печально кивали в ответ головой и говорили своим чадам: «Не высовывайся». В общежитии, как в более свободном учреждении, студенты погудели, погудели, да напились до чертиков. Тем с возмущением и бунтом против самоуправства «А-А» было покончено.

   Но что же Андрей? Он пытался отработать пропущенные занятия, у Александра Александровича. Другие преподаватели с его кафедры просто отказывались принимать у него отработки. В свою очередь, при ответах Андрея, Александр Александрович, почти с ним не разговаривал. Он молча выслушивал вызубренные Андреем свои лекции, затем так же хорошо вызубренный им учебник, автором которого он сам являлся, и, молча, не задавая никаких вопросов, записывал крупными буквами в журнал отработок: «Не сдал». 

— За что? – спрашивал возмущенный Андрей, и тут же получал от невозмутимого «А-А» железный ответ, — Следующий!…

   Дело близилось к экзаменационной сессии. Семестр заканчивался, а зачета у Андрея по предмету Александра Александровича по-прежнему не было, и получить его похоже не представлялось никакой возможности. Андрей, обратился в деканат. Там ему, конечно, посочувствовали, и разъяснили разницу между не получением зачета и не сдачей экзамена. Дело в том, что если вы не сдали экзамен, то сдавать его можно было, в те времена, сколь угодно долго, хоть до самого диплома. Но вот если вы не получили зачет, вас просто не допускали ни к одному экзамену. А студенту, не сдавшему более двух экзаменов, была прямая дорога к отчислению.

    Будучи в очередной раз на приеме у заместителя декана, решающего все вопросы по «Лечебному факультету», Андрей наивно спросил его: «Но ведь можно же, наконец, создать комиссию, чтобы проверить мои знания?»…

   Сначала до заместителя декана не дошла суть невинно заданного вопроса. Но когда он, наконец, понял, то обомлел, и, раскрыв рот от удивления, посмотрел на Андрея как на ненормального.

— Уж не издевается ли он, в самом деле?» — мелькнуло у него в голове.

   Однако, по наивно-серьезному выражению лица Андрея, заместитель декана понял, что тот совсем не шутит, и толком не зная как на все это реагировать, так как впервые столкнулся с подобным, не найдя ничего лучшего просто рассмеялся над святой наивностью.

— Комиссию кому? Самому Махову? И кто будет в ней?

   Заместитель декана никак не мог остановиться от душащего его смеха.

— И все для кого? Для тебя родного? (Андрей почувствовал себя полным идиотом) Все с меня хватит. Вот тебе допуск на отработки и иди отсюда, с Богом….Андрей понял, что это конец. Он был в полном отчаянии.

  

   В свою очередь, и в это трудно поверить, Александру Александровичу тоже было не сладко. С того самого дня, когда он получил правильный ответ, на не решаемую, с его точки зрения, задачу, в нем что-то сломалось. Двадцать лет он ожидал правильного ответа. Он ждал его так долго, что вывел целую теорию жизни. Теперь же из-за какого то выскочки, студентишки, так в сущности милюзги все рушилось. Андрей, сам того не подозревая, запустил механизм разрушения существовавшей в его душе гармонии.

— Значит все не так? А тогда как? – спрашивал себя Александр Александрович.

   И как это часто бывает, не находя ответа, на столь риторический вопрос к самому себе, он находил выход по отношению к другим. В этот семестр очередь в деканат за допусками выросла настолько, что ректор был просто вынужден ласково намекнуть об этом «неугомонному» профессору.

   На последнюю отработку, Андрей пришел настроенным решительно. Скоро начиналась экзаменационная сессия. Терять ему собственно было нечего, поэтому в ответ на произнесенное, очередное, Александром Александровичем:

— Следующий!…

 Андрей заговорил быстро, горячо, с излишней жестикуляцией:

— Вы не хотите со мной разговаривать? Понимаю. Ваше самолюбие оскорблено. Опять понимаю. Хотите выгнать меня из института? Но кто вам дал на это право? Кто вообще дал вам право так обращаться с людьми?  

   От этих слов Александр Александрович как-то сразу вдавился в кресло. Его руки сжали подлокотники, а взгляд впился в говорящего, остановить которого теперь можно было только кляпом. Заглянувший было студент, как «следующий», увидев его лицо, тут же без лишних слов, испуганно прикрыл дверь.

— Я теперь вам все выскажу. Все! – продолжал Андрей. (от сильного волнения у него немного дрожал голос) Конечно, вы к этому не привыкли. Да и, что вам до других. До их страданий, их переживаний. Зачем вам?…  Вы Махов! Непререкаемый авторитет. Но что стоит за этим? Посмотрите вокруг себя, вас же все не любят, если не сказать больше!…

— Как вы смеете!… — начал, было, Александр Александрович, но Андрей резко перебил его:

— Да! Да! Вас все не любят! Да и за что вас любить? Вы же сами не любите людей. Скажите, что вам сделала та несчастная умирающая бабушка, над которой Вы нам долго объясняли, что надо делать, но так ничего и не сделали. А студенты, над которыми вы постоянно глумитесь? Для них более ненавистного, чем ваш предмет в институте нет. Ну, а со мной? Разве вам пришло голову, что испытывает человек в моем положении. Что он чувствует?… Ну, хорошо! Вы не хотите выполнять свои обещания. Бог, как говориться с вами. Но за что же третировать!?… Вы хотите выгнать меня не потому, что у меня нет знаний, а потому что вам так хочется. Потому что вы злопамятны. Потому что присвоили себе права, лишив их всех остальных. Пройдет время, и вы уйдете. Что же останется после вас?

   Андрей говорил нервно, с надрывом. Он почти не видел Александра Александровича. Перед ним была бесформенная масса, некая субстанция — нечто слушавшее и совсем не понимавшее его  и, как казалось Андрею, не стоящая всех этих слов. Впрочем, высказываясь, он ни на что и не рассчитывал.

— Я вам скажу – продолжал Андрей. — Ни славы великих открытий, которых у вас нет, ни памяти, как о  большом ученом, передавшим свои знания другим, ни даже просто воспоминаний, как о хорошем человеке, от вас не останется — ничего. Слышите? НИ-ЧЕ-ГО!

   Последнее слово Андрей произнес с особым ударением и по слогам.

   Александр Александрович выслушал Андрея молча, не делая даже попытки больше перебивать его. Теперь же, в возникшей давящей паузе, он не выдержал. Уже у двери Андрея догнал отчаянный крик «А-А»:

—         В-во-он!…

 

Александр Александрович задыхался….

— Этот! Этот студ…

Но вдруг невыразимо сильная боль пронзила его. Все поплыло. Ничего не видно. Как холодно… Один туман… 

Но что это?

Вот он маленький, куда-то бежит.

— Саша! Саша! – кричит ему мама.

   Нежная, ласковая, любимая…. Вот он с ранцем на спине в первый раз идет в школу. Он так счастлив. А вот дерется с соседским мальчишкой из-за девчонки. Ревущая Ленка, конечно, воображала, но вообще так — ничего себе….

   Однако, как заметно он вырос. Провожает Лену после кино. Еще один невинный поцелуй. Ах, как прекрасно! Как хорошо жить!… Но, где же она? Все опять расплылось. Он больше не видит ее… НИЧЕГО!

   Кто это идет по улице? Молодой, здоровый, счастливый, с книгами подмышкой. Кто же это?… Вот он выпил газировки в автомате, вот купил букетик весенних цветов, вот кого-то ждет, поглядывая на большие часы, висящие на столбе, вот подходит к какой-то красивой девушке….. Он узнал ее. Это же его Лена. Как она хороша! Они вместе идут по улице, взявшись за руки, он что-то серьезно говорит ей, а она в ответ заливается веселым смехом. Но кто же он? Наконец, он медленно поворачивается и показывает свое счастливое лицо. Господи! НИЧЕГО!

   Вдруг там, где совсем далеко — свет. Он медленно приближается. Его все больше и больше. Видно дома,  людей, машины. Там жизнь. Он во весь голос кричит им, но они не слышат его. Экран медленно закрывается.… НИЧЕГО….  

   Когда Александр Александрович очнулся, то, как врач все понял. Но ему уже было все равно. Слишком поздно. Словно робот он механически оделся и, не отвечая ни на какие вопросы студентов ожидавших его, встретившихся ему по пути сотрудников и коллег, автоматически добрался до дому.

 

   Сестра нашла его в постели одетым, с тупо уставившимися глазами в потолок. Последнее, что произнес в своей жизни Александр Александрович Махов, было странное слово, которое сестра все никак не могла соотнести, к чему-нибудь — «НИЧЕГО».

   Хоронили Александра Александровича всем институтом. Не любовь к людям при жизни не отражается на покойниках. Многие на похоронах плакали. Говорили положенные речи. Что мол «не забудем никогда», что «его вклад в науку», что «великий ученый». Однако, тех людей, которые искренне сожалели о его смерти, не было вовсе. Правда сестра его испытывала странное двойное чувство….

 

   О смерти Александра Александровича Андрей узнал по выставленному в вестибюле института большому портрету в черной рамке. Он шел в деканат подавать заявление о добровольном уходе из института, так как в этом случае восстанавливаться в последующем было гораздо проще. По дороге он столкнулся с куда-то несущимся приятелем из другой группы.

— Ты что не знаешь! – возбужденно и на ходу сказал он Андрею. – «А-А» то умер. Беги скорей к нему на кафедру. Там…

   Последнее, что хотел сказать приятель, Андрей так и не услышал. Он еще не успел осознать того, что случилось. Наскоро, поразмыслив, а время до начала работы деканата у него было много, Андрей решил все-таки последовать совету приятеля. На кафедре Александра Александровича творилось что-то невообразимое.

— Ты очередь занял, спросил его все тот же неутомимый приятель.

— Нет, – ответил Андрей.

— Давай ко мне. У меня скоро.

   Андрею казалось, что он находится в сумасшедшем доме. А все эти студенты в белых халатах и шапочках, возбужденно что-то обсуждавшие и весело травившие анекдоты, смеющиеся над ними — есть умалишенные. Впрочем, вскоре подошла его очередь. Входили в зал сразу по несколько человек. Андрей попал к какому-то доценту. Тот коротко спросил его:

— Группа, фамилия.

Андрей назвал.

— А группа Александра Александровича, – сказал доцент, найдя его в списке.

— Так-с. Вы пропустили…

Андрей было начал:

— Да я….

— Вижу, вижу. Все вижу….

И неожиданно, как гром среди ясного неба произнес:

— Ваша зачетка.

 

   Когда Андрей вышел из института, его охватывало странное чувство. Пробравшись сквозь шумную толпу студентов, договаривающихся между собой, где и как, отметить столь знаменательное событие, Андрей, не обращая ни на кого внимания, грустно побрел к метро.

   Был солнечный зимний день. Воздушные облака, мирно пасущиеся на голубом небе, уже давно оставили попытки угомонить совсем не греющее, но яркое светило, от которого у Андрея рябило в глазах. Плотно лежащий никем не тронутый снег чуть дальше протоптанной тропинки искрился под его лучами серебреными вспышками, выставляя на показ свое белое, ровное, начищенное до блеска морозом полотно. Но Андрей не испытывал удовлетворения от этой замечательной погоды. Ему было, искренне жаль, что так все случилось. Нет! Своей вины он не чувствовал. Но в настоящий момент он предпочел бы живого Александра Александровича вместо неожиданного полученного зачета по его предмету.

 

                                                                                   Николай Грачов.