Да будьте вы все…

И. Рассказов.

Да, будьте вы все…

После всего плохого наступает всё самое хорошее. Колледж пережил очередное нашествие проверяющих. Интересно то, что репутация учебного заведения не пострадала. Все остались при своих интересах, и даже заместитель Хлебосолова по хозяйственной части Голубеев придя как-то на работу, вдруг заявил, что ему теперь и сам чёрт не страшен. Технический персонал колледжа, присутствовавший при этом, вздохнул, предчувствуя что-то нехорошее, что уже плясало в зрачках их непосредственного начальника. Сам Голубеев решил со всем этим пока повременить. Надо было сначала осмотреться, перевести дух и подсчитать убытки, нанесённые визитёрами из коридоров власти. Кому- кому, а ему было известно то, что скрывали от остальных работников колледжа кипы бумаг, запечатавшие в бесконечном потоке цифр на списание средств, отпущенных якобы на содержание и капитальный ремонт колледжа. Например, проверяющие, когда смогли нащупать что-то из этой области в отчётности по ремонту актового зала сами предложили Хлебосолову поделиться всем тем, что ушло на сторону. Тот долго думал, и чем дольше это происходило, тем пунцовее становилось его лицо. Наконец, он решился и вызвал к себе в кабинет Голубеева и прямо в лоб тому заявил:
— Открывай «закрома»!
— Как можно? Это же неприкосновенный запас… Да нас с вами за это четвертуют, — Голубеев нервно задвигал ушами.
— Открывай, открывай, а то нас закроют и надолго…
— Я в газету напишу!- вырвалось непроизвольно у Голубеева.
— Ну, и дураком будешь! Нам огласка ни к чему, — Хлебосолов сочувствующе посмотрел на своего заместителя, думая о том, что с дураками ему в этой жизни всегда везло.
Голубеев всё больше и больше распалялся, мол, рубите голову, а на уговоры не поддамся. Тогда Хлебосолов собрал на своём покатом лбу самые умные морщины и сказал так тихо-тихо:
— Я приказываю.
Его голос сумел вразумить Голубеева и тот сбавил тон, переспросив директора:
— Приказываете? А в какой форме?
— В устной.
— Подчинюсь только в том случае, если будет письменный приказ.
— Бюрократ, — буркнул Хлебосолов.
— Но так положено.
— Положено — наложено. Ладно, будет и письменный приказ. Иди пока открывай.
— Пока не увижу бумагу, с места не сдвинусь.
— Ой, какие мы законопослушные, — Хлебосолов прищурил глаза. – Давно ли с совестью своей стал дружить, хапуга?
— Это оскорбление! – Голубеев растопырился от неожиданного обвинения в свой адрес.
— Какое же это оскорбление? Это уважаемый, — Хлебосолов перешёл на «вы», мысленно проведя между собой и своим заместителем чёткую границу, — не оскорбление, а ваш имидж.
— Но позвольте…
— Не лезьте в бутылку, а то я сделаю так, что пойдёте по этапу в Сибирь…
— Не будет этого, — Голубеев перебил Хлебосолова.
— Отчего же?- директор вскинул брови вверх от удивления.
— А моей подписи нет ни под одной бумажкой. Вот ваш автограф имеется и главного бухгалтера тоже, а я там не фигурирую, — объяснил ему, улыбаясь Голубеев.
— Да? – Хлебосолов побарабанил пальцами по столу. – И как вам это удалось?
— Да я собственно и не старался. Вы же главный распорядитель, а мы все просто исполнители и выполняли вашу волю. Если начнётся расследование, то вы первый претендент на посещение Сибири в качестве…
— Ишь, как вывернулся, — Хлебосолов внимательно посмотрел на своего заместителя и подумал про себя: «Дурак, дурак, а хитрый».
Немного помолчав, директор придвинул к себе стопку писчей бумаги и стал что-то быстро по ней писать. Когда поставил точку, поднял на Голубеева глаза и сказал:
— Вот мой письменный приказ.
— А печать?
— У секретаря. Сегодня же, нет прямо сейчас «закрома» откупорить. Вот список того, что надо передать в руки проверяющим.
Голубеев взял второй протянутый листок с перечнем.
— Это грабёж, — он стал вчитываться. — Это прямо какое-то нашествие…
— Уважаемый, свобода для человека важней всего этого.
— К чёрту такую свободу, — оборвал Голубеев Хлебосолова. – Зачем мне она нужна без всего этого?
— Не понял, — директор от услышанного весь поддался вперёд. – Причём здесь вы и всё то, что в списке? Какое отношение оно имеет к вашей личности?
— Что? – Голубеев заметно стушевался. – А, это? Так я думал про своё, а тут…
— Про какое своё? Сдаётся мне, что «закрома» давно уже перекочевали в ваши карманы.
— Ну, что вы? Как можно? Это же неприкосновенный запас…
— Ясно! – Хлебосолов встал из-за стола. – Приказ у вас на руках?
— Вот он, — Голубеев протянул директору бумагу написанную только что Хлебосоловым.
— Тогда пошли прямо сейчас взглянем на этот, так сказать – «неприкосновенный запас».
Голубеев заметался. В глазах потемнело, и язык перестал ему подчиняться. Хлебосолов, не обращая внимания на своего заместителя, направился из кабинета. В приёмной новенькая секретарша стрельнула на него из-под опущенных ресниц. Хлебосолов оценивающе просканировал аппетитные груди девушки и подумал про себя: «Хороша дура!» уже в коридоре, когда за ним из приёмной вылетел Голубеев, поймал себя на мысли, что не всё так плохо, если он ещё успевает смотреть на женщин.
Когда спустились в подвал, где за металлической дверью находился склад «неприкосновенных запасов», Голубеев вдруг обрёл дар речи и, весь дрожа, сообщил, что там пусто. Хлебосолов что-то подобное уже предчувствовал, когда шёл сюда.
— Что ж я другого от вас и не ожидал. Даю срок – один день. Всё вернуть. Можно деньгами.
— Так я по миру пойду, — Голубеев упал на колени перед Хлебосоловым.
— Туда и дорога.
— Но у меня семья… дети.
— У всех дети и жёны, — Хлебосолов ещё хотел что-то сказать своему заместителю, поставив в этот ряд слово «любовницы», но передумал, а поэтому пнул складскую дверь носком ботинка и добавил: — Сам заварил кашу – сам и расхлебывай. Ну, как после этого не величать хапугой? Молчите? А то может, про это в газету напишете от первого лица? Одним словом к завтрашнему утру всё должно быть на своих местах…
— Голубеев, как был на коленях, так и остался стоять на них.

На следующий день он неслышными шагами прошёл в кабинет к директору и поставил перед ним аккуратненький портфельчик из коричневой кожи.
— Что здесь? – Хлебосолов уставился глазами на Голубеева.
— Деньги, — ответил тот.
— Сколько?
— Много.
— А точнее?
— Очень много.
— За вами не было хвоста?
— Не знаю.
— Вы что обиделись?
— Мне уже всё равно.
— Как это понять?
— Очень просто – жизнь потеряла для меня всякий смысл. Я нищий…
— Дурак вы, а не нищий, — Хлебосолов перешёл на шёпот. – С вашими навыками вы через год наверстаете упущенное.
— Стар я уже для таких рекордов.
— Это вы слишком рано решили закапать в землю свой талант. Надо ещё пожить. Сами говорили, что у вас жена, дели…
— Они от меня отреклись.
— Суровый приговор, — посочувствовал директор своему заместителю. – Ничего, ничего, коллектив у нас большой, баб хватает… Нарожаете ещё себе пацанов.
— Вряд ли. Простатит у меня.
— Это уже серьёзно. Ну, ничего: подлечитесь, а потом нарожаете.
— Вы думаете? – Голубеев, как показалось Хлебосолову, даже чуть-чуть повеселел.
— Ну, а как иначе? И бросьте из себя раньше времени юродивого лепить. Мужчина вы видный… Кстати, через неделю к нам в колледж приезжают врачи для комплексного осмотра всех наших работников. Вот там и покажете свою простату.
— Я стесняюсь.
— И что из того? Тут мы все равны перед законом, а что он говорит?
— Что? – Голубеев насторожился.
— Вывернись наизнанку, но чтобы прозрачность была на все сто процентов.
Голубеев, ничего не соображая, стал крутить головой так, будто у него что-то там сломалось. Хлебосолов тем временем, довольно крякнув, полез в портфель, лаская глазами банкноты, перетянутые тоненькими резинками.

Ровно через неделю, как и обещал Хлебосолов, в колледж нагрянули «люди в белых халатах». При виде их некоторая часть трудового коллектива погрустнела. Офицерова в ведении которой находился данный вопрос по организации прохождения медицинской комиссии, заблаговременно всех оповестила о начале этой процедуры. Так вот, та часть работников, которая погрустнела, высказала пожелание это самое обследование проделать в поликлиниках по месту своей прописки, мол, там их уже все знают и всё такое. Офицерова на это ответила им так:
— Ничего страшного – теперь покажете себя здесь этим врачам. Они тоже люди и им может быть тоже хочется на вас посмотреть.
Профорг Зайцев тут же подал идею:
— А давайте мы вместо себя покажем наши портфолио? Думаю – это будет поинтереснее копания их рук в наших телах.
— Нет, коллеги, это уже решённый вопрос, — Офицерова была непреклонна.
— Кем? — полюбопытствовал Негодяев.
— Президентом страны. Вам, как географу, не мешало бы об этом знать в первую очередь, — Офицерова презрительно оглядела его с ног до головы.
— А мне? – вмешался физик.
— И вам, и всем остальным, кто считает, что здоровье нации – это достояние не только отдельно взятой личности, а целой страны, — Офицерова ещё раз бросила взгляд на собравшихся и ринулась дальше, вонзая в пол свои слегка кривоватые ноги.
— Спохватились, — физик пощупал свой пульс. – Сначала лечат «спустя рукава», а теперь хватаются за головы, мол, смертность превышает рождаемость. Думать надо, а то поют народ палёной водкой, а потом всё вот это и происходит.
— Кто о чём, а космонавты о космосе, — буркнул Негодяев.
— Да, вот такие мы космонавты — ни дня без стакана. А всё почему? – физик он же «Вольтметр» дыхнул на географа перегаром и сам же ответил на свой вопрос: — Боремся с вирусами. Экология у нас никакая, а так хоть есть шанс встретить старость у телевизора.
Подбежал Голубеев и вздрагивающим голосом спросил:
— Ещё не приехали?
— Кто? – Зайцев отстранился от него.
— Врачи и этот самый главный…
— Там все главные.
— Не скажите. Главнее уролога нет врача. Таких специалистов ещё поискать надо.
Физкультурник Сеточкин хранивший всё это время молчание открыл рот:
— У кого что болит, тот про то и говорит. Всяк хвалит того, в ком нуждается.
— Вы на что намекаете? – Голубеев нервно дёрнул головой.
— Намекают девочки-подростки в подворотнях, а я констатирую
— Прямо все такие умные, что в пот бросает, — Голубеев замолчал.

Приехавших врачей разместили по разным учебным кабинетам и всяким подсобкам. Те скептически оценили условия, в которых им предстояло осматривать работников колледжа. Хлебосолов только развёл руками, мол, у нас только так. Врач терапевт пристально оглядела его сутулую фигуру и, вздохнув, сказала:
— Ну, наше дело вас поставить в известность, а там как пойдёт.
Хлебосолов это расшифровал по-своему и, слегка скривив рот, произнёс:
— Я верю – у нас всё получится. Люди предупреждены и думаю, что в три дня уложимся.
И действительно, народ выстроился в послушную очередь, замерев перед кабинетами, за дверями которых заняли оборону люди «в белых халатах». Всё шло, как шло. Единственно, что выбивало из колеи – это метания Голубеева. Тот ко всем приставал с одним и тем же вопросом: «Уролога не видели?» Вахтёр Василий Иванович усмехался, разглядывая пышнозадого завхоза, думая про себя : «Ишь, как издёргался. Будто на свиданку рвётся».
Кстати, уролог в первый день не появился. Врач-терапевт пообещала мужской части коллектива колледжа, что завтра он точно будет. Уже с утра к предполагаемому кабинету выросла очередь. Мужчины, переговариваясь между собой, травили байки про жизнь. Когда к очереди пристраивались женщины, вахтёр Василий Иванович по-доброму сообщал:
— Вам не сюда.
— А куда? – те недоумённо вращали глазами.
— На первый этаж. Там у женщин проверяют наличие молочной железы.
Мужчины начинали весело переглядываться. Женщины послушно шли на первый этаж, ничего так и не поняв толком. Были и такие, кто хотел узнать, мол, а эта очередь к какому врачу? Сантехник Андреевич, сжалившись над ними, объяснял, что это врач смотрит только мужчин. Одна из женщин решила уточнить и спросила:
— Он что голубой? Почему он интересуется только мужчинами?
— А вот этого вам знать не обязательно, — Василий Иванович развивал интригу дальше. – Сказано вам, что молочную железу смотрят на первом этаже, вот и двигайте туда. Там все ваши. Слышите, как стонут и щебечут?
Женщина, слегка покраснев, поспешила в указанном направлении, оттуда действительно что-то подобное доносилось.
— Лихо ты её спровадил, — Сеточкин почесал бритый затылок. – Интересно, когда наш-то подойдёт?
Вбежал Голубеев, вихляя задом. Его голос ликовал:
— Приехал. Уже поднимается по лестнице. Я его только что обогнал. Где моя очередь?
— В конце, — ответил сантехник Андреевич.
— Ну, так не пойдёт, — Голубеев замер. – Я со вчерашнего дня занял. Был вторым или третьим…
— С краю. Остаётся только уточнить: с какого? – Андреевич явно не хотел тому уступать. – Судя по тому, что вы только что пришли, ваше место…
— Я попрошу без ваших «зэковских» намёков.
— Ну, чего распетушились? Занимайте очередь с конца и не ломайте строй, — физкультурник Сеточкин без всякого умысла поиграл мышцами на руках.
Голубеев сразу же понял, что по данному вопросу он в этой компании в меньшинстве и поэтому безропотно пристроился в самый конец очереди. Вахтёр Василий Иванович покосился на него и спросил:
— А вам, зачем к урологу-то?
— Так ещё вчера сказали, что этот специалист будет принимать мужчин…
— Так вы всё же…?
Голубеев покраснел и выскочил тут же из очереди по коридору в сторону выхода.
— Обиделся, — заметил сантехник. – Ничего, это ему только на пользу, а то совсем страх потерял.
Появился физик. Раскачивающейся походкой подошёл к очереди и прохрипел:
— Кто последний?
— Голубеев, — ответил ему вахтёр.
— Не повезло, — буркнул «Вольтметр». – Вот всегда так: в самый ответственный момент этот гад перебегает мне дорогу. Прямо полтергейст какой-то получается.
— Это рок, — произнёс сантехник.
— Чего? – переспросил «Вольтметр» он же физик.
— Я говорю, что это рок судьбы.
— Может и так, — физик оглядел очередь. – Мужики пустите меня впереди, а то я совсем себя уважать престану, если к урологу после этого козла попаду.
— Это можно, Сеточкин понимающе кивнул головой. – Вот за географом будешь.
Негодяев как-то странно повёл плечами и сказал:
— Я может быть, и вообще стоять не буду. У меня сегодня по плану учебная тревога.
— Слушай, когда ты успокоишься? Целый месяц гоняешь народ по этим тревогам, а толку никакого нет. В прошлый раз даже директор не смог покинуть свой кабинет.
— А всё почему? – Негодяев со знанием дела посмотрел на физкультурника.
— Знамо дело, — сантехник Андреевич подал голос. – Опять, наверное, книжку сочинял. Писатели они такие: пока зад не прижарит – будут сидеть до последнего.
— Если бы из-за этого, — географ перешёл на шёпот. – Это его Кадушкина задержала.
— Коза, — Сеточкин ухмыльнулся. – Ей сам чёрт не страшен: вынь, да положь.
— У меня в молодости такая же была, — вахтёр Василий Иванович тут же оживился, – вертлявая, но женщина интересная, не то, что эта Кадушкина. Так вот, я с ней барахтался с такой самоотдачей, что чуть было из семьи не ушёл.
— Вот-вот, — сантехник Андреевич вздохнул, – сейчас стоишь и вспоминаешь, а если бы ушёл тогда, то лежал бы уже в земле сырой и мёрз. Они вертлявые любого мужика заездят. Вон Хлебосолов, каким был в начале, когда пришёл в колледж, а теперь? Мешок с отрубями симпатичнее выглядит, чем он. Размеры есть, а упругость уже не та. Походка и та какая-то шаркающая.
В этот момент мимо очереди в кабинет прошёл в джинсовом костюме и бейсболке моложавый мужчина. Весёлыми глазами оглядел всех и спросил:
— Заждались? Ничего, сейчас прокомпостирую всех без исключения.
Сказал и скрылся за дверью кабинета. Физкультурник Сеточкин тут же с вопросом:
— Это он про что тут только что…?
Вахтёр Василий Иванович на правах бывалого заулыбался и ответил ему:
— Сейчас зайдёшь и обо всём узнаешь.
— А всё-таки?
Сантехник Андреевич весело шмыгнул носом:
— Задницу твою распечатает.
При этих словах Негодяев взглянул на часы и сообщил очередникам:
— Ну, мне пора. Сейчас будет тревога, а к нему я завтра загляну. Уролог может подождать, а тревога – нет, а тем более, когда она запланирована. Кстати, как только услышите сигнал, не мешкайте. Эвакуация будет проходить на этот раз через двери столовой. Сегодня отрабатываем этот вариант.
Когда географ удалился, вахтёр Василий Иванович сказал:
— Струсил, гад.
Надо заметить, что прав был Голубеев, говоря об урологе, как о враче особенном, а особенно для мужчин. Тот, кто об этом не догадывается, пока поступает опрометчиво, просто время ещё не пришло, а вот когда это произойдёт, всё встанет на свои места. Примерно это произошло с физкультурником Сеточкиным, когда он покинул уролога. Его лицо хранило столько всего в себе, что Василий Иванович не выдержал и поинтересовался:
— Ну, как?
— Странное ощущение, — ответил ему физкультурник, краснея.
Следующим был физик. С ним врач провозился дольше. Видно пришлось уговаривать. «Вольтметр» мужчина крупный и хватка у него, как у хорошего боцмана, а с такими типами нужен особенный подход. Судя по тому, какой походкой физик покинул уролога, подход того угодил в цель. Он постоял, привыкая к этому новому своему ощущению в организме, вздохнул и сообщил:
— Вот так заканчивается мужская зрелость.
Зайцев весь побледнел и спросил:
— Больно было?
— Неприятно, — ответил физик. – Ещё эта молоденькая медсестра, а я со всем своим хозяйством наперевес. Ну, и работёнка у них, я вам доложу.
Когда очередь рассосалась, к кабинету подошёл Голубеев. Не успел он оправить на себе складки одежды, дверь, за которой принимал уролог, открылась и девичье личико, просунувшись в щель, прощебетало:
— Следующий.
Голубеев смело переступил порог. С места в карьер, но чтобы этот самый карьер не выдал в нём никудышного наездника, завхоз стал заискивающе улыбаться, переводя свой взгляд с медсестры на лысоватого врача, который что-то писал в бумагах на столе. Голубеев почувствовав в этом хороший знак для себя, взял и брякнул:
— Это я хорошо попал.
Уролог перестал водить авторучкой по бумагам, поднял на него глаза. Изучающий взгляд ощупал фигуру Голубеева, после чего врач произнёс:
— Благодарите Бога, чтобы я не промахнулся, а уж то, что вы попали – это уже потом. Кстати, вы женаты?
— Уже нет, — Голубеев, вспомнив о том, что от него неделю назад ушла жена, сразу же погрустнел.
Врач обернулся к медсестре и сказал:
— Это наш клиент.
Та, улыбнувшись, кивнула. Уролог встал из-за стола и обратился к Голубееву:
— Раньше наблюдались?
— Не понял.
— Раньше к урологу обращались?
— Я?
— Вы.
— Ни разу.
— И ничего не беспокоит?
— В каком смысле?
— В прямом.
— Нет.
— Всё равно надо взглянуть. Как у вас с половой жизнью?
— Теперь никак, — ответил Голубеев и покраснел.
— Ясно. Вставайте на локти.
— Как? – переспросил Голубеев врача.
— Копчиком вверх, — пояснил уролог.
— Не понял.
— Штаны снимайте и на локти. Упритесь ими в тахту.
— Зачем?
— Надо, — ответил врач, натягивая на руку резиновую перчатку.
Голубеев туго соображая, стал расстегивать брюки, думая о том, что всё это ему снится, да и в планы его это не входило… Когда в полном смятении он прошёл всю эту процедуру, весь пунцовый от переживаний натянул брюки, завхоз осторожно присел на стул. Уролог посмотрел на него и выдал свой вердикт:
— Пока ничего опасного нет, но если не обзаведётесь женщиной, быстро умрёте.
— Совсем? – переспросил Голубеев.
Врач кивнул и добавил:
— Или упражняйте себя сами.
Медсестра при этих словах хихикнула. Голубеев тут же опустил глаза к полу.
— А по-другому никак нельзя?
— Или – или, — врач серьёзно посмотрел на пунцовое лицо завхоза. – Выбор за вами. Вот тут я вам выписал лекарства. Это конечно не панацея, но всё же хоть какая-то помощь организму в той ситуации, в которой вы оказались.
Голубеев с тяжёлым сердцем покидал кабинет. В коридоре маялся сантехник Андреевич. Он тут же подступил к завхозу с вопросом:
— Отстрелялся?
Тот неопределённо повёл плечами, мол, вроде. Андреевич сделал серьёзное лицо и заговорщицки сообщил:
— Добро пожаловать! Одной девкой стало больше в полку!
Голубеев на это никак не отреагировал. Он весь ещё был мыслями там – в натруженных руках уролога. Из этого состояния его вывел сигнал тревоги. Это Негодяев приступил к проведению плановых учений по эвакуации людей из здания колледжа.
Когда прозвенели три коротких звонка, люди нехотя потянулись к выходу, обсуждая по пути последние новости. Может быть, оно так и надо было: идти под ручку и шёпотом передавать очередные незатейливые сплетни. Стоило появиться Зайцеву с мегафоном в руках и движение ускорилось. Профорг сильно искажённым голосом стал орать, вылупив глаза: «Пожар!» К счастью, такой кричащий был только один. Физик, увидев Зайцева голосящим в мегафон, заметил вслух:
— Как его после посещения уролога пробило-то. Прямо не человек, а глас божий.
Сантехник Андреевич хохотнул, вставив:
— Что голос, что походка – всё дышит по-новому.
— Ага, — поддакнул ему электрик Александр Сергеевич, — совсем другой человек.
Вдруг со стороны медпункта показалась Офицерова. Её голос перекрыл звук мегафона. Она так кричала, что Голубеев стал нервно дёргать головой:
— Какой дурак придумал проводить учение во время медицинского осмотра работников колледжа?
— Это всё Негодяев, — ответил ей в мегафон Зайцев.
— Где этот бездельник? – Офицерова грозно сдвинула слегка подкрашенные брови.
— У входа отмечает всех по списку.
— Идиот!
Негодяев видно почуяв нутром, что назревает что-то нехорошее и это нехорошее имеет прямое отношение к нему, сунул блокнот в карман и устремился навстречу усиливающемуся гулу человеческих голосов. Географ сразу обратил внимание на людей «в белых халатах». Те суетились над кем-то, кто распластался на лестничном спуске со второго этажа.
«А вот и первые потери» — радостно отметил про себя Негодяев.
Недолго длилась эта его радость. Налетевшая на географа Офицерова готова была вцепиться в его тщательно выбритое лицо. Из того, что она кричала, нельзя было понять ровным счётом ничего, а ещё этот профорг Зайцев с мегафоном у рта, который уже орал почему-то: «Врача! Позовите срочно врача!» Появился Хлебосолов. Его сосредоточенное лицо было каким-то уж слишком торжественным. Негодяев попытался поймать его взгляд, но появившаяся из-под руки директора Кадушкина прошипела прямо в лицо географу:
— Вы опять устроили представление? Когда вы только угомонитесь, спасатель вы наш? Всё никак не наиграетесь.
— Я действую по инструкции, утверждённой… — начал было объяснять ей Негодяев.
— Сворачивайте свои манёвры. Вон из-за вашего рвения, человеку стало плохо. Так ведь можно и до инфаркта довести людей, — подключилась Офицерова.
— Позвольте, но у меня приказ…
— Суньте его себе… Неужели нельзя было повременить с этой вашей тревогой?
— Нельзя, — Негодяев был непреклонен.
— Ну, и что это за учение, когда люди выбегают от врачей чуть ли не в одних трусах? Вон Гайкину напугали так, что до сих пор в чувство привести не могут. А если мы её потеряем? Вы что ли будете за это отвечать?
На этих словах Негодяев как-то съёжился. Уж чего-чего, а нести ответственность он не хотел, а тем более за Гайкину. Подошедший физик наклонился над её телом и спросил женщину в белом халате, суетившуюся над ней:
— Жить-то будет?
— Не знаю, — ответила та, пытаясь прощупать пульс у лежащей на ступеньках лестницы Гайкиной.
— Вот дела — полный колледж врачей и никто ничего не знает, — сокрушённо заметил физик. – Надо её показать урологу. Тот сразу её на ноги поставит.
Сантехник Андреевич протиснулся к телу Гайкиной, оценивающе поводил глазами по её фигуре и согласился с предложением «Вольтметра», насчёт уролога. Тут же физик выдал следующее:
— А может она симулирует?
— Скажешь тоже, — Андреевич удивлённо вскинул на него брови. – Раньше за это могли к стенке поставить. Нет, эта упала по-настоящему. Вот если на неё наступить, тогда будет точно ясно: что к чему.
— Как наступить?- женщина, осматривавшая Гайкину, непроизвольно заслонила ту своим телом.
— Ногами. Оживёт, как миленькая, если симулирует, а если нет, то тогда…
— Ну, вы прямо такое скажете.
Вмешался физик:
— Нет, Андреевич прав – надо на неё наступить.
Подошёл Хлебосолов. Кадушкина, слегка сгорбившись, пыталась для себя уяснить последствия от всего происшедшего. Все вокруг галдели. Зайцев бубнил в мегафон. Психолог Танечка охала, закатив глаза, картинно демонстрируя окружающим, что её нервы на пределе. Бывший комсомольский работник Олечка тут же отчитывала кого-то, мол, даже на пожаре надо женщинам уступать место. Один лишь вахтёр Василий Иванович, снисходительно наблюдавший за всем этим действием, вспоминая слова уролога в свой адрес: «Не опасен», знал, что рано или поздно вся эта бодяга закончится и всё встанет на свои места. Он единственный из всех присутствующих сейчас и здесь чувствовал себя свободным человеком. Василий Иванович вздохнул и подумал: «Вот только теперь и начинается настоящая жизнь. Буду жить для себя и в своё удовольствие».

Вторая половина этого дня уже не представляла никакого интереса для всех тех, кого жизнь собрала на данном временном отрезке, в конкретном месте, в конкретный час. Хлебосолов подозвал к себе Негодяева и в устной форме объявил ему выговор. Географ, хлопая глазами, пробовал оправдываться, мол, это же вы распорядились на счёт всего этого. Директор сделал вид, что не расслышал этого и назидательным тоном сообщил:
— Самодеятельности не потерплю.
— Да отродясь у меня голоса не было, — Негодяев слово «самодеятельность» воспринял в прямом смысле, — а вы говорите «самодеятельность». Я же хотел, как лучше.
— Считайте, что это вам удалось, — вклинилась Кадушкина, — только со знаком – «минус».
Она незаметно наступила острым каблучком Хлебосолову на ботинок. Тот взревел. Зайцев от неожиданности даже выронил громкоговоритель из рук. Тут же появился врач-уролог и поинтересовался, мол, ни у кого по его линии жалоб нет?
— Ну, раз нет, то завтра я не приду. У меня завтра в поликлинике дел невпроворот будет. Если что, двигайте туда.
Негодяев, так и не попавший к урологу на приём, подумал: «Ну, чего пристал? Тут и без этого проблем хватает. Можно подумать, что всё подобное приносит удовольствие…»
Хлебосолов впился глазами в географа со словами:
— Что-то мне подсказывает, что вы этого врача пропустили. Так?
— Я был занят.
— Так вот, слушайте моё распоряжение: сходите к урологу, а потом мне доложите.
— Зачем?
— Вы, что не понимаете? Тут по всем каналам президент толкует нам про прозрачность в структурах власти, а вы со мной в непонятки играете. Вы на административной должности находитесь? На административной, а значит, придёте и отчитаетесь лично мне о результатах проверки у этого врача.

На следующий день медицинская комиссия завершила осмотр работников колледжа и женщина-терапевт объявила о том, что подобные мероприятия будут и дальнейшем проходить не реже одного раза в год. Физик посетовал, что люди «в белых халатах» во все дыры заглянули кроме рта, мол, кариес тоже болезнь опасная, а раз так, то надо бы в следующий раз и такому врачу быть, а то получается обследование какое-то не настоящее. Никто не стал с ним спорить, да и времени было жалко на всё это тратить. Ещё долго народ был раздираемый страстями. Вспоминали, как физкультурник Сеточкин заперся в кабинете с врачами проводившими УЗИ. Поговаривали, что это было сделано преднамеренно и что Сеточкин вообще не Сеточкин, а сын инопланетных родителей. На этом особенно настаивала подслеповатая техничка, баба Маруся. Ей почему-то верилось в то, что все лысые мужчины – это непросто так, а результат общения с космическим разумом. То, что женщины этой «радости» были лишены по причине своей волосатости, бабу Марусю сильно огорчало. Тем не менее, она считалась добросовестным работником, а поэтому даже Хлебосолов к ней прислушивался, а особенно тогда, когда узнал про то, что она родом из казачьей среды.
Вообще, Хлебосолов, когда писал свою книгу о казачестве, устроил прямо какую-то охоту на людей, чья родословная хоть как-то пересеклась с казачьей темой. Делалось это так: он заводил бедолагу в свой кабинет и начинал расспрашивать. Если тот не упирался и выкладывал всё без всякой утайки, то он был с такими добр. Если же чувствовал, что человек с ним не искренен, прибегал к запрещённым приёмам и начинал давить на психику опрашиваемого. Часто это заканчивалось истерикой, и были случаи, когда люди покидали его кабинет в весьма потрёпанном виде. Только однажды сам Хлебосолов вылетел оттуда бледнее писчей бумаги. Дело в том, что он пригласил к себе на «собеседование» сантехника Андреевича. Вахтёр Василий Иванович как-то рассказал про то, что, мол, отец Андреевича принимал участие в потасовках с казаками на стороне рабочих дружин во времена революционных потрясений. Хлебосолов тут же ухватился за это, навострил уши и заманил Андреевича в свой кабинет. Тот, ничего не подозревая, как был с разводным ключом, так с ним и ввалился в апартаменты директора колледжа, и прямо с порога тому заявил в вопросительной интонации:
— Когда это безобразие закончится?
Конечно, всё подобное он приправлял как искусный мастер кое-какими «аппетитными» словами. Хлебосолов решил пока сказанное сантехником пропустить мимо своих ушей, да и цель у него была другая, а поэтому он начал издалека, мол, как родители, то, да сё.
— А чего родители? Померли, — ответил Андреевич директору.
— Жаль, — посочувствовал сантехнику Хлебосолов.
— А сам-то как?
— Пока бегаю. Вот уже скоро седьмой десяток разменяю, а я всё при делах.
— Рад за тебя Андреевич! – директор всегда к нему обращался на «ты», но обязательно по отчеству. – А что твой родитель бравым парнем был?
— В каком смысле? – сантехник насторожился.
— Ну, мог за себя постоять?
— Мог.
— И часто случалось ему это проделывать в своей жизни?
— Часто.
— А вот как он контачил с самодержавием?
— С каким? – Андреевич заёрзал на стуле. — До революции или после…?
— Что значит – после? – Хлебосолов даже выпрямился за столом.
— Ну, когда царя скинули, — Андреевич захлопал глазами, — народ думал, что будет всё по справедливости, а оно по-другому обернулось.
— Как это?
— Вы ведь историк и должны знать про всё это, да и коммунисты задурили народным массам головы, — Андреевич стал объяснять Хлебосолову некоторые подробности из истории российского государства.
— Это где ж ты об этом прочитал? – Хлебосолов нервно дёрнул шеей.
— У Ленина, — ответил сантехник. – Он ведь как советовал?
— Как?
— Работать, работать и ещё раз работать…
— Ну, положим, что где-то так, только звучит это несколько по-другому: «…учиться, учиться и ещё раз учиться».
— Всё одно: смысл тот же, — согласился с поправкой Андреевич.
— И что дальше? – Хлебосолов интуитивно почувствовал, что этот человек с разводным ключом представляет в данную минуту лично для него – директора колледжа, какую-то скрытую угрозу.
— Вот я и говорю: пашешь, пашешь, а почёт и уважение где-то стороной проходит мимо тебя. Вот взять моего родителя. Принципиальный был мужик. Если кто поперёк него что-то вякнет, сразу же выдавал направление к дантисту. Сами понимаете, процедура мало приятная, а поэтому мой папашка пользовался уважением среди своих дружков. Как-то пошёл он после работы промочить горло в трактир. Ну, тогда они ещё были, вместо теперешних «тошниловок». Так вот не успел он, как следует напиться, а тут вбегает с улицы весь в крови старик и орёт, мол, казаки заводских метелят.
— Так, так… И что дальше? – оживился Хлебосолов.
— А что дальше? Выбежали из трактира, кто в чём, а тут эти царёвы прихлебатели – все на конях, шашками помахивают. Мой-то родитель думал, что они его, таким образом, приветствуют, ну и полез обниматься с распростёртыми руками, а один из казаков взял и по башке его своей железякой и двинул. Батя мой в крик, а кричал он всегда отменно. Ещё больше народу набежало, и такую трёпку они устроили казакам: в одних кальсонах пустили их по городу к своему царю.
А что же ваш родитель?
— А что ему? Встал с земли, башкой потряс и опять в трактир пошёл.
— Зачем? У них что там была явка? — Хлебосолов даже привстал со стула, чтобы ничего не пропустить из сказанного сантехником.
— Да нет, не было ничего такого. Вообще, у меня папашка не любил политику. Вот только за компанию пошумит и опять за выпивку. Здоровья было немеренно – вот он его и не жалел.
— Если я правильно тебя понял, он у тебя был не из казаков?
— А чёрт его знает: Я его трезвым-то и не видел. Может раза два только. Последний раз это было, когда его хоронили. А вам собственно, зачем про всё это?
— Книгу пишу, — ответил Хлебосолов.
— Зачем? – Андреевич удивился. — Когда людям читать-то? Все в заботах – деньгу зашибают. Вот, к примеру, взять меня: окромя унитазов и труб в своей жизни ничего не видел толкового. Могу любую неисправность устранить. Не верите?
— Верю.
— А раз так, то почему у меня зарплата маленькая? Вот поэтому я и задаю вам вопрос: «Когда это безобразие закончится?»
— Так это не от меня зависит, — Хлебосолов попытался уйти от ответа.
— А от кого?
— От власти.
— Ну, а я что говорил?
— Что?
— Царя скинули, а самодержавие осталось. Раньше был царь, потом генсек, теперь…
— Не перегибай Андреевич.
— Знаю я вашего брата. Все вы одним миром перепачканы. Книжки пишите. Нашли себе занятие. А кто будет унитазы в порядок приводить? А? Я буду. А почему? Потому что мастер я и нет мне дела до вашей писанины. Мне платить надо, а не в подачки со мной играть. Окопались тут серуны.
— Это что за тон?
— Эх, жив был мой батя, он бы всем вам показал, где раки зимуют.
Хлебосолов заволновался не на шутку и встал из-за стола. Руки его подрагивали, глаза бегали и хотелось выйти на свежий воздух, но сантехник так лихо размахивал разводным ключом у него на пути, что создавалось впечатление, что его – директора колледжа,, кандидата педагогических наук вот этот щупленький старикан в замызганной робе взял в заложники. Хлебосолов побелел, и губы его затряслись непроизвольно. Пот выступил на морщинистом лбу, и ноги стали подкашиваться. Андреевич всё ораторствовал и не собирался так просто покидать кабинет Хлебосолова. Директор собрал всю свою волю в кулак и произнёс:
— Завтра договорим. У меня сейчас есть неотложное дело.
— Я так и знал. Ну, как тут не восстать?
— Не надо, — еле слышно попросил сантехника Хлебосолов.
— Я сам знаю, что надо а что не надо. Вас не напугаешь, вы и не почешетесь. Нет — и цари были плохие и все вы не лучше. И за что нам такое наказание?
Хлебосолов на этих словах сантехника рванул на себе цветастый галстук, подарок Кадушкиной и кинулся из кабинета. Андреевич едва успел увернуться от его огромного тела. Посмотрел директору вслед и подумал про себя: «Поговорили, мать твою. Ну, вот как с такими работать?»

Горек хлеб «писателей». Сколько непредсказуемости, а нервных срывов и переживаний? Хлебосолов это прочувствовал на себе. Жил он на этой грешной земле давно и к своим шестидесяти годам уже имел определённый опыт на счёт всего подобного. Во-первых, всё чем он был окружён, так или иначе работало на него. Если даже и не работало, то он умел сделать так, чтобы польза от всего этого была. Во-вторых, прыгая по должностям, он вывел для себя следующее правило: никогда ничего не просить лично для себя, потому что всё, что потребуется, рано или поздно само придёт и станет твоим. В-третьих, в любых стенах, где он восседал в кресле администратора, Хлебосолов легко находил общий язык с собственной совестью, и та перестала ему напоминать о себе. Имея всё это в своём арсенале, он и не задумывался о том, что это нечестно по отношению к другим, а поэтому просто жил себе и жил.
Будучи человеком, где-то амбициозным, Хлебосолов решил отметить своё пребывание на этой земле и намекнул Кадушкиной об этом своём желании, мол, надо увековечить себя в глазах трудового коллектива по случаю… Та устало посмотрела директору в глаза и мотнула согласно головой. В связи с этим она даже вспомнила, что когда-то неплохо играла на пианино. Теперь, когда взгромоздилась в кресло заместителя директора колледжа, проделывать это удавалось всё реже и реже. Если выдавалась свободная минутка, бежала сломя голову в актовый зал и, затаив дыхание, пыталась вернуть пальцам былую подвижность, перебирая белые и чёрные клавиши инструмента. Получалось плохо, но это её не останавливало. Кадушкина долбила со всей дури, и даже что-то напевала, скорчившись у пианино. Как-то на эти звуки прибежал Голубеев и завизжал с порога, мол, кто разрешал трогать инструмент руками? Кадушкина обидчиво ему ответила, что другими частями тела её не учили прикасаться к клавишам. Голубеев узнав в нарушительнице спокойствия пассию директора, сбавил пар, и что-то буркнув, тут же удалился. Кадушкина успела ему только в спину бросить одно слово: «Гад!»
Ещё за месяц до юбилея Хлебосолова весь трудовой коллектив вверенного ему учреждения стало лихорадить. Все что-то готовили по этому случаю и даже «оппозиция» активно репетировала свою концертную программу. Представители этой части коллектива хотели выступить единым фронтом и потребовать от директора его ухода на пенсию. Конечно, мужчина он был ещё крепкий и так просто на уговоры бы не поддался, а поэтому «оппозиция» любыми путями хотела подпортить ему этот праздник по случаю шестидесятилетия.
Психолог Танечка сообразно движению свое души решила примерить «оппозицию» с Хлебосоловым. Для этой цели она навыдумывала всяких психологических тестов, ребусов и со всем этим «барахлом» сунулась на «линию огня». Лучше бы она этого не делала: получила и от «оппозиции», и от директора. Уже потом, придя в кабинет к Кадушкиной, пожаловалась той, мол, не люди, а какие-то неандертальцы. Кадушкина чему-то улыбнулась, думая про своё. Танечка приняла эту улыбку на свой счёт со знаком «минус» и решила Кадушкиной подпортить настроение. Замечу, что в женском коллективе это сделать просто, а тем более, когда даже взгляд и тот может сослужить «хорошую» службу, то вы меня понимаете, какую ценность приобретают слова, несущие в себе столько всякого, что можно при желании свихнуться от «счастья». Психолог сделав картинно печальные глаза произнесла, как бы, между прочим:
— Вот и вас поцеловала зрелость в лоб.
— Что? – Кадушкина тут же отбросил свои мысли в сторону, и метнулась к зеркалу на стене. – Где?
Танечка скептически оглядела сутуловатую фигуру пассии директора со спины и сказала:
— И осанка уже не та.
— Ладно, чепуху молоть. Вы что врач? – Кадушкина оглянулась на психолога.
— Посторонний взгляд – это лучший взгляд на реалии.
Кадушкина попыталась выпрямиться. Не получилось. Она растерянно посмотрела на себя в зеркало и произнесла:
— Какая я старая.
— И бледная, — вставила Танечка.
— И бледная, — повторила за ней Кадушкина. – И что делать?
— Умирать.
— Уже?
— А что остаётся нам женщинам, когда нас оставляет удача? Вот взять меня: душа есть, а тело уже всё не то – дряблое. А раньше у мужиков от моей походки шейные позвонки трещали. Идешь, бывало, а они на запчасти распадаются.
Кадушкина с интересом оглядела психолога с ног до головы и подумала: «Наверное, не врёт», а вслух спросила:
— Может всё ещё можно исправить?
— За большие деньги всё можно, а за маленькие, только себе навредить.
После этого разговора Кадушкина задумалась. Ей было не совсем уютно себя ощущать стареющей особой, а тут ещё кто-то ей бросил в спину, что она подобна Смерти. Ну, как тут не забить тревогу? Когда это случилось, Хлебосолов стал нервным каким-то. А всё от чего? А оттого, что его пассия упросила его выдать ей «безвозмездный аванс». На тот момент денег у директора лишних не было, так как всё было брошено на подготовку юбилея, а тут ещё эти женские капризы, мол, дай, а я потом отработаю. Хлебосолов даже в сердцах подумал: «А не бросить ли её? Вон сколько молодых и ногастых заглядываются на него, а он как слепой прыгает перед этой дряхлеющей куклой на одной ножке, будто играет в «классики» на асфальте, как в детстве. Срамота! Опять же если её оставить, то и головной боли станет меньше. Стоп! Чего это я? Эти ногастые могут и больше запросить. У них аппетиты такие, что ни каждый министр совладает с их капризами, а тут-то всего – директор колледжа… А я вот что сделаю: не дам ей денег. Нет их и всё тут. Пора самой заботиться о себе, а то привыкла: это ей дай, это купи. Избаловалась. Недавно заявляет, мол, пуговица оторвалась на шубе – пора новую покупать. Я тебе куплю. Всё решено – не дам!»
Когда Кадушкина внутренним чутьём поняла, что Хлебосолов её не расслышал или сделал вид, что не расслышал, она в течении недели к нему не заходила в кабинет. Тот так этому обрадовался, что сам себе сказал, мол, незапланированная передышка бывает дороже ожидаемого отпуска. Кадушкина опять же внутренним чутьём дошла сама до того, что признала все эти паузы не в свою пользу. Решив исправить положение, она ворвалась в кабинет к Хлебосолову, и буквально за два последующих дня умотала того так, что он проклял всё на свете и скрепя сердцем откупился от неё, выдав в качестве «безвозмездного аванса» последнюю свою заначку. Кадушкина ликовала.

Наконец настал долгожданный день. Хлебосолов в костюме голубого цвета заявился в колледж и приветственно пожал руку вахтёру Василию Ивановичу. Тот, расчувствовавшись таким обхождением, пожелал директору доброго здоровья. Тут же подскочил с баяном профорг Зайцев, ведя чуть ли не за руку разодетых в народные костюмы учащихся колледжа. Те прямо на ходу пропели здравицу в честь Хлебосолова, чем заставили того врасплох. Он мило улыбнулся, поблагодарил, крепко потряс руку Зайцеву. Профорг от радости хотел ещё что-нибудь исполнить, но директор намекнул ему, мол, побереги порох. Бывший комсомольский работник Олечка собрав на скорую руку актив колледжа прямо на лестнице, ведущей на второй этаж, организовала какие-то «кричалки» в честь именинника. Студенты в белых блузках и чёрных юбках с выпученными глазами старательно разевали рты, читая по бумажкам зарифмованные строки. Хлебосолов вынужден был остановиться и прослушать всю эту галиматью с видом человека, которому всё подобное пришлось по сердцу. Если честно, не беря всё это во внимание, он ничего подобного не ожидал. «Размах» ощущался буквально во всём и чтобы всё это не переросло в грандиозное карнавальное действие, Хлебосолов уже готов был поставить точку в своём юбилее, но тут к нему подбежал Негодяев и подобострастно спросил:
— Может быть, устроим показательное учение по эвакуации в вашу честь?
— Я думаю, что с этим пока повременим, — Хлебосолов как можно добрее посмотрел на своего заместителя.
Географ это расценил по-своему и решил всё же директора уболтать. Его голос вьюном вился:
— А может, рискнём?
Директор не выдержал его настойчивости и напора и вдруг брякнул:
— Отвяжись.
Негодяев тут же отстал от Хлебосолова со своим навязчивым предложением.
Дойдя до приёмной, директор обнаружил всех своих замов с караваем хлеба и солонкой. Больше всех приплясывал Голубеев. Он так вертелся, что сшиб на пол грудастую секретаршу. Офицерова с Гайкиной переглянулись между собой и прыснули в кулачки, а Кадушкина произнесла вслух:
— Разыгрался конь в яблоках на радостях. А ты чего развалилась? – она метнула недовольный взгляд на секретаршу. – Что мы твоё нижнее бельё не видели, что ли? Видели. Правда, коллеги?
Все тут же, как по команде закивали головами, и только один Хлебосолов вытянул шею, пытаясь рассмотреть через стол, то, что где-то там, на полу демонстрировало всем свои трусики. Секретарша вся покрасневшая пыталась встать, цепляясь за брючину Голубеева. Тот заметил ей:
— А вот щипаться не обязательно. Я на вас нечаянно наскочил.
— Ну, это суд разберётся, — выдала, посмеиваясь Офицерова.
— А причём здесь суд? – Голубеев насторожился, не замечая ухмылку на лице той.
— На всякий случай, — вставила Гайкина. – Вот и директор будет свидетелем.
— Свидетелем чего? – Хлебосолов громко сглотнул слюну от досады, что ему ничего не удалось рассмотреть на секретарше из нижнего белья.
— Инцидента, — пояснила Офицерова.
— Не понял, — директор на всякий случай вобрал в себя голову.
— Ну, как же? Вот только что на ваших глазах гражданин Голубеев нанёс оскорбление…
— Ничего подобного. Это было сделано непреднамеренно, — Голубеев стал слегка дёргаться, то и дело поправляя на себе пиджак, который был по цвету точно такой же, как костюм на Хлебосолове.
Директор это заметил, как только вошёл в приёмную. Он ещё подумал про себя, что надо было одеть бежевый.
Как бы угадав его раздумья, Кадушкина тихо-тихо произнесла:
— Ведь не послушался меня. Всё сам, да сам. Вот теперь стой попугаем и любуйся собственным отражением.
Хлебосолов молча взял протянутый ему каравай хлеба и вместо того чтобы поблагодарить выдал:
— Совет, да любовь!
— Это вы к чему? – Голубеев тут же перестал одёргивать на себе пиджак.
— Просто так, — ответил смутившийся Хлебосолов, и прошёл в кабинет мимо своих заместителей.

Его мысли слегка омрачённые началом рабочего дня, несмотря на некоторые положительные моменты, липкой паутиной обмотали ему голову. Кадушкина проследовала за ним. Тут же за её спиной что-то завошкалось и лицо грудастой секретарши сообщило, что звонили из Управления образования. Как только её изображение растворилось, Хлебосолов хохотнул:
— Засуетились сволочи. Юбилей – это ведь такое событие, что тут надо как-то необычно, а то повадились: то с проверкой одной, то с другой. Узнаю чиновников. Так чего они хотели-то? Позвонить самому или выждать?
Кадушкина наклонила голову по-собачьи и стала говорить так тихо-тихо, что Хлебосолов и не разобрал сразу, что появившийся звук исходит от неё.
— Чего ещё там?
— Зря ты хорохоришься. Ещё вчера у меня было подозрение, что эти «верходуи» из коридоров власти пожалуют не с пустыми руками.
— Так это и так понятно – ведь юбилей же, — Хлебосолов состроил довольную гримасу на лице.
— Юбилей проверке не помеха, — Кадушкина посмотрела на него с каким-то отчаяньем.
— Накаркаешь ещё.
Опять за спиной Кадушкиной что-то завозилось у двери, и вновь показалось лицо грудастой секретарши. Её голос виновато протиснулся в кабинет:
— Я не сказала самого главного.
— Что там ещё? – Хлебосолов убрал со своего лица довольную гримасу.
— Когда звонили из Управления образования, велели предать, что к нам едет ревизор.
— Ревизор? Шутники! – Хлебосолов раскатисто расхохотался. – Это меня они разыгрывают. Ух, черти!
— Если это розыгрыш, то до первого апреля ещё далековато, — Кадушкина обратилась к секретарше с вопросом: — А какая интонация была у того, кто звонил?
— Деловая, — ответила ей та.
Хлебосолов замер с открытым ртом, всё ещё веря, что это розыгрыш. Кадушкина недоумённо посмотрела на него.
— Всё-таки накаркала, — произнёс наконец-то он и подумал про себя: «Ну, точно, эти бестии опять что-нибудь сочинили про меня в адрес начальства. Не могли обождать. Тут такой праздник: душа поёт, я весь в голубом, а их как надирает всё испортить. Эх, люди, люди…»
Кадушкина тем временем проморгалась, наблюдая за тем, как Хлебосолов не закрывая рта, опустился в кресло. Выглядел он примерно так, как главный герой из мультфильма – «Щелкунчик».
— Ну, что будем делать? — нарушила она молчание.
— Н-да, удружили «друзья-однополчане», — Хлебосолов обрёл дар речи и по привычке побарабанил пальцами по столу.
Кадушкина, как собака Павлова, среагировала на этот сигнал, но только с той разницей, что в отличии от собаки, которая реагировала на свет включаемой лампочки, она, уловив слухом призывные стуки и перестуки рук директора по поверхности стола, стала тут же на себе расстегивать блузку, расценив всё это, как приглашение ей заняться с ним любовью. Хлебосолов перехватил её взгляд и отрицательно замотал головой, мол, сдурела баба. Кадушкина побелевшими губами прошептала, сама себя одёрнув:
— Чего это со мной?
Не обращая внимания на реплику, директор грозно встал и сказал:
— Вот что… нам не в первый раз держать оборону, а поэтому что-нибудь придумаем, а этого ревизора уколбасим по полной программе. Усадим за праздничный стол и создадим такую «рабочую» обстановку, что он останется довольным от этого посещения колледжа надолго.
— А если он будет не один? – всполошилась Кадушкина.
— Так это и ежу понятно. Сколько будет – всех и уколбасим, — повторил директор это странное слово, от которого повеяло чем-то гастрономическим. – Будем поить всех до упора.
— А не обидятся за такую щедрость?
— Не обидятся. Я их хорошо изучил до самых корней волос. Вот увидишь, только для приличия поломаются, а потом так разойдутся, что ног под собой чувствовать не будут. Да, этих из «оппозиции» к столам не подпускать. Пусть наблюдают со стороны и слюни глотают. Будут завидовать? Пускай, а то совсем совесть потеряли: жрут из моих рук, да ещё их же и хают.
— Может быть так-то не надо? Люди всё же, — Кадушкина последние слова произнесла очень тихо.
— Кто, люди? Они – люди? Они и рядом с ними не стояли, писарчуки. Я их после юбилею отдельно покормлю: и стол накрою, и рюмочку поднесу, а потом заставлю всех до единого написать заявления «по собственному желанию». Вот где они у меня сидят, — Хлебосолов смачно пошлёпал себя ладонью по шее.
— Всех сразу? — не поверила его словам Кадушкина.
— А чего тянуть-то:
— А кто ж работать будет?
— Свято место – пусто не бывает.
— Сомневаюсь я.
— В чём?
— Что они напишут заявления.
— Напишут. Я им диктовать самолично буду по буковкам, чтобы не промахнулись. Я им такую жизнь устрою, что они будут рады уйти отсюда.
В этот момент в кабинет заглянул Негодяев и спросил:
— Вы тут? Вас там спрашивают.
Что-то кольнуло под левую лопатку. Хлебосолов побледнел, но на ногах устоял. Кадушкина обернулась на географа и спросила:
— Кто?
— Из управления…
— Так, вот и пожаловали, — Хлебосолов нервно повёл подбородком. – И снова бой – покой нам только снится.
Широким шагом обогнул стол и направился из кабинета, оттеснив своим телом с пути Кадушкину. Та засеменила следом, слегка ссутулившись.

Ревизор был не один. Мужчина с холёным лицом на трёх подбородках в окружении двух сухопарых спутниц стоял в коридоре, не решаясь переступить порог приёмной. Женщины вертели головами, водя крючковатыми носами туда – сюда. Хлебосолов намётанным взглядом определил «фронт работ» и отметил про себя, что эти две кикиморы представляют собой наибольшую опасность и для него, и для колледжа в целом. Такие трудны на уговоры, и так просто их не заарканить. Относительно их «вожака» всё было намного проще. Этому надо было, судя по его фейсу только одно – пожрать. Ну, тут у Хлебосолова всё было в порядке, но эти две фурии могли испортить всё и даже то, что было отработано и не один раз в стенах колледжа.
— Здравствуйте! – как можно радостно поприветствовал членов комиссии директор.
Ревизор кивнул головой, а его спутницы скорчили такие гримасы на своих лицах, что Хлебосолову стало совсем нехорошо. Пересилив себя, он продолжил:
— У нас сегодня праздник!
— В связи с чем? – мужчина с лицом на тройном подбородке посмотрел на Хлебосолова маслеными глазами.
— У меня юбилей! – сообщил наконец-то директор, картинно улыбнувшись двум сухопарым особам.
— Поздравляю, — буркнул ревизор, косясь на своих спутниц.
— И мы тоже, — выдавили те из себя что-то вроде улыбок, замешанных на какой-то издёвке напополам с ехидством.
— Вот поэтому случаю предлагаю быть моими гостями, — Хлебосолов сделал широкий жест рукой, при этом сильно шибанул Кадушкину по животу.
Та инстинктивно слегка согнулась в пояснице, не проронив ни единого звука. Тут же вертелся географ. Он смотрел на ревизоров с такой собачьей преданностью, что готов был лизать им руки. Мужчина с тройным подбородком на всякий пожарный случай спрятал свои холеные ладони в карманы пальто и оглянувшись на своих кикимаристых спутниц дал понять Хлебосолову, что они, мол, на работе а все праздники на некоторое время придётся приостановить. Директор разгадал его мысли и произнес вслух:
— Работа не волк… и потом не отменять же, да и всё уже готово, можно сказать, что стынет, а это сами понимаете непорядок.
— А нельзя ли покороче? – одну из спутниц потянуло в дискуссию с Хлебосоловым.
— Можно, тут же отреагировал тот, — только для этого надо пройти всем вам в мой кабинет.
Прошли без лишних разговоров, и тут время на часах Хлебосолова остановилось. Как отметил сантехник Андреевич: «Произошло смещение временных поясов». Вдобавок ко всему, какой-то умник устроил чехарду со звонками. Как потом оказалось этим «чародеем» был географ Негодяев. Прознав про это физик, он же «Вольтметр» заметил: «Талантлив чёрт! Ему бы в правительстве за что-нибудь отвечать, а то без настоящего дела засиделся мужик в колледже. Вот его и выворачивает наизнанку. Профорг Зайцев, как ни странно на всё это сказал так:
— А я ему за эту самодеятельность пальцы по откусывал бы.
— Что ж так жестоко-то? Ведь человек он, а не шоколадный Дед Мороз в золотой фольге на ниточке, — физик крякнул, представив себе Негодяева с перебинтованными кистями рук.
— А пусть знает своё место.
К разговору мужчин подключилась психолог Танечка. Скорчив и без того сморщенное подкрадывающейся старостью лицо, констатировала:
— Это уже серьёзно.
Зайцев, как бы боднув головой пространство, спросил её:
— Вы это о чём?
— О вашей агрессии. Мне кажется…
— Когда кажется, надо креститься, — проворчал профорг.
— Дайте мне договорить, — Танечка недовольным взглядом опалила Зайцева.
— В суде договорите, — брякнул тот.
— Ничего себе разворотики, — «Вольтметр» даже присвистнул, наблюдая за всем этим, как бы со стороны.
Профорг метнул пару молний в его сторону, напомнив при этом физику о том, что пить на работе – плохая примета.
— Козёл! – облагодетельствовал его тут же «Вольтметр».
— Сам пьяница!
— Дважды козёл!
— А это уже статья! – Зайцев вдруг хохотнул, дико вращая белками глаз.
Танечка раззявила рот и выдала:
— Я так и думала: неадекватная реакция на чужой праздник. Надо срочно обследоваться.
Сантехник Андреевич, присутствовавший при этом на правах зрителя, не имеющего голоса, разлепил губы и поддакнул, мол, к урологу пора записываться на приём. Зайцев тут же изменился в лице и взмолился:
— Только не к нему.
— От чего же? – стала на него наседать психолог.
— Не скажу, — ответил ей профорг.
— А я знаю, – решил подлить в огонь масла физик. – Слишком глубоко копает врач-то.
Пробегавший мимо Голубеев, замедлил шаг и спросил:
— Директора не видели?
— Видели,- ответил за всех Андреевич.
— Где?
— Там, — физик махнул рукой в сторону директорского кабинета.
Голубеев ринулся туда, призывно вильнув пушистым задом.
— Не забудьте постучать, — психолог Танечка предупредительно бросила ему вслед. – Он там не один.
Голубеев уже на ходу оглянулся и задал ещё один вопрос:
— Кто у него там?
— Ревизор.
— Тогда я зайду завтра, — завхоз тут же развернулся и засеменил прочь.
— Чует собака, чьё сало съела, — произнёс сантехник.
Пока они обсуждали поведение Голубеева, куда-то исчез профорг Зайцев. Психолог Танечка заметила назидательно:
— Не усмотрели, а ещё коллективом называемся. Ну, где его теперь искать? Ведь по нему психушка плачет, а он тут разгуливает на свободе, и народ баламутит своими выходками.
— Ничего, от нас не уйдёт далеко, — успокоил её физик.
— Что-то мне в это верится с трудом. Кстати, а почему от вас спиртным попахивает?
— Так ведь праздник, — «Вольтметр» перестал дышать в её сторону.
— Для кого праздник, а для кого-то — будни.
— Ну, это вы уж и загнули. Что ж мне себя теперь в монахи записывать? Как на это директор посмотрит? Я ведь, так сказать, из уважения только.
— А вчера? – напомнил физику сантехник.
— А что вчера? Я, например, уже не помню, — «Вольтметр» улыбнулся улыбкой праведника.
— Молодец! – психолог Танечка хихикнула. – Нам бы всем ваш талант: легко живёте – без проблем.
— Это точно, — согласился с ней физик. – Всё осталось в прошлом.
Вообще про «Вольтметра» ходили всякие слухи, и что интересно одни были хлеще других. Поговаривали, что он даже сидел. Сам физик к этой «утке» относился с пониманием. Он считал, что мифы и легенды появляются на свет от большой любви людей к тому, о ком слагаются всякие нелепости. Если это присутствует, то ничего в этом нет плохого. Ну, подумаешь, если и сидел? Это когда было? За это время такое количество сяких реабилитаций было на белом свете, что наверняка, где-то есть в этом нескончаемом списке прощённых и оправданных и его фамилия, а раз так, пусть люди тешатся в своём «устном народном творчестве», да выдумывают всякие там пикантные подробности или леденящие сцены кровавых разборок.
Кстати, когда по городу поползли слухи о серийном убийце, бывший комсомольский работник Олечка заявила:
— Это кто-то из наших.
— Не мелите чепухи, — Офицерова строго посмотрела на ту.
— Нет, вы меня только послушайте…
— И слушать ничего не хочу и не буду. Так можно договориться до того, что все мы – маньяки.
— А что, не так? Взять хотя бы нашего физика. Мужчина он крупный, опять же песни всякие зэковские поёт, а материться — так через слово…
— Вон директор наш тоже мужчина заметный по габаритам, — Офицерова стала доказывать бывшему комсомольскому вожаку свою правоту.
— Ну, хорошо, а Зайцев? – Олечка не хотела отступать.
— Ха-ха, нашли крайнего. Он же немощный. Вы бы ещё в это список сантехника, да вахтёра поставили.
— А что? А если у них банда?
— На групповуху намекаете? – Офицерова насторожилась.
— Вот-вот, — обрадовалась её догадке Олечка.
Офицерова призадумалась. Что-то в этом было: немощные люди всегда тяготеют к объединению, а тем более, когда речь заходит о власти или необычных желаниях.
— И всё же — это всего лишь ваши фантазии, — Офицерова смерила Олечку долгим взглядом.
— У каждой фантазии всегда найдётся отправная точка отсчёта. Вон Зайцев на портфолио снялся в красной рубахе…
— И что? Психолог Танечка, предстала на фото вообще в купальнике.
— Это её слабость.
— Ничего себе слабость. Это не слабость, а разврат чистой воды.
— Ну, не думаю, что бы всё это кого-то развратило. Она же без всякого умысла, так сказать из добрых побуждений, — Олечка вздохнула.
Офицерова ещё раз посмотрела на ту и сказала:
— Ей дай волю, она встанет в очередь на кастинг в журнал «Плейбой». Неуёмная душа.
— Ну, а что тут плохого?
— Ничего. Кстати, один учённый высказал предположение на то, что вся подобная продукция в больших дозах может навредить человеку.
— Любая продукция в больших дозах вредна, — бросила в сердцах Олечка, поправляя свою впалую грудь.
Пробегавшая в этот момент психолог Танечка сообщила:
— Слышали? Поймали.
— Кого? Маньяка? — в два голоса спросили Офицерова и бывший комсомольский вожак.
— При чём здесь маньяк? – психолог замедлила шаг. – Мышь!
— А её-то за что? – Офицерова разочарованно посмотрела на Танечку.
Пока не знаю. Вот бегу посмотреть.
— А кто поймал?
— Физик.
— Вот вам и отправная точка отсчёта моим фантазиям, — Олечка победно взглянула на Офицерову. — Всё начинается с малого. Опять же мышь – женского рода.
— В этом надо ещё удостовериться. Среди мышей встречаются и мужские особи, — произнесла Офицерова и направилась вслед ха психологом, которая семенила по коридору колледжа, на ходу рассказывая всем о том, что физик поймал грызуна.

Вернёмся же к событиям связанных с юбилеем Хлебосолова. Тот так вошёл в роль гостеприимного хозяина, что ревизор со своими спутницами поняли, что домой их сегодня повезут чуть тёпленькими. Разносолье так поразило их воображение, что пропала всякая охота работать. Нет, конечно, в самом начале одна из женщин попыталась вырваться за порог кабинета, когда увидела, как быстро Кадушкина накрывала «поляну», но Хлебосолов во время её поймал за извивающееся тело и с силой усадил в глубокое кресло, отчего её колени упёрлись ей же в подбородок. Надо заметить, что в такой позе легко преодолевать время любых голодовок, потому что ноги мешают в прямом смысле жевать и это несмотря на то, что перед глазами призывно блестят тарелки своим содержимым. Не каждый способен вытерпеть подобную пытку. Хлебосолов на это и рассчитывал: сначала раззадорить, а потом угостить. Так собственно и произошло. Директор в душе ликовал – всё шло по его намеченному плану: всех рассадил и теперь дело было за малым. Это малое тут же было водружено в центр стола. Сухопарые кикиморы стали ворочать носами, мол, мы не пьём и всё такое. Хлебосолов на правах юбиляра сказал, что если они откажутся, тем самым нанесут ему оскорбление, а это приравнивается к объявлению войны. Конечно, он шутил, но шутил так убедительно, что спутницы ревизора согласились пригубить. Пригубили они по-русски – с выдохом и до дна. Когда спиртное добралось до их желудков, те квакнули, чуть ли не в голос, мол, есть хотим. Там где закуска и закуска отменная — пьётся согласно этикету с небольшими перерывами. До официального банкета ещё было несколько часов. За это время ревизоры могли столько всего накопать, что Хлебосолов решил несколько опередить события, сам при этом, пропуская тосты, чтобы быть в состоянии к торжественной минуте готовым встать и что-то там сказать в своё оправдание, что ему каким-то образом довелось дожить до своего шестидесятилетия. Где-то на пятой рюмке в кабинет заглянула Гайкина и обведя застолье глуповатыми глазами просительно сообщила директору о том, что народ собрался.
— Пусть ждут. Я скоро, — сказал ей Хлебосолов и добавил: — Займите их чем-нибудь.
— Чем?
— Ну, почитайте что-нибудь вслух со сцены.
— А если люди всё же решать разойтись?
— Закройте актовый зал на ключ.
— Так, там ещё эти… баламуты.
— Я же просил этих говорунов вообще к моему юбилею не подпускать на пушечный выстрел, — Хлебосолов взвился от услышанного, как ужаленный.
— Так они с плакатами заявились.
— С какими?
— Обидными, — Гайкина больше пялила глаза на закуски, чем на директора во время разговора.
Хлебосолов перехватил её взгляд и произнёс в пол голоса:
— Идите, идите, а это всё будет потом. Работайте…
Когда она удалилась, ревизор прожевал кусок буженины и спросил:
— Неприятности?
— Нет, — ответил ему директор.
— Ну, тогда за юбиляра! – мужчина поднял рюмку, отставил толстый мизинец руки в сторону.
Чокнулись, выпили, громко сглотнув.
— Хороша! Надо бы повторить, — ревизор уже бесстыжими глазами посмотрел на Хлебосолова, мол, наливай.
— Нет, проблем, — сказал директор, как бы угадав его взгляд.
— Тогда мне в стакан, — мужчина с тройным подбородком поискал на столе ёмкость. – А вам? – обратился он к своим спутницам.
— И нам, — ответили те дружно.
— Значит, так и запишем, что всё в ажуре, — ревизор прислушался к звукам льющейся водки в стакан. – Какая чарующая музыка. Симфония… Люблю классику. Кстати, что у вас на счёт этого есть на потом?
— Не совсем понял вас, — Хлебосолов услужливо наклонился над столом.
— Ну, концерт по случаю юбилея намечается?
— Да, да, конечно.
— И балет будет? – спросил Хлебосолова ревизор.
— Будет, — утвердительно кивнул головой директор, а сам сделал глазами знак Кадушкиной, мол, иди, распорядись на счёт балета.
Та птицей вылетела из кабинета выполнять его указание. Одним махом перемахнула расстояние от директорского кабинета до актового зала. Тот встретил её гулом человеческих голосов. Спёртый воздух подмешивал в головы людей всякие нехорошие мысли. Их уже столько набралось, что Кадушкина с опаской посмотрела на представителей «оппозиции», сгрудившихся в дальнем конце зала особняком. Те сделали вид, что им нет дела до её появления, картинно выставив перед собой свои транспаранты, где чёрным по белому было написано: «Поработал сам — дай поработать другим!» Это был камень в огород Хлебосолова. Кадушкина передёрнула плечами и стала пробираться через плотную массу людей за сцену, где томились в ожидании артисты. Её появление было встречено там возгласами:
— Когда начнём?
— Долго ещё ждать-то?
— Придётся набраться терпения, — ответила им Кадушкина и пробежала глазами по вывешенной программе.
Судя по выражению её лица, что-то её в ней не устраивало.
— А где у нас классика? – спросила Кадушкина.
— Какая? – педагог-организатор по прозвищу «безумная Алла» уставилась на Кадушкину близорукими глазами.
— Балет, хор… — пояснила ей та.
— Так откуда у нас всё это может быть?
Кадушкина и так вся была белая, как лист бумаги, но после этих слов нашла в себе силы и побелела ещё чуток.
— Я вас научу работать, бездельники. Устроили здесь вечер шансона! – она стала набирать обороты сверял всех присутствующих своими колючим взглядом.
Вмешался профорг Зайцев, стоявший в обнимку с баяном:
— Вы не правы: у нас не только шансон – есть ещё и фольклор.
— Это у вас фольклор? Вы лично уже задрали всех своим репертуаром. Одну и ту же песню, который уже год поёте?
— Так хорошая же песня, — стал оправдываться Зайцев.
— Кто вам про это сказал? Тянете кота за хвост. И что вы опять вынарядились в эту красную рубаху?
— Имидж у меня такой.
— Случайно не палача?
— Нет, не палача, — Зайцев начинал закипать.
— Слушайте сюда, артисты–дармоеды: всё это, — Кадушкина ткнула пальцем в вывешенную программку, — надо переделать.
— Как? — «безумная Алла» округлила глаза.
— Меня это не интересует. Директор сказал, чтобы были в концерте балет, хор и романсы.
— Ничего себе заявочка, — произнёс физик, держа гитару под мышкой. – И когда же мы всё это успеем подготовить?
— Захотите – успеете, — Кадушкина скривила рот в улыбке.
— А если не захотим? – Зайцев на правах профорга решил от обороны перейти в наступление.
— А на этот счёт есть только одно решение: увольнение, — Кадушкина смерила того злобным взглядом.
— Удавил бы, — еле слышно произнёс физик.
— Отлично! Вот вы и будете изображать Отелло… — Кадушкина «одарила» его своим вниманием.
— Я? – «Вольтметр» от неожиданности чуть не выронил гитару.
— Вы, вы, — Кадушкина скептически обвела его огромную фигуру глазами. – Фактура позволяет.
— А кого душить? – физик пристально посмотрел на неё.
— А вот так делать не надо. У мня на сегодня другие обязанности и в вашем балагане я не участвую.
— Можно было бы, и совместить, — заметил Кадушкиной Зайцев.
— И вы туда же. Что ж вас так подмывает меня задушить?
— А вы не догадываетесь? – физик скривил губы в усмешке.
— Вы пьяны! – Кадушкина потянула в себя носом воздух.
— Ну, это ещё надо доказать. Вы, к примеру, тоже того…
— Что того? – Кадушкина стала плевать от злости слюной.
— Малость того…
— Договаривайте, договаривайте…
«Безумная Алла» произнесла за физика:
— Выпивши.
— А вы, — Кадушкина смерила педагога-организатора ненавидящим взглядом, — дура. Самая обыкновенная дура.
— От дуры слышу, — вдруг огрызнулась на Кадушкину «безумная Алла».
— Девочки не будем усугублять, — Зайцев встал между двумя женщинами, выставив вперёд, потрёпанный временем баян.
-Так вы бунтовать? – Кадушкина прищурилась. – Ну, хорошо, я так и передам директору, что классики не будет.
— И передайте заодно, что артисты устали ждать его «величество», — сказал физик и добавил: — Дышать уже нечем…

Когда Кадушкина вернулась в директорский кабинет, Хлебосолов по её виду понял, что классики не будет, он стал наливать в стаканы полнее. Спутницы ревизора уже были согласны на всё. Они говорили всякие пикантные гадости про себя в голос, то и дело тыкая маникюром в свои высохшие груди. Когда это не произвело никакого впечатления на Хлебосолова, решили затянуть в его честь что-нибудь дуэтом. Сразу же обозначилась проблема: ни одна, ни другая не умели вообще петь. Однако это их не смущало. Ревизор, нисколько не пьянея, пытался им аккомпанировать ладонями по столу, но ничего путного из этого не вышло. Хлебосолов через каждую минуту поглядывал на часы. Ревизор спросил:
— Что, уже пора?
— Да, люди заждались, — виновато пояснил ему директор.
— Тогда встаём, — произнёс ревизор.
Сказать – не сделать. Всё выпитое, стоило только подняться из-за стола, дало о себе знать. Перед глазами закружило так, что ревизор потерял равновесие и свалился мешком на одну из своих спутниц, ту, что сидела в глубоком кресле. Он так ловко проделал это, что угодил ей головой между колен. Женщина, пьяно куражась, попыталась рассмотреть что-то неопознанное в виде мужского лица, но почему-то не сумела этого сделать, приняв даже человеческую голову за мяч. Именно её вопрос застал вех врасплох. Она спросила:
— Чей мяч?
Хлебосолов замялся. Ревизор попытался подать голос, но кроме мяуканья ничего у него не получилось.
— Ну, куда их таких? – Кадушкина кивнула головой на комиссию. – Пусть остаются. Мы включим им телевизор…
— А если попытаются они отсюда выбраться? – Хлебосолов рассматривал барахтающегося ревизора в ногах у своей спутницы.
— А мы дверь на ключ запрём.
Хлебосолов помолчал с минуту и согласился.

Торжественная часть началась с опозданием на целый час. Ветераны, утомлённые ожиданием, прикорнули на гостевых местах. «Оппозиция» то и дело аплодировавшая всё это время, пытаясь поднять народные массы на проявление недовольства в связи с пребыванием всех в состоянии ожидания, отбила себе все ладони. Когда это случилось, перешли к громкому скандированию чего-то не совсем приятного в адрес директора. Сначала их слушали внимательно, но и это вскоре наскучило и те, проорав ещё некоторое время, замолчали, так и не достигнув намеченной цели.
Когда появился Хлебосолов в своём костюме голубого цвета, все в зале, как по команде повернули головы в его сторону. Кадушкина поддерживала директора под локоть. Он шёл, слегка покачиваясь, раздвигая своим телом людские массы, раздаривая налево и направо любезности в адрес тех, кого узнавал. Его глаза блуждающе скользил по лицам людей. Выпитое только что в кабинете мстило в данную минуту за себя, и эта месть не давала ему возможности, как следует разглядеть собравшихся. Для него все были одной масти: и брюнеты, и блондины и все, все, все. Водка уровняла всех в его глазах. Кто-то попытался в зале крикнуть – «Ура!» Судя по голосу, этим человеком был профорг Зайцев. Его никто не поддержал. Кадушкина, ни на кого не глядя, усадила Хлебосолова на почётное место, и звукооператор нажал на кнопку – брызнули звуки фанфар. Пробудились ветераны, дремавшие в своих креслах, и как дети после сна озирались по сторонам, пытаясь понять: где это они находятся сейчас, и по какому случаю сбор?
Тем временам на сцене появился ведущий и концерт начался. Первым номером выступил Зайцев со своей вокальной группой. Как и в прошлые года они спели «хорошую» песню, но если честно, всем изрядно поднадоевшую. По привычке все дослушали её до конца и даже похлопали, но вяленько. После этой увертюры, по сценарию надо было Хлебосолову взойти на сцену. Возникла заминка, потому что сделать это — юбиляру было нелегко. Кадушкина попробовала его заставить подняться, но тот, пытаясь понять, чего она от него хочет мило, совсем по-детски скорчил гримасу и, запустив свои мутноватые глаза в её глубокий вырез на платье, взял и ляпнул:
— А что у нас там?
Кадушкина сузила глаза и прошипела, косясь по сторонам:
— Сейчас же возьми себя в руки. Где ты находишься?
— Где? – Хлебосолов уставился на свою пассию взглядом безмозглого телёнка.
«Безумная Алла» выглянула из-за кулис и спросила у Кадушкиной:
— Ну, скоро вы там?
Та махнула рукой, мол, продолжайте концерт – юбиляр не в состоянии ни говорить, не стоять. Опять на сцене замелькали какие-то лица из числа посещающих кружки по интересам и зрительный зал погрузился в стихию концертных номеров. После того, как танцевальная группа из числа учащихся показала что-то вроде танца, на сцену вышел физик. Он пропел какие-то несуразные куплеты под плохо настроенную гитару. Ведущие лезли из кожи, чтобы довести концерт до конца. Всё ничего бы, но зал проявлял всё больше и больше негодование, так как ожидания большинства чего-то интересного не оправдались и массы требовали зрелищ, а их как раз-то и не было: всё было постно и однообразно. «Оппозиция» решила воспользоваться создавшейся обстановкой и повести людей за собой. Пару раз прокричали хором слово — «Позор!» Артисты поняли, что это к ним относится. Одна девочка после услышанного отказалась вообще выйти на сцену. Её просто вынесли и поставили перед зрителями. Пока её транспортировали, порвали колготки, и теперь она стояла вся какая-то потрёпанная с испуганным лицом, пяля глаза на ухмыляющиеся физиономии. При виде её, уж, на что Хлебосолов был пьян и тот всплакнул, мол, куда смотрит общественность. Кадушкина своим телом закрыла от него растрёпанную артистку, потому что директор не на шутку решил врезать ревака. Одним словом, концерт надо было в срочном порядке сворачивать. Ещё эта «оппозиция» устроившая прямо посреди актового зала несанкционированный конкурс частушек, где «красной линией» проходила тема — Хлебосолов и все, все, все. Слава Богу, что сам виновник торжества этого уже ничего не видел. Его бесчувственного чуть ли не на руках внесли в кабинет, где ревизор в компании своих двух спутниц валялся на полу, переплетясь в крепких объятиях. Хорошо, что они были одетыми, а то можно было подумать, что эти, пока шёл концерт, отрывались в замкнутом пространстве по своей индивидуальной программе. Кадушкина распорядилась, чтобы «гостей» погрузили в микроавтобус и доставили к дверям Управления образования, мол, смотрите, как умеет помнить хорошее директор колледжа. Расторопный водитель всё сделал, как приказала Кадушкина.
Праздник на этом не закончился. Уже через час проспавшийся Хлебосолов, открыл глаза и спросил:
— Который час?
— Пора, — ответила ему Кадушкина.
— Куда, пора?
— На юбилей. Гости уже все собрались в банкетном зале: злые и голодные.
— Так что, праздник ещё не начинался?
— Уже закончился, — огрызнулась Кадушкина, убирая со стола тарелки с салатами.
— А я? Где был я?
— Пьянствовал и приставал с непристойностями.
— Я? – Хлебосолов стал себя осматривать. – Какой стыд…
— А какого было мне? Ещё эти частушечники…
— Кто такие?
— Наши доморощенные из числа баламутов.
— Пойти, что ли кулаками поработать? – предложил Хлебосолов.
— Хватился. Они уже всё перепели и разошлись. Будут они тебя ждать.
— Жаль. А где ревизор и эти…?
— Отправили уж.
— Как всё быстро-то. Чего-то видно сегодня водка была какая-то другая, — заметил Хлебосолов, что-то припоминая.
— Ещё бы, если пить её стаканами.
— Мы её пили стаканами? То-то я чувствую, что какой-то я не такой. Неужели стаканами? Кто ж такое предложил?
— Ревизор. Идиот тоже выискался, каких ещё не было, — с желчью в голосе произнесла Кадушкина..
— Не знаю, не знаю. Вот завтра вернётся со своими кикиморами и станет ясно: кто из всех нас идиот, а кто может и хуже. Навязался на нашу голову, хмырь обжористый. Слушай, а может к чёрту эту работу? Уйду на пенсию и всё такое…
— Иди, а на что жить собрался?
— Проживу.
— Ты-то может, и проживёшь… А я? – Кадушкина посмотрела на Хлебосолова.
Тот икнул и ответил:
— А чего с тобой сделается? Женщина ты ещё молодая – пристроишься где-нибудь, если отсюда «попросят».
— Да, эти разводить сантименты не будут – вышибут в один момент.
— Ты раньше времени панихиду-то не заказывай. А давай я за тебя замолвлю словечко в верхах, и ты останешься после меня здесь директором.
От этих слов в глазах Кадушкиной появился нездоровый блеск. Хлебосолов его заметил и тут же сказал:
— Хотя вряд ли меня послушают. Там и без тебя столько кандидатур на это место, что лбы расшибут, только бы умастить свои зады в директорское кресло.
— А может всё-таки попробовать этот вариант? – Кадушкина вкрадчивым голосом стала подбираться к мыслям Хлебосолова.
— Всё это пустое. Все знают, что ты моя…
— Не продолжай, я поняла.
— Вот такой расклад, — Хлебосолов вздохнул.

А гости тем временем маневрировали в банкетном зале вокруг накрытых столов, плотоядно осматривая закуски. Профорг Зайцев на правах распорядителя сдерживал самых нетерпеливых. Физик наседал больше всех, хриплым голосом нарушая состояние ожидания начала поглощения всего того, что призывно дразнило проголодавшиеся желудки работников колледжа:
— Слушай, будь человеком, трубы горят. С утра ничего не пил.
— Вон вода в кране, — ответил ему Зайцев.
— Издеваешься?
— Просто соблюдаю правила приличия.
— Палач и рубаха у тебя красная, — выдал ему на это «Вольтметр».
— Сам знаю, что рубаха красная, но я не палач. Сейчас директор придёт и начнём всё по протоколу.
— А если он не придёт? – упорствовал физик.
— Придёт, — Зайцев улыбнулся. – Я его знаю.
И действительно: Хлебосолов появился в сопровождении Кадушкиной. Самостоятельно ступая, прошествовал во главу столов, поставленных по такому случаю буквой «П».
— Богатырь, — произнесла библиотекарша с раскосыми глазами, рассматривая его лицо в упор.
Хлебосолов ей улыбнулся. Та сделала тоже самое, но, натолкнувшись на суровый взгляд Кадушкиной, поспешила убрать улыбку со своего лица. Она знала, что эта его пассия рядом с ним вроде пса Цербера, а поэтому лучше ей дорогу не перебегать, а то покусает. Чего-чего, а кусать Кадушкина умела и многие, кто прошёл через её зубы, предпочитали больше ей не попадаться на глаза.
Когда расселись за накрытыми столами по рангу, выяснилось, что Негодяев оказался рядом с Голубеевым, который по такому случаю весь сиял. Физик сидевший напротив этой парочки подмигнул им и сказал:
— Встретились два одиночества. Долго же вы искали друг друга в толпе.
Географ не обратил внимания на прозвучавшие слова в их адрес, ухватил жареного цыплёнка и потащил его в свою тарелку.
— А мне? – Голубеев подал тут же голос, капризно выпятив нижнюю губу.
— Что, рук нет? – Негодяев покосился на завхоза.
— Неужели трудно поухаживать?
— А пожевать не надо? – географ усмехнулся.
— Ой, прямо ничего попросить нельзя, — Голубеев схватил ложку и стал орудовать в тарелке с салатом.
Физик посмотрел на то, как тот разворотил содержимое праздничного блюда и произнёс:
— Всё испорчен вечер. Один жрёт мясо, другой в салат пальцами суётся. Чувствую, что напьюсь сегодня быстро.
— Ну, зачем же так трагично? — психолог Танечка, завсегдатай подобных застолий, ощерилась вставными зубами и ткнула локотком сидевшему от неё справа «Вольтметру» в бок.
Тот, не глядя на свою соседку, буркнул:
— Привалило счастье с двух концов, — и опрокинул в себя рюмку водки.
— Фу, как некрасиво, — заметила ему психолог.
— Красиво, некрасиво… ешьте, а то остынет, — «Вольтметр» поставил рюмку на стол и, прищурив глаза, произнёс: — Ещё, что ли водочки испить?
Минут через двадцать все гости так набили себе желудки, что не могли языками пошевелить. Кое-кто оценив обстановку уже засобирался домой, на ходу запивая салаты спиртным. Многие подходили к Хлебосолову, пожимали его огромную ладонь, как бы соболезнуя, и покидали застолье. Тот неопределённо кивал головой всем подряд, принимая еле слышные поздравления в свой адрес от коллег по работе. Ему, положа руку на сердце, все их слова были до одного места. Без них он себя чувствовал в этой жизни себя куда увереннее, а поэтому и раньше и теперь к этой процедуре он относился даже где-то с лёгкой иронией, наблюдая краем глаза за тем, как Кадушкина ела без всякого аппетита салат, тыкая в него лениво вилкой.
Сама Кадушкина вообще перестала реагировать на то, что в данную минуту происходило вокруг неё. Последний разговор с Хлебосоловым открыл ей глаза на многие вещи. Получалось так, что её будущее находится под одним большим вопросом. Стоит директору уйти на пенсию и всё – можно на карьере ставить точку. Нет, конечно, ещё можно постараться и успеть подставить под кого-нибудь своё уставшее постаревшее тело и тогда возможно на некоторое время она замедлит своё сползание вниз, но это только в том случае, если найдётся какой-нибудь изголодавшийся чиновник, а если нет, то полное забвение и одиночество. Горько? Не то слово как.
Кстати, ожидаемого веселья во время застолья не наблюдалось, если не считать того, что физик очень быстро напился и стал петь похабные куплеты. Всё выглядело так, будто это не у Хлебосолова юбилей, а у него. Сам виновник торжества на всё это смотрел «сквозь пальцы». Ему хотелось поскорее закончить этот день, а завтра начать всё по-новому. Всегда есть у каждого человека возможность поэкспериментировать в этом направлении. Хочу заметить, что всё подобное берёт разбег не с нулевой отметки и это понятно, так как за плечами любого из нас уже есть определённый жизненный опыт и его так просто с себя не скинешь, а значит приходиться начинать жить по-новому с некоторым потенциалом. Точно так рассуждал и Хлебосолов, с опаской поглядывая на рюмку с водкой, которая маняще бросила на него свой невидимый взгляд, мол, пригуби и всё встанет на своё место.
Встанет ли?
Внутренний голос Хлебосолова подобно цепному псу огрызнулся:
— Отстань проклятая.
Это он рюмке, которая решила не отступать, и слегка дрогнув, пробулькала:
— Не слушай себя – пригуби. Чего так-то кручиниться? Ну и подумаешь — пенсия. Это же «золотая» пора: пей, гуляй, люби всех подряд…
Внутренний голос удивлённо послал вопросительные интонации в мозг Хлебосолову, мол, и надолго тебя хватит?
Хлебосолов вздохнул, осторожно косясь по сторонам. Кадушкина медленно жевала, ковыряясь в тарелке с бужениной. Директор подумал:
«Действительно, а надолго меня хватит? Где будет предел и как скоро? Эта крыса всю кровь мою выпила. Вон и сейчас сидит, словно расставляет на шахматной доске фигуры. Стратег в юбке… Вот попал, так попал: и страсти уже нет к ней, да и любви особенной не было, а она всё ещё рядом, выжидает…»
Будто почувствовав на себе взгляд Хлебосолова, Кадушкина медленно повернула свою голову в его сторону, посмотрела мимо него. Её мысли зашевелились, и она про себя обратилась к нему:
«Прошло твоё время. Завтра подадут коленом под зад и полетишь ты из своего кресла, а следом и я. А ведь обещал мне в самом начале свою фамилию дать. Жлоб. Не дал. Попользовался моей доверчивостью и не дал. А что я хотела? Знала же, что все мужики такие: сволочи и эгоисты… Ну, ничего, сегодня я тебя заезжу напоследок до слюней. Ты у меня весь белый свет возненавидишь. Не веришь? Зря. Я хоть женщина и потрёпанная, но знаю, за какую часть тела тебя ущипнуть. Вот кем я была до тебя? Так пианисточкой никчёмной. Каждый мог в уголке облапить. Вон Зайцев и тот хотел из-за меня уйти из семьи. Гад! Всё твердил, что любит и дня без меня не сможет прожить. Козёл с наклонностями оратора. Всё чего-то болтал, болтал, а как надо было твёрдость проявить, ну, в смысле, слиться двум телам в одно, так сказать создать семью и всё такое, не смог. Видите ли, у него диарея приключилась. Верь вот таким после всего. Так-то вот мы бабы и перебиваемся случайными романчиками. А собственно, чего это я? Ничего, я ещё помну эту жизнь. Как считаешь?»
Хлебосолов безучастно смотрел на Кадушкину. Ничего в нём не шевелилось в её адрес. Он вздохнул и молча, взяв рюмку со стола, опрокинул её в себя. Та от неожиданности охнула, почувствовав себя порожней. Хлебосолов повертел её в руках и вдруг – «Бац!» посудиной об пол. Все вокруг были настолько заняты собой, выпивкой и закусками, что даже не повернули голов на звук разбившейся посуды. Хлебосолов встал и, не глядя на своих подчинённых, удалился.

На следующее утро, ближе к обеду, все уже знали в колледже, что Хлебосолов, несмотря на пенсионный возраст, остаётся и дальше в должности директора. «Оппозиция» тут же демонстративно собравшись у актового зала, прокричала что-то несуразное, мол, ещё не вечер. Судя по тому, как на это отреагировали волнистые попугайчики, метавшиеся в огромной клетке с пола до самого потолка, ничего хорошего от сказанного ждать не надо было. Собственно никто и не собирался этого делать. Во-первых, ряды «оппозиции» за время сидения Хлебосолова в кресле директора колледжа сильно поредели. Во-вторых, весь набор «козней» со стороны так называемых «бунтарей» был испробован и испробован по нескольку раз, и уже хотелось чего-то новенького. В-третьих, были дела и поважнее, чем сидеть и ждать развязки всего этого противостояния.
Как-то незаметно закончилась зима, а потом весна отзвенела ручьями от талого снега. Лето зноем наградило горожан и отступило перед первыми осенними заморозками. Всё это время колледж жил своей повседневной жизнью: простой и незамысловатой. Когда педагогический коллектив, отгуляв положенные ему отпуска собрался перед началом нового учебного года, директор оценивающе осмотрел подчинённых, думая про то, что из бывших работников осталось не так уж и много. Вздохнул и сам себе дал отмашку, мол, надо работать, а подводить итоги, да вздыхать и вспоминать о всяком как-нибудь в другой раз.
Хлебосолов, собрав своих заместителей, заявил им, что на повестке дня остался лишь одни главный вопрос: столетие колледжа. Он так же дал понять, что его прошлогодний юбилей – это всего лишь маленькая репетиция предстоящих празднеств. Офицерова, сидевшая с карандашом в руке, тут же сделал пометку в своём блокноте. Хлебосолов краем глаза это увидел и подумал: «Зачем она всё это записывает?» Не мог он в тот момент знать, что у той уже закипала работоспособность, и стоило только дать отмашку, Офицерова могла прямо с места ринуться чуть ли не карьером, создавать видимость работы. Опять же живя в системе, где деньги продолжают платить не за результат, а за присутствие на своём рабочем месте, можно многого достичь и даже стать заслуженным работником образования. Замечу, это не так важно, что ты там помечаешь в своём блокноте на совещании. Главное, чтобы все вокруг в этом увидели твоё отношение к происходящему, а потом никто же не запрещает проявлять деловитость. Если даже ты в своих записях ведёшь речь о каких-то там розетках, или, например, о наличии половых тряпок для технического персонала колледжа, или о количестве унитазов, люстр и даже лампочек в них.
К слову добавлю, что другие заместители Хлебосолова тоже что-то время от времени чертили в своих бумагах перед собой. Особенно в поте лица трудились Зайцев и Негодяев. Они так самозабвенно тыкали авторучками в своих блокнотах, что Голубеев даже сделал им замечание, мол, слишком шумно, после чего заинтересовался их такой неподдельной работоспособностью. Пробовал подсмотреть, да куда там: они даже друг от друга закрывали ладонями свои записи. Гайкина, долго наблюдавшая за ними, наклонилась через стол к ним сказала в пол голоса:
— А ну, флотоводцы, кончай баталии, а то лично торпедирую сейчас обоих.
От неожиданности Негодяев чуть было не вскрикнул. Зайцев же просто сделал вид, что его это не касается, и тут же задал вопрос Хлебосолову:
— Юбилей колледжа будем проводить в наших стенах или…?
Директор помедлил с ответом. Конечно, хотелось бы пустить пыль в глаза некоторым завистникам и блеснуть по полной программе, но некоторые члены коллектива могли себя проявить непредсказуемо, а это всегда вызывает головную боль и всякие неприятности. В связи с этим пропадала целесообразность веселиться где-то на стороне. Опять же лишние расходы – это всегда так накладно. Хлебосолов пожевал губами и ответил Зайцеву так:
— Этот вопрос пока остаётся открытым. Будем думать и ещё раз думать.
Это хорошо, когда есть чем думать, а если нечем? Тут хоть ушами тряси, хоть бейся головой о стены – ничего не поможет. В нашем случае и, слава Богу, ещё, как говорят врачи, не всё было потеряно. Так вот, Хлебосолов решил послушать народ и предложил работникам колледжа в письменном виде изложить своё виденье празднования столетия их учреждения. Чтобы люди не толпились в приёмной, на первом этаже у самого гардероба выставили опломбированную тумбу, которую иногда использовали для голосования с изображением на ней российского флага и герба. Каждый желающий мог опустить туда свои предложения и пожелания на счёт намечающихся торжеств.
У нас же как? Сначала мы раскачиваемся, а потом только начинаем что-то чуть-чуть соображать. Так вот за первую неделю предложений никаких не поступило. Негодяев, вскрывший пломбы, обнаружил на самом дне тумбы шелуху от семечек и маленький клочок бумаги, где корявым почерком было нацарапано, чьё-то признание в любви Кате со второго курса. Географ ещё раз заглянул внутрь тумбы и подумал: «Странно: неужели всем «по барабану»? С этой не совсем радостной новостью направился в кабинет директора. Тот выслушал его и произнёс:
— Узнаю наш народ.
Негодяев решил подыграть директору брякнул:
— Сволочи!
— Ну, я бы не стал столь категорично реагировать на это. К тому же вы сами не проявили инициативы.
— Я? – географ смутился. – А я в устной форме… можно?
— Нельзя, — ответил ему Хлебосолов.
— Почему?
— Слушайте, я не могу понять: у вас, что плохая память на мои распоряжения? Я же сказал на совещании, что в письменном виде…
— Понял, — кивнул головой Негодяев.
Хлебосолов смерил его взглядом и добавил:
— Заодно проверим грамотность.
— И оценки будут? – географ насторожился.
— Будут. Идите и начинайте работать и над собой, и над тем, что сейчас витает у вас в голове.
Негодяев попытался это самое, что «витаете у него в голове» ухватить за что-нибудь, но по причине отсутствия «этого самого» ему сделать это не удалось. Завесив лицо кисеёй задумчивости, он удалился, оставив после себя в директорском кабинете запах, чего-то слега протухшего.

«Оппозиция» ликовала. А как же иначе, если работникам колледжа было наплевать на приближение праздника в честь дня рождения их учреждения? Получалось так, что народ, сам того не понимая, занял выжидательную позицию. Это было не что иное, как добровольный отказ от сотрудничества с властью в лице Хлебосолова. Тот на это отреагировал весьма спокойно. Собрав своих заместителей, оглядел каждого по отдельности и спросил:
— Ну?
Это прозвучало не буднично и уж совсем не торжественно. Трудно было понять, что после этого могло последовать. Первым дрогнул Голубеев. Он разомкнул свои пухлые губы и произнёс:
— У меня всё в ажуре: отопление функционирует, свет горит, чистоту обеспечиваем.
— И это всё? А какие буду предложения по поводу юбилея?
— У меня? – завхоз попытался своему лицу придать удивление. – Если насчёт всего остального, то хотелось бы получить грамоту с премией.
Хлебосолов хмыкнул. Все в кабинете переглянулись, мол, зачем этому Голубееву всё это? Каждый работающий в колледже знал, что этот хапуга умеет прекрасно существовать и без грамот, и премий, мол, такие , как завхоз сами в состоянии себя наградить. Тем не менее, это прозвучало, и пожелание Голубеева было зафиксировано на бумаге.
За ним голос подала Гайкина. Стрельнув глазами по сторонам, сказала:
— Надо придумать такую культурную программу, чтобы дух захватило и потом долго-долго не отпускало, — и тут же добавила, — но на этот раз лучше обойтись без казачьего ансамбля песни и пляски.
Хлебосолов при этом упоминании покраснел, потому что это была его идея: пригласить этот коллектив как-то в стены колледжа. Зайцев тут же вставил со своего места, мол, у нас и свои такие «разбойники» найдутся. Было непонятно: кого он имел в виду. Хлебосолов смерил профорга тяжёлым взглядом и подумал про себя: «Помню, помню, как ты рвал гармонь вместо того, чтобы помочь мне в борьбе с «гостями». Ладно, так и отметим, что профорг малонадёжен».
Географ Негодяев стал ёрзать на стуле. Создалось ощущение, что какая-то его мысль не может никак найти из его тела выход. Ещё немного помедлив, он стал говорить:
— Неплохо было бы в честь юбилей устроить учебную тревогу.
Офицерова, каким-то боком тоже была причастна ко всему этому, бросила в сердцах:
— У всех будет праздник, а мы получаемся опять на посту? Нет, я не согласна.
— Бдительность и в праздники, и в будни одинаково важна, — напомнил ей Негодяев.
Хлебосолов перевёл на него свой взгляд и подумал: «Вот посмотришь – вроде бы нормальный мужик, а присмотришься – дурак дураком».
— Так, как? – географ явно лез на рожон.
Хлебосолов скривил губы в улыбке и выдал:
— Ну, если вам так неймётся – будете обеспечивать дежурство по колледжу.
— Один? – Негодяев стал доходить своими мозгами до смысла, сказанного только что директором.
Получалось так, что он сам вызвался быть на юбилее колледжа самым трезвым. Эта перспектива его явно не устраивала. — А почему я? – географ вопросительно посмотрел на Хлебосолова.
— Ну, не я же, — тот развёл руками. – Опять же на половину эта инициатива была ваша, а я только слегка её подкорректировал.
— Моя? – переспросил Негодяев.
— А чья? Вы только что предложили устроить учебную тревогу?
— Так я пошутил, — глупо заулыбался географ.
— А я поверил, — директор серьёзно посмотрел ему в глаза, мол, и как теперь быть с этим?
— А давайте… — начал было говорить Негодяев.
Хлебосолов поднял руку и прервал его:
— Всё с этим вопросом решили. Приказ я подготовлю. У кого ещё какие буду предложения?
Гайкина опять подала голос:
— Вот казаков не надо, а других каких-нибудь артистов хотелось бы.
— Каких? – директор уставился на неё не мигая.
— Ну, я не знаю… может циркачей?
— Вот только цирка нам не хватало, — оживилась Кадушкина. – Да у нас в коллективе и свои клоуны найдутся. Вон Голубеев может жонглировать строй материалами. Психолог Танечка будет мысли отгадывать на расстоянии. Сантехник на вроде укротителя усмирит любую зловонную течь…
Голубеев вскочил со своего стула. Его голос взлетел на высоких нотах под самый потолок и оттуда неприятными отзвуками прыгнул на головы сидящих в директорском кабинете:
— Опомнились! Андреевич уже у нас не работает.
— Как? – Хлебосолов замер.
Завхоз восстановил тембральную окраску своего голоса и сказал:
— Написал заявление.
— Это тяжёлая потеря для нашего колледжа, — Хлебосолов побарабанил пальцами по крышке стола. – Придётся вам, уважаемый, — он смерил Голубеева долгим взглядом, — на время празднования заменить ушедшего от нас сантехника.
— За что? – Голубеев стал заламывать при всех себе руки.
Зайцев хохотнул при виде этой сцены:
— За то самое.
— Уточните, — потребовал завхоз.
— За ваше интимное место, — не сдержался профорг.
Тут же Офицерова сделал ему замечание:
— Вы же находитесь в кабинете директора…
Она имела в виду то, что в подобных помещениях всякая вульгарность попахивает скверно. Вообще она считала, что данное место приравнивается, чуть ли не к самому алтарю. Ну, что до этого сравнения, то святости и какой-то неземной торжественности здесь никогда и не было. Если учесть, что периодически на директорском кабинете ещё и возлежала Кадушкина, то и речи не могло быть о подобном и тем не менее, это прозвучало и Хлебосолов ещё подумал про себя: «А вот ей премию дать надо обязательно. Заслужила…»
Одним словом, к концу совещания всё же сообща составили список пожеланий и когда зачитали его вслух, то появилось ощущение, что юбилей колледжа грозится перерасти в ещё один государственный праздник. Первая мысль была такая: «А где взять на всё это средства?»
Голубеев тут же сделал вид, что это его не касается, но Хлебосолов отпустив всех, ему приказал задержаться. Завхоз решил схитрить и изобразил на лице подобие того, что у нас иногда возникает при схватках в животе. Хлебосолов понимающе улыбнулся и сказал:
— Ничего, ничего – это даже хорошо. Мы быстренько сумеем решить все вопросы, и тогда вас ждут прекрасные минуты облегчения. Не правда ли?
Голубеев скорчив гримасу, вернулся на своё место, слегка закусив губу. Его внутренний голос ему прошептал: «Держись товарищ, сейчас тебя будут «раскулачивать». Главное устоять».
И действительно, Хлебосолов быстро сориентировался и взялся за Голубеева с таким мастерством, что ровно через пол часа тот вышел из директорского кабинета, хватаясь за левую грудь. Секретарша с томным взглядом с сочувствием спросила:
— Вам плохо?
Голубеев без всякого интереса скользнул по ней мутноватыми глазами и, ничего не ответив, покинул приёмную.

Замечу, что «оппозиция» со своей стороны решила юбилей повернуть несколько другим ракурсом. Инициативная группа разослала приглашения от имени «патриотов» колледжа всем бывшим его работникам, кто в своё время подвергся административному нажиму со стороны Хлебосолова. Удар был нацелен на то, что планируемая масса приглашённых должна была парализовать проведение праздника. Кроме этого «Оппозиция» готовилась на кануне юбилея вывести из строя все туалеты. По их мнению – это могло внести в веселье некоторое разнообразие. Собственно так оно т случилось.
Чтобы вас не томить, приступлю к изложению некоторых подробностей данного празднества.
Итак, утро. Колледж в этот осенний день чем-то напоминал собой Смольный в годы подготовки государственного переворота в семнадцатом году. Негодяев с красной повязкой на рукаве стоял на крыльце и хмуро рассматривал не выспавшиеся лица учащихся. Было их немного, так как Хлебосолов решил праздник обезопасить от столпотворения, а поэтому у некоторых групп учащихся появился один добавочный выходной день. Те, что стояли сейчас перед географом у входа может быть, поэтому и выглядели такими недовольными, потому что большинство их сверстников из числа обучающихся в колледже в данную минуту ещё нежилась в своих кроватях, а вот им выпала такая доля: обеспечивать чистоту и порядок в учебном заведении. Ещё этот Негодяев, разглядывавший их всех в упор. Так и хотелось дать ему по физиономии, чтобы не пялился своими рыбьими глазами. Когда осмотр был завершён, географ стал вещать:
— Сегодня всем нам предстоит непростой день и надо его прожить по-особенному. Запомните мои слова, он войдёт в историю… — Негодяев помедлил, потому что забыл, что хотел сказать дальше.
Ему на помощь поспешил профорг Зайцев. Он сказал:
— Главное дисциплина и ещё раз она самая.
Что имели в виду и один, и другой, трудно было понять с первого раза, но, тем не менее, их слушали и не перебивали. Когда речь была вся исчерпана и пошли междометия и какие-то не членораздельные мычания и кряхтения, учащихся по одному пропустили в колледж. Вот тут всё и началось. Паника прыгнула на лица тех, кто в этот момент оказался в помещении вестибюля на первом этаже. Эта самая паника сбежала по лестнице откуда-то сверху, и носы присутствующих почувствовали резкий запах нечистот. Зайцев с Негодяевым переглянулись. Тут же на пороге колледжа появился весь нарумяненный завхоз. Стоило ему сделать один шаг и улыбку с его лица сдуло ветром, а точнее зловонием. Не останавливаясь, он зыркнул на Негодяева с Зайцевым и скомандовал им:
— Чего встали? За мной!
Вахтёр Василий Иванович крякнул в голос:
— Опять засор. А Андреевич ведь уволился.
Негодяев затравлено оглянулся на вахтёра, мол, нашли место и время шутить.
Василий Иванович ухмыльнулся и продолжил:
— Какие уж тут шутки?
Это была катастрофа. Засновали работники колледжа, беспомощно охая и ахая. Студенты сбились в кучу, зажав носы у гардероба и не знали, что им делать дальше. Откуда-то появилась Офицерова и как «великий стратег» скомандовала:
— Не стоим, не стоим! Берём вёдра, тряпки и наводим чистоту!
О, Господи, ну почему ты так несправедлив, когда закрываешь глаза на присутствие вот таких экземпляров в нашей жизни? Какие могут быть вёдра и тряпки, а тем более чистота, если дышать нечем? Тем не менее, студенты, привыкшее повиноваться всему, бросились в подсобку за швабрами. В этом возрасте мало кто умеет делать эту работу как надо, а поэтому через несколько минут снующие работники колледжа с трудом стали преодолевать положенные им расстояния, оказавшись в окружении разлитой повсюду воды. Гайкина с Офицеровой бросились ликвидировать недоделки учащихся, костеря их, на чём свет стоит. Вахтёр Василий Иванович заметил им:
— И не надо на них кричать. Сначала научите, а потом требуйте результат.
Офицерова, распаляясь, всё больше и больше, ответила ему так:
— А вы сидите там и молчите себе в тряпочку.
— Да! – поддержала её Гайкина.
— Ну, ну, — Василий Иванович смерил обеих добродушным взглядом и напомнил:
— Минут через десять пожалует директор, вот тогда я за вас порадуюсь.
Офицерова с Гайкиной переглянулись и выхватив у студентов швабры стали самолично собирать воду с пола.
— Вот это другое дело, — Василий Иванович улыбнулся, — а то развели дебаты.
Как он и обещал, через десять минут приехал директор. Грузно внёс своё тело через порог колледжа. За ним в фарватере семенила Кадушкина, кутая подбородок в воротник чёрной шубы. По её лицу было видно, что настроение у неё на нуле. Недовольство так и переполняло её всю. Василий Иванович поприветствовал Хлебосолова. Тот тревожно принюхался, прислушался и спросил:
— Что-то случилось?
— Случилось, — ответил вахтёр.
— Чувствую, — Хлебосолов втянул в себя воздух. – Узнаю руку провидения. Ну, я сейчас всем задам.
Офицерова с Гайкиной в этот момент подтирали последнюю воду у лестницы, ведущей на второй этаж. Вид у них был ещё тот. Хлебосолов подкрался своей медвежьей походкой к ним сзади и громко рявкнул:
— Ага, вот вы где!
Гайкина от неожиданности упала на колени, а Офицерова выронила от испуга швабру из рук. Хлебосолов злорадно прорычал:
— На боевом посту? Рад за вас! А что ж вы в таких нарядах и полы моете? Чего в рот воды набрали? Ой, чувствую, что это неспроста…
По лестнице не сбежал, а скатился запыхавшийся Негодяев. Он явно торопился, чтобы первым доложить директору о непредвиденной ситуации. Вообще, географ в последнее время стал каким-то уж слишком предупредительным. Он даже завёл специальную тетрадочку, куда записывал своим корявым почерком все проступки работников колледжа. Поговаривали, что таким образом он хотел продвинуться по карьерной лестнице вверх. В связи с этим он частенько крутился возле директора. Кстати, того это так раздражало, что он жалел, что времена нынче другие, а то запросто так определил его куда-нибудь на Соловки.
Однажды этот неуёмный работяга ворвался в кабинет к Хлебосолову в самый неподходящий момент. Вы, наверное, сразу подумали о присутствии в кабинете Кадушкиной? Не угадали. Директор находился в тот момент в своём кабинете один. Просто, когда влетел Негодяев, Хлебосолов рассматривал в зеркале свой рот. Сцена была ещё та. Хлебосолов от неожиданности не мог сразу принять соответствующее выражение лица. Ну, это и понятно, потому что никому ещё не удавалось так быстро закрыть рот и убрать с лица следы удивления, а тут ещё примешался и испуг. Непонятно только отчего появление географа так обеспокоило Хлебосолова? Негодяев тут же всё это мысленно прокрутил в своей голове. Человек он был так себе: средних способностей, но, тем не менее, нашёл в себе силы и личные свои фантазии по поводу увиденного тут же запустил на орбиту своих мыслительных процессов. Первое, что пришло ему в голову, так это то, будто директор прячет у себя во рту деньги. Вы скажете, что это глупо. Согласен, но если вы помните, то Буратино тоже прятал золотые монеты у себя за щекой. Здесь логика Негодяева знала, на что опираться. Учитывая то, что географ относил себя к людям из списка особенных, а поэтому все должности, которые звучат примерно так: «заместитель директора по…» он считал только своими и если бы можно было, то он работал сразу на нескольких. А почему бы и нет? Энергии много, голова недурная, да и если что, люди подскажут, а он на своих крепких ногах, да пружинистым шагом везде поспеет. Ну, так вот после того, как Негодяев застал Хлебосолова в собственном кабинете с разинутым ртом, по колледжу поползли слухи. «Оппозиция» не на щуку забеспокоилась, мол, такие дела творятся, а информации никакой и на этой волне решила кое-что проверить на счёт директорского рта. Тот будто почувствовав скрытую угрозу, ходил молчаливый и лишний раз губами не шлёпал. Кадушкина и та заволновалась и даже попыталась его развеселить. Хлебосолов не вытерпел и так на неё рявкнул, что у той от нервного срыва стал дёргаться левый глаз. Выглядело это забавно. Зайцев, столкнувшись с ней после этого в коридоре на первом этаже, где находились полутёмные подсобки для хранения всякого хлама, принял дёрганье глаза за подмигивание и попытался тут же ущипнуть её за локоток, за что получил звонкую пощёчину. Эффект был ещё тот.

Возвращаясь к Негодяеву, когда тот чуть ли не кубарем скатился к ногам Хлебосолова, тот от неожиданности отскочил в сторону, наступив при этом на ногу Кадушкиной, которая всё это время сучила ногами за его спиной, надув свои накрашенные губы. Географ, смахнув со своего лица выступившие капельки пота, стал рапортовать, пытаясь предать своему сиплому голосу хоть какую-то значимость. Когда понял, что получается у него это отвратительно, просто взял и выдал:
— У нас катастрофа!
— Чувствую, — директор сморщил нос. – Что, опять?
— Опять, — кивнул головой Негодяев.
— Где завхоз?
— Борется с засорами.
— Так… кто ж у нас такой… — Хлебосолов хотел уже озвучить следующее слово, как на лестнице появился Зайцев в обнимку с баяном.
Он шёл так, как будто сейчас ему предстоит выступать немного ни мало, а на сцене самого большого концертного зала страны. Хлебосолов от его вида забыл обо всём на свете. Профорг же, увидев директора, приятельски кивнул ему, мол, приветствую и, не останавливаясь, прошёл мимо. Директор недоумённо проводил Зайцева взглядом и спросил у географа:
— Чего это с ним?
— Надышался. Там наверху все сейчас такие — задумчивые. Слишком высокая концентрация.
— И как быть?
— Люди делают всё возможное и невозможное.
— Вы это окна откройте и активнее, активнее…
— Мы стараемся, — за всех ответил Негодяев.
— Это хорошо, если так, — Хлебосолов ещё не веря всему происходящему, огляделся по сторонам.
— И ничего хорошего, — подала откуда-то из-за его спины голос Кадушкина. – За это по головке не погладят. Ох, чувствую, что сегодня всё это обернётся всем нам такой монетой, что будем долго вспоминать и икать. Ведь предлагала же провести это мероприятие на стороне, так нет…
— Я ради экономии, — попробовал себя защитить Хлебосолов.
В этот момент Зайцев, глотнувший на входе в колледж свежего воздуха, вдруг заиграл свою любимую песню – «Казаки в Берлине» Все, кто был на тот момент в вестибюле, оглянулись на него. Профорг, стоя рядом с вахтёром, наигрывал с блеском в глазах. Василий Иванович довольно улыбался, мол, жарь на всю катушку. Хлебосолов прорычал:
— Дайте мне тишину! Я думать буду!
Зайцев оборвал игру и вопросительно посмотрел на вахтёра. Тот сделал серьёзные глаза и пояснил:
— Это не я — это директор…
— Да? Он уж здесь? – Зайцев ещё больше удивился.
Хлебосолов подошёл к нему и, взяв за рукав пиджака, сильно тряхнул. Профорг, тихо ойкнув, произнёс:
— Доброе утро.
— Уважаемый я вас попрошу без моего сигнала мехами здесь не водить и так тошно, — директор попытался заглянуть в глаза Зайцеву.
— Понял, — тот отвёл взгляд в сторону.
— Вот так-то будет лучше.
В дверях колледжа показался физик. Он с порога почувствовал, что запахи сегодня какие-то нерадостные. Сделав шаг через порог, тут же спросил у вахтёра:
— Праздник не отменяется?
— Вы, что? – Хлебосолов надвинулся на него своей массой.
— Я ничего, но запах такой стоит, что в пору службу спасения вызывать, аж глаза режет. Не дай бог, людей отравим – не расплатимся потом. Надо «аварийку» вызвать и скорее.
Сказано – сделано. Приехали бравые работяги и с шуточками и прибауточками ликвидировали все неисправности. Голубеев ликовал. Несмотря на это Хлебосолов всё равно ему вставил по первое число. Тот хотел, было перевести стрелки на сантехника и, мол, директор сам виноват, что подписал тому заявление об увольнении, но Хлебосолов сделал вид, что ничего не помнит, а чтобы Голубеев знал меру, влепил ему строгий выговор.
Приблизительно через час страсти улеглись, и гости стали по одному стекаться к колледжу. «Оппозиция» выглядывала в окна со второго этажа, предвкушая «продолжение банкета». Хлебосолов не знал ещё много из того, что вот-вот должно было расправить крылья над его головой в этот праздничный день. Психолог Танечка первая почувствовала, что сейчас что-то будет, и не ошиблась: пожаловал Веткин. Если вы помните, эдакий здоровяк с замашками барда. Он с порога заорал на весь вестибюль:
— Узнал колледж по запаху! – и обратился к вахтёру с вопросом: — Никак новую специальность открыли?
— Какую ещё специальность? – переспросил его Василий Иванович.
— Ясно, какую – ассенизаторов. Я так думаю, что накануне были практические занятия. Угадал?
— Почти. У нас это… были учения, — объяснил путано вахтёр.
— Понимаю, понимаю… Это правильно – бдительность терять не надо, а особенно, если бздительность иногда берёт верх над сущностью бытия. Так? – и сам себе ответил: — Так.
Офицерова с Гайкиной, уже пришедшие в себя после мытья полов, встречали гостей. Появление Веткина их огорчило. Тот бесцеремонно их по очереди обнял и даже попытался что-то сказать им весёлое по поводу их «радостных» лиц, но тут подскочила психолог Танечка и защебетала, закатив свои глазки к потолку:
— Вы к нам надолго?
— Как принимать будете, — хохотнул Веткин. – Могу и до утра.
— А у вас есть приглашение?
— Есть.
— Покажите.
— Не верите мне?
— Верю, но у нас так положено.
— Прямо не колледж, а какой-то «закрытый объект», — Веткин показал праздничную открытку с текстом приглашения.
— Откуда у вас это? – психолог пристально стала её разглядывать.
— По почте получил. Что-то не так?
— Это фальшивое приглашение.
— Да? И как мне быть?
— Не знаю, что мне с вами делать. У нас же всё так строго – все по списку.
— Ну, вы даёте, ребята, — Веткин остолбенел. – С каких это пор на дни рождения ходят строем? Вы что здесь все обалдели? Я сейчас журналистов приглашу. Это ж сенсация.
От этих слов и Офицерову, и Гайкину, и психолога пробил пот. Первой опомнилась Гайкина. Смерив Веткина подозрительным взглядом, сказала:
— Ладно, пусть проходит, раз пришёл.
— Ну, спасибо, бабоньки, уважили, — Веткин полез опять обниматься
— Только без рук, — запротестовала психолог.
— Так мы тогда одними телами, — тут же пошутил Веткин. – Как я по всем вам соскучился, если б вы знали.
— Так в чём дело? – Гайкина зыркнула на него уже без всякой строгости. – Может, вернётесь обратно?
— Увы, я сейчас получаю гораздо больше, чем имел здесь, а это всё же перевешивает не в пользу моего желания всех вас видеть каждый день.
— Ну, если только так, — Офицерова понимающе кивнула головой. – Что ж проходите в актовый зал.

Вслед за Веткиным по точно таким же фальшивым пригласительным прибыли и все остальные, кого «оппозиция» зазвала на юбилей колледжа. Актовый зал оказался набитым битком. Хлебосолов с трудом смог протиснуться на своё место, где его поджидала с надутыми губами Кадушкина. Он сел. Она тут же давай ему что-то нашёптывать в ухо. Хлебосолов ёрзал от её слов, как ужаленный, а Кадушкина всё говорила и говорила:
— Это твоя инициатива – собрать своих врагов на праздник?
— Как? – Хлебосолов покосился на неё.
— Веткина и…
— Веткина? – директора тут же оглянулся на зал.
Он увидел глаза тех, кто был им уволен с работы. Причины были разные, и только Хлебосолов знал, что уволенные не захотели «плясать под его гармошку». В их числе были и заслуженные учителя и просто хорошие люди со своими «плюсами» и «минусами». Собственно всё подобное есть у каждого человека живущего на этой грешной земле. Мысли директора стали суетиться, ища оправдание всему тому, что он делал в своей жизни и зачастую не потому, что был прав, и так надо было, а потому что был не прав, и ему так хотелось. Даже в таком состоянии Хлебосолов считал себя правым во всём. Конечно, это был мираж и он знал об этом, но не хватало сил, а может быть совести, чтобы жить по-другому и думать не о себе в первую очередь, а о людях.
Какое-то беспокойство стало, скрестись у него под лопаткой с левой стороны, и ему захотелось вот прямо сейчас встать и может быть в первый раз за всю свою долгую жизнь сказать что-то другое, а не то, что заготовками хранилось в его мозгу. Хлебосолов прикрыл глаза и тут же представил, как это будет выглядеть со стороны и даже что-то затрепыхалось у него за спиной. Он оглянулся, а там ничего нет, кроме горба. Хлебосолов от видения весь съёжился и открыл глаза. Всё и все оставались на своих местах, и Кадушкина не переставая, всё что-то ему нашёптывала на ухо. У него возникло желание влепить ей оплеуху. Может быть, так оно и случилось бы, но в этот момент на сцене появилась «безумная Алла» в роли ведущей, и праздник начался.
Впервые за долгие годы всё прошло без всяких срывов: и танцевали сносно, и пели нефальшиво, и стихи читали без бумажек с выражением. Когда дали слово Хлебосолову, он даже прослезился от умиления. Долго не мог начать говорить. Образовалась пауза. Зал замер в ожидании. Хлебосолов распрямился. Лица людей, как ему показалось, были только двух цветов. Он ещё подумал, что перед ним сейчас и не люди вовсе, а шахматные фигуры и надо только выбрать ему какими сейчас начать играть. Выходило так, что сама жизнь поделила их всех на два лагеря: одни против других. Хлебосолов пробежал глазами по первым рядам. Здесь сидели ветераны, умудрённые жизненным опытом. Им всё это было так хорошо знакомо, что казалось всё сейчас происходящее перед глазами – это ещё очередной акт пьесы под названием жизнь. Наверное, кто-то из них уже знает и концовку, только не скажет, потому что так воспитан. Хлебосолов подумал про себя: «Ну, с этими всё понятно, а вот с остальными ещё не всё ясно. Вон их сколько. Все чего-то ждут. А вот и те, кто «подбирает крошки с моего стола». Как их мало. Тех, кто против них и меня гораздо больше. Как глядят-то, прямо мороз по коже. Эх, объединить бы их всех в одну команду! Сколько можно было хороших дел сделать! Вот именно, могли, а ничего не сделали… так одна мелочёвка, возведённая в ранг завышенного представления о работе. И в чём смысл тогда всей этой жизни? В чём соль? Вот именно, что «соли» столько от всего этого, что горько на душе, а радости как не было, так её и нет. Конечно, сам праздник получился, и здесь эта самая радость присутствует, но и то она какая-то получилась с оглядкой. Что же касается себя, то здесь ничем подобным даже и не пахнет. А была ли вообще радость? Какие в жизни моменты породнились с ней? Может быть Кадушкина? Нет, всё это не то… Тогда что? Зарплата? Подношения? Всякие там взятки? Нет от всего этого радости. Радости нет, а страх есть. Господи дай мне сил, хотя бы на несколько минут, чтобы перешагнуть через это и… Видно не слышит меня Создатель… не слышит. А чего я хотел? Сам творил, а теперь подайте мне другую жизнь, без помарок. Покаяться что ли? Поймут ли меня? Скорее всего нет. Слишком часто я это уже делал в своей жизни, а потом снова начинал что-то делать нехорошее, не честное. Всё…»
Зал сидел в ожидании. Кто-то начинал кривить губы в ухмылке, кто-то молчал, думая о своём или о совсем постороннем, кто-то подобострастно вытягивал шею и лупил глазами в директора на сцене. Хлебосолов прокашлялся и стал говорить:
— Вы ждёте от меня привычных слов. Признаюсь – у меня, их нет.
Лёгкий гул прошёл по залу Хлебосолов зачем-то поправил микрофон на стойке. Его голос обрёл некоторую уверенность, но всё ещё в нём угадывалась небольшая вибрация.
— Знаю, что вы ждёте эти слова, мол, так привычнее. Для одних – это ещё один повод придумать какую-нибудь белиберду про меня, а для других – в очередной раз убедиться, что ничего в этом мире не происходит и всё стоит по своим местам, а если так, то можно и дальше жить, как жили. Ну, нет у меня этих слов. Закончились они. Видно время пришло такое, где надо говорить другие слова и нести ответственность за их содержание, как собственно и за каждый сделанный свой шаг по этой земле. Трудно сейчас вот здесь об этом так говорить, но я чувствую, что многое в моей жизни я делал не так, как хотел. От этого у меня сегодня и радость какая-то однобокая. Вот за колледж наш рад, а за себя… Прошу понять меня правильно: всё, что происходило в этих стенах – это то, что уже состоялось. Вот сейчас смотрю я на вас, и одолевают меня всякие сомнения, а там где они есть, обязательно появляется осмысление и понимание того, что и я, да и вы могли бы сделать гораздо больше. Могли? Могли, — ответил за всех Хлебосолов. – Так устроен мир и мы с вами. Жаль, что всё подобное приходит к нам с опозданием, с большим опозданием. Начинаем понимать, так сказать, вдогонку. Наверное, нас уже не изменить, как и этот мир, в котором мы все с вами находимся. Вместе с тем надо вопреки всему, стараться перешагивать через себя, чтобы быть лучше. Ещё время есть, чтобы заняться этим вплотную. Желаю всем без исключения скорейшего обретения понимания этого момента, чтобы без потерь вернуться к самой сущности пребывания человека на этой земле. Да будьте  вы все…
Окончание фразы потонуло в аплодисментах. Одни аплодировали, потому что поняли смысл сказанного, другие потому, что были в шаге от этого, но ещё оставались и те, кто аплодировал Хлебосолову, потому что так было надо. Он стоял и ничего не понимал в происходящем. Всё вокруг него происходило уже без его участия. Хлебосолов машинально повторил про себя последнюю фразу и задумался…

Декабрь 2007 г.