Когда Алешка приперся ко мне, да еще с вопросами про мою двоюродную тетку, я удивился.
Мы с ним к тому времени года два уже, как не виделись. Аккурат с тех пор, как маленький Горыныч убежал жить свободной вольной жизнью. Наша четверка тогда совсем распалась, у каждого, кроме меня, дело нашлось. Алешка профессорствовать начал, специалистом по редким и реликтовым животным себя обозвал. Добрыня в футбол ударился, два года подряд лучшим защитником становился. Сломал семнадцать ног и получил двадцать две красные карточки. Ему сам князь Владимир Красно Солнышко за это голову отсечь велел. Но потом протрезвел и, как богатыря Земли Русской, помиловал. Илья — тот сплавной конторой заведовал. А я, как самый никчемный — поскольку Муромец при знакомстве у Девяти дубов на речке Смородинке выбил мне все зубы и глаз, сидел дома, нянькался с детьми, которых мне время от времени подбрасывали соседи — на время отпусков.
Нет, по двое мы виделись частенько. Я несколько раз хаживал на матчи Никитича и потом, после игры, в раздевалке, поздравлял его с очередной удачно сломанной ногой. А Илюха хотя бы раз в месяц заглядывал ко мне, чтобы испить моей бражки. Очень он ее уважал. И несколько раз в межсезонье, когда у Никитича не было игр и сборов, мы собирались и соображали на троих.
Да и с Алешкой они, я слыхал, в первое время, на троих соображали, по старой памяти выясняя, кто из них есть славнейший богатырь Земли Русской. Но однажды Илья стукнул Алешке в ухо, оторвал кусок бороды и разбил нос. Добрыня, конечно, пытался их разнять, но не дотянулся — по пути его лицо встретило салат оливье, в нем он и заснул. Попович после такого казуса видеться с ними перестал, да и вообще пить завязал, поскольку негоже виднейшему специалисту по редким и реликтовым животным являться пред студенческой аудиторией с синим ухом, распухшим носом и оборванной бородой.
В общем, разошлись пути-дорожки. Особенно Алешкины — с нашими.
Тем более я удивился, когда раздался стук в дверь и на пороге явился Попович.
Я как раз снимал третью пробу с четвертой кадки бражки. И чуть не поперхнулся. Но взял себя в руки и даже братину ему протянул — чтобы он горло с дороги промочил. Алешка пить отказался, уселся за стол и строго спросил:
— У тебя есть двоюродная тетка, которая в лесу живет?
У меня была только одна двоюродная тетка, и ему не было нужды уточнять, где она живет. Тетка была подлая и гадкая, подлее и гаже даже, чем я по молодости лет. И я ее не любил, потому что в свое время она сделал мне много пакостей. Помню, когда был совсем еще желторотым, она дала мне ко Дню Рождения скатерть-самобранку, рассказав про нее всяких чудесных сказок. Я принес эту скатерть домой, предвкушая, как на следующий день раскрою ее перед гостями, и она выдаст нам и торты, и пирожные с мороженным, и конфеты шоколадные. Только скатерть-самобранка сама вечером раскрылась, собрала все, что было в моей избе съестного — от омаров-лобстеров и коньяка французского «Наполеон» до сухарей, что я насушил на черный день, скаталась в маленький клубок и укатилась в неизвестном направлении. День Рождения пришлось отменять, потому что, кроме тараканов, кушать в доме было нечего.
Когда я на следующий день пришел к тетке жаловаться на ее подарок, она вылупила на меня глаза и запричитала:
— Да что ты говоришь, Соловушка?! Ай-яй! Вот я от нее никогда такого от нее не ожидала! А где она сейчас — знать не знаю, ведать не ведаю. А что шелуха от омаров-лобстеров за моей избушкой валяется, да бутылки пустые из-под коньяку хранцузского — так это, наверное, шалопаи какие из города на природу выбрались, да и не убрали за собой. Ты же знаешь, какой нынче горожанин пошел — гринписа на них нету. А у меня таких яств отродясь не бывало. Я старушка бедная. И вообще меня вчера дома не было — я целый день ступу обкатывала — новую стереосистему установила.
Но сухариков мне погрызть дала, чтобы я совсем с голоду не помер.
Сильно я на нее в тот раз обиделся. Но все-таки захаживал. А потом перестал — после того, как она меня молодильными яблоками накормила, от которых у меня недельный запор случился. И меня же, старая, в этом обвинила — дескать, Соловушка, руки перед едой мыть надо было.
Алешке, однако, я не стал говорить, что у меня нет такой тетки. Глупо отказываться от родственников.
— Да фиг с ними, с молодильными яблоками, — сказал тогда Попович. — Ты лучше скажи — ты видел ее избушку на курьих ножках?
— Конечно видел, — я удивился, поэтому выпил еще бражки.
— И она в самом деле бегает, как живая?
— Почему — как? Она и есть живая. Летом на юг убегает, где потеплее, зимой на севере пасется.
— Как — пасется?!
— Почем я знаю — как? Вцепится в землю ногами — и стоит под солнцем. По-моему, она как растение питается. Она же наполовину деревянная.
— Вот! — Алешка задрал палец. — Наполовину — птица, наполовину — дерево! Это ведь сенсация в мире той науки, которую я представляю.
— Вот еще! Эта сенсация прорву лет по нашим лесам бегает. Ее пол-Руси видело. Выпей лучше бражки.
— Не буду я бражку пить! — твердо сказал Попович и хлопнул ладонью по столу, выкладывая четыре каких-то официальных бумажки.
— Что это?
— Командировочные удостоверения. Мы — научная экспедиция, и едем к твоей тетке!
— А почему четыре?
— А Илья с Добрыней?
— Ты с ними уже говорил?
— Нет. Илья пятый день в запое, а у Добрыни выездной матч. Но через три дня я с ними переговорю, и мы поедем.
Я не любил свою двоюродную тетку. И ехать куда-то в компании с Алешкой-трезвенником мне тоже не хотелось. Поэтому я сказал, как отрезал:
— Вы — как хотите. Я не поеду.
И когда они пришли ко мне через три дня все втроем, я тоже сказал, как отрезал, что не поеду. А потом мы сели пить бражку.
После третьего литра на брата Добрыня обплакал меня всего, жалуясь, как ему не повезло в последнем матче — удалили с поля еще до того, как он успел сломать кому-нибудь ногу.
После четвертого литра Илюха пьяно прищурился и сообщил, что откусит мне ухо и выколет второй глаз, если я не поеду с ними.
После пятого литра Алешка, до того хмуро и трезво наблюдавший за нами, вдруг куда-то исчез.
После шестого литра мне вдруг стало как-то по-светлому грустно, и я подумал — какие все-таки хорошие у меня друзья! Добрыня так сильно нуждается в моем участии, ведь у него такое мягкое сердце! А Илюха — тот готов мне даже в морду дать, только чтоб никуда без меня не ехать. Даже Алешка — и тот первым делом пришел ко мне.
И я сказал, как отрезал, что еду с ними.
В это время появился Алешка, совсем не такой грустный, но почему-то со стеклянными глазами. И когда Илюха сообщил ему, что я еду, он никак не прореагировал, только продолжал глупо улыбаться. Его борода была мокрая, с нее капало и она до странного знакомо пахла моей бражкой.
…При нашем появлении избушка слегка присела и снесла яйцо.
— Ни фига себе! — сказал Попович. Он единственный из нас до этого ни разу не видел избушку.
— Давай, избушка, к лесу — задом, ко мне — передом, — со знанием дела бросил Илья.
Избушка послушно повернулась, аккуратно переступив через яйцо.
— Чу! Опять русским духом пахнет! — донеслось изнутри. — С похмелюги, оглоеды?
И в проеме открывшейся двери появилась Баба Яга.
— Привет, старая! — хмуро поздоровался я.
Разглядев, кто перед ней, бабка еще больше сморщилась лицом, клацнула последними двумя зубами и волком посмотрела на меня. Остальные ее, видимо, не смущали.
— Привет, племянничек, — наконец сказала она. — С чем пожаловал?
— Да сто лет бы тебя не видеть, — честно ответил я. — Это все Алешка Попович. Хочет на твою избушку посмотреть. Мы — научная экспедиция.
— Эх спе… Ага, понятно. Ну, проходите в дом, гости дорогие. Небось, опохмелиться хотите?
— Не-е, старая, — вдруг встрял Илья. — Я твою самогонку два раза пил, два раза чуть не сдох! Вот у Соловья бражка — вещь!
— А я бы того… — промямлил Добрыня. — А то головы совсем нет. Чистая колокольня.
Это и решило дело. Мы поднялись в избу, Яга откуда-то вынула скатерть-самобранку — ту самую, между прочим — и, старательно избегая моего взгляда, накинула ее на стол. Тут же на ней появились соленья-копченья и добрая бутыль самогона. Пришлось принять приглашение.
Выпили за встречу. С трудом отдышались. Потом за знакомство. Пошла легче. Потом Яга спросила:
— Так вы это, эх-спи-ди-цея… Чего приехали-тоть? Я незваных гостей не жалую. Тут недавно тоже болтался один, из неметчины. Все на ступу мою косился, про каку-то реактивну тягу выспрашивал. Шпиён, понятно дело.
— И чего? — осторожно поинтересовался Алешка.
— Ничего. Пригласила я его в хату, самогоночкой-то и напоила…
— И чего? — Попович, даром, что профессор, словарный запас после бабкиного первачка заметно подрастерял.
— Ничего, — вмешался я. — Небось, в огороде опять закопала.
— Что русскому хорошо, то немцу — смерть, — философски заметила Яга. — Нечего тут шпиёнам шастать, мои секреты вынюхивать.
— Мы не шпиёны, — поспешил возразить Алешка. — Мы научная экспедиция. Приехали твою избушку изучать.
Мы выпили по третьей, и дальше ни о каком изучении и речи быть не могло.
А на следующее утро ни я, ни Попович, не могли подняться с лежаков. Добрыня подняться сумел, но только до сидячего положения. После чего обхватил голову руками и принялся громко стонать. Со двора доносилось рычание Муромца. Что-то на счет того, что лучше бы он в прошлый раз сдох.
Самое поганое, что бабки тоже не было. И ступы ее не было. А где хранилась скатерть-самобранка или, на худой конец, запас самогона, никто из нас не знал.
Выручил бабкин черный кот, которого она накануне весь вечер пинала ногами, когда тот подворачивался на пути. Он пару раз подходил ко мне, царапал лапой и, когда я поворачивался к нему, переводил взгляд куда-то к печке. У меня дико болела голова, и поворачивать ее в ту сторону мне было невмоготу. А потому я оба раза попросту отмахнулся от него. В третий раз он запрыгнул мне на грудь, подошел к самому лицу и сказал человеческим голосом, чем изрядно напугал:
— Ты чего, намеков совсем не понимаешь? Тогда я тебе русским языком говорю — самогонка за печкой.
— Допился! — прохрипел Алешка со своего лежака. — Коты говорящие мерещатся!
— Скажи спасибо, что не человечки зеленые, — огрызнулся кот, спрыгнул на пол и гордо удалился, оскорблено вздрагивая высоко задранным хвостом.
— А он дело говорит, — простонал Добрыня. И заорал хрипло: — Илюша! Илюша, брат названный!
Рык неопохмеленного Муромца стал приближаться, а вскоре и сам он появился в дверном проеме. Зрелище страшное и величественное — мокрые волосы торчали в разные стороны, кольчуга на груди была надорвана, красные глаза могли испугать даже Кощея, которому, между нами говоря, вообще все было пофигу.
— Илюша, — голос Добрыни опять прозвучал на грани между жизнью и смертью. — Ты ходить можешь. Не дай нам помереть лютой смертью. Кот сказал, что у бабки за печкой самогонка. Достань, Илюша, опохмели нас!
— Какой кот? — проревел Илья, придерживая правой рукой голову — видимо, боялся, что развалится. — Допились, богатыри земли русской?
— Илья, ты просто за печку загляни, — сказал Попович, и его голос звучал даже слабее, чем Добрынин — откуда-то уже из-за грани.
— Ох, загляну! — пригрозил Илья. — Но ежели там ничего не будет!..
…Там — оказалось. К тому времени, как Баба Яга вернулась в своей ступе, мы уже были бодрые, веселые и готовые к серьезному разговору.
— Унюхали, паскудники, — спокойно констатировала бабка. — А немец-то не сумел. Ну, тудыть ему и дорога.
— Ты не ругайся, — уже весьма смело сказал Попович. — Ты лучше про свою избушку расскажи.
— А чего о ней рассказывать? — удивилась Яга. — Нешто о ней, окромя меня, никто рассказать не в состоянии? Избушка на курьих ножках — и все тут. Да, сказывала моя бабка, допреж их в этих лесах целые стада носились. И людям было, где жить. А потом что-то случилось, они и стали пропадать. Теперя, наверное, моя-то одна-одинешенька осталась, сиротинушка.
— Ежели их много было, то чего ж мы их скелетов-то не видим? — прогудел Илья.
— Ты вот самый здоровый, а дурной, — заметила Яга. — Ножки-то куриные — мягонькие. Их любой хычник съест за милую душу. Сдохнет такая избушка или, к примеру, просто прослабнет, так у ней в первую очередь что отгрызали? Крышу, думаешь? ну и дурак. Ножки, конечно. А стены и крыша — они ж никому не нужны. Они и посейчас в лесах валяются. Чай, видел сгнившие домики? Так это они и есть — дохлые избушки на курьих ножках.
— Складно врешь, старая, — с уважением сказал Попович. — Только одно мне непонятно. Отчего это она у тебя сиротинкой осталась, коли яйца несет? Я сам вчера видел.
— Видел… — пробурчала старуха. — Ты не только видел — ты, почитай, в одну харю это яйцо в жаренном виде и смолотил. Конечно, несет. Кажен день по яйцу несет.
— Ну вот и набрала бы кладку, и высидела бы твоя избушка выводок! — Попович откинулся к стене, явно считая себя гением.
— Зря я, Алешка, Илью дураком обозвала. Он по сравнению с тобой — мудрец великий. Вот избушка — она кто?
— Ну, хрен знает… — Попович явно растерялся. — Наверное, больше дерево. Если судить по пропорциям.
— Если тебя судить по пропорциям, то ты больше конь, — обозлилась старуха. — Вот уедешь ты на войну, Алешка, запри свою жену в погребе на три года, да и вели ей через пару лет сына тебе родить. Смогет?
— Не-е, — Алешка осклабился.
— То-то! — наставительно сказала Яга. Но Алешка добавил:
— Потому что нет у меня жены. И погреба нет.
— Ты кого ко мне привез? — пискнула Яга затравленно.
— Это не я его, это он — меня, — возразил я заплетающимся языком.
— Ты хоть знаешь, как люди друг дружку делают? — бабка строго посмотрела на Поповича.
— Да.
— Вот и звери точно также других зверей делают. — А избушка — она не дерево, она женщина в своем роде. И ей нужен избец на петушьих ножках, чтобы из ее яиц детеныши вылупились. Только избецов почему-то не стало.
Но зря она Алешку дураком назвала. В чем-то он, возможно, и отставал от остальных, но зато выгоду видел везде. Даже там, где ее не было. И он мгновенно спохватился.
— Каждый день, говоришь, по яйцу несет? Это сколько ж в год получается? А взрослеют они как быстро?
— Ну, сказывали, что через год уже может сама яйца откладывать, а через два и совсем взрослой становится, — растерявшись под его напором, проблеяла Яга.
— Так, так… — Алешка задумался, и, пока он думал, глаза его зажигались странным светом. — Даже если каждую избушку по гривне в месяц сдавать — это же через десять лет какие деньги заработать можно! А через двадцать? Только надо в договоре аренды указать, что на все яйца, снесенные избушками имеем право только мы… ну, пятеро…
— Ты о людях подумай! — потребовал мягкосердечный Добрыня.
— О людях? Ну, ладно. Пусть каждое десятое яйцо может быть использовано жильцами в пищу. А как думаешь, старая, можно все-таки такого избеца отыскать?
— Леса-то большие, Алешенька, — Яга совсем растаяла от обрисованных перспектив. — Где-то, наверное, и бродит такой одинокий, тоже сиротинушка…
— Ну, все, мужики! — Алешка вскочил на ноги и хлопнул себя по поясу. Но меча там не оказалось. — Богатыри мы, али нет? Тогда наша задача — найти этого избеца и доставить его сюда!
И они, пьяно погудев, они направились на все четыре стороны — трое верхом, а Яга — в ступе, хоть и не была богатырем Земли Русской.
А я поехал домой, в Киев-град. Потому что когда-то, когда был молодой, исходил-изразбойничал все земли русские вдоль и поперек. И ни у кривичей, ни у ильменских, ни у дреговичей, ни даже у тиверцев или вятичей, не слыхивал я о таком чуде, как избец на петушьих ножках, я не слыхал. И я знал, что на севере — море, и на юге — море, и там-то его точно быть не может. А западные земли, где Моравы, саксы и даже англы живут — они слишком заселены, так что и у них избецу делать нечего.
И пока я ехал в Киев, я все яснее понимал, что, если его где и можно отыскать, то только на востоке — ибо земли там необъятные, а людей мало. Только там, и больше нигде, может встретиться избец.
И я понял, что каждому детенку, с которым буду впредь нянькаться,- а их, этих детенков, будет много, — я буду внушать одну мысль. Не нужен Киевской Руси Запад. Нету там искомого избеца на петушьих ножках. Только на восток! Только там можно его отыскать. А отыскать его необходимо. Иначе никогда Руси Великой не решить квартирный вопрос.
