Стёпка

Я люблю зиму, стихи и собак. Людей я тоже люблю, когда они еще не сбились в толпу, не срослись со стереотипами, не надели маскарадные маски. Но собак все-таки люблю больше.  Душой. Все началось еще в детстве. Идем с мамой в магазин. Мне четыре года. Зима. Мама оставляет меня ждать у магазина, иначе вспотею и заболею. На больничный маме нельзя, в школе этого не любят. Мама учитель русского и литературы. Бреду мимо витрины, читаю вслух, — «мэ-йа-сы-оо, рэ-ыыы-бэ-ааа». Ровными рядами стоят пирамиды из консервов. Аппетитно нарисованные: колбаса с белыми кругляшками, сыр с дырочками, золотая рыбка точно, как из сказки Пушкина. Я знаю эту сказку с самого рождения, —  «Бог с тобою, золотая рыбка! Твоего мне откупа не надо; Ступай себе в синее море, Гуляй там себе на просторе». Все-таки кто-то поймал золотую рыбку. Теперь она живет в витрине.

Дохожу до следующей витрины, а там … собака! Да какая!  Я остолбенела! Большая-пребольшая — почти с меня ростом; с черной блестящей шерстью, треугольными висячими ушами и печальным меланхоличным взглядом. Собака напоминает старого благородного  графа из сказки. Я так и назвала пса: Граф. С замиранием и восторженным страхом смотрю в его карие, слезливо опущенные глаза. Мне кажется он плачет. Подхожу ближе, обнимаю за мощную шею – страха больше нет. Теперь мы одно целое – я и Граф.

С тех пор я бредила собаками: покупала фотографии в «Союзпечати», вырезала картинки из журналов, аккуратно вклеивала в альбом, брала книги из библиотеки и изучила породы собак. Я знала почти все породы и обязательно хотела стать ветеринаром.

Однажды зимой я нашла у подъезда замерзающего рыжего, испуганного щенка. Ему было месяца три-четыре, мне девять лет. Притащила его домой, накормила, отмыла в тазике. Щенок смотрел глупыми веселыми глазами, мотал свисающими лохматыми ушами и улыбался. Я назвала его Степкой. Степка маме понравился, и мы стали жить втроем. Через год щенок превратился в добротную рыжую дворнягу с висячими, как флаги, ушами, с шикарным шелковистым хвостом-трубой, слегка дурашливую, но необыкновенно сообразительную, с добрым и задумчивым взглядом.

Степка, как и я, обожал зиму.

Середина ноября. Минус десять с хвостиком. Или хвостом? Степка зарывается носом в свежий снег. Белый, нежный, хрустящий, искрящийся, как ванильный сахар. Под валенками снег поёт: шепчет, свистит, поскрипывает, подвывает, всхлипывает, визжит — и никогда не молчит. Снежинки летят навстречу свету фонарей.  На фонарях сдобные мягкие  булки. Все скамейки в парке укрыты плюшевыми белыми покрывалами. На свету снегопад кажется гуще и живее. «Белые деревья, белые дома, белые прохожие, белая зима…».

Степка достает белую морду из сугроба, вскидывает лобастую голову вверх, выдыхает прямо в звезды. Они отражаются в его карих, почти черных глазах бриллиантовой россыпью. Долго так смотрит, пристально и заинтересованно. Что он там высматривает? Созвездие Андромеды или Большой Медведицы? Или, может, созвездие Гончих псов?

Бесконечный зимний лес, укрытый по самую верхушку снеговым мехом, дремлет тихо и покойно, пока мы все втроем: мама, Степка и я, оглушительно не врываемся в его сон. Мы идем на дачу за овощами и соленьями. Я за каюра – в санях, Степка — вожак, мама замыкающая — на лыжах. Степка, запряженный в санки, выглядит нелепо. Он похож на переросшего кокера, этакий милый бочонок с мощной грудью и короткими задними лапами. Но в душе Степка несомненно ездовая собака – хаски или лайка. В лесу он пахнет волей, как волк, небесной желтой пылью, таежной жизнью.

— Степка! Вперед, рыжий! – в моем возгласе ликование, в его – не собачий, а собачачий восторг!

Позади мама громко декламирует Пушкина: «Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный…» Это она лесу. Я подхватываю: «Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись!» Лес наполняется человекособачьим счастьем. Деревья чуть приплясывают, снежный мех легко рассеивается, посыпая нас предновогодней  морской солью.

Обратно идем в гору, нагруженные. В санках картошка, моркошка, свекла, маринованные огурчики, помидоры. Степка сильный, крепко тянет за собой санки, старательно, со всем собачим усердием: дышит тяжело с присвистом, розовый язык лопатой свешивается из пасти. Я помогаю – подталкиваю санки сзади. Мама поотстала, тяжело ступает лыжами по блестящей лыжне. Она говорит, что давно уже не восемнадцатилетняя девочка. Ей почти сорок, Степке три, а мне – двенадцать. Самая младшая в этой компании я, потому что Степке по человеческим меркам уже двадцать один год. Рыжий юноша со взором горящим – так его называет мама.

Мы со Степкой уже забираемся на гору. Здесь всегда привал.

— Степка, стой, песа. Отдыхаем, ждем маму, — командую я.

Степка покорно останавливается, садится, устремляет взор вниз. В сотый раз рассматривает панораму и каждый раз по-новому удивляется, наклоняет голову в разные стороны.

Под горой лежит наш городок, словно пазл из незатейливых картинок бело-красных девяток, серо-желтых пятиэтажек, маленьких магазинчиков, оранжевых фонарей. Улицы   расходятся будто солнечные лучи на детском рисунке. Крошечные, словно игрушечные модели, машины неспешно двигаются по узким белым дорогам. Люди, похожие на  разноцветных солдатиков, медленно перемещаются от дома к дому.

Сажусь на колени в снег, обнимаю Степку за шею, целую в курчавую лобастую голову, ещё не подозревая, что Степка  со мной не навсегда. Мы разговариваем о людях, о зиме, о небе, о звездах. Степка повизгивает, машет своим рыжим опахалом, лижет мои щеки, нос, губы. Язык у него теплый и шершавый. В глазах  бесконечная преданность, всепрощение и любовь, сильная и страшная, как самая главная во Вселенной Любовь.

Степка проживет еще тринадцать лет. Уйдет тихо, по-собачьи. В последние полгода его глаза смотрели на меня и плакали, словно он предчувствовал скорое расставание. Душа моя тогда озябла, осиротела. Снег казался мертвым. Для меня все замерзло: зима, люди, собаки, лес, птицы, звезды. Я перестала останавливаться на горе, смотреть на город и  звездное небо. Я плакала в себя, плакала прямо в мир, в небо, в Степкины прекрасные глаза. Душа моя плакала в душу Степки.

Сейчас мне почти сорок, как тогда маме. Мы сидим с Ричи, рыжым кокер-спаниелем, на горе под морозным куполом неба. Мимо, то в гору, то с горы, рассекая январский воздух палками, бегут  лыжники. Снег под лыжами свистит, вскрикивает, визжит, всхлипывает. Лыжня поблескивает в свете желтоглазых фонарей.

Мы разговариваем с Ричи о людях, о зиме, о небе, о звездах. Ричи – философ: слушает сосредоточенно, наклонив рыжую голову набок, слегка поскуливает. В его умных сливовых глазах бесконечная преданность и бесконечная Любовь.

Хорошо, что в нашем маленьком городке есть небо. В больших городах неба нет. Здесь, в лесу оно везде: там, высоко, и внутри тебя.  Душа моя смотрит на небо — звезды! Много звезд. Душа моя вздрагивает.

Душа хотела б быть звездой,

Но не тогда, как с неба полуночи

Сии светила, как живые очи,

Глядят на сонный мир земной…

Ф.И. Тютчев

Вон там созвездие Андромеды, Малой и Большой Медведицы, созвездие Гончих псов. Душа Степки живет где-то среди этих звезд и где-то рядом со мной. Счастливые слезы катятся по щекам: жив, жив мой Степка, жив мой песа. Сейчас его душа смотрит на нас и улыбается. Иногда она говорит со мной. Беззвучно. Степкина душа любит мою душу. Моя душа в Степке, Степкина — во мне. И когда-нибудь наши души встретятся. И будут гулять вдвоем по звездному небу и любоваться ярким Орионом. Ангел увидит их и улыбнется.