Возвращённая к жизни

Г. Антюфеев.

ВОЗВРАЩЁННАЯ  К  ЖИЗНИ

Роман

На первой странице центрального издания, где раньше печатались  выступления Генерального секретаря ЦК КПСС, сообщалось о прибытии в Петербург членов царского двора.

Николаевна, скользнув глазами по строчкам и фотографии, отодвинула  публикацию в сторону. Неторопливо разложила остальные газеты по удобному овальному столику, сделанному внуком. Так же неспешно стала разворачивать  их, слегка приглаживая каждую страницу. Всегда выписывала много периодической прессы, чтобы быть в курсе событий за рубежом и внутри страны. Старалась почерпнуть информацию не только из типографских строк, но и скрытую между ними. Однако сегодня рассеяно просмотрела газетные листы и откинулась на спинку любимого кресла. Укрыла плечи пледом, который неизменно ждал хозяйку здесь, и посмотрела в окно. Вдруг дом покачнулся и тихонько сдвинулся с места… Секунду спустя поняла: иллюзию создают качающиеся под ветром ветки деревьев. Не стала отрешаться от видения, напротив, прикрыла веки и окунулась в него. И в прошлое, казавшееся теперь тоже призраком или ландшафтом, что скроется навсегда из вида, проплыв за окном пассажирского поезда…

Пейзажи, как и события, греют и тешат душу, доводят до сердцеболия. Случившееся безвозвратно уходит, и только воспоминаниями можно  воскресить  его. Порой былое помимо воли вторгается в сознание, и душа то смеётся от  счастья, то плачет от обиды. Иногда человек сам стремится к прошедшему, испытывая заново радостные или грустные ощущения. А жизнь, как поезд: отправляясь с начальной станции, непременно прибудет на конечную. У  эшелонов разные точки назначения, и подкатывают они к ним по расписанию. Отклоняются ли составы от графика движения или нет – припыхтят к  перрону. И  пассажиры, невзирая на величину и значимость пункта прибытия, знают куда приехали. По пути их следования попадались длинные и короткие перегоны, полустанки и разъезды…

У века людского тоже есть станции-вехи, малоприметные полустанки-события и разъезды-мгновения. Несётся век вперёд, но никому неизвестно, когда и где  остановится.

Она так же не ведала дату и время, но чувствовала: осталось не так уж много. Грядущее не пугало. Была в возрасте, когда и к последнему вздоху относишься философски. Всему есть начало и всему есть конец – разве ж поспоришь с такой мудростью. Да и не нужно прекословить. Надо принимать ниспосланное Богом и благодарить его за рассветы и закаты, за печали и смех, за  общение с близкими. За отрады и за испытания. Без всего этого нет ни  самой  жизни, ни человека в ней.

Не открывала глаз. Пребывала в необычном настроении, что перекатывалось в  сердце щемящими волнами, и в него хотелось окунуться, как в крещенскую  воду. Морозно, даже страшно. Однако знаешь: нырнув в ледяную купель, выйдешь  очищенный, просветлённый, всепрощающий… Правда, лето сейчас шагает по  земле, радуя красотой и щедростью. Сколько прожила, а не устаёт удивляться  многообразию мира, в коем во все времена года есть место чарующим  мгновениям и уголкам природы. Восхищалась румяными зимними утрами, весенними хрустальными капелями, летними маревами, осенними туманами… Её восторг и пылкость унаследовал праправнук, который пишет проникновенные, лиричные картины и которым она гордится. Да и правнук молодец. Авторитет в учёном мире. Приглашают на форумы и симпозиумы. Сейчас находится в Монреале – звонил оттуда, интересовался успехами сына, её здоровьем. Уведомила, есть время и для  работы, и для бесед за чашкой  душистого чая с вареньицем…

Любит чаёк. С мёдом, с травами, когда аромат заполняет кухню в студёную  пору или плывёт в зной под навесом в саду. От напитка становится мягче и добрее душа, откровенность открывает двери, и доверительные разговоры длятся долго-долго. До поздней звезды.

За чаепитием читала сказки, былины, стихи. Взрослели внуки, серьёзней  становились темы, и радовалась: растут любознательными, умными и добрыми. О многом рассказывала, но таила родословную свою. Услышала как-то версию: «У бабули отец разбойником был или попом-расстригой. Вот и стесняется. Но всё  равно она  у  нас  самая  добрая. Лучше  всех!»

Лучше – не лучше, а старалась к труду их приучить, к прекрасному  приобщить, к уважению к старшим довести. А как иначе?

Жалко, сын не дожил до поры зрелости.

Известие о начале самой страшной в истории Отечества войны застало в  школе. Педколлектив находился в учительской комнате, и директор, Матвей Павлович, близоруко щурясь, улыбался, говорил тихо: «Ну вот и выпуск прошёл. Разлетятся ученики по стране, а кто-то и в наших местах останется. Будут активными строителями социализма и будущего коммунизма. Вырастут в академиков, в профессоров, станут учить молодое поколение уму-разуму. Примутся землю пахать, дома возводить, сталь плавить, северные  широты покорять. Но для нас они, право, на всю жизнь останутся детьми. Любимыми детьми». И вдруг устыдился речи своей, отвернулся к окну, вымытому утренним дождём… Паузу, возникшую после слов директора, разрушил тяжёлый, быстрый топот в коридоре. Запыхавшийся нарочный порывисто открыл дверь, остановился на пороге, прислонился к косяку и с выдохом произнёс: «Война!»

– Как-кая  война? – изумился Матвей Павлович.

– С немцами. Телефонограмма в сельсовет из райкома пришла. Велено всех  оповестить. Война, будь она проклята! – и ударил кулаком по притолоке.

Директор охватил рукой подбородок, водя нервно указательным пальцем по щеке вверх-вниз. Оглядел коллег:

– Вот для чего, оказывается, воспитывали мы наших мальчиков и девочек…

Вскоре у сельсовета состоялся митинг с уверениями председателя колхоза в  скорой победе и призывами парторга к особой бдительности в сложившихся  условиях, с пылкой речью комсорга и первым бабьим взрыдом…

Но спели хлеба, росли ребятишки, горбатились на работе взрослые. Кивали  головками цветы, орошались росами травы, мерцали на небосклоне звёзды…

Жгучая фронтовая линия полыхала далеко от здешних мест, но гнёт сражения  давил и глубокий тыл. Реже звучал в домах смех, реже встречались  довольные  лица. Зато чаще и чаще мрачнели люди, узнавая о взятии нежитью-фашистом ещё одного советского города. Птица тревоги металась по улицам вместе со спутницей  своей – горем, залетали в выбранную ими хату… Взвивались тогда выше  облаков  и летели над лесами да полями причитания и вдовий  вой… Посёлок и вовсе притихал, и казалось, каждый двор съёживался, ожидая беды…

Как тысячи матерей, неустанно думала о сыне, моля Бога сохранить жизнь  кровинушки.

Алексей учился в Ленинграде, там его и застигла война. Энергичный, целеустремлённый – добился отправки на передовую, присылая солдатские  треугольники с Волховского фронта. И хотя сводки Совинформбюро были  тревожными, от сына приходили успокаивающе-бодрые письма …

Почти год прошёл с начала нападения Германии на СССР, а конца  кровопролитию не виделось. Сотни тысяч бойцов и мирного населения поглощали свирепые сражения – отчего тяжело и муторно становилось. А тут ещё и Алёша замолчал. Места не находила и каждый раз с надеждой смотрела на почтальонку Лушу. Та, проходя мимо, здоровалась, молча отрицательно покачивала головой. Свекровь ни о чём не спрашивала, и так видя, что и сегодня, как и вчера, как уже три месяца подряд, нет весточек от родного человечка.

Однажды на рассвете в окно робко постучали. От стука перехватило дыхание, бросило в жар. На ватных ногах вышла на крыльцо, бессильно опустилась на  ступеньки и заплакала. От радости. У крылечка, улыбаясь широко, стоял  Алёшенька. Вот он, близко, а сил нет двинуться к сыну. Сам шагнул, опустился  рядом, прижал её голову к своему плечу, поцеловал в волосы, тихо произнёс: «Не  плачь, мама, не надо. Живой я. Живой. Ранен маленько. Но до свадьбы  заживёт. Угу?»

Вечером в доме собрались соседи посмотреть на фронтовика, отметить  побывку, порасспрашивать о боях. Задавали вопросы, выслушивали неторопливые, обстоятельные ответы отпускника.

– Как, Лёша, мыслишь, скоро ли разобьём супостата? – поинтересовался дед  Никита. – Силён ить враг?

– Силён, дедушка. Да и мы не лыком шиты. Знаешь, Тимофеич, нет у немца  форсу, наглости, как в начале войны. Техники, конечно, много, а вот уверенность пропала. А раз так – не видать успеха.

– А медаль за что получил?

– За разведку. Требовалось узнать, почему фашист притих. Явно не к добру. Ходили к нему в тыл две группы… Обе не вернулись. В третий раз посылали  только добровольцев. Вызвались восемнадцать человек. Все комсомольцы.

– И  ты, стало быть, среди них?

– И я тоже.

Никита Тимофеевич кивнул утвердительно, мол, и не сомневался в твоей  смелости.

– Помимо разведки стояла задача подбить гитлеровцев на бой, чтобы те  раскрылись. Мы форсировали благополучно Свирь, разбились на три группы и  брюхом не один километр отутюжили, высматривая, где да что располагается. Трое суток ползали. То ли враг успокоился, погубив предыдущих разведчиков, то  ли удача сопутствовала – не знаю, но объекты, интересовавшие командование, нанесли на карту. Даже к линии связи подключились – послушали разговоры неприятеля. В одном глухом месте, с болотом и лесом, собрались как договорились. Стали выходить к своим и на полузаросшей дороге перехватили машину с майором. Он, молодец, смелый оказался. Отстреливался до последнего патрона. И если бы не ранили в правую руку – успел бы уничтожить свои секретные документы. Притащили офицера к речке, укрыли в кустах. Шесть человек  остались  охранять, а остальные отошли подальше. А потом, ближе к ночи третьего дня, открыли огонь по проходящей колонне фрицев. Шуму постарались создать  побольше. Ну гансы и клюнули. Огрызались усиленно, вызвали на подмогу артиллерию, даже танки. Видимо, подумали: на этом участке  наносится удар. А мы пошумели-пошумели и – в ночь. К условленному месту. Переправились. Представьте, все целые вернулись. Раненые, правда, были среди нас. Один даже тяжело. Но жив остался. Как и майор. Его в штаб отправили. К нам командующий фронтом Мерецков приезжал. Кирилл Афанасьевич лично всех поблагодарил за разведку, к наградам представил. И меня тоже.

– Молодец, Лёха! – похвалил Тимофеевич. И добавил: – Давай и дальше немцу  прикурить. За себя и за меня.

На следующий день сын «вышел в люди». Побывал в правлении колхоза, погулял по улицам, где посидел со стариками на лавочках у дворов, полюбовался речкой,  блестевшей чешуёй солнечных бликов. Поужинав, покурил на крылечке, виновато улыбнулся и сказал: «Мам, схожу на вечёрку. Пригласили меня».

В деревне не спрятаться, не скрыться – каждое событие становится известно: и хорошее, и плохое. Узнала о свиданиях Лёши с Машенькой – соседкой. Её не назовёшь красавицей. Но чего не отнять, так это доброты с обаянием.

Как-то мягко поинтересовалась, куда зачастил по вечерам, приходя иногда под утро. Улыбнулся в ответ:

– Не волнуйся, ма. Разбоем не промышляю.

Потом, помолчав, добавил:

– Я, кажется, влюбился. Знаешь, какая она…

– Знаю, сынок…

– Откуда?! Хотя, конечно… Живём в посёлке… А я стеснялся признаться…

– Любви не надо стыдиться, сынок. Ею надо гордиться. Рада за вас.

– Мама, ты у меня лучше всех! Всё понимаешь. Как хорошо… А будет ещё лучше. Вот раздавим фашистскую гадину – женюсь! Внуков тебе нарожаем. Ты их будешь премудростям всяким учить… Эх, и заживём тогда!

И засмеялся счастливо.

Отпускник снял чёрную повязку с левой руки. Поправил забор, сменил доски  на ступеньках крыльца, укрепил расшатанные табуреты – время побывки подходило к концу.

И настал неизбежный день возвращения в армию.

Шофёр полуторки, шедшей в райцентр, понимающе курил, приоткрыв дверцу кабины, пока она и Маша прощались с фронтовиком. Когда машина запылила по  ухабистой дороге и сквозь рокот мотора донеслось «ждите с победой», девушка ринулась вслед, махая косынкой. Потом остановилась. Руки безвольно повисли  вдоль тела, и только белый треугольник трепетал на ветру, касаясь Машутки, словно успокаивая  её…

Вскоре с переднего края прилетела весточка. Соседка прибежала и с порога закричала звонко: «Лёша письмо прислал!» Вместе прочитали, вместе пролили слёзы радости… Не обиделась, что не ей первой написал. Понимала, каким безудержным, сильным чувством полно сыновнее сердце. Верила, непременно пришлёт письмецо. Так и случилось. Теперь она поспешила к Марусе. А потом… Возникла пауза. Долгая, мучительная. Иссушающая душу. И опять не смыкала глаз до утра, снова молча вопрошала, но почтальонка проходила, опустив голову, словно виноватилась в затянувшемся молчании…

В тот день Луша завернула ко двору, и в нетвёрдой её поступи почуяла беду. Та молча вручила два конверта и заспешила к калитке. Держала послания, боясь  смотреть на обратный адрес. Медленно, очень медленно развернула одно из них лицевой стороной к себе, и сердце с такой силой толкнуло кровь к голове, что затуманился взор. Казённое уведомление не обещало ничего хорошего… Решительно  вскрыла, надеясь  на  чудо… «Ваш  сын  Алексей… пал  смертью храбрых за честь и независимость Советской Родины…» Как пал? Зачем? Не мог он погибнуть. Не мог! Машинально взглянула на второе письмо и затрепетала от вида родного почерка! Трясущимися руками извлекла листки, которые прилетели из фронтового далека… «Здравствуй, мама!» Строчки расплылись в глазах, капнувшая слезинка обожгла руку – встрепенулась и начала  читать сызнова. А после – ещё раз. Ну да, жив сыночек! Жив. Ошибка вышла. Села без сил на крылечко и стала вновь перечитывать. Улыбалась кротко, словно  встретилась с сынулей, будто поговорила с ним. Понемногу успокаивалась. Взяв машинально оба конверта, взглянула на чернеющие штемпели… И с головы  до  ног пронзила боль. Схватила прочитанное. Посмотрела на дату. Потом на штемпель. Перевела взор на извещение… Послание Алёшеньки отправилось тремя неделями раньше похоронки, да, видимо, притаилось где-то в уголке полевой почты и пришло одновременно с чёрной вестью…

С того дня утратила интерес к окружающему. Всё делала машинально, по привычке, по наитию. Ходила в школу, давала ученикам новый материал, спрашивала их, выставляла оценки. Занималась домашними делами. А потом –  молчала… Молчала… Память не держала ничего из происходившего, только сын  жил в ней. Не будь разнообразных занятий – отрешилась от всего и жила бы только воспоминаниями о единоутробном да довольствовалась маковой росинкой…

В тумане отстранённости возвращалась как-то из школы и возле колодца столкнулась с соседушкой. Даже под широкой зимней одеждой угадывалась  будущая мама. Впервые за долгое время улыбнулась, крепко прижала женщину к себе, поцеловала в холодную щёку:

– Как ты, Машенька?

– Потихоньку,– ответила та смущённо, и добавила: – Вот, видите, жду…

– Вижу, доченька, вижу. Ты заходи в гости. Попьём чайку. С  малинкой.

– Зайду, тётя  Настя, зайду…

Довела Машу до калитки и направилась к своей. За несколько шагов между домами светлое чувство развеяло мрак, который покрывал её… Преображение, произошедшее с соседкой, сорвало пелену с глаз. Камень, давивший душу, упал в пропасть небытия, и стало легче дышать, думать, воспринимать окружение. Словно очнулась от долгого, утомительного сна и увидела мир во всём богатстве. Белоснежный пейзаж, как чистые тетрадные листы, светился под солнцем и бодрил людей: век не окончился с гибелью Алёши. Горько осознавать: нет его  на свете. Но, умерев, возродится он в сыне своём. В её внуке. Или во внучке – кого Бог пошлёт… И ради этого стоит  жить. И сражаться за жизнь.

Во время каникул ездила в райцентр. Зачем – никому не говорила. Лишь когда хлопоты увенчались успехом – призналась. Сообщила: отправляется на фронт.

– Не хотели брать, – рассказывала свекрови и Марусе. – Без Вас, мол, есть кому воевать, кому раненых с поля боя вытаскивать. Помоложе – Вы только не обижайтесь.

А я в ответ, возможно, именно я кого-то освобожу от передовой, чью-то молодость сохраню, хотя сама погибать не собираюсь. Военком упёрся и ни в  какую! И я стою на своём. Сказала, владею навыками санинструктора, а раз так, то моя святая обязанность – заменить погибшего сына. Комиссар внима-ательно посмотрел на меня: «Ну, раз такое дело, постараюсь помочь». Помог. Вник, выходит, в моё состояние.

Проводы были скромными: уезжала не на прогулку и не на отдых. Отправлялась в неизвестность, в битву, в пекло…

Фронтовой ад полыхал жарко и жадно, пожирая и сжигая судьбы многих неизвестных и тех, с кем повстречалась на передней линии. Преисподняя подступала вплотную к Анастасии, но каждый раз ей не хватало самой малости для завершающего броска.

Привыкла к цвиньканью пуль и буханью снарядов, не озиралась и не приседала  от каждого выстрела. Хотя поначалу казалось: ни к выстрелам, ни к раненым, ни к смерти привыкнуть невозможно. Оказывается, ко всему человек приспосабливается. Это не значит, что исчезает страх, утрачивается боль потерь и гнев не вулканится при виде разрушенных деревень и городов. Нет, все чувства остаются, даже обостряются, уживаясь с постоянным ощущением мимолётности пребывания на земле, подтверждающееся на войне чаще, чем  в  мирной жизни…

… Осипшие, грязные, почти без боеприпасов,  шарахались из стороны в сторону, каждый раз натыкаясь на вражеский огонь. Фашисты жестоко и цинично   расстреливали их, попавших в окружение. Казалось, отовсюду хлещут очереди автоматов и пулемётов, куда не ткнись – накроют миномёты… Грохочущие и смрадные махины с нервно-паралитическим скрежетом траков, визг осколков, удушливый дым, гарь, трупный дух…. Хотелось вжаться в землю, врыться, как крот, уйти от ужаса. Или сдаться. Притаиться, отстать от своих… Поднять  руки… А потом – открыться. Помилуют же… Вертлявая, трусовато-подлая мыслишка то удалялась, то упорно возвращалась в затуманенное сознание, но прогоняла её прочь, под шквал огня – чтоб она сгинула!

Остатки потрёпанного, сильно поредевшего соединения сумели вырваться из «котла». Слава Богу, шёл сорок третий год, и в тылу научились ценить мужество, героизм, а не относиться ко всем, кто побывал в окружении, как к вероятным предателям и шпионам… Хотя ждало обязательное собеседование с особистами. Все остались в строю. И отправлены на переформирование.

Недолго окруженцы наслаждались покоем с тишиной. Пополнив ряды новобранцами, вернулись в окопы.

В результате отступления советских войск, когда были оставлены Белгород и Харьков, образовался выступ в районе Курска. К нему приковали взоры немецкие  штабисты. Гитлер стремился взять реванш за поражение под Сталинградом и овладеть стратегической инициативой. Фашистское командование разработало наступательную операцию «Цитадель». В зону намеченного удара стягивались отборные силы вермахта, новые мощные танки «тигр» и «пантера», штурмовые  орудия «фердинанд», самолёты «Фокке-Вульф 190 А» и «Хейнкель-129». Сплав живой силы и конструкторской мысли обещал успех. И тогда русские побегут за Волгу, за Урал, в  Сибирь. Грезились фюреру звуки фанфар, парадные марши и лавры покорителя России. Он, уверовав в удачу, приказал главному архитектору Германии Альфреду Шпееру спроектировать дворец Победы. Его наметили возвести на месте взорванного Кремля в Москве. Мрамор и гранит для здания резали в Норвегии. В огромном торжественном зале во время триумфальной речи Гитлера должны были находиться высшие военные чины, кавалеры Рыцарских крестов Железного креста, учёные, конструкторы, цвет нации Третьего рейха…

Однако мечты у одних воплощаются в реальность, принося почёт и славу, а у других рушатся, как дома во время землетрясения, хороня под обломками  надежды и планы… Побеждает тот, кто умнее, сильнее, тот, кто прав.

Советское командование предугадало направление удара гитлеровцев и в области Курской дуги приказало оборудовать восемь оборонительных рубежей. Строили быстро, но прочно. Оступиться было невозможно. Отступить – смертельно. Посему вросли в грунт и техника, и люди.

Грандиозная битва развернулась на территории выступа.

Тактику и стратегию, продуманную и проигранную на картах и макетах,  осуществляли сотни и тысячи рядовых и младших командиров. Воины зачастую не зная зачем, совершали манёвры, оставляли населённые пункты и высоты, наступали и отдавали жизни ради будущей победы.

В течение нескольких дней неимоверный грохот сотрясал окрестности, от громыхания глохли солдаты, стонали, скрипели зубами. Сгорали в огневище сражения. Плавились стальные машины. Убегали животные, улетали птицы.

Дьявол прыгал от радости, вихрился, визжал и не верил в то, что удалось на подлунной, где Бог создал рай, устроить зримый ад. Хотел продолжения своего  торжества, вожделел больше огня, разрушений, боли, смерти… Алкал смести все признаки жизни и оставить лишь ветер да пепел. Но не под силу оказалось нечисти справиться с обыкновенными смертными, которые защищали Родину, противостояли врагу, а значит, и ему. Не смог князь тьмы победить русскую стойкость, русское мужество, русский дух. Выдохся, отступил, жалобно скуля.

На их участке противники бросались в безуспешные прорывы, стараясь выбить  друг друга с занимаемых позиций.

Анастасия вытаскивала с нейтральной полосы молоденького красноармейца с перебитыми ногами и в круговерти выстрелов и взрывов не заметила начала германской контратаки. Когда разобралась, решила укрыться в близлежащей воронке: авось пронесёт. Задыхаясь от усталости и жары, кусая потресканные губы, изо всех сил стремилась к спасительной яме. Солдатик, поняв отчаянность положения, норовил поймать её взгляд и умолял: «Не бросай меня, тётя. Только не бросай». Старался, как мог, облегчить усилия, руками отталкивался от землицы, и они вместе, сантиметр за сантиметром, ползли к близкой и в то же время такой далёкой выбоине… Скатилась в укрытие, втащила бойца и почти потеряла сознание… Гул сражения стал глухим и протяжным, в нём преобладали низкие тона, что давили на голову, грудь и на тело… Взгляд не мог сосредоточиться на чём-либо – окружение размывалось и колыхалось как в мареве… И в мареве на краю воронки возникла фигура с оголёнными по локоть  руками… Не столько разглядела, сколько догадалась: фашист. Тот, стоя наверху, пытался понять: живы ли они. Увидев, живы, очертал в воздухе пренебрежительный жест стволом автомата: «Ауфштейн!» Встать! Уверовал в собственное превосходство – беспомощный мальчишка и седовласая женщина не способны на отпор, –  расслабленно кинул оружие на бок… Это и погубило его. Шум побоища поглотил одиночный выстрел. Она, не понимая как, выхватила пистолет… Гитлеровец, рухнув, сполз к ним, увлекая за собой земляные комья. В  смятении смотрела на фрица: «Я не виновата. Я защищалась. Да, может, именно он убил моего Алёшеньку…» Взглянула на юношу, словно оправдываясь за свершённое. Тот, без пилотки, коротко стриженный, крепко сжимал край плащ-палатки, пытаясь за ним упрятаться от резвившейся вокруг смерти. Стало жалко его и себя, разрыдалась, упала на завёрнутый зелёно-серый край… А  паренёк гладил её плечи, приговаривая: «Не  плачь, тётенька, не  надо… Уцелели  же  мы. Не плачь».

Они выбралась с поля боя…

Отправили в близкий тыл, в полевой медсанбат, сопровождать группу тяжелораненых. Была рада кратковременному отдыху, зная, вернётся на передовую и снова погрузится в мясорубку войны. Прощаясь, спасённый рядовой долго держал за руку и, улыбаясь сквозь слёзы, говорил торопливо: «Тётенька, спасибо тебе, дорогая. Век буду помнить… буду помнить  тебя, тётенька…»

А Анастасия вскоре опять ползла по обгоревшей, изрыхлённой земле, укрываясь за подбитыми танками, за кусточками, в низинках и воронках. Вновь тащила подстреленных и посечённых осколками, и пот заливал глаза, и чудовищная усталость туманила сознание… Последним спасённым ею на дуге был капитан, поймавший пули в атаке.

Бежала вслед за цепью армейцев, зорко высматривая местность, и вдруг услышала зычный голос: «Сестра, ко мне! Да ползком, в бога, чёрта и боженят, ползком! А то тебя порешат, и я тут сдохну». Тяжёлый офицер, и рана тяжёлая, но бодрости и оптимизма не терял, подбадривал. В  своей траншее прохрипел: «Тебе, мать, награда полагается за такого медведя, как я. Как зовут-то?» Выслушав ответ, потерял сознание. Но, видимо, замолвил словечко где надо – получила за участие в Курской битве медаль  «За отвагу».

Сколько ещё потом проползла – кто считал? Да разве ж она одна? Тысячи их, санинструкторов, лезли в чудовищную пасть войны и плакали от слабости своей, и ругались, и рыдали, вытягивая из-под обстрела солдат и командиров. Дивились  порою здоровяки, как хрупкие девчонки спасли их. И гибли часто сестрички, заслоняя собой раненых. Смерть не щадила ни молодых, ни пожилых, ни красивых, ни страшненьких, ни мужчин, ни женщин…

… Отгремели последние залпы Великой Отечественной и заспешили эшелоны на Родину, где повсюду встречали их цветами, музыкой, улыбками, смехом, плачем радости и горя одновременно, ведь многие так и не дождались тех, кого провожали на фронт…

Возвращалась домой в одном из таких составов. Сидела у окна, смотрела на проплывающие за ним виды. Белорусские леса и пущи сменили среднерусские пейзажи, затем потянулись бескрайние степные просторы, а далее – Уральские пологие горы, покрытые синевой лесов, дымкой туманов и сказаний…

О бушевавшем лихолетье наверняка сложится множество легенд. Великие испытания рождают великих героев и рассказы о них. Иначе и быть не может.

А рядом с героями жили сотни и тысячи тех, кому вряд ли найдётся хотя  бы абзац в повестях, преданиях и мифах. В истории всегда есть героические фигуры и героические страницы, и к ним возвращаются время от времени. Есть и такие моменты, которые хотелось бы забыть, вычеркнуть из летописи и страны, и личности, но…  Ничего нельзя выбросить из пройденного пути: ни радостных воспоминаний, ни стыдливых, укрытых в укромных уголках памяти…

Стремился тот поезд вперёд, в будущее, а память её – в прошлое. Даже в победном составе уносилась в него.

Вспоминала тогда, как после вихря революции и циклона гражданской войны, что разрушили уклад царской России, разнесли в щепки армию, смяли экономику и разметали по миру многие семьи, наступило время затишья, осмысления и созидания. В русло созидания влилась и ликвидация неграмотности. К борьбе с нею привлекали всех, кто умел читать, считать и мог научить других. Односельчане часто обращались к Порфирьевне за тем, чтобы невестка почитала письма от служивых, потом отписала им ответы, сочинила прошение властям или иную какую бумагу, поэтому Настя попала в учительские ряды. Старалась оправдать оказанное доверие, увлекая занятиями и  детей, и взрослых.

Когда возник вопрос о повышении квалификации, её  отправили на учёбу.

Паровоз, пыхтя парами, выражал недовольство прерванным бегом и стремился быстрее вырваться из захолустья туда, где горят уличные фонари, гудят заводы и шумят фабрики. Но дежурный по станции мешкал со звонком, а по подобию перрона метушились людишки с сумками, мешками, баулами, кричали друг другу, махали руками, цеплялись за поручни, вталкивались в вагоны.

Среди шума, гама, свиста и крика они стояли напротив друг друга. Порфирьевна волновалась. Руки свекрови то нервно трепыхали ладонями, то замирали, то тянулись к невестке.

– Настёна, доченька, ты же возвращайся… Окромя тебя у нас с дедом ведь никого  нету.

– А как же Ваня? Алёшка?

– Ваня сейчас далеко, когда приедет – неведомо. А Лёха – то особа статья. Никогда бабка не заменит матери. Возвращайся – мы будем тебя ждать, – и Прасковья Порфирьевна протянула иконку святителя и чудотворца Николая…

С иконкой и с напутствием свекрови отправилась в большой город учиться самой, а затем детей сельских учить языку русскому и русской литературе.

Преподаватели сразу отметили её среди студентов: схватывая на лету, улавливала разницу между силлабическим стихосложением и силлабо-тоническим, определяла по нескольким строчкам не только оду или элегию, но и аруз или рубаи…

Тем временем по стране расползалась всеобщая подозрительность. Как-то один  из ретивых наставников спросил: «Откуда такая хватка, любезнейшая?» – «Барыня была предусмотрительная и экономная. Учила меня вместе с детьми, дабы в будущем не тратиться на гувернантку для внуков», – ответила. Сказанное, видимо, убедило вопрошавшего. Хотя иногда казалось: за ней наблюдают и следят…

Получив диплом, возвратилась в посёлок к сыну и к свекрови со свёкром.

А в воздухе носилось предчувствие грозы, но не хотелось думать, что мирную жизнь, которую трудом и потом строил советский народ, вновь прервут. Люди отметали страшные предположения, мечтали о светлом прекрасном. И она тоже. Возвращалась домой с планами, намётками, радостью и всем тем, чем полнится  душа человека, идущего на встречу с родными.

Прошедшее казалось столь далёким – с трудом верилось в него…

Взглянула в окно. Поезд подкатывал к станции, от которой в своё время уезжала на учёбу. Выйдя из вагона, помахала на прощание спутникам-фронтовикам. Помешкав, решила не ждать попутку и отправиться домой пешком, как тогда, когда возвращалась после обучения…

Шла по тропинке, петлявшей по полю и по рощице. Молодая, насыщенная  зелень смело тянулась к солнцу, салютуя победе и наступившему спокойствию. Пушистые, с нежно-сиреневым оттенком облака плыли в вышине, бросая прозрачные  тени на колышущееся густотравье. Щебетали птицы и стрекотали кузнечики. То были мирные звуки и виды, ласкавшие слух и зрение…

Выйдя на пригорок, с которого открывалась знакомая панорама, присела в теньке берёзы. Сняла пилотку, положила рядом. Учащённое сердцебиение предваряло встречу  со свекровью, Машей и внуком, предваряло очередной отрезок бытия…

… Отвлеклась от былого. Ветви деревьев по-прежнему качались за оконным переплётом, но солнышко не светило в стекло, а наискось скользило по нему.

Тот победный год стал ещё одним этапом. Самым продолжительным, он длится до сего дня, но близится к завершению, подытоживая прожитое. Ведь  всему  есть начало и всему есть конец.

Взглянула на газету, на фотографию с членами российского императорского дома. Перевела взгляд на передний угол со скромным иконостасом, вздохнула глубоко и больно и вновь вернулась в минувшее.

К тому времени, когда грозной поступью шагали по стране большевики, внося разброд в народ. Одни были убеждены:  самодержавие – единственная правильная форм  правления в России, другие призывали к его свержению, третьи  сомневались и в том, и в другом. А раз появляются сомнения – рождаются волнения с недовольством, перерастающие под умелым руководством в революцию. Что и случилось в стране. И изменило жизнь миллионов людей. В том числе и её жизнь.

До поры до времени происходящее на просторах империи проплывало мимо. Жила без смятений и забастовок, холода и голода. Были вечера, походы в театры и прогулки в парках. Случались интрижки с молодыми людьми и флирт, каковые будоражили юную кровь. О них шепталась с сестрой Марией. Старшим сёстрам не доверяли тайны, как, впрочем, и брату. Мал ещё, да и не дело – посвящать мальчишку в девичьи секреты. Родители же не удосуживались вникать в проблемы дочерей. Наверное, и к лучшему. Меньше голова будет болеть у maman, она и так постоянно жаловалась на мигрень. Может, от этого, может, ещё от чего, но часто раздражалась. Более того, случались приступы истерик, скандалы без видимых причин. Бедный папа стойко переносил перемены настроения маменьки, хотя и старался при первой  возможности ускользнуть в библиотеку, уйти с головой в русские и иностранные новинки. Если же матушка настигала его и там, покорно, словно школяр, выслушивал укоры с упрёками, приговаривая еле слышно: «Успокойтесь, mon ange, не волнуйтесь, сие Вам вредно». Знал: противоречить супруге во время приступов бесполезно, возражения вызывали её гнев.

Всегда жалела папеньку: милейший человек, слабый, податливый. Любил тишину, покой и семейный уют, капризную и своенравную жену, детей. Часто гулял с ними, катал на лодке в парковых прудах, а по вечерам читал вслух семье русскую классику…

Жизнь с парками, театрами и прочими развлечениями закончилась в начале весны 1917-го года.

2-го марта в 15 часов 05 минут в г. Пскове царь Николай II подписал отречение  от престола. И на этом завершилась история Российской империи. Нарождалась новая. И хотя революция грянула в семнадцатом, падение монархии началось раньше.

28-го июня 1914-го Гаврило Принцип – член подпольной организации то ли «Млада Босна», то ли «Чёрная  рука»  – смертельно ранил присутствующего на маневрах в г. Сараево наследника австрийского и венгерского престола Франца Фердинанда. Австро-венгерское правительство, подстрекаемое германской верхушкой, обвинило в организации террористического акта руководство Сербского королевства и предъявило ему ультиматум. Сербия, проявив осторожность и выдержку, приняла условия требования, за исключением одного: допуска на свою территорию австрийских чиновников для проведения самостоятельного расследования. Используя отказ как повод, Австро-Венгрия ввела войска в сербские пределы, подвергнув бомбардировке Белград. Российский венценосец, обещая всяческую поддержку братьям славянам, огласил частичную мобилизацию. Германия посчитала данный шаг угрозой её союзнице и объявила войну России, затем дружественной ей Франции, а потом вторглась в Бельгию, нарушив нейтралитет последней. Англия, в свою очередь,  под предлогом защиты бельгийской целостности также вмешалась в военные действия. Развязалась война между Германией и Австро-Венгрией, с одной стороны, Великобританией, Россией и Францией (военно-политический блок Антанта) – с другой.

Постепенно в боевые операции включились 36 государств с семидесятью миллионами мобилизованных человек.

Представители воюющих стран, громогласно прикрываясь лозунгами о борьбе за мир и счастье будущего поколения, на самом деле планировали захват чужих земель и богатств. Каждый из них, предваряя грядущую победу, рисовал в тиши министерских кабинетов ту картину, которая замысливалась в умах и на картах. Например, немецкие стратеги полагали наложить на Францию «беспощадную высокую сумму в виде военной контрибуции», а «из русских земель создать пограничный пояс, доступный германской сельскохозяйственной колонизации». Повергнув Англию, надеялись вернуться на мировой рынок и «обеспечить себе морские  пути». В целом,  после победных походов «контрибуции должны быть таковы, чтобы они возместили государству … военные расходы, … позволили бы восстановить и расширить … военную мощь». Противоборствующие стороны мечтали сломить Германию и её претензии на военное и политическое господство, а также присоединить к себе территории других государств.

Русские армии сражались с противником, приходили на выручку союзникам, теряя тысячи солдат. Жертвуя воинами, Россия со странами-компаньонами  сорвала план молниеносного похода, и вместо победы «до осеннего листопада»  германские войска увязли в позиционных боях.

Известие о начале войны восприняли в российских кругах с воодушевлением. В столицах проходили манифестации с участием людей разных сословий и убеждений. Даже забастовки прекратились, а на сборные призывные пункты валом шли военнообязанные. Пресса неустанно славила «единение царя и народа». Всем хотелось стереть из памяти позор поражения от Японии, покрыв его славой боевых действий в Европе. Казалось, волна патриотизма, сочувствия к братьям-славянам, даже истеричная любовь к ним сметут препоны и раздастся «гром победы». На фронт рвались студенты и ямщики, рабочие и учителя народных школ, лотошные торговцы и земские врачи, мастера и ремесленники… Военный зуд охватил всех, начиная от недовольного строем интеллигента до девицы лёгкого поведения…  В армии не хватало вакансий, и офицеры зачислялись в рядовые…

Приподнятое, взвинченное настроение царило и в Зимнем дворце, оно перемежалось с нетерпением скорейшей виктории. Однако удачи чередовались с поражениями, а в мае 1915-го под натиском кайзеровцев русские попятились на восток, и война перекинулась на просторы империи. Настроение от восторга покатилось к унынию. Начали раздаваться голоса о бессмысленности бойни народов, о выходе из неё России, о недоверии правителям, о неспособности генералитета решать стратегические задачи. Даже несколько членов в Думе и в Государственном Совете запротестовали – неслыханная дерзость! Царская чета была в шоке. Императрица в ярости заявила: «Россия, слава Богу, неконституционная страна, …  эти твари пытаются играть роль и вмешиваться в дела, которых не смеют касаться…» Император, будучи добросовестным исполнителем державных дел, не обладал должной для политического деятеля силой духа, энергией, решительностью, да и авторитетом – тоже. Он больше уповал на волю господню да на благоразумие подданных. Без успехов на передовой, без истощившегося энтузиазма и патриотизма, без твердых шагов самодержца и правительства Россия заскользила к катастрофе… Что или кто мог её остановить? И мог ли вообще? Вопросы, на которые до сих пор нет ответа. Или происходившее вместилось в ту же мудрость: «Всему есть начало и всему есть конец»?

Многие склонны искать начало конца монархии в приходе во дворец Григория Распутина. Каким только его не рисуют современники и историки! Развратным, разнузданным, алчным дикарём из Тобольской губернии. А для Анастасии Распутин – просто дядя Гриша. Человек, умевший успокоить маму, развеселить окружение добротным фольклорным юмором, утихомирить и приостановить хотя бы на время недуг брата Алёши, страдавшего гемофилией. Тот во время приступов изводился, стонал, плакал, кричал от боли, распирающей суставы – особенно крупные. Не спал ни днём, ни ночью. Глаза, в которых стояла неимоверная мука, увеличивались на исхудалом лице, и в них невозможно было смотреть без содрогания. Члены семейства в дни обострений чувствовали себя виноватыми, виноватыми во всём: в том, что здоровы, могут ходить самостоятельно, что спят ночью, а то и днём. Нервы у каждого напрягались до такой степени – порвись они у кого-либо, звук равнялся бы силе разорвавшейся бомбе. Мучились и по виду уравновешенный папенька, и метущаяся по комнатам маменька, и сёстры, и она – цесаревна  Анастасия. Да, цесаревна, Её императорское высочество великая княжна российская Анастасия Николаевна Романова. Сколько терзаний, переживаний за братишку вынесла тогда и думала: это самые ужасные испытания в жизни. Знать бы судьбу наперёд… А тогда, в дни болезни, являлся во дворец зеленоглазый старец в простой русской рубашке, входил в комнату, гнал всякого прочь и оставался с братцем один на один. О чём они говорили? что делал (и делал ли?)  Распутин – неведомо. Но когда появлялся на цыпочках в дверях, все знали – Алексей успокоился. Григорий Ефимович спешил к чаю, пил много и жадно, а потом произносил:

– Ты, матка, не переживай, полегчало сердешному… Отдохни-ко и ты. Поспи маленько, ты будешь спать и сынок тоже. А как жа? Волны-то душевные, они ить передаются от родни к родне. Нешто не знала? Знай.

А потом вытягивал вперёд руку с выставленными указательным и безымянным  пальцами, хмурился и басил: «Идёт коза рогатая за малыми робятами…» Часто сдвигал брови, строил страшные рожи, а глаза оставались хитрющие и добрые. Бывало, и сказки рассказывал. Да не просто –  «по ролям»,  и каждый герой рисовался неожиданно, не так, как в книгах, а по-особому, по-народному и оттого вклинивался в память. Незатейливый,  грубоватый юмор, смешной для них, детей, сибирский говор вызывали интерес и часто переходили на него, когда рядом не было никого из дворцовых соглядатаев или, Боже упаси, великосветской  знати. Матушку иногда потешала их игра, иногда раздражала и тогда гневалась. Но всё равно, не удерживались и «срывались» на говорок. Могли и в беседе с дядей Гришей перекинуться на него. Тот не серчал, хохотал и всячески подчёркивал свою провинциальность. Если Алёша пребывал в добром здравии, тоболяк много шутил, сыпал скороговорками, а то и пускался вприсядку под озорные частушки в собственном исполнении. Даже хороводился потехи ради с семейством. Правда, случалось, внезапно умолкал, супился. Оглядывал всех печально и горько произносил: «Бедные вы мои…» Неужели предчувствовал скорбную участь семьи? Как не поверить в вещие возможности Распутина? После непродолжительного молчания встряхивал головой, словно отрешаясь от чего-то, и вновь дурачился, втягивая в развлечения папу, сестёр,  Алёшу… Братец, когда  не болел, норовил по лестничным маршам пробежаться, с перил скатиться. Просил батюшку взять с собою на конную прогулку или на военные манёвры. Если отбросить гемофилию, цесаревич был обыкновенным мальчуганом, принимал радости земного бытия, в том числе и забавы Григория Ефимовича. Как  потом, в будущем, пригодились шутки, побасенки, прибаутки сибиряка… Как часто мысленно благодарила его за уроки простолюдинства,  которые помогали в деревенской жизни…

Многие считали тоболяка чёрствым, жёстким и даже безжалостным шутом. Может, и был таковым вне Зимнего – не знает, но а как же иначе – съели бы! С   потрохами. Он мог и во дворце, когда требовалось, стать властным, подчиняя волю других, но грубого и жестокого никогда не видела. Да и не могла бы бессердечная, серая, невзрачная личность унять боль Алексея даже по телефону. Подобное  подвластно сильной натуре с чутким восприятием мира. Поэтому ей претят досужие измышления о примитивности, невоспитанности и дремучести целителя цесаревича. Не согласна она и с утверждением писателя Пикуля: гемофилия – вырождение и слабость породы. Неправда! Наследник – сильный духом человек, любознательный, войдя в зрелый возраст, стал бы  интересной фигурой…

Вновь глянула на иконостас, слегка опустив голову, перекрестилась и произнесла: «Господи, упокой души рабов Твоих… Упокой и прости». Тяжело и горестно минувшее, но память упорно рвалась туда, застревала там, билась, как птица, увязшая в силках, вырывалась и опять возвращалась…

Григория Ефимовича убили 31-го декабря 1916-го года. Заговорщики заманили  его на вечер, где собрались князь Феликс Юсупов, депутат Думы Владимир Пуришкевич, великий князь Дмитрий Павлович и ещё несколько человек. Замыслили отравить гостя пирожными с ядом. Говорят, едок сладости  нахваливал. Да запивал любимой «Мадерой». А все ждали, когда же появятся признаки отравления. Признаки не наступали. И у заговорщиков не выдержали нервы: набросились на захмелевшего врачевателя. Били, душили… Особенно усердствовал поручик Сухотин. Однако не по годам крепким оказался старец. Раскидал напавших, как медведь шавок, успев кое-кому синяков наставить, и вырвался на улицу в петроградскую зиму. И бежал скоро, но пуля летит быстрее. Как ни тряслись руки у поручика – попал в убегавшего… Тот упал. Преследователи, тяжело и нервно дыша, с опаской подошли к распластанному телу. Обступили, не решаясь прикоснуться. Кликнули доктора Лазоверта. И только врач наклонился над подстреленным – Распутин с рыком поднялся! Дворяне – в рассыпную! А раненый рванул из подворотни на улицу! к Неве! После паузы растерянности компания ринулись вслед. Вновь загремели выстрелы, и смерть настигла того, кто не раз спасал от неё цесаревича…

Полиция и придворные трусливо молчали, скрывая сначала случившуюся трагедию, а затем – причину. Следствие делало вид, что ищет основание и улики, но на самом деле не предпринимало никаких действий и, в сущности,  покрывало убийц. В те дни на маменьку с Алёшей смотреть было невыносимо: гримаса горя почти не сходила с их лиц…

С гибелью Распутина начался закат российской монархии, о чём он предупреждал: «Погибну я, погибнет и царская семья…» Мало кто верил его словам, но через три месяца после убийства этого загадочного человека членов императорской семьи будут называть гражданами Романовыми, а ещё чуть более года спустя отправят в Сибирь…

По стране зашагал 1917-ый год.

Россия потерпела ряд поражений на фронтах. Кричавшие не так давно «За веру, царя и Отечество!» требовали прекращения войны. Военные расходы негативно отразились на экономике страны, сказались на благополучии народа, посему крамольные мысли вкрадывались в горячие головы.  Мысли толкали к протестным пикетам, к забастовкам, к неповиновению властям. Большевики умело пользовались ситуацией, призывая к свержению царизма. И призывы находили отклик как у гражданского населения, так и у людей в погонах. К февралю 17-го, по свидетельству генерала А. Брусилова, армия была подготовлена к революции.

Как ни странно, одним из стимулов революционного порыва являлось и энергичное экономическое развитие страны перед началом империалистической. Прокладывались железные дороги, и к концу царствования Николая Второго их протяжённость составляла 67 000 вёрст в сравнении с 32 000, которые имелись при восхождении его на трон. В царствование императора стоимость продукции заводов и фабрик увеличились с 1,5 миллиардов рублей до 6,5. Вырос выпуск сельскохозяйственных машин. Средняя урожайность пшеницы с 38-и пудов с десятины достигла 58-и. Добыча угля возросла в семь раз, тогда как в Великобритании за данный промежуток времени она поднялась всего в полтора раза, в Германии – в три, в Америке – в четыре  раза. Поставляемые на зарубежный рынок российские товары брали качеством и более низкими, в сравнении с подобными предложениями, ценами. За десятилетие перед войной внешняя торговля страны развивалась бурными темпами. Копились средства в казне, граждане доверяли Государственным сберегательным кассам, вложив в них 1,5 миллиарда рублей, а в коммерческие банки и того больше – 4 миллиарда.   Империя рвалась если не в мировые лидеры, то в европейские наверняка. Рубль слыл стабильной валютой, уважаемой теми же европейцами; Нижегородская ярмарка диктовала общемировые цены на хлеб. Казалось, ещё немного – и Россия станет центром экономики и финансов. Крепнущая уверенность державы в собственных силах передавалась и народу. Но война подорвала и уверенность, и финансово-экономическую платформу. К хорошему привыкаешь быстро, отвыкать – не хочется. И хотя власть пыталась стабилизировать ситуацию – возникало недовольство её действиями, которое остановить было невозможно.

В Петрограде начались волнения под лозунгами «Хлеба!» и «Долой правительство!», их подавляли и с применением оружия. Митинги, демонстрации переросли в мятеж: пролетарии захватили склады с оружием, телеграф, почту. Выступления рабочих поддержали армия и флот.

Монарх не решился на жёсткие шаги, расплывчато приказав командующему округом генералу Хабаеву «… прекратить в столице беспорядки». Пребывая в те дни в Могилёве, откуда из Ставки командовал армией, Николай направил к невским берегам верные ему части, чтобы сдержать разрастающийся хаос. Однако части, подошедшие к Царскому Селу, остановили революционные отряды. Главнокомандующий попытался изменить обстановку, тронувшись вслед за войсками, но поезд с ним задержали на станции Дно (ну не символичное ли название?), а потом перевели стрелки на Псков.

На что надеялся венценосец, отправляясь за полками? Шаткое положение выровняется само собой? толпа образумится и падёт пред ним ниц? не посмеет тронуть помазанника Божьего? Это навсегда останется тайной…

Итак, Псков.

После длительного уединения в рабочем кабинете (он находился в одном из вагонов) батюшка вышел к ним, к своей семье. Ничего не отражалось на лице его. В минуты испытаний становился невозмутимо спокойным. Чем труднее, тем непроницаемей лик. Казалось, равнодушие владело им. Но все родные и близкие знали: за маской хладнокровия мечутся вихри страстей с переживаниями. Опустился в кресло, закинув нога на ногу, папенька сцепил пальцы рук на колене и произнёс ровным голосом:

– Ради спасения жизней ваших решился я на отречение. Ноша царствования оказалась обременительной для моих плеч. Дабы сохранить державу и преемственность – отдаю власть брату моему Михаилу Александровичу. Смею верить, вы поддержите сей шаг.

Мама заплакала навзрыд, а она вместе с остальными детьми бросилась к родителю. По их щекам тоже струились слёзы. Слёзы облегчения, благодарности и гордости за отца. В роковой миг не стал искать виноватых. Признал: не хватило сил для управления столь великой страной, и чтобы не усугублять положение, уступает место другим. Мужественный поступок, достойный уважения.

На следующий день папа встретился с представителями Думского  комитета  Гучковым и Шульгиным и сделал заявление об отречении. В наступившей тишине добавил: «До трёх часов я готов был отдать власть сыну своему, но затем  осознал, что расстаться с ним не способен. Вы это, надеюсь, поймёте?» Делегаты закивали  головами:

– Конечно, Ваше Величество…

– Да какое Величество,– усмехнулся.– Теперь просто гражданин России и отец обычного семейства. Честь имею.

Так наступила для неё новая жизнь без балов, театров и великосветских развлечений. Так стала Анастасией Николаевной Романовой. Не сразу осознала перемены, поскольку рядом находилось прежнее окружение: прислуга, гувернёры, доктор Боткин…

Возглавивший Временное правительство Керенский опасался, как бы император не передумал и поместил семью под домашний арест в Царском Селе. Несколько раз наблюдала Александра Фёдоровича, не понравился – с бегающими глазами, дёрганный, суетливый, изъясняющийся напыщенным слогом. Возможно, обида говорит в ней, и поэтому видит бывшего правителя России только в дурном свете. Но не может иначе относиться: ведь именно им дано распоряжение выслать  семейство в Тобольск…

А пока жили в пригороде Петрограда, ничего здесь не напоминало ссылку или арест. Казалось, находятся на даче. В самом начале пребывания скованность, вызванная страхом неизвестности перед будущим (простым – не  царским) сквозила в поведении каждого. В напряжении были все: от братца до батюшки. Но день ото дня настороженность спадала, поскольку ни ближайшее общество, ни персонал Царскосельского дворцового ансамбля не выказывали пренебрежения или вражды к особам столь возвышенного ранга. Пусть и бывшим. Часто ведь случается, что пред власть предержащими прогибаются с подхалимажем нескрываемым. Но стоит властителю покинуть пост – многие отворачиваются, а то и начинают злопыхать в его адрес. Мало того, вредят, мстят зачастую за то, чего и не существовало в природе, а придумывалось.  И, уверовав в собственную же ложь, ужесточали месть. До поры до времени люди, которые жили и работали рядом, относились к семье доброжелательно.

С наступлением тепла папа увлёкся огородом. Вскапывал делянки, сажал разные культуры, поливал грядки. Потом продёргивал, окучивал ростки. Одетый в солдатскую форму защитного цвета, увлечённо обсуждал огородные проблемы с каким-нибудь Петровичем или Купреяновичем. Работяги свыклись с человеком с бородой, посеребрённой нитями седины, и запросто беседовали с ним. Приглашали на перекур, продолжая рассказы, в пылу разговора могли бросить: «Ты, Александрыч, не бухти, это тебе не Зимний, это матушка земля. Ей не  командовать нужно, любить её надо». И хитро прищуривались, ожидая реакции на замечание. Батюшка разводил руками: «Ну, тут ли мне с вами тягаться…» –  «То-то»,– удовлетворённо произносили мужики и, сев на корточки, миролюбиво продолжали толковать, чертя на почве схему «битвы за урожай». Папенька приседал рядом, внимательно наблюдал за прутиком и за выражением лиц собеседников. Компаньоны жестикулировали, похохатывали, в задумчивости чесали затылки… Придя к соглашению, бригада брала лопаты и приступала к выполнению   плана.

Как ни странно, матушка стала спокойней. Одевалась по-прежнему  изысканно. Нарядами словно подчёркивала превосходство над обществом, не соглашаясь на положение, в котором пребывала. Одеяниями, украшениями утверждала: Царское Село – временное явление, далее – всё вернётся на круги своя… Много гуляла по парку, часто уединялась в беседке ли, на скамейке ли и читала. Преимущественно немецкую классику. Принцесса Алиса Гессенская крепко сидела в ней и нет-нет, да и побеждала Александру Фёдоровну. В минуты вдохновения с выражением, с пафосом декламировала стихи Гейне. Она испытывала упоение от прочтения, и её состояние передавалось слушателям. Любила маман и музицировать, впрочем, как и вся семья. Но если папа предпочитал русских композиторов и русскую музыку, то она – зарубежных. Особенно благоволила к Вагнеру. Тяжёлые, налитые свинцом звуки сочинителя доводили исполнительницу до высшей точки наслаждения: щёки покрывались румянцем, а грудь вздымалась вместе с учащённым дыханием.

Ольга с Татьяной втихую посмеивались над земледельческими опытами, но, сидя за обеденным столом, когда отец увлечённо рассказывал об «открытиях», делали серьёзные мины:  вникали в тонкости агрономии. А в глазах бегали насмешники-бесенята. Девочки наравне с мамой облюбовали парк, его тропинки, закоулки, лужайки, скамейки, мостики… Собирали цветы, составляли каждая свой гербарий и упражнялись в красоте оформления собранных растений. Вышивали. Пяльцы с нитками брали и на природу, но солнце, зелень, изящная архитектура, извилистые дорожки с копиями античных скульптур отвлекали от кропотливой работы. Хотелось и птиц послушать, и пейзажами полюбоваться. И глазки построить. Среди обслуживающего персонала и охраны встречались такие милашки! Многие имели приличное образование, внешность, благородную  стать. Будь девчонки в иной обстановке, вряд ли решились кокетничать с простолюдинами… Но здесь, в содержании, иного общества не найти… А молодость везде ищет выход скопившимся эмоциям. Наверное, в ограниченной свободе чувства выражаются  более сильно, более ярко. Ограничение способствует выплеску волнений,  усиливая накал переживаний.

Они с Маняшей, в отличие от старших сестриц, всерьёз воспринимали увлечение родителя и слушали его, и радовались успехам. Даже сами пробовали приобщиться к работам на земле, но… Нудно. Поэтому искали другие занятия в виде помощи прислуге в уборке комнат, в парке близ их места проживания. После работы отыскивали укромные места и разыгрывали спектакли, где одна представляла роль кавалера, а вторая – или Ольгу, или Татьяну. Их смешил флирт сестёр с молодыми людьми, которые трудились в Царском Селе, служили иль приходили в гости. Понимали, дальше кокетничанья сёстры не выйдут, тем потешнее казались охи, вздохи, взоры долу и окрылённые походки уходящих со свиданий обожателей.

Алёшу перестали донимать приступы гемофилии. Тоже много и часто гулял по аллеям, катался в лодке, играл с детворой обслуги и отличался от неё едва заметным прихрамыванием при скором шаге да нахождением рядом с ним боцмана Деревенько.

Когда отдыхали в Крыму, моряка с яхты «Штандарт» приставили к цесаревичу. Тот был с подопечным с утра до вечера. Часто о чём-то шептались, а после матрос мастерил для мальчика саблю или лук. Из лука стреляли по очереди в мишени, конечно же, дядька «мазал» чаще, чем приводил подшефного в восторг. После стрельб «служивые» иногда несли караульную вахту: стояли с выструганными моряком винтовками у нижних маршей лестниц Ливадийского или Массандровского дворца. Лица у обоих – строги и непроницаемы. Настоящие стражи! Нередко их фигуры маячили у пенистого прибоя или в море. Возвращались, держась за руки, оживлённо обсуждая типы военных кораблей и их возможности. Обедая, Алексей славословил наставника, хвастался морскими терминами и мечтал об океанских походах. Родители, выслушивая сыновнии восторги, тихонько улыбались промеж собой…

К лету семнадцатого, после перетаскивания одеяла власти из рук в руки, политическое противостояние вновь обострилось. Керенский попытался примирить умеренных социалистов и энергичных предпринимателей, чтобы сгладить углы их разросшихся противоречий. Для предотвращения недовольства Россией сообщил: обязательства перед союзниками выполнятся по всем пунктам договоров. В своих выступлениях тридцатишестилетний премьер упирал на стремление правительства к сохранению целостности державы, на готовность к демократическим переменам, среди коих значилось создание президентской республики со свободными выборами. Однако ему не хватало воли, умения оценить ситуацию и без пафоса и риторики принять взвешенное решение, расставить точки над i, дабы его посылы стали понятны слоям общества. Вместо этого следовали яркие, но противоречивые заявления о целях и задачах, каковые должны были воплощать министры под его руководством. Те, кто поверил в громкие утверждения и последовал за ним, вскоре разочаровались в лидере и кинулись по разным партиям и движениям. Поняв, без сильной опоры не обойтись, Александр Фёдорович назначил Верховным главнокомандующим жёсткого Лавра Георгиевича  Корнилова. Главком слыл сторонником наведения порядка на фронте и в тылу всеми средствами, вплоть до публичных расстрелов дезертиров, мародёров и иных нарушителей закона. Глава правительства, зная о намерении Корнилова любой ценой восстановить уклад в государстве, рассчитывал: тот разгромит и большевиков, и возникшие Советы рабочих и солдатских депутатов, набиравшие популярность в народе. Ведь на первом Всероссийском съезде Советов, где рассматривалось отношение к Временному правительству и к войне, был поднят вопрос о недоверии кабинету министров. И там на заявление меньшевика И.Г. Церетели о том, что в стране нет политической партии, готовой заменить нынешнюю власть и предложить программу выхода из кризиса, прозвучало: «Есть такая партия!» Большевистский лидер В.И. Ленин заявил: их объединение готово и власть взять, и программу предоставить. Эсеры и меньшевики отвергли ленинскую дерзость и проявили лояльность Временному правительству. Но, как показали дальнейшие события, успокаиваться было рано. Многие видели: кабинет не в силах управлять, требовали ужесточения законов. «До тех пор, пока Россия не получит диктатора, облечённого широкой властью, порядка не будет»,– заявил В.М. Пуришкевич. Одним из тех, кто мог стать таким диктатором, значился генерал Корнилов. Поддерживаемый военными, промышленниками, кадетами, монархистами, Лавр Георгиевич двинулся на Петроград не только для разгрома Советов и большевистской угрозы. Он выслал ультиматум Керенскому: отставка правительства и передача власти ему, главнокомандующему армией. Александр Фёдорович, получив требование, объявил Корнилова мятежником и сместил с должности. Однако верные главкому войска с «дикой дивизией», английскими танками с английскими офицерами, продолжили движение на столицу. И тут на помощь премьеру пришли большевики со сформированными ими отрядами Красной гвардии из рабочих фабрик и заводов. Для них боевой генерал был более страшным врагом, нежели говорун-временщик.  С  одной стороны, революционеры, готовые смести главу правительства и устранить царя как символ, как знамя, с другой – войска, верные царским устоям, намеренные спасти Николая Второго и вновь возвести его на трон… Кругом враги. Опасаясь и тех, и других, Керенский принял роковое решение.  От греха подальше, сняв ответственность с себя, отправил царскую семью в Тобольск. Авось там самодержца не достанут ни сторонники, ни противники.

Одним из поводов, толкнувшим к высылке Романовых, стали июльские события, когда в Петрограде начались антиправительственные выступления. В них приняли участие разные слои населения, уставшие от войны, от политического кризиса, который каждая партия – от эсеров до социал-демократов – обещала разрешить своими методами и считала верными только те меры, какие разнились с мерами соперников. Народ устал и от невнятной позиции правящей верхушки, шарахающейся из крайности в крайность, и приведшей к экономическому кризису… «Вся власть Советам!» – требовали манифестанты, выражая недоверие руководству страны, угрожали даже этим лозунгом. Нужно защищаться. Решительно. И Временное правительство дало добро командующему войсками Петроградского округа генералу Половцеву на применение оружия. Далее последовали аресты большевиков, закрытие оппозиционных газет, разоружение отрядов рабочих. Чем сильнее закручивались гайки при разглагольствовании о демократии, тем больше появлялось недовольных в различных партиях и в обществе. Путаясь в политических дебрях, Александр Керенский решил высылкой царской семьи смягчить предреволюционную ситуацию.

За два дня до отъезда из Царского Села отметили день рождения Алексея. Тринадцатый. Скромно отметили, потому как яснилась дальнейшая их перспектива, уводившая всё дальше от Петрограда… Тихая грусть бродила меж родными, когда вечером сидели за столом, поздравляя именинника, хотя старались бодриться, улыбаться, шутить. Mon pere на огромном блюде выложил нарезанными кружочками из собственноручно выращенных овощей имя сына. Под именем из петрушки и укропа зеленилась цифра 13 в обрамлении лавра. Маменька вдохновенно и на диво виртуозно сыграла на фортепиано попурри из любимых Лёшей мелодий, а сестрицы презентовали красивую композицию из засушенных листьев и цветов. Она с Маняшей вышила яхту «Штандарт», плывущую по морю на фоне горы Ай-Петри. Подарки до слёз растрогали братца, он расцеловал дарителей и прерывающимся от эмоций голосом произнёс: «Какие же вы у меня хорошие. Я так люблю вас… так люблю!»

Анастасия Николаевна вздохнула, заново переживая прошлое. Словно вчера  справляли именины, слышала взволнованные слова Алёшеньки… А уж жизнь близится к закату… И не хотела возвращаться в минувшее, но оно настойчиво стучится в душу. Рассказывать о нём не имеет права, хотя молчать порой невмоготу. Ведь в последнее время многие пытаются отыскать «правду» о царской семье и поведать о ней  миру… И никто ничего путного не сказал. Никто не попытался разобраться, почему они остались брошенными на произвол судьбы…

14-го августа 1917-го поезд под флагом японской миссии Красного Креста с Николаем, женой, детьми и прислугою в сорок человек под охраной особого отряда во главе с полковником Кобылинским тайно двинулся в шестидневное путешествие к новому месту поселения. Вернее сказать, к новому месту заточения. Когда колокол отзвенел отправление, подлетела туча и сыпанула крупными каплями по крышам и окнам вагонов. Природа словно прониклась настроением пассажиров и всплакнула вместе с ними… Стало жаль прошедшего, Царского Села, но более страшило будущее. Куда они едут? Надолго ли? Что их ждёт за Уральским хребтом? Неясно. Неизвестно.

Почему глава кабинета министров решил отправить Романовых в Тобольск, а не в Копенгаген или в Осло? Возможно, какое-либо европейское правительство или какой-нибудь король приняли бы семью, дав  приют, укрыв от недругов. Почему Александр Фёдорович не добивался благосклонности западных властителей? Возможно, декларируя республиканское будущее, в глубине души лелеял надежду на восстановление монархии? Но и тогда лучше было бы отправить помазанника в Европу. Чем дальше от российской земли – тем больше шансов на сохранение жизни, на возвращение на престол. Или правитель, отсылая в сибирские просторы, надеялся: следы Николая Второго затеряются там? Мало-помалу все свыкнутся с мыслью о потере, и он, Александр Керенский, останется единственной персоной, на которую стоит опираться? Тогда предстанет пред миром спасителем России? Наполеоновские помыслы, свойственные характеру премьера. Как ни крути, как ни верти, высылка являлась главным звеном в цепи событий, которые привели к Сибири…

Вдоль железнодорожного полотна плыли необъятные просторы. Младшее поколение, отбросив страхи в сторону, подолгу простаивало в коридоре или сидело в купе и любовалось хитросплетениями дорог с тропинками, зубчатыми абрисами лесов и перелесков, полями, взгорками, реками и озёрами…

Но никакие красоты не могли затмить прорывающегося пренебрежения охраны к Романовым. Перед отъездом караул увеличили, пополнив его новичками-разночинцами. Они-то, в отличие от старослужащих, и дерзили, чем дальше отдалялись от столицы, тем больше. Иной солдат мог без стука войти во всякую дверь, прихватить какую-нибудь мелочь вроде салфетки, демонстративно вытереть ею сапоги и бросить на пол, вызывающе посматривая на кого-нибудь из членов  семьи. Если кто-то решался на замечание, мог услышать ядовито-уничижительный ответ вперемешку с нецензурной бранью. Тирады обычно заканчивались словами: «Кончилось ваше время. Нацарствовались. Хватит!» Перепадало и тем, кто остался верен долгу и семейству. Их, пожалуй, унижали хлеще, не жалея выражений и эпитетов. Безвластье или слабовластье порождает чувство вседозволенности и безнаказанности, выявляя самые тёмные стороны  людского поведения. И не дай Бог затянуться подобному времени – человек входит во вкус бесовщины и не останавливается ни перед чем: ни перед унижением ближнего, ни перед грабежами с разбоями, ни – в конечном итоге – перед убийством того, кто не разделяет его взглядов или просто не по нраву пришёлся…

Полковник Кобылинский, назначенный комендантом Царскосельского караула, а потом командиром особого отряда, был преданным служакой. Евгений Степанович не мог отступиться от присяги на верность царю и Отечеству, данной раз и навсегда, и поэтому старался вместе со старой гвардией не только наладить охранную службу, но и оградить семью от крепчающего с каждым километром от столицы хамства. Его боялись, слушались, но он не мог быть везде одновременно. Пока офицер находился в вагоне, там господствовал порядок, но стоило ему покинуть его, начинались подковырки, мелкие пакости, свойственные черни…

Прибыли в Тюмень. Здесь перегрузились на пароходы. По реке Туре, на которой примостился город, начался последний отрезок пути до Тобольска. Извилистые берега меняли пейзажи. За ровным плато со стайками деревьев красовались взгорья и сопки с лесами. Склоны, отмеченные порожками уровня воды в разное время, перетекали в луга. Тура незаметно влилась в Тобол, не уступая притоку в поворотах и в неповторимости видов. Подбегали близко к реке деревни или прятались за лесным частоколом.  Бурёнки бродили по полям или, придя на водопой, задумчиво смотрели на своё отражение. Высились церкви и храмы, витали птицы, скользили по небу облака… В пойме низкого левобережья отарами бродили овцы, значит, где-то рядом живут мусульмане. Татары, башкиры с незапамятных времён обжили здешние места. Их поселения почти не отличаются от русских. Только вместо крестов на куполах храмов к небу мечети тянут шпили с полумесяцами. А могилы, утонув в густой траве, похожи на огромные колодезные срубы и охраняются тем же полумесяцем на вершине резного ствола. За новым изгибом Тобола вновь выросла русская деревенька. Выйдя из леса и увидев пароходы, зашумели что-то озорное девки с корзинами в руках. Пассажиры ответили местным жителям взмахиванием шляп и шарфиков.

Потянулись ландшафты без поселений. Солнышко, поливая теплынью реку и окрестности, бросало по волнам россыпи бликов, золотило деревья с кустами. В тихих заводях хозяйничали дикие утки, крякали, плавали группами, поврозь, трясли крыльями. Разминались долго, крикливо, а потом устремлялись куда-то над лесом, над гладью реки, скрывались из вида, а на их месте разогревались другие… Проносились огромные стрекозы, бабочки, отдохнув на пароходных ограждениях-леерах, продолжали перелёт с берега на берег, парили в воздушных потоках чайки… Вокруг простиралась Сибирь… А было теплее, чем в Питере… Сибирские просторы всегда представлялись далёкими и обязательно холодными, и поэтому увиденные картины завораживали, хотелось стоять на палубе, любоваться и думать, что путешествуешь, а не  отбываешь в ссылку.

19-го августа к Тобольску подошли пароходы «Русь» и «Кормилец» с баржей «Тюмень». Николай стоял на палубе «Руси» и показывал город дочерям, где он был однажды проездом. Когда судно поровнялось с пристанью, компания спустилась  вниз. С причала царь с наследником шли пешком, оба одеты в солдатскую форму, чуть позади дочери – в английских костюмах, с белыми шёлковыми шарфами на головах. Царица и Ольга ехали в экипаже. Путь их пролегал через базар, но народу было мало, и поэтому избежали излишнего любопытства. Хотя один человек с фотографическим аппаратом всё же уделил им  пристальное внимание. Это, как они узнали позже, Илья Ефимович Кондрахин, один из лучших фотографов  губернии. Им двигал профессиональный интерес. Узнав о времени приезда семьи,  мастер со своим помощником поспешил на берег реки, чтобы запечатлеть историческое событие.

Романовых поселили в губернаторском доме, в двухэтажном здании строгой архитектуры с пятью окнами над парадным входом. Массивная деревянная дверь  венчалась не менее массивным балконом, который покоился на мощных прямоугольных колоннах.

По нескольким коридорам разбегались комнаты. Внизу в первой из них постоянно  находился дежурный. Здесь же располагалась столовая. По другую сторону коридора приютилась буфетная, жили камердинер, няни и помощницы. Самодержцу отдали граничивший с огромным залом угловой кабинет. С картинами, портьерами на окнах, с мягким ковром и двумя столами. За одним государь читал, вёл дневник, писал письма. Русские, английские, французские газеты и журналы, книги с закладками и бумаги аккуратными стопками полнили столешницу. На втором столе разные мелкие вещи, курительные принадлежности рисовали незамысловатый натюрморт. Возле зала же жили царевны.

Тобольск, укрываясь величавой сибирской тайгой, раскинулся на берегу при слиянии рек Иртыш и Тобол. Высокий холм разделяет поселение на две части. Жители называют эти районы Гора и Подгора.

Для захолустного городишки приезд необычной компании явился сродни представлению, где демонстрировали диковинки. Тоболяки поодиночке, по несколько человек, а то и семьями шли поглазеть на «живого царя» с женой и детьми. Кто-то стоял в сторонке, переговариваясь друг с другом, кто подходил близко, не скрывая любопытства. Находились и такие, которые воспринимали приезжих как цирковое чудо. Не стесняясь, будто перед ними предметы или экзотические животные, тыкали пальцами, громко обсуждали внешность и одеяния. Поведение публики потешало охрану, та комментировала происходящее, вставляя непристойные реплики как в адрес одних, так и других. Но находились люди с совестью, с добром в душе. Они являлись тихо, скромно, с вежливой улыбкой. Извинялись за вторжение и за назойливость земляков, деликатно интересовались здоровьем и преподносили домашнюю снедь: пироги, грибочки, ягоды…

Через две недели после приезда семьи прибыл  В.С. Панкратов, комиссар по охране царя, назначенный А.Ф. Керенским.

После знакомства бывший самодержец поинтересовался:

– Василий Семёнович, а почему нам не разрешают гулять по городу, посещать церковь? Неужто охрана боится, что убегу?

– Я пока не готов ответить на Ваши вопросы, но попытаюсь в ближайшее время проблему устранить. Узнаю обстановку, настроение горожан, мало ли, всякое может случиться. Мне строго наказано не допускать провокаций и чрезвычайных ситуаций.

– Уж постарайтесь, сударь.

– Постараюсь.

Быстро взглянув на собеседника, Николай произнёс:

– Без физических нагрузок сложно сохранять душевное равновесие. Не могли бы Вы распорядиться привезти брёвна? Я бы их пилил, как в Царском Селе. Такое занятие способствует укреплению тела и духа.

Затем извинился, вышел из кабинета и вскоре позвал Панкратова в зал. Там собралась семья, царь представил каждого из домочадцев.

Полпред, когда остановились возле Анастасии, сказал:

– А  мы с Вами встречались. Ваш батюшка как-то посетил Петроградский гарнизон во время моих занятий. Я читал солдатам лекцию по истории государства Российского. У Вас тогда, как мне кажется, волосы были ярче.

– Рыжее, – улыбнулась княжна,– так будет правильнее.

– Не буду спорить, но и тот, и этот цвет Вас красит.

– Благодарю.

У  цесаревича посредник поинтересовался:

– Как здоровье, Алексей Николаевич, настроение?

– Бодрюсь, господин комиссар.

– Похвально, бодрость духа – первейший помощник в испытаниях.

Щёлкнув каблуками, петроградский посланник склонил голову перед Александрой Фёдоровной. Та улыбнулась, протянула руку для поцелуя и с немецким акцентом произнесла:

– Голубшик, позвольте нам посещать службу. Мы молимся ф доме, но ничто не может заменить молебна в храме.

– Попробую как можно быстрее разрешить сей вопрос. Николай Александрович поставил его при первой же минуте знакомства.

– Будем ошень благодарны.

Императрица горевала о том, что семейству запрещены походы в церковь и надеялась обращением к эмиссару Временного правительства изменить ситуацию.

Потекли дни в новом месте заточения. Каждое утро узников начиналось с молитвы, с чтения отрывков из Евангелия или духовных песнопений. Проводились и всенощные бдения. Подготавливала их царица. Она устанавливала в зале аналой, на него – икону Спасителя, украшала своим шитьём. Приходил священник из Благовещенской церкви, монашки,  и начиналось богослужение.

После завтрака семейство гуляло, трудилось. По распоряжению Панкратова привезли кругляк, император с удовольствием распиливал его на дрова с кем-нибудь или один. Напарниками могли быть дочери, сын, граф Татищев, князь Долгоруков. Однако все быстро уставали, шли отдыхать, а царь продолжал работу. Дольше всех оставался и на площадке для игры в городки. Соперники выдыхались, менялись, а он метал и метал  биту… Труд, физкультура  приносили ему удовольствие, как и пешие прогулки. Подолгу кружил по двору в задумчивости или прохаживался, беседуя с дочерями, разговаривал с солдатами из наружной охраны.

В отличие от супруга Александра Фёдоровна двигалась мало. Часто сидела на балконе за шитьём, вышиванием, вязанием, чтением. Музицировала на пианино и пела, оставаясь одна в комнате. Если выходила на улицу, то шла на задний двор, кормила кур и уток (их завели по просьбе повара), любовалась цветами в неухоженных клумбах.

В общении с людьми царица также отличалась от императора. Венценосец вёл себя просто как с представителями высшего круга, так и нижних сословий, а она – гордо, надменно. Не баловала вниманием, разговорами и детей. Замкнутость, стремление к уединению отличали её из всего семейства. Возможно, шло это от неуверенного владения русским языком. С княжнами и цесаревичем общалась по-английски или по-французски.

Перед обедом Николай преподавал сыну историю, девочкам читали другие предметы императрица, местные учителя и привезённые из Петрограда.

Потом семья, фрейлины, доктор Боткин, Долгоруков, Татищев, преподаватели иностранных языков Пьер Жильяр и Сидней Гиббс собирались в зале, беседовали, играли в карты, иногда самодержец читал вслух русскую классику. Увлёкся книгою Голодникова «Тобольск и его окрестности», взятой из местной гимназии, и представлял слушателям отрывки из неё.

Выходя на балкон по одному, компанией, любовались панорамой  города, мечтали о прогулках по его улицам. Чаще всех появлялся там Алексей. Рассматривая окрестности, думал сосредоточенно, хмурил брови, щурился. О чём размышлял несостоявшийся наследник? Об освобождении?  О прошлом? О будущем?

Вечерами каждый находил себе занятие по душе. Девушки вышивали, рисовали, писали много писем и всегда ждали с нетерпением ответов. Взрослые обсуждали газетные публикации, среди них – сообщения о царской семье, иногда полные небылиц. Выдумки потешали компанию, которая со смехом комментировала писанину. Но часто ради сенсаций и прибыли редакции пускались как на забавные материалы с побегами, погонями и убийствами, так и на злобно-обвинительные с той же фантазией, и это расстраивало Николая. Однажды, подождав комиссара, он  тряхнул  газетой «Воля народа» и спросил:

– Зачем печатают измышления о  нас? Для чего?!

– Успокойтесь, денег хотят заработать. Вот и стараются привлечь читателя  подобными выкрутасами.

Государь промолчал.

Вскоре после разговора с монархом Панкратов сообщил: из Петрограда  получено дозволение на прогулки и на посещение церкви.

К первому выходу «в свет» готовились в великом волнении. Одно дело – рассматривать город с балконной высоты, из окон второго этажа и совсем другое – пройтись по нему. Девушки обрядились в светлые кофточки со вставками из синей ткани в горошек. Такая же ткань оторачивала манжеты. Длинные юбки охватывались поясами в тон вставок. Небольшие шляпки завершали гардероб. Александра Фёдоровна появилась тоже в светлом костюме, при шляпке и летнем зонте. Николай Александрович с сыном облачились в военную форму. У самодержца на груди висел Георгиевский крест.

Тронулись из двора, миновали сад, созерцаемый доселе лишь с балкона. Идя по нему,  княжны осматривали деревья, кусты, цветы, громко обсуждали увиденное. Настя, беспрестанно вертевшая головой, зацепилась за выступивший из земли корень и упала. Шляпка откатилась от хозяйки, крутнулась и накрыла собой одуванчик. На неё тотчас присела бабочка и лениво шевельнула крылышками… Девушки расхохотались над неловкостью сестры: «Швибзик не может без приключений!». Швибзиком, юлой, кубышкой называли её близкие. Она была маленькая, плотно сбитая, но шустрая, смешливая и непоседливая. Улыбнулся отец, мать же оставалась невозмутимой. Настёна нисколечко не обиделась, отряхнула юбку, состроила гримасу в ответ, показала язык насмешницам и гордо зашагала дальше.

Весть о том, что Августейшим разрешили прогулки и моление, разнеслась по Тобольску, и народ поспешил к храму Благовещения Пресвятой Богородицы, возвышавшемуся недалеко от губернаторского дома. Здесь же поджидал и  Кондрахин, выискивая точку для фотографирования. Боялся пропустить ценный кадр, нервничал, покрикивал на помощника.

Началась обедня. На неё, во избежание провокаций и столпотворения, никого, кроме царских особ, настоятеля прихода отца Алексея, дьякона и певчих, не допустили, и это вызвало недовольство горожан.

Комиссар, стоя на церковных ступеньках, объяснял тоболякам: молебен для прихожан состоится позже, не нужно мешать Романовым впервые за долгое время молиться в церкви. «Граждане, – внушал он, – я не могу приводить семью на показ, чтобы устраивать для вас зрелище в храме. Будьте благоразумны и терпеливы».

Вечером  полпред  телеграфировал  в  Петроград  о  выходе  в  город, который  прошёл без происшествий. Перед Временным правительством он отчитывался  два раза в неделю.

Василий Семёнович – не только порученец Керенского, но и любопытный человек и занятный рассказчик.

В молодые годы входил в организацию «Народная воля», планировавшую изменить государственное устройство в России. И хотя был рядовым народовольцем, не принимал участия в революционной пропаганде, в подготовке террористических актов, его имя прозвучало в допросах, когда сыщики выследили одну из партийных ячеек. При аресте оказал вооружённое сопротивление жандармам и получил двадцать лет каторги. Долгое время находился в Шлиссельбургской крепости, потом – отправлен в якутскую ссылку. Нахождение в холодном крае остудило горячие порывы, но не выветрило их из души. По-прежнему мечтал об изменениях. Но теперь мирным путём. И перемены связывал с деятельностью премьер-министра. Поэтому принял предложение стать комиссаром по охране царя.

Панкратов, похожий на цыгана тёмными глазами, смоляным волосом и крупным прямым носом, не скрывал своего прошлого, иногда рассказывал о времени в высылке. Он получал удовольствие и от воспоминаний, и от слушателей.

– Якутия – удивительный край! У нас много чудных мест, но такого сурового и  одновременно, я бы сказал, нежного нигде не видел, хотя пришлось попутешествовать по России. В Якутии четыре природные зоны, и все они чертовски интересны! Таёжные леса, тундра, лесотундра и арктическая пустыня.

– Пустыня?

– Именно. А Вы, сударыни, предполагали о ней только в жарком климате? И непременно с верблюжьим караваном? Нет, на Севере тоже есть, промёрзшая на сотню метров в глубину, скудная по растительности и животному миру. Но как необычно выглядят среди бескрайних снегов зелёные  островки мха и лишайника! Да ещё и с цветами!

– С  цветами?!

– Представьте, там распускаются лютики, полярный мак, камнеломка и иные, названия коих не знаю. Привычного красного мака не видел, жёлтый встречал, белый, сиреневый. Но – мак! Для меня, когда углядел его  впервые, это было потрясением.

– А для нас Ваш рассказ потрясение. Вот уж не думали, что в таких широтах встречаются цветы.

– Да, раскрываются, туманят взор сентиментальною слезою, греют душу и вызывают восхищение своею тягою к жизни. Хрупкие, вроде бы беззащитные растения помогли мне не потерять веры в собственные силы. И я выжил и живу, как видите, до сего дня.

Княжны, цесаревич и даже сдержанная Александра Фёдоровна наградили комиссара аплодисментами. По тому, как тот говорил, двигался, жестикулировал, виделось: привык выступать перед аудиторией, ему нравилось вовлекать слушателей в рассказ.

– С Якутией весной не может тягаться, по-моему, ни один край на земле, – продолжал повествователь. – Какая Швейцария, какие Альпы, где отдыхает русская элита! Она не знает здешнего, сибирского, великолепия. Да и не хочет. Ибо не любит родину свою. Ей подавай красоты зарубежные. К своим  же относится как к чему-то неизбежному и скучному с серыми городскими кварталами да рукотворными парками и скверами. А вот подлинной, первозданной русской красоты не видит. Не обязательно ехать в Сибирь, стоит отдалиться от любого города и в европейской части, как окунёшься в нашу очаровательную природу.

У меня сердце заходилось восторгом, когда, бывало, стоял на каком-либо взгорье и любовался якутским пейзажем. Цветочная поляна с ирисами, иван-чаем, лилиями и другими цветами бежала к горам, а те, удаляясь, голубели в воздушной дымке. В долине журчала перекатами река с горным и небесным отражением. Расширяясь и полнясь притоками, набрав силу, она понесёт своё полноводье по необъятным просторам. До чего же азартная рыбалка в сибирских реках! Сиг, хариус, щука. Однажды мне попался крупный таймень, так у меня руки синяками покрылись от борьбы с ним. Но вытащил на берег, – с довольной улыбкой заключил Василий Семёнович.

– Так Вы всю Якутию объехали?

– Обойти и объехать её невозможно, слишком велика. Но много видел любопытного.

– Расскажите ещё что-нибудь.

– В следующий раз непременно поделюсь другими моими впечатлениями от якутского пребывания, а сейчас, простите покорнейше, вынужден оставить  Вас – дела.

Анастасия Николаевна вспомнила, как с любопытством рассматривала комиссара и думала, как не похож он на врага царизма. Иначе представляла себе революционеров-террористов. Фанатиков с горящими глазами, со взглядами исподлобья, в шляпах, надвинутых на половину лица, с руками, всунутыми в карманы широкополых пальто. Непременно широкополых. В их складках удобно прятать пистолет или бомбу. А перед ними Панкратов всегда являлся с приветливой улыбкой. Интересовался самочувствием, настроением, планами на предстоящий день. Угольные глаза его разгорались при рассказах о путешествиях по России и Европе. В беседах теплились вниманием, хитринкой, озорством. Зигзаги судьбы. Противник монархии охраняет царскую семью, делает всё, чтобы облегчить её участь…

Лето оттеснила осень. Поскольку во время выходов в город не случилось ни одного неприятного инцидента между Романовыми и тоболяками, позволялись более частые и продолжительные прогулки вне двора губернаторского дома. Северная осенняя пора переменчива. Щедрое солнышко нежданно закрывалось набежавшей тучей, из которой сыпал холодный, мерзкий дождик. Пока накидывался плащ, туча рассеивалась, превращаясь в дымку. А вскоре и дымка, цепляясь за вершину Алемасовской сопки, за церковные купола, растекалась по округе. И вновь золотистые потоки лились из лазури, подмигивая капельками на ветвях. Через короткое время лужи переставали слепить отблесками, пейзаж чернел, угрюмился, лохматился облаками, а потом светлел и переливался изумрудом травы, пестротой разноцветья деревьев, кобальтом небосвода. Так повторялось по несколько раз за день. Погода капризами,  перепадами настроения напоминала питерскую, внося в души пленников грусть с одновременной надеждой на благополучный исход их злоключений…

Наверное, караульные поняли: сорваться в побег с больным Алексеем, с неприспособленными к суровым условиям женщинами означало безумие. Таким же безрассудством могло стать и бегство кого-нибудь в одиночку. Стало ясно: никто никуда друг без друга не тронется… Оттого семья императора гуляла по Тобольску без стражи. И горожане привыкли к тому, как по улочкам и переулкам неспешно вышагивали люди из Петрограда, не глазели, не приставали к ним с досужими расспросами и разговорами…

Она часто прогуливалась с Маняшей. С интересом рассматривали   деревянную  архитектуру с резными наличниками и коньками крыш. Многие строения красовались мансардами, террасами, различными пристройками и надстройками. От таких изысков дома выглядели разнообразными многоступенчатыми забавными конструкциями. Одно единило их – серость от времени и природных стихий. Среди тусклых, невзрачных жилищ выделялись особняки в два-три этажа. Преимущественно то были государственные учреждения: городская управа, банк или гимназия. Любопытным казалось соседство дощатых тротуаров и мощёных мостовых, которые обрывались, переходя в грунтовку. В облике городка с его домиками, палисадниками, торговыми лавками, украшенными витиеватыми вывесками, царило милое провинциальное обаяние, услаждающее взор и успокаивающее мятущиеся помыслы.

Излюбленное место отдыха тоболяков – парк Ермака с памятником покорителю Сибири. Обелиск, ограждённый пушечными стволами и крупной цепью, высится на холме. С холма просматривается нижняя часть города. Местный кремль – главная примечательность Тобольска, так же возвеличивается над городом и является образцом сибирского каменного зодчества. Кремлёвские башни разбивают горизонталь крепостных стен, напоминают древнюю Русь или сказочное царство. Украшение кремля – Софийский собор с золотым центральным куполом и четырьмя синими, что радостно парят над строгой геометрией стен.

С Машей, реже с семьёй приходили сюда побродить средь деревьев, посидеть на скамейках, полюбоваться Тобольском. Погладить стволы берёз, подойти к одному из кедров, поднять из травы оброненную им шишку, вдохнуть терпковатый её запах. При первом посещении их поджидал неугомонный Кондрахин в окружении толпы. В дальнейшем решили одеваться скромно, выходить не всем сразу, дабы не вызывать пристального и надоедливого внимания. Уловка удалась. Но, возможно, тоболяки с фотографом наконец-то утратили к ним интерес. И слава Богу.

Как хотелось иногда скрыться за памятником, скатиться тропинкой по крутизне холма к дороге внизу, спешившей в не известном Насте направлении. Затеряться в кривизне городских улочек или в синеющем лесу, чтобы никто не видел  её. И  чтобы  она никого не видела. Постоянно находиться под наблюдением – тяжело, мучительно даже. Казалось, и во сне за ней следят десятки глаз. Разноцветные, с настороженно-злым выражением и днём, и ночью. Понимала, побег невозможен. И если бы состоялся, то куда приткнулась, к кому? Никто бы не рискнул приютить беглянку. Да и не верит теперь она никому, кроме родни и близких. Чужие часто бросаются обидными словами, обвиняют её в происхождении, будто виновата в рождении во дворце, а не в простом жилище. Нет, бежать нельзя. Хуже сделаешь и себе, и семейству…

Однажды на прогулке встретились с охранником. То был Ваня. Паренёк с открытым взглядом, кроткой, доброй улыбкой. Рыжеватые усы, отпущенные  для  солидности, напротив, придавали вид эдакого петушка, готового в любую минуту сорваться с места, взлететь на забор и прокукарекать хвалу солнцу, небу и облакам.  Покрылся румянцем смущения, но протянул ей букет разноцветных листьев. Маша иронично взглянула на пару, но промолчала.

– Далеко ли шагаете, барышни? – поинтересовался.

– Домой, – ответила. – Если наше обиталище можно назвать домом.

– Разрешите проводить вас…

– Да Бога ради.

О чём говорили тогда? Не помнит. О разных малозначимых вещах, которые скрывают неловкость при присутствии третьего лица.

Иван с первого дня пребывания в Тобольске оказывал знаки внимания. Наивные, смешные порой, но идущие от души. От сердца – чувствовалось.

Вручал скромный подарочек вроде рябиновой веточки или леденцовой конфеты… С каждой встречей этот простолюдин открывался по-новому, и изумлялась его умению не только занятно перессказывать байки из жизни. Ему, оказалось, знакомы литература, искусство и даже синематограф. Удивительно. Но  ещё удивительней было услышать из уст Ивана стихи:

Когда волнуется желтеющая нива,

И свежий лес шумит при звуке ветерка,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зелёного листа;

Когда, росой обрызганный душистой,

Румяным вечерком иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой;

Когда студёный ключ играет по оврагу

И, погружая мысль в какой-то смутный сон,

Лепечет мне таинственную сагу

Про мирный край, откуда мчится он, –

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, –

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу бога…

Оторопев от услышанного, неожиданно язвительно спросила:

– А ты хоть знаешь, кто автор?

– Лермонтов, – с плохо скрываемой обидой ответил. Помолчал и добавил: – Раз мы простого сословия, значит, темнота беспросветная, колода неотёсанная. Без чувств, переживаний, без восприятия прекрасного… Мы ж мужланы грубые, и вместо души у нас дерюга…

Поняла – оскорбила – и,  чтобы загладить вину, миролюбиво произнесла:

– Не сердись. Я не хотела тебя разобидеть… Как-то по-дурацки получилось… Не ожидала от тебя стихотворений… Кто научил?

– У нас хороший литератор был, – ответил недоверчиво.

– Где?

– В гимназии.

Отец мой, путеец, грамотой владеет. Рассказывал нам с матерью о прочитанном и повторял: «Учись, Ванюшка. Думаешь, я знал столько, если бы не азбука? А так, смотри, могу и сказки почитать, и новости в газете, и статейки в журнале. Непременно в гимназию тебя определю». Мамаша, она в пекарне работала, соглашалась с тятькой, поскольку полуграмотная, читает по слогам.

Отдали меня в учение. Литературу бывший ссыльный читал. Фёдор Григорьевич после срока женился – корни пустил, в Россию уж и не собирался. Интересно рассказывал – я всегда жалел, когда урок заканчивался. Ходил к нему домой, книги брал. Вот у кого библиотека-то! С Марьей Михайловной, супругою своею, столько стихов помнили! а как читали! Ну и меня приобщили. Да ещё и подхваливали за каждое выученное стихотворение…

А сколько у них географических журналов, альбомов с изображением стран и городов мира! Я в той семье впервые на картинках Петербург увидел. И он мне шибко понравился!

Жаль с такими людьми расставаться…

– Всё-таки уехали?

– Наша семья уехала. В посёлок. Батька на работе покалечился. Доктора посоветовали сменить город на деревню. Оттуда меня на службу призвали. Попал в Петроград. Поистине столица! Какие здания, мосты, каналы! Гулял по проспектам, набережным и не мог поверить: вижу наяву Исаакиевский  собор, Петропавловку, Зимнюю канавку, Фонтанку… А   Ростральные колонны, Стрелка Васильевского острова, Летний сад, особняки Пешковых, Строгановых? Да разве всё перечислишь? Деревьев, правда, у вас маловато. На иных улицах вообще нет. Меня поначалу это поражало – привык ведь к  лесу, к тайге. Но всё равно, красив Питер. Не Вам рассказывать – сами знаете. Когда Зимний охранял, так будто в музей попадал. Картины, скульптуры, мебель прекраснейшая. В свободное от службы время по антикварным лавкам ходил, красоту смотрел не по стойке «смирно», а вольно и неторопливо. Бывало, раз обойду зал, другой. Рассматривал, и душа радовалась, что любуюсь великолепными  творениями. Ко мне привыкли, не спрашивали: «Чего тебе, солдатик?», не ворчали, не гнали прочь. Я стал вроде ходячего экспоната. Мало того, советчиком. Как-то один господин колебался в выборе меж двух картин и, видимо, от отчаяния ко мне обратился. Ну, я по своему вкусу отметил достоинства полотен. Спустя какое-то время вновь с тем покупателем столкнулись. Заулыбался:

– Любезнейший, да Вы дока! Знаете, как обрадовались моему презенту! Картину, каковую Вы присоветовали, старинным приятелям подарил на юбилей супружеской жизни. А они в искусстве смыслят. Сказали, достойный автор, истинный представитель русской пейзажной живописи. Посему благодарю Вас покорнейше. Часто ли здесь бываете?

– Почитай, еженедельно наведывается,– ответил за  меня хозяин лавки. – Мы уж его ждём-с… Удачу приносит: как только появляется, непременно кто-нибудь какую-нибудь стоящую вещичку возьмёт.

– А правда, такое случалось? – спросила Анастасия.

– Не знаю. Но лавочник так сказал.

– Так ты, мил человек, большой знаток антиквариата, получаца? – произнесла распутинской интонацией. Сибирский говорок удался, собеседник рассмеялся:

– Получается. У кого научились?

– У тебя.

– Да ладно… Вы меня недавно узнали. Это я Вас давно заприметил: с той поры, когда в Зимнем караул нёс. Мы ведь и внутри стояли, и снаружи. Мимо поста моего не единожды пробегала. Быстрая, лёгкая – прям ангел небесный…

Усмехнулась:

– Так уж и ангел?

– Все вы, подружки да фрейлины, завсегда одеты были в воздушные наряды, вот для охраны и чудились херувимами… Мы-то вами любовались, а вы нас, как мебель, не замечали… И сейчас не обратила бы внимания на меня, если не обстоятельства.

– Ваня…

– Да я ж не в упрёк. Понимаю, мы птицы разного полёта. Но раз дороги пересеклись, думаю, дружить надо. А?

– Надо.

С наступлением холодов ухудшились условия пребывания семьи в Тобольске: уменьшили паёк, увеличили охрану местным пополнением. Горожане, узнав о сокращении расходов на продовольствие, приносили масло, кофе, чай, печенье, варенье, чем до слёз трогали Романовых. Им запретили прогулки по городу, и это выглядело странно: ежели летом и ранней осенью никто не пытался сбежать, то в непогоду такое стремление исключалось вовсе…

Потом выяснилась причина перемен: в Петрограде пришла к власти социал-демократическая рабочая партия (большевиков).

Из-за непрекращающейся войны захирела российская экономика и сжался рынок, нарушились производственные связи, скакала инфляция… К осени семнадцатого резко урезали гражданские и политические права и свободы, усилилось противостояние в обществе, накопилась усталость от беспорядка в стране, от политической и экономической нестабильности – всё вкупе привело к недовольству населения. Народ созрел для похода за теми, кто укажет путь без раздоров. Ему было всё равно, кем они будут, какая партия принесёт спокойствие. Главное, чтобы наступил мир. Поэтому октябрьские события, именовавшиеся в дальнейшем социалистической революцией, люд воспринял хладнокровно. Не бушевали митинги в защиту Временного правительства или помазанника божьего, не размахивали флагами на протестных манифестациях, никто не объявил голодовку или забастовку… Обыватели сидели в домах и квартирах, пили чай, ждали, чем дело кончится… Отряды революционеров входили на вокзалы, мосты, занимали почту, телеграф, электростанции без единого выстрела… Утром, 26-го октября 1917-го, выйдя на улицу, петроградцы прочитали обращение «К гражданам России!», где сообщалось: «Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки Военно-революционного комитета…

Да здравствует революция рабочих, солдат, крестьян!»

Ну и хорошо. И горожане пошли дальше по своим делам или возвращались домой, дабы испить того же чайку в ожидании спокойствия от нового руководства…

Известие о перевороте удручающе подействовало на императора. Замкнулся, уединялся, подолгу сидел в задумчивости в кабинете. Заглядывал в свежие газеты, скоро пробежав по текстам, раздражённо бросал их на стол.

Но через какое-то время вновь с азартом принялся за брёвна. Паря морозным воздухом, орудовал пилой, а потом, отложив её в сторону, брался за топор. Разделывал чурбаки мастерски. Они с треском разлетались под сильными, выверенными ударами колуна.

Однажды, когда Николай возился с поленьями, рядом остановился уполномоченный. Поздоровался, восхитился работой. Самодержец накинул  шинель, надел фуражку и произнёс, словно оправдываясь:

– Я же говорил: физические упражнения укрепляют и дух, и тело.

Достал из кармана портсигар, протянул Панкратову. Тот улыбнулся:

– А угощусь, пожалуй. Когда ещё удостоюсь такой  чести – папироски из рук царя?!

– Хоть и бывшего, – уточнил собеседник.

Закурили. Запахло хорошим турецким табаком. Монарх затягивался глубоко, смачно, с удовольствием.

– Василий Семёнович, знаете ли  Вы о разгроме винных подвалов в Зимнем?

– Знаю.

– Чем погреба-то провинились перед новым начальством? И где был Керенский? Почему не прекратил безобразия?

– Не  знаю, где находился Александр  Федорович, и чем он занимался. Я от него так же далеко, как Вы… Но, видимо, уже не в его силах предотвратить подобные постыдные деяния.

– А где же его авторитет? – ухмыльнулся Романов.– Хотя неважно, дело сделано. Нет ли ещё известий из Петрограда?

– Жду сам новостей и, в  первую очередь, о созыве Учредительного собрания – шага к истинному парламентаризму в России.

– Парламентаризм не для нашего Отечества, любезнейший. Дума уже доказала, что представители разных партий и объединений не способны договориться между собой и прийти к решениям, необходимым для жизнедеятельности государства в тот или иной отрезок времени. От бесконечных дебатов только вред. Во главе страны должен стоять один человек. Личность, за которой пойдёт сформированное ею правительство, армия и народ.

– А как же Европа? Соединённые Штаты?

– Не про нас их забавы. Впрочем, сколько бы мы ни дискутировали, каждый останется при своём мнении. Как в парламенте, Думе или в Учредительном собрании. Пойдёмте лучше в дом, расскажете о Вашей жизни в Якутии. Вы так живописуете! Дети в восторге. Ждут продолжения. Да и мы с Алисой тоже.

Наступила зима. И стала прятать под снежным покровом грязь, мусор. Засыпала ямы, колдобины, скрадывала морщинки земли, выравнивая их, как сглаживает старательная хозяйка складки скатерти на столе перед приходом гостей. Преображая пейзажи, на короткое время успокаивалась, но заметив в каком-либо месте недостаток снега, принималась вытряхивать его из облаков. Он рассеивался на снежинки, те вспыхивали под солнцем, таинственно мерцали в свете луны и фонарей… Неспешное их падение рождало щемящую грусть…

Снег сыпал почти круглосуточно, укрывая Тобольск. Его с удовольствием расчищала семья на подворье губернаторского дома. Венценосец в полковничьей шинели по-прежнему пилил кругляк, колол чурбаки. Настёна любила помогать отцу, особенно в перетаскивании дров в сарай. Ей нравилось складывать их в аккуратные штабели, а потом рассматривать замысловатые орнаменты из треугольных торцов поленьев.

Как-то, придя из города, полпред увидел Анастасию: одетая в короткую меховую кофточку, сгребала со ступенек снег поломанной лопатой. Работать было неудобно, но цесаревна упрямо продолжала занятие. Удивляясь настойчивости, Василий Семёнович спросил:

– Зачем же Вы взяли испорченный инструмент?

– А другого не нашла,– улыбнулась раскрасневшаяся Настя.

– Хм, ну не единственный же он в здешнем хозяйстве, – засомневался комиссар и отправился на поиски. Вскоре вернулся с двумя лопатами. Одну протянул девушке, вторую оставил, и вместе быстро завершили дело.

Вошли в дом. Панкратов сбросил верхнюю одежду, расчесал густые волосы, бороду, улыбнулся:

– Сегодня готов снова пообщаться с вами, рассказать о красотах Сибири.

– Я ожидал более сильных холодов, – заметил Николай.

– Они ужесточатся. Настоящая зимушка впереди.

– Ну тоболяки и зябкие!– воскликнул царь.– Уже ходят в шубах, а каковы же будут их одежды, когда морозы ударят?

– Сибиряки – люди практичные. Не любят переменчивой погоды, при которой легко простыть, поэтому утепляются.

– А что за народ появился в городе? – спросила Ольга. – В каких-то странных серых и белых костюмах с мехом наружу.

– Это остяцкие кухлянки из оленьих шкур. Очень удобная одежда. Двойная. Верхняя часть как раз шерстью наружу и внутренняя – мехом в середину. Потеплело – отстёгиваешь одну из половин, похолодало – вновь цепляешь. В кухлянках ходят якуты, эскимосы. И я ходил. Впервые в Сибирь попал в конце февраля. Думал, или задубею, или с ума сойду от скуки. Однако местное  одеяние грело, охота, писательство не давали скучать. Стояла дикая стужа, но солнце уже задерживалось над горизонтом. Я поразился разнообразию красок на небе и оттенкам на снегу. Чем больше восхищался, тем сильнее влюблялся в здешнюю природу.

На следующую зиму увидел северное сияние. Завораживающе-жуткое зрелище. Над головой полыхает разноцветьем переливающееся зарево. Меняет форму, окраску в совершеннейшей тишине. Глаз не оторвать! Любуешься, а душа полнится страхом то ли от величия мироздания, то ли от собственной ничтожности. Ни одно природное явление так не восхищало и не пугало меня. Можно, конечно, объяснить его законами физики, но если начнёшь раскладывать красоту на физические и химические составляющие – мир будет скучен.

Весною, когда стали возможны походы, тут уж и вовсе не до скуки.

Якутия богата среднетаёжными лесами, где растут и ель, и даурская лиственница, сосна, пихта, осина, берёза и, конечно, красавец сибирский кедр. Можжевельник, брусника, багульник. Обилие грибов, ягод – собирай не хочу!

– Да, широка, необъятна Сибирь. Довелось мне проехать по ней, – задумчиво произнёс Николай Александрович.– Признаюсь, поражён был её просторами, когда следовал в Японию…

Приходилось ли Вам охотиться на крупного зверя?

– Без привираний про охоту или рыбалку не обходится ни один рассказ, но заявляю сущую правду: однажды пришлось столкнуться с медведем. У меня был только наган. Раненый мишка страшен, поэтому стрелял в воздух. Повезло: косолапый испугался, бросился наутёк. А специально на него не ходил. Промышлял более мелкой добычею: лосём, кабаргой, песцом, волком, горностаем. По правде, охоте предпочитаю рыбалку. Я испытываю больше восторга при виде выуженной рыбы, нежели при виде убитой дичи. И мне кажется, на рыбалке сильнее сливаешься с природой. Чувствуешь себя её частичкою. Песчинкой мизерною, но частичкой…

– Да  Вы, батенька, поэт, философ.

– Поэтом себя не считаю, а философом станешь поневоле, когда долго находишься в заточении.

– Да уж,– грустно усмехнулся Романов.

После этой беседы комиссар редко появлялся, его помощник Никольский следил за порядком в бывшей губернаторской резиденции. Он, может, и ответственный человек, но тихий и незаметный. И не рассказчик. А Панкратов агитировал за Учредительное собрание местный гарнизон, учительство, рабочих. Выступал в Народном доме. Надеялся на парламентское  будущее Родины…

Однако его надежды рухнули, когда пятого января восемнадцатого года на первом и последнем заседании делегаты начали работу со споров. Одних не устраивало количество представителей из глубинки, вторых – повестка дня, третьих – предлагаемые большевиками на рассмотрение съезда законы, в первую очередь декреты о земле, о мире, о рабочем контроле. Не видя конца дискуссиям, фракция РСДРП (б) покинула зал заседания.  А на следующее утро, посчитав деятельность Учредительного собрания неконструктивной и вредной, Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет, возглавляемый Я.М. Свердловым, принял решение о его роспуске…

В конце февраля Василий Семёнович постучался в кабинет Николая Александровича:

– Разрешите?

– Да-да, войдите, – ответил император. Он был рад видеть спецпосланника: – Где же Вы пропадали, голубчик?

– Пропагандировал Учредительное, но усилия оказались напрасными.

– М-да, печально. Я оказался прав: партии и блоки, разные по политическим убеждениям, не способны договариваться. Их амбиции оказались выше благополучия Отечества.

– Да никто и не договаривался. Большевики воспользовались ситуацией и узурпировали власть, назвали всех своих оппозиционеров врагами революции и разогнали делегатов. Просто, но результативно.

– Дочери мои боялись: депутаты вышлют нас за границу.

– А Вы?

– Мне бы тоже не хотелось покидать пределы государства российского. Я здесь родился и здесь намерен умереть.

– Теперь судьбы ваши от Собрания не зависят.

– Чем же Вы намерены заняться?

– Написал в комитет отряда особого назначения прошение об отставке с поста комиссара. Оно удовлетворено. Полагаю отбыть в Москву.

Романов обнял собеседника, пожал руку:

– Ценю усилия по сохранению спокойствия семьи. Не всё было в Вашей власти, но я видел, как Вы старались. Храни Вас Господь.

– Могу ли попрощаться с княжнами, наследником и Александрой Фёдоровной?

– Им будет приятно, что перед отъездом вспомнили о них. Пройдите в залу, я позову туда всех.

Через некоторое время собралось семейство, пришли и Боткин, Жильяр, Гиббс, Татищев, Долгоруков.

– Господа, завтра уезжаю, но счёл своим долгом увидеть вас и высказать своё почтение. Мне было приятно общение с вами. Я старался облегчить, чем мог, заточение.

– Нам будет не хватать Вашей заботы, Василий Семёнович, рассказов о Сибири, о путешествиях по Европе, об истории России, стихов Пушкина, Лермонтова в Вашем исполнении. А то, как Вы читали поэмы Некрасова «Русские женщины» и «Мороз, Красный нос», не может не вызывать восторга.

– Благодарю. Для меня дороги эти слова.

– Удашьного Вам путешествия! Пусть божья блягодать осеняет Вас,–  напутствовала Панкратова императрица.

В Тобольске, как во всяком удалённом от столицы городе, жизнь текла   спокойно и размеренно. Неспешность – главная черта провинции. Она всегда сдерживала глубинку от скорых решений и от восторга перемен в центре. Преобразования часто разрушали окраины с их устоями, складывающимися годами, а то и веками. Иногда принятые высшим руководством решения отменялись им же за ненадобностью. Поэтому периферия обычно выжидала, чем дело кончится. Революцию тоже не торопилась приветствовать.

А в Москве события спешили за событиями, меняя расстановку сил с каждым днём, расшатывая новое правление, проверяя его на прочность.

Восемнадцатый год начался тяжело для советской власти, тяжело и продолжался. Кайзеровские войска теснили русский фронт, угрожали уничтожить молодую большевистскую страну. У коммунаров было два пути: биться с войсками буржуазии до конца, погубив тем самым себя или пойти на перемирие  с немцами. Многие горячие головы выбирали первый. Большевистский вождь В.И. Ульянов-Ленин предлагал второй. На заседаниях Совнаркома он убеждал соратников по партии в необходимости мира для укрепления в первую очередь армии, а также государственных структур. Для этого призывал привлекать к работе царские кадры. Владимир Ильич, политический прагматик, понимал: иногда нужно отступить, сделать два шага назад для того, чтобы потом двинуться к победе. Договор был одним из тех самых шагов… Рискуя своим авторитетом, будущим, Ленин произнёс, глядя на проект текста мирного протокола: «Не хочу читать, не хочу выполнять, но подписывать его надо. Это архиважно для революции, для будущего рабоче-крестьянского государства. Архиважно! Нам требуется передышка! Она крайне  необходима! Нужны вооружённые силы, а у нас их нет. Мир, который мы заключим, похабный, но если начнётся война, то наше правительство будет сметено и сей мир заключит другое руководство».

После бурного собрания, когда ему вновь пришлось убеждать  сподвижников подписать соглашение, устало откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза… Обдумывал что-то. Посидев немного, резко встал, хрустнул пальцами рук и обратился к Рыкову:

– Анатолий Иванович, а как поживает царь-государь?

– Николай?

– Он самый.

– В Тобольске находится, куда его Керенский отправил. Владимир Ильич, чего  вспомнил-то про него?

– Батенька, царь – козырная карта в наших руках.

– Не  понимаю…

– А ты, Коба?

– Ильич, я тоже  нэ панимаю.

– Бгатцы, – закартавил Ленин, – цагская супруга – немка.

– И шо с этого? –  поднял брови Троцкий.

– Можем поторговаться с кайзером, напомнить: жена Николая Второго, Алиса Гессен-Дармштадтская, – двоюродная сестра Вильгельма. Неужто бросит её в беде, в сибирском изгнании? Не по-родственному, – прищурился председатель Совета Народных Комиссаров.

– Это мисль, – усмехнулся в прокуренные усы Сталин.– Ильич, ты всегда находишь необичное решение в сложных вопросах. Мы – сестру кайзеру, немцы нам – гарантию мира.

– Совершенно верно, Иосиф. Но сначала без сестры обойдёмся. А уж если немцы кочевряжиться начнут, тут Алису-то и предъявим. Вегно, товаищи?

– Попробовать надо,– промолвил молчавший доселе Луначарский.

– Непременно попробуем! По крайней мере, почву прощупаем, – подытожил Ленин.

На следующем заседании СНК Троцкий снова поднял вопрос о монархе:

– Други мои, что будем делать с царской семьёй?

– А у Вас, Лев Давидович, есть какие-то предложения? – спросил Ногин.

– Я уже давно, Виктор Павлович, говорю, Николая нужно привезти в Москву и предать революционному суду. Сатрап должен ответить за кровавые дела, за смерть борцов с деспотией.

– Должен. Но он в Сибири. Как его доставить в столицу? Не попытаются ли монархисты, узнав о переезде своего кумира в Москву, освободить его по пути следования? Ответственнейшее дело. Тут нужна максимальная осторожность и скрытность.

– Согласен. Но нам ли говорить о конспирации? Мы все прошли её школу.

– Кому поручим конвой гражданина Романова в столицу? – поинтересовался Подвойский.

– Думаю, Свердлову, – ответил Троцкий.

– А почему сам не хочешь?

– С меня достаточно Брест-Литовска. Пусть кто-нибудь возьмёт и на свои плечи ответственность.

Сталин хмыкнул, крутанул ус:

– Канешно, кто-нибудь другой. Лев устал.  От бесконечных речей и призывов. Тут он мастак. А как до дела доходит…

– Коба, шо ты мне нервы мотаешь? Я их имею самую малость после Бреста…

– Если партия прикажет, истрачу последний нерв ради революции.

– Прекратите трескотню! – раздражённо воскликнул Ленин. – Кто да чего, да куда… Пусть, действительно, Яков Михайлович возьмётся за это, как председатель ВЦИКа.

– Пускай берётся, – согласился Сталин и иронично посмотрел на Троцкого.

Через несколько дней после разговора в кабинет Ленина постучался Свердлов. Вождь сидел вполоборота от стола, на коленях держал листки бумаги. На столешнице лежали такие же листки, испещрённые мелким, трудно читаемым почерком.

– Владимир Ильич, можно?

– Да-да, входите, батенька. Слушаю Вас… Наивнимательнейшим образом.

– Пришёл доложить: есть человек, который привезёт царя в Москву.

– Любопытно. Кто же это?

– Надёжный, боевой товарищ. Участвовал в штурме Зимнего. Сейчас – комиссар Центральной телефонной станции в Петрограде. Василий Васильевич Яковлев.

– Хм, а как же станция?

– Без присмотра не оставим.

– Справится с заданием Ваш ставленник?

– Уверен.

– Действуйте. Непременно препроводите Николая в Москву! Мы осудим его за Кровавое воскресение, за преступления против трудового народа. Суд будет с обвинителями, адвокатами. С соблюдением процессуальных норм, чтобы никто в мире не посмел упрекнуть нас в беззаконии, варварстве, нарушении прав человека. Судить станем строго, но справедливо.

– Согласен. Злодеяния должны быть наказаны, невзирая на то, кем они  совершены, несмотря на чины и прошлые заслуги.

– Да какие заслуги у бывшего монарха?! Сплошь – преступления!  Поражение от Японии, империалистическая война, расстрелы манифестантов – всё по его вине. Судить, судить в обязательном порядке!

После отъезда Панкратова из Тобольска демобилизовалась часть стрелков. Многие состояли в охране государя до событий семнадцатого года. С ними император прощался тепло, пожимая каждому руку, и благодарил за службу. Когда караван саней с солдатами без погон (их заставили снять представители новой власти) потянулся по улице, Николай взошёл на зимнюю горку, строенную вместе с детьми, и долго смотрел вслед…

Мирные переговоры в Брест-Литовске шли трудно, нервно. В ход пускались угрозы, шантаж, дипломатические уловки.

Генерал Макс Гофман и Троцкий, возглавлявшие делегации, вступали в перепалку, уходили от главной темы, оскорбляли друг друга. Красному наркому доставляло видимое удовольствие от того, как выводит из себя оппонента. Сверкая из-под пенсне маленькими пронзительными глазами, сыпал язвительными замечаниями, вставлял в речь генерала острые реплики. Тот вскакивал из-за стола, кричал: «Я протестую!», включался в бесполезную полемику. Чем больше распалялся, тем спокойней и насмешливее становился Лев Давыдович. Обе стороны успокаивали спорщиков, и вновь начинались дебаты – медленные, нудные. У Германии и России не хватало сил для военных действий. И хотя немцы владели инициативой – стратегической, территориальной, – их страшило, как и русских, разложение армии. Если оно произойдёт, неизвестно, в какую сторону повернутся штыки…

Однажды, к удивлению парламентёров, Троцкий с Гофманом уединились и долго о чём-то беседовали. За стол сели серьёзные, ни разу не вступили в привычную уже перебранку, были сосредоточены, молчаливы…

Перед IV чрезвычайным Съездом Советов, где решалась судьба договора, Ленин спросил у главы миссии:

– Лев Давидович, как откликнулись кайзеровцы на наше предложение?

– Гофман сказал, они подумают, Владимир Ильич. Но заявил: судьба царя им безразлична, это, мол, ваше внутреннее дело, а вот царицу и княжон  могут принять на определённых условиях.

– Каких же?

– Хотят от нас больше золота.

– Куда же больше?! Да и нет его у нас. Кончилось. А оставшееся – необходимо самим. Стало быть, германцы не хотят обмена семейства на гарантию мира и неприкосновенность территорий республики?

В данном случае совесть наша чиста, поскольку мы им предложили спасти Романовых, а они отказались. Я так понимаю?

– Именно так…

– Хм, вот она, солидарность царей, королей и кайзеров! Выборочная. Даже обидно за Николая, ей-ей… Вот немцы! Коммерсанты! Выторговали столько золота! Мало показалось. Сволочи буржуйские! Но мы сделали что могли… А держать Романовых в Сибири до скончания века нам не с руки. Как ты, товарищ Троцкий,  и предлагал, привезём их в Москву. Они нужны живыми как никогда! Императора ждёт революционный суд за кровавые злодеяния… Суд будут освещать все газеты и непременно радио. Непременно!

Съезд ратифицировал Брестский мир под угрозой Ленина уйти с поста председателя Совнаркома, если будет иное решение.

На подписание договора поехала делегация в новом составе, её возглавил Г.Я. Сокольников. Третьего марта восемнадцатого года без обсуждений и споров большевики расписались под  текстом соглашения.

Советская Россия теряла Украину, Польшу, Грузию, Прибалтику, Финляндию – огромные территории с сельскохозяйственными землями, промышленностью, шахтами, но получала передышку, о которой не уставал говорить Ульянов.

С первого дня прихода к власти Владимир Ильич противился войне. Но постоянно сталкивался с противостоянием ещё с октября семнадцатого, когда Керенский вместе с генералом Красновым впервые попытались свергнуть коммунаров. Мятежники потерпели поражение. Руководителей бунта пленили. Бывший премьер переоделся в матросскую форму и сбежал, а генерал дал честное благородное слово не выступать против большевиков. Вождю революции и его соратникам не нужна была война, ибо старые формы правления государством ликвидировались, а новые не создались. Требовалось срочно восстановить порядок, экономику, банковскую систему, армию и флот… «Декрет о  мире» Совет Народных Комиссаров огласил одним из первых. Но те, кто лишился правления, богатства, привилегий, положения в обществе, мечтали отыграться. Дав честное слово,  П.Н. Краснов вскоре после своего прибытия на Дон примкнул к контрреволюционному движению. На Северном Кавказе развернулась Добровольческая армия, организованная генералами Л.Г. Корниловым, А.И. Деникиным и М.В. Алексеевым. По стране формировались антисоветские соединения.

Весной 1918-го года началась гражданская война.

Докатилась она и до Сибири, где у большевиков не хватало сил контролировать огромную территорию. В крупных городах коммунары взяли власть, воплощали в жизнь революционные идеи, надеясь перенести их и на периферию. Но именно в глубинке росли протестные настроения. Полковник Сибирского казачьего войска  П.П. Иванов из подпольных военных союзов создал 2-ой Сибирский корпус, а в Новониколаевске А.Н. Гришин-Алмазов возглавил штаб вооружённых нелегальных организаций под правлением Временного Сибирского правительства. При личной встрече Алексей Николаевич сумел убедить Павла Павловича в том, что лишь общими усилиями могут победить красную заразу.

Противниками советской власти были атаманы Семёнов, Калмыков, Анненков, Красильников, чьи отряды воевали в разных районах Сибири и Дальнего Востока.

Воспользовавшись междоусобицей, в Россию двинулись американцы, французы, англичане, японцы, надеясь урвать от страны кусочек по вкусу. Интервенты обеспечивали белое движение вооружением, продовольствием, финансами, обещали признать любое правительство после разгрома большевизма, поддержать российских патриотов в строительстве истинного демократического общества. И белогвардейцы, и оккупанты жестоко расправлялись с коммунистами и их сторонниками. С начала военных действий и до конца восемнадцатого года в тринадцати губерниях они замучили и извели более двадцати двух тысяч человек. Совершали массовые показательные казни. Жгли и уничтожали артиллерией хутора и сёла, если те отказывали войскам в продовольствии. Народ скоро окрестил белое движение грабьармией. Чем сильнее сопротивлялись красногвардейцы, тем больше бесили неприятелей. Те, войдя во вкус бойни, изощрялись в пытках и издевательствах над пленёнными красными и над населением, которое их поддержало. Расстреливали, раненых засыпали землёй в общей яме с убитыми… Могли подвесить за руки комиссара, развести под ним костёр и медленно жарить человека, напевая: «Боже, царя храни…» Один из идеологов и составителей белогвардейской программы В.В. Шульгин сказал: «Белое движение, начатое «почти святыми», попало в руки «почти бандитов».

Большевики поначалу пресекали попытки самосуда и жестокого обращения с противником. Потом на его зверства ответили своим.

Белые возвели насилие в ранг подвига.

Красная Армия стала беспощадно мстить за смерть боевых товарищей.

Белая гвардия, отведав вкус вражеской крови, жаждала новой…

Взаимную ненависть и злобу уже невозможно было остановить. Примирить – тоже. Единственный исход – поражение одной из сторон.

Вторая весна со дня отречения Николая Второго не принесла перемен   Романовым. Они по-прежнему находились под стражей. Заточение – горестное испытание для человека. Трудно переносить однообразие дня, однообразие окружения. Ещё тяжелее не впасть в уныние, отчаяние, не затаить обиду на людей и на весь мир. В заключении осознаётся ценность свободы, общения. И хотя семья находилась в просторном доме, а не в каземате, жизнь её походила на житьё птиц в клетке. В ней пернатым щебетать можно, прыгать с шестка на шесток, а выпорхнуть к солнцу, небу, облакам и пропеть свою песню на приволье нельзя. За клеткой просторы необъятные – лети, куда душа пожелает… Там трава зеленеет, дуют ветры, там собратья твои…

Княжны, укладываясь на ночь на армейские кровати из Александровского дворца, с теплотой вспоминали прошлое, где были забавные случаи, а также прогулки в парках и скверах, поездки в  Крым, на Кавказ, путешествия на яхте «Штандарт» по финским шхерам. Обычно судно выходило в море в середине июня. Петербургская погода наливалась теплом, не штормило, можно порыбачить, окунуться в Балтийское море. Вода в нём холодная, но закалённые девушки смело бросались в волны. А потом носились по траве, дурачились. На одном из островов небольшой бухты, понравившейся семье, устраивали пикники, играли в теннис на площадке, собственноручно сооружённой папой. Любили сёстры отдых в Ливадийском дворце. Чёрное море – не Балтийское. Приветливое, ласковое. На его песке можно нежиться долго, прямо у кромки прибоя. Набегавшая волна приятно остужала нагретое тело. Помлев под южным солнцем, плавали, обрызгивали друг дружку. А потом выходили на берег, возводили песочные крепости, башни, чертили галькой незамысловатые рисунки и нисколько не огорчались, когда море слизывало их.

Изредка выбирались в экипаже в город поколесить по улочкам и переулкам, зайти в магазины. Их здесь не угадывали, они терялись среди многих приезжих, поэтому спокойно прогуливались и пешком.

Восстанавливали в памяти поездки в Германию, Польшу, где батюшка любил охотиться. Даже Могилёв вспоминали тепло. Приезжали туда, когда отец находился в Ставке. Познакомились с городом, с окрестностями, побывали в гостях у рабочего. Своим визитом удивили семью с двумя детьми. Девчушки, увидев незнакомых барышень, поначалу жались к мамке, а потом осмелели, отвечали на вопросы, приняли гостинцы. Да и мамаша дочерей после замешательства охотно беседовала, повторяя время от времени: «Сказать кому – не поверят: у нас гостевали Великие княгини!» Сёстры улыбались в ответ на восторг взрослого человека, граничащий с ребяческой непосредственностью.

После летних каникул возвращались в Петербург к привычному, заведённому с давних пор распорядку дня во дворце.

Императорская чета не баловала детвору. Жила она скромно, даже аскетично.

Настя делила комнату с Машей. На потолке порхали нарисованные бабочки, на серых стенах висели иконы, фотографии, их рисунки и вышивки. Скромная мебель, выдержанная в зелёных и белых тонах, кушетка с вышитой подушечкой, армейские койки, на которых спали, переезжали с ними с места на место. Привезли и в Тобольск. Во дворцовых покоях кровати зимою двигались для того, чтобы они оказались в более светлом и тёплом месте. Летом их вытаскивали на балкон, спасались от комнатной духоты.  Как приятно было шушукаться с сестрой, а потом засыпать под звёздным небом. А утром просыпаться от ослепительных солнечных лучей, бежать с ведром за прохладной водой, наполнять ванну и с оханьем погружаться в неё. В любое время года взбадривались такой процедурой. По вечерам же блаженствовали в тёплой водице с добавлением нескольких капель духов. Анастасия любила «Коти» с фиалковым запахом. Обычай так нежиться завела Екатерина Первая. Пока сёстры были маленькими, воду носила прислуга, подросли – им вменили эту работу.

После купания завтракали, потом занимались. Княжнам преподавали историю, географию, естественные науки, закон Божий, арифметику, грамматику, рисование, музыку, танцы, французский, английский и немецкий языки. Настёна, будучи непоседливым ребёнком, томилась на уроках. Начинала вертеться, отвлекаться сама, отрывать от уроков других, получала замечания. Ей легко давались иностранные языки, и с удовольствием разговаривала на них. С тем же удовольствием отдавалась танцам. Вот тут ей не было равных! Не уставала, сердилась: мало разучено фигур, не повторили некоторые па. А ещё радовалась репетициям и постановкам с участием сестёр, фрейлин. Любила устраивать театр двух актёров, точнее, двух актрис. С Машей разыгрывали сценки. Действующими лицами значились люди из дворцового окружения, включая и родителей. Изображала всех талантливо, смешно, особенно доставалось сестрицам. Она побаивалась Татьяну, самую серьёзную из них, но всё  равно пародировала её так, что начинала смеяться Маняша. Спектакль, где они были и исполнителями, и зрителями,  срывался, заливались до слёз уже обе!

По вечерам девчонки разгадывали шарады, вышивали. Занятие с цветными нитками Настя любила, могла долго работать, удивляя сестёр не свойственной ей усидчивостью. Замирала и когда отец читал вслух сказки, занимательные истории…

В конце марта у губернаторского дома  вдруг оживился караул, пребывавший обычно в полудремотном состоянии. Чистил и мёл двор, прятал в сараи необходимые зимой, но лишние теперь вещи, осматривал винтовки. Полковник Кобылинский стоял посередине двора, изредка покрикивал на подчинённых, раскачивался с пятки на носок. Вышедший на шум Николай спросил:

– Евгений Степанович, что происходит?

– Из Москвы приезжает новый комиссар.

– Поэтому решили навести марафет?

– От греха подальше, кто их знает, этих большевиков. Может, начнут именно с осмотра территории и помещений. Не хочу получить внушений.

– Вряд ли их заинтересуют вид дома и подворья.

– Вы так думаете, Николай Александрович?

– Уверен: у коммунаров на первом месте стоит наша семья, а всё остальное – так, мелочи…

Кобылинский дёрнул плечами, не ответил.

К вечеру охранники выстроились в шеренгу у парадной двери. Переминались, негромко переговаривались… Командир, завернув руки за спину, расхаживал вдоль строя и поглядывал на входные ворота. На балконе сидели княжны с цесаревичем, наблюдали за происходящим внизу.

В воротах показался мужчина в длинном кожаном пальто, в фетровой шляпе. Офицер скомандовал солдатам: «Сми-ир-рно!» и строгим, армейским шагом двинулся к человеку.

– Господин… – начал и запнулся. Быстро нашёлся: – Господин-товарищ комиссар! Отряд особого назначения построен! Полковник Кобылинский.

– Вольно, – ответил незнакомец. Протянул руку. – Представитель ЦК Яковлев. Василий Васильевич.

– Очень приятно. Евгений Степанович.

Москвич подошёл к скамейке, опустился на неё. Пригласил присесть собеседника. Произнёс негромко:

– Скомандуйте, чтобы разошлись ваши ребята. Поговорить нужно.

После краткого «Разойдись!» продолжил:

– Евгений Степанович, я прибыл не один. Со мной отряд в 150 человек. Латышские стрелки. Стражи революции. Слышали?

– Слышал.

– Мы заменим часть охраны. Оставим немного петербуржцев и тоболяков, остальные будут латыши.

– А куда же пристроим моих?

– В местный гарнизон. Это распоряжение ВЦИКа.

– Есть!

– Ну а теперь ведите меня в дом, знакомьте с государем.

Войдя в кабинет Николая, комиссар вытянулся перед ним по стойке смирно и доложил: «Особый уполномоченный Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Яковлев. Прибыл по поручению товарища Свердлова. Ваше Величество, можете положиться на меня. Постараюсь сделать всё для упрощения условий заключения». Вытащил из внутреннего кармана и показал мандат с подписями Ленина и Свердлова, по которому наделялся широкими полномочиями, вплоть до расстрела за невыполнение его распоряжений.

Самодержец удивлённо вскинул брови: давно к нему, кроме ближайшей прислуги, так не обращались. Человек в галстуке и в цивильном  костюме не совпадал с образом красного  посланника, рисуемым в его воображении. Высокий, с тёмным волосом. С ухоженной бородкой. С открытым прямым взглядом.

– Сударь, я давно не Величество, а гражданин Романов. А на участь нашу грех жаловаться: условия проживания и питания сносны, как для времени, так и для места нахождения. Благодарю Вас за внимание.

– Рад стараться! Не стесняйтесь, обращайтесь в любое время. Москва прислала меня с наказом беречь Вас и семью и всячески содействовать вашему благополучию.

Разрешите идти?

– Идите.

За ужином царь обратился к Кобылинскому, приглашённому на чай:

– Странное впечатление производит большевистский назначенец… Вы не находите?

– Не могу сказать-с ничего определённого. Пока не понятная для меня фигура.

– Да-да, непонятная,– задумчиво произнёс Романов.

Московский поверенный исчез на пару дней, потом нанёс неожиданный визит, поинтересовался: нет ли вопросов или замечаний у семьи? Услышав ответ, что не стоит беспокоиться, опять пропал.

Когда появился, долго беседовал с отрядным начальником. Тот после разговора улыбался загадочно, видно было по всему: не терпелось поделиться какой-то новостью. Но молчал. И улыбался.

Припёк, накаляясь день ото дня, растопил горку, построенную во дворе губернаторского дома… С неё княжны и цесаревич катались зимою. Но таяние никого не расстроило, поскольку солнышко бросалось золотистыми лучиками, будоражило траву, раскрашивало цветы, тянуло макушки деревьев к небосклону… Весна всегда наполняет сердца надеждой, верой в перемены, приводящие корабль жизни в бухту добра и счастья. Надеялись на перемены и Романовы…

В Сибири всколыхнулся 60-тысячный чешский корпус из военнопленных австро-венгерской армии. Поводом для мятежа послужили  слухи о заточении их в концлагеря, откуда никого не выпустят в Европу. Хотя СНК в марте восемнадцатого, после подписания Брестского мира, разрешил пленным возвращение домой с оружием… Чехи и белогвардейцы продвигались к Тобольску. Известие о  приближении союзнических войск достигло и императора. Он никак не отозвался на  него, оставался невозмутимым. Только усердней и дольше пилил кругляк. После работы с брёвнами шёл в сад, сгребал опавшие листья, обрезал ветви у деревьев и кустов. А по вечерам читал Конан Дойля и играл с супругою в карточную игру безик. Но во время игры и чтения был рассеян, задумчив и неизвестно, где витали его мысли…

С разрешения Василия Васильевича семье снова позволили прогулки по городу. Во время одной из них к Николаю присоединился молодой человек. Он подошёл настолько тихо – монарх даже вздрогнул.

– Успокойтесь, – тихо произнёс нежданный спутник, – я не представляю угрозы и с доброй для Вас вестью.

– Какой же?

– Дабы доверились, скажу вначале: моею супругою является Мария, дочь Григория Ефимовича Распутина. – И представился: – Борис Николаевич Соловьёв.

Самодержец с любопытством взглянул на собеседника с редкими, щетинистыми усами, промолчал. А тот продолжил:

– В Тобольске создан комитет по Вашему спасению.

Николай Александрович остановился:

– Зачем Вы мне это говорите?

– Чтобы знали: есть патриоты, жаждущие возврата монархии.

– Но я отрёкся от престола и в планы мои не входит вторичное восшествие на трон Российской империи.

– Задача комитета – в первую очередь спасти жизнь Вашу. А дальше – решать Вам. Россия без царской власти немыслима. Если сами не желаете править страною, то должны благословить человека достойного такой чести.

Романов печально улыбнулся:

– Это не честь – бремя. Имею ли право обрекать на него, кто бы то ни был?

– Простите великодушно, но мне пора. Находиться нам вместе слишком опасно. О дальнейших планах Вас оповестит монашка во время богослужения. Будьте здоровы, Ваше Величество! Крепитесь, и час освобождения непременно настанет.

На самом деле, в городе действовали несколько групп, готовые устроить побег Николая, за домом губернатора следили не только  русские, но и иностранные наблюдатели.

Одна из подпольных организаций, возглавляемая епископом Камчатским Нестором, тайно следовала за семьёй из Петербурга. Её члены собрались в одном из домов на окраине Тобольска. Князь В.С. Трубецкой, отодвинув шторку на окне, оглядел улицу, потом, глубоко вздохнув, сообщил товарищам: обещанная французским послом финансовая помощь задерживается. Поручик 3-го гусарского Сумского полка Лопухин, постучав мундштуком папиросы о коробку, закурил. Проследив за дымным колечком, спросил:

– Долго ещё придётся ждать? Может, без французишек обойдёмся?

– Михаил Сергеевич, – ответил князь, усаживаясь на скрипнувший стул,– без денег никак нельзя. Ежели операция завершится успехом, они нужны на оплату проезда, на  взятки за молчание местных проводников, а также для найма жилья. В общем, без них не обойтись.

– Князь, неужели в Сибири нет монархистов, способных пойти на некоторые издержки? – снова выпустил колечком дым поручик.

– Пока не находятся, – ответил двоюродный брат Трубецкого Александр Евгеньевич.

– М-да-а…– протянул офицер.– Крикунов хоть пруд пруди, а как коснётся дела – все исчезают. Что дальше?

– Ожидать. Моравский, Головин и Соколов ведут круглосуточное  наблюдение, знают распорядок дня семьи, график дежурства охраны. Завели знакомство с некоторыми людьми из караула. Многие тоболяки лояльно относятся к императору, возможно, их привлечём.

– Так-то оно так, но сколько же можно ждать?

– Терпение, мой друг.

– Оно на исходе. Да и подозрения у меня есть: не только мы озабочены освобождением.

– Откуда  они у Вас, Михаил Сергеевич?

– Намедни по полудню встретил штабс-ротмистра Седова, а ввечеру того же дня корнета Маркова. Замечу: оба сделали вид, будто не узнали-с меня… Заковыка. А мы ведь с ними приятельствовали, в Питере вместе барышень обольщали, а тут на тебе – отворачиваются и ныряют в первый попавшийся проулок… Вот и подумал: неспроста это, ох неспроста-а.

– Лично я не возражал бы, даже обрадовался, если государя вырвал из заточения кто-то другой, главное, дать ему свободу, – отозвался Александр Евгеньевич.– Ну а удастся нам сделать это – вдвойне буду рад.

– Господа, расходимся и положимся на волю божию, которая, надеюсь, сподвигнет французов на помощь  нам, – заключил Владимир Сергеевич.

Лопухин был прав. И Седов, и Марков находились в Тобольске не на праздной прогулке, а по заданию нелегальной организации «Великая единая Россия». Выясняли обстановку, готовя вызволение царя. Такой же план вынашивали князь А.А. Ширинский-Шихматов, граф П.К. Бенкендорф, монархист А.Ф. Трепов из объединения «Правый центр», а также поручик запасного батальона лейб-гвардии 4-го стрелкового Императорских фамилий полка А.В. Малышев со своим взводом.

Сновали по городу и иностранные разведчики. Немцы, англичане, французы работали по заданию правительств или по заданию отдельных лиц, пытавшихся помочь русскому венценосцу. Однако действия групп – и  русских, и иноземных – были разрозненны, не согласованы между собою, нерешительные и вялые. Дальше  выяснения обстановки в губернаторском доме и вокруг него дело не шло. Да и прожекты, особенно закордонных стратегов, походили на авантюры. Так, одно из британских намерений предусматривало причалить грузовой корабль около тобольского деревообрабатывающего завода в устье Иртыша, тайно переправить самодержца с семьёй в трюм. Далее пересадить их на быстроходный катер, двигаться на север и скрыться на Новой Земле. Оттуда на собачьих упряжках вывезти в Норвегию, а из Скандинавии – на туманный Альбион… Далековато, холодновато, зато сколько впечатлений от путешествия, какой адреналин от приключений! Когда Романовы находились в Царском Селе, король и правительство Великой Британии готовились предоставить им приют на время войны. Потом англичане засомневались в монаршеских финансовых возможностях, учли «очевидное негативное отношение» подданных Георга V к бывшей царской семье и отозвали приглашение…

Прагматичные немцы, наблюдая за развитием событий, меняли своё поведение. Во время переговоров в Брест-Литовске заявили: царь с цесаревичем их не интересуют, но они готовы принять Александру с дочерьми. Но тем и ограничились. Началась гражданская война, кайзер надеялся на проигрыш большевиков, когда можно посодействовать вторичному восхождению Николая на трон. Пока картина оставалась неясной, германцы присматривались. Не дёргались. Ждали, кто победит, и в соответствии с этим намеревались развивать дальнейшие отношения с Россией… Но кое-какие шаги предпринимали. Осторожные, тайные… Настоящая политика выстраивается в тихих кабинетах, а не за столом переговоров и не на газетных страницах.

Будь хоть одна из сторон, вынашивающая мысль об освобождении русского помазанника божьего, решительней – дело увенчалось бы успехом. В Тобольске слабо работала большевистская контрразведка, дом губернатора охраняли сорок человек. По городу мотались десятки солдат, вернувшихся с фронта. Поди разберись, кто из них настоящий фронтовик, а кто липовый. Вот они условия для внедрения диверсионных групп. Однако одни ждали денег, вторые – приказов, третьи – с моря погоды… В результате – время упустили, из Москвы прибыл отряд латышских стрелков.

В храме Благовещения Пресвятой Богородицы к Николаю Александровичу подошла монашка, встала рядом, крестилась, била поклоны. Когда их поклоны совпали, украдкой протянула записку. Самодержец зажал её в руке, не переставая молиться… В письме (оно читалось втайне от всех) сообщалось: верноподданные по-прежнему полны решимости помочь Его Величеству.  Романов порвал бумагу на мелкие кусочки, присел за стол, взял газету, закурил. Переворачивая страницу за страницей, не задерживался на текстах. Долистал до последней, со вздохом бросил издание на стопку других и посмотрел в окно. В кабинете было сумрачно, а улица заливалась солнечным светом. Через полтора месяца весна закончится… Принесёт ли она долгожданную свободу?

На следующий день Николай обнаружил ещё одно послание. Оно таилось среди свежей прессы. Отличалось от предыдущего почерком и размером. Такое в кулаке не зажмёшь… Пробежав по строчкам, раздражённо скомкал листок, огляделся и швырнул его в мусорную корзину. Как писулька попала в просматриваемую почту? Случайно там она не могла оказаться. В ней ругалась новая власть, превозносилось самодержавие и предлагалось потерпеть немного до его освобождения и до полного освобождения России от красной чумы… Это провокация… Да к тому же грубая. Неужели большевики что-то заподозрили? Или прощупывают его настроение? Несколько раз нервно прошёл по мягкому ковру от двери до окна и обратно, присел в кресло, забарабанил пальцами по столешнице. Резко встал, вышел во двор и взял в руки пилу…

А ещё через несколько дней явился Яковлев. Увидев в саду знакомую фигуру в  военной форме, направился к ней. Поздоровался и предложил:

– Пройдёмте в кабинет. Разговор есть.

– Мне тоже хочется с Вами поговорить.

– Прекрасно. Вот и побеседуем.

В комнате уселись на стульях. Молчали. Прервал тишину комиссар:

– Надеюсь, у Вас по-прежнему нет нареканий по содержанию в столь замечательном доме? – И осмотрел кабинет, словно впервые видел массивный стол с кувшинообразными ножками, с двумя тумбами, обрамлёнными резными деталями в виде львиных голов, и второй, поменьше, секретер, голубоватые, со стальным отливом обои с золотистыми вертикальными полосками на них, удобный диван чёрной кожи, кресло, картины на стенах, барометр…

– Нет.

– Отлично. – Уполномоченный встал. Подошёл к окну. – Должен сообщить Вам о скором прибытии товарищей из Екатеринбурга, Тюмени и Омска. Подкрепление.

– Не доверяете латышам?

– Доверяю. Но Уралсовет принял такое решение. Вы же знаете о  приближении к Тобольску белых с чехами?

– Знаю.

– Одними стрелками не отбиться. Хотя хочется верить: красноармейцы остановят продвижение контрреволюционных войск.

– Я тоже полагаюсь на благополучный исход.

– Для координации дальнейших действий меня вызывают в Екатеринбург. Но не одного. – Яковлев сделал паузу. Улыбнулся.– Вместе с Вами.

– Со мной?!

– Да.

– А я-то здесь при чём?

– Есть кое-какие варианты относительно Вашей судьбы.

Император удивлённо поднял брови.

– Не могу раскрывать секретов до поездки на Урал. Там всё узнаете. Завтра собирайтесь в дорогу.

Да, а о чём же Вы хотели поговорить со мной?

– Теперь сей разговор излишен, Василий Васильевич.

– Ну, тогда до свидания.

– Всего доброго!

Вечером царь пересказал семье беседу с Яковлевым.

– Друг мой, – произнесла Александра Фёдоровна, внимательно слушавшая супруга и сидевшая на диване, подперев подбородок рукой, – что Вы думаете об этом?

– У меня нет каких-либо предположений. Не могу даже представить, для чего моя персона понадобилась большевикам…

Семья разошлась по комнатам в смятении, без слов.

На следующее утро от двора отправились несколько саней под охраной десятка всадников…

Возвращения Николая Александровича ждали с нетерпением и волнением. И когда он появился, родные и приближённые радостно приветствовали его. Да и самодержец не скрывал удовольствия своего. В зале кратко рассказал о поездке, о встрече с представителями Уральского Совета. Вечером же более подробно поведал жене и детям:

– Удостоился чести быть принятым высшим большевистским руководством Урала. Разное впечатление произвели на меня товарищи. Председатель, господин Белобородов, наверное, из рабочих. Речь его проста, но мысли излагает ясно, без лишних слов. Видно, привык агитировать, выступать на митингах. Кажется, пасует перед авторитетом бывалых партийцев, и, доказая свою состоятельность, в борьбе за идеалы революции не остановится ни пред чем. Для победы пожертвует сотнями жизней. Свою при этом побережёт.

Его заместитель Голощёкин тот ещё типчик. Нервный, дёрганый жид. Мотался по кабинету, садился, вставал, снова шагал туда-сюда. И всё выражал недовольство действиями центра.

Самый интеллигентный среди троицы, беседовавшей со мной, – Дидковский. Чувствуется, образован. Изъясняется хорошим русским слогом. Приятно было слушать.

– Ники, не томи, – не выдержала Александра Фёдоровна,– для чего тебя возили в Екатеринбург, не для светской же беседы с комиссарами?

Супруг укоризненно посмотрел на неё и продолжил:

– Знаешь, Алиса, поначалу разговор наш носил именно светский характер. Господа-товарищи поинтересовались, как я перенёс переезд из Тобольска в Тюмень и далее, справились о здоровье нашей семьи, условиях проживания и питания. Спросили о сибирской природе, поскольку наблюдал её осенью, зимой и весною. Любопытствовали о предпочтениях в чтении газет и журналов, а также каковы мои литературные пристрастия. И только потом задали вопрос, который застал меня врасплох: как отношусь к путешествиям? Ответил, не люблю  ездить далеко, но приходится: то по прежнему долгу своему, то по теперешнему принуждению.

– А как Вы смотрите на заграницу?

– Чего на неё смотреть? – говорю.– Бывал в Германии, Великобритании, Японии, но опять по делам государственным, а отдыхать любил в России: на Кавказе, в Крыму, в Польше, на Балтике…

– А вот, примером, – не унимался Белобородов,– если бы Вам предложили сейчас поездку в Германию?

– Зачем?

– От войны, от хаоса российского отдохнуть.

– Не задумывался об этом.

– А Вы подумайте. Хорошенько подумайте. Именно о Германии. Вас туда приглашают.

– Кто же?

– Родственник. Времени на размышление мало. Посоветуйтесь с родными и определяйтесь с ответом.

– Что это значит, Nichy?

– Думаю, большевики готовы обменять меня на арестованных немецких коммунистов. Очевидно, кайзер вышел на  Ленина с таким предложением. Я не соглашусь на подобный шаг.

– Почему?

– Аликс, хотя Вильгельм – твой двоюродный брат, он в настоящее время возглавляет государство, воюющее с Россией, и поэтому освобождение из рук врага не приму. Не хочу остаться в памяти потомков предателем Родины.

– Твоя воля… Я останусь с тобою и буду рядом всегда и везде.

Николай порывисто подошёл к жене, поцеловал её руки и взволнованно произнёс:

– Благодарю тебя, мой ангел! Твои слова – высшая мне награда за любовь к тебе. Благодарю.

При следующем визите Николай сообщил Яковлеву о своём решении. Тот посмотрел на него внимательно и произнёс тихо:

– Зря. Советую не отказываться от поездки в Германию. Немцы могут и передумать. Когда ещё выпадет такая возможность вырваться из России, где разгорается гражданская война? Чем она закончится – неизвестно. Уезжая за рубеж, Вы спасаете себя и семью.

– Спасаю. Но какой ценою? Германия – враг. И скрываясь в трудный для Отечества час под вражьим крылом, предам его.

– Государь, Вас предали! Отшатнулись те, на кого Вы надеялись, кому доверяли! Даже царскосельский священнослужитель и духовник семьи протоиерей Александр Васильев! Хотя кому, как не ему, оставаться с Вами в часы испытаний…

– Бог им судья. Прощаю их. Они отказались от меня, от человека, я же не желаю отвернуться от Родины, чего бы мне не стоило это.

Покачивая головой, Василий Васильевич удалился от императора…

Однажды к Николаю Александровичу пришёл взволнованный доктор Боткин и заговорил полушёпотом:

– Приходил… как его? Московский комиссар…

– Яковлев.

– Ну да. Сообщил, нас хотят увезти в столицу.

– Зачем?

– Не могу знать. Сказал, обстоятельства вынуждают покинуть Тобольск.

– Боится, как бы нас не освободили белые войска…

– Может быть. Не уточнил, но просил готовиться к отъезду.

На следующий день уполномоченный посетил царя. Прошли вместе в столовую. Закрыв за собой дверь, представитель ЦИКа произнёс:

– Присаживайтесь.

– Благодарствую.

– Хочу сообщить секретную информацию. Мы должны уехать в Москву.

– Какой же это секрет,– улыбнулся Романов,– ежели Вы уже поделились им с Боткиным.

– Евгений Сергеевич, полагаю, не только ваш семейный врач, но и друг. Верный, преданный, умеющий хранить тайну.

– Но со мной он ею поделился.

– Я предполагал сей порыв, каковым он подготовит Вас к новости. Дальше семьи, надеюсь, она не распространится.

– Смею уверить. А зачем нас везут в первопрестольную?

– Не знаю. Только товарищ Ленин наказал мне беречь каждый волосок на Вашей голове.

– Подозрительная заботливость…

– Не мне судить об этом. Я должен выполнить приказ. Одним словом, готовьтесь. Поедем в Омск.

– В Омск?

– Да, а оттуда – в столицу.

И ещё. Отправимся не все сразу. Сначала Вы с прислугой в несколько человек. Потом – остальные.

– Почему?

– Надо создать видимость, что семья по-прежнему в Тобольске, а Вас снова временно увезли в Екатеринбург.

– Но эффект присутствия можно организовать иным способом.

– Можно. Но дочери Ваши будут гулять по городу, фотографироваться, и народ ничего не заподозрит.

– Сомнительный какой-то план, не внушает доверия.

– Положитесь на меня, Ваше Величество.

После ужина Николай тихонько рассказывал о беседе с Яковлевым. Его внимательно слушали Александра Фёдоровна и наследник – они жили в одной  комнате с императором.

– Ради чего нас вызывают в Москву? – поинтересовалась царица.– Как Вы думаете?

– Видимо,  у большевиков поменялись планы относительно нашей семьи.

– Ники, я поеду с тобой. И Мари возьмём.

– Хорошо, ангел мой.

Накануне отъезда родителей и сестры семья и приближённые собрались на ужин. Громко разговаривали, старались шутить, скрывая волнение. Всех удивила императрица. Села за пианино и вдохновенно играла Моцарта. Лёгкая, игривая музыка гениального композитора заворожила всех. Когда смолкли последние аккорды, не только в зале, но и с первого этажа, где расположилась охрана, раздались аплодисменты.

Утром Тобольск накрыл снег. Подморозило. Царица и Мария, в шубах, сели на застелённые шубами же сани. Николай вышел в шинели, чем удивил Яковлева:

– Как можно легко одеваться в дорогу в такую погоду?

– Я всегда хожу в шинели, как Вы изволили заметить.

– Здесь дом  рядом. – И распорядился: – Утеплите повозку государя!

Охранники из Омска негромко переговаривались между собой:

– Ты смотри, как заботится о Николашке!

– Да на нары его! А то, ишь, в хоромах живут, шубки им подстилают… Я бы подстелил им дерюжку драную.

– Этот залётный прям не комиссар, а воспитатель института благородных девиц.

– И не говори.

Романов снял фуражку, обнял дочерей (Алексей остался наверху из-за болезни), перекрестился, усмехнулся: «Путешествуем дальше».

В город просочилась весть об отъезде. Тайное стало явным, и тоболяки пришли к дому губернатора, чтобы взглянуть на царя, попрощаться, ведь со многими он познакомился и беседовал во время прогулок. Стража, хоть и выражала недовольство, не препятствовала общению горожан с петербуржцами…

Санно-тележная вереница тронулась в путь, многие из пришедших, сняв шапки, крестили вслед и кланялись в пояс…

Прибыв по таявшему снегу и раскисшей земле в Тюмень, московский посланник услышал заявление комиссара-омича Павла Хохрякова, который тоже находился в обозе:

– Двигаемся в Екатеринбург!

– Мне приказано направить эшелон в Омск.

– Уралсовет поменял направление.

– На каком основании?

– На основании перемен на фронте.

– Я должен связаться с Москвой.

– Да хоть с чёртом! Ты всё равно поедешь туда, куда нам надо.

– Посмотрим.

– И смотреть нечего – в Екатеринбург!

Яковлев через собственного телеграфиста отправил депешу Свердлову,  называя семью «багажом» и «грузом»: «Привёз часть багажа. Следую по утверждённому маршруту. Но уральцы требуют его изменения. В Тобольск до меня прибыли люди для уничтожения груза. Мой отряд дал им отпор. Едва не дошло до кровопролития. Екатеринбуржцы намекнули, что покончат с багажом. Если это мнение расходится с мнением центра, то везти его в Екатеринбург – безумие. Итак, отвечайте: ехать мне туда или через Омск в Симский горный округ. Жду ответа. Стою в Тюмени с багажом».

Свердлов долго молчал, видимо, связывался с Уральским Советом. Потом прислал ответ: «Следуйте согласно плану».

После обмена телеграммами комиссар ходил по перрону, останавливался в задумчивости… Придя к какому-то заключению, шагнул к составу. Паровоз пахнул паром, дымнул трубою, свистнул залихватски и громко выдохнул: «чух!»

Уполномоченный двинулся по указанной дороге. Как ни секретничал москвич,   уральские чекисты узнали об изменённом пути, объявили его в розыск и выслали на один из разъездов отряд с пулемётами и пушками. Под угрозой огня развернули поезд снова в Тюмень, откуда направили в свою столицу. Состав с тобольскими пассажирами приблизился к ней тридцатого апреля. Николай Второй вздохнул тяжело и произнёс: «Не хочется на Урал. Здесь ко мне плохо относятся».

Хоть паровоз и бежал скоро – слухи его опередили.

Предчувствия не обманули государя. Литерный, состоявший из пяти вагонов, остановился на станции  Екатеринбург-1. Его подали к товарным платформам, подальше от любопытных глаз. Но здесь уже ждала толпа. Спустившегося со ступенек вагона Василия Васильевича встретили выкриками: «Покажь царя!», «К стенке Кровавого!», «Вздёрнуть его!» Местная охрана вяло сдерживала негодование, создавалось впечатление, что она готова исполнить требования народа. Расстояние между оравой и пульманом сокращалось. Военком, вскочив  на вагонную подножку, выхватил наган и крикнул: «Назад! Будем стрелять! Самосуда не допущу!» Тобольский караул ощетинился стволами винтовок и пулемётов. Решительные действия отряда заставили сборище на какое-то время отойти на безопасное расстояние. Стихли выкрики. Но вдруг раздался голос вокзального комиссара: «Яковлев, выведи Романова, я плюну ему в рожу!» Ободрённая неожиданной поддержкой ватага вновь двинулась к составу. Но в это время начальник станции подал товарняк на путь между людом и царским поездом. Литерный поспешно тронулся и отправился на станцию Екатеринбург-2. Там, в окружении плотного оцепления, делегацию поджидали руководители Уралсовета. Николая Александровича, Александру Фёдоровну и Марию посадили в один автомобиль, вместе с ними находился и Белобородов. Прислуга поехала в других машинах. Кортеж двинулся в город и остановился около светлого  двухэтажного каменного особняка. Здание стояло на самом крутом склоне Вознесенской горки. Архитектура дома вписывалась в рельеф местности: восточный  фасад, выходивший на Вознесенский проспект – одноэтажный, а   западный – двух. В восточной же части строение углублялось в склон горы, там имелся подвал. Из него можно выйти на южную сторону к Вознесенскому переулку. С западной стороны к жилищу примыкала веранда. Рос небольшой сад. Постройка с водопроводом, канализацией, электричеством и телефонной связью была смесью псевдорусских элементов и модерна.

Внутренняя отделка украшалась художественной росписью, чугунным литьём, лепниной.

Возле особняка собрались зеваки, невесть как узнавшие о приезде бывшего самодержца, но их разогнали красноармейцы из Тобольска.

В доме, из которого попросили срочно съехать военного инженера-строителя Н.Н. Ипатьева, прибывших встречал блондин с усиками –  Александр Авдеев, в рубахе защитного цвета, в шароварах, заправленных в высокие сапоги, с казачьей шашкой. Исподлобья рассматривал семейство, щурился недобро, сплёвывал себе под ноги. То охватывал эфес шашки, то сбрасывал с него руку. Бывший токарь братьев-фабрикантов  Злоказовых с первой минуты появления семьи выражал ей своё пренебрежение…

Последними покинули авто Николай Второй и Белобородов. Возле входной двери комиссар театрально расшаркался перед государем: «Гражданин Романов, Вы можете войти».

Когда все собрались, Авдеев представился комендантом дома, потребовал для осмотра багаж и потащил из рук царицы ридикюль. Александра Фёдоровна громко возмутилась: «До сих пор всюду вежливо обращались, а теперь…». Муж поддержал супругу и наткнулся на жёсткий ответ: «Не знаем, чего вам позволялось раньше, а сейчас выполняйте распоряжение. Не то быстренько отправим вашу семейку на принудработы. Посмотрим, как там запоёте. Не забывайте: вы арестованные! И обязаны подчиняться нашим требованиям».

После того, как монарха с женою и дочерью передали коменданту особняка, комиссары уехали.

Они прибыли в Уралсовет и чуть ли не с порога Филипп Голощёкин повышенным тоном спросил у Яковлева:

– Шо Вы себе позволяете? Кто дал Вам право менять маршрут спецпоезда? Это самоуправство! Саботаж!

– Не кричите на меня. Я действовал в соответствии с инструкциями: следовать в Омск, а далее – в Москву.

– Ах, в Москву?! Кто же отдал такой приказ, если не секрет?

– Товарищ Свердлов.

– А вот нам Яков Михайлович передал: царя нужно в Екатеринбурге оставить до лучших времён.

– Мне велели двигаться в столицу. И я обязан подчиняться ЦИКу. Могу показать ленту с текстом переговоров, если на слово не верите.

– Не верим! – вступил в разговор Павел Хохряков, тоже прибывший с литерным поездом. – Ты ещё в Тобольске у меня подозрения вызывал ручканиями да беседами с Николашкой. Друга нашёл! Я бы таких друзей в распыл пускал не задумываясь. Хотелось бывшего императора прихлопнуть по дороге в Тюмень при попытке к бегству, так ты с ним всё время сидел рядом! И всё шептался. О чём? Договаривались, как нас обмануть? А не вышло. Знаешь ли ты, товарищ Яковлев, что белые перерезали железную дорогу, и вы непременно бы к ним попали? С самим государем! Вот подарок колчаковцам! Ты этого добивался, а?

– Я выполняю поручение как дисциплинированный партиец.

– Ну-ну.

– Короче, Романов остаётся в Екатеринбурге! – Рубанул воздух рукой Белобородов.– И точка!

– Но вы же нарушаете приказ центра!

– Не нарушаем, а действуем по обстоятельствам. А они не позволяют пускать эшелон далее. Твои переговоры нас не касаются, знать не хотим, кто чего тебе приказывал. Нам революция приказывает: не сметь отдавать Николая Второго белогвардейцам! И не отдадим! Вот так-то,– подытожил Голощёкин.

– Как хотите, так и делайте, – устало ответил Яковлев.– Снимаю с себя   ответственность и телеграфирую о срыве запланированной операции.

– Телеграфируй. Нам от этого ни жарко, ни холодно…

Столичный уполномоченный надел шляпу, опустил её полу на глаза и в наступившей тишине направился к двери. На выход. На улице, постояв в раздумье, быстро зашагал от Уральского Совета.

После его ухода возникло молчание, прерванное Филиппом:

– Товарищи, ситуация на фронте меняется ежедневно. К сожалению, нашим не удаётся сдерживать белую армию и чехов. Они продвигаются к Тобольску. Да и Омск могут захватить. Нужно предпринимать срочные оборонительные меры. Москва далеко. Сидят там наши руководители и ни черта не знают об истинном положении дел! А представляете, если белякам удастся захватить монарха?! Их тогда вообще не остановишь! Царь – это знамя. Нельзя, чтобы белая гвардия размахивала таким флагом, под ним многие выстроятся. Кто-то по привычке, кто по  присяге, а  кто-то по убеждению. Вместе они – сила, которую будет трудно сдержать. Никак нельзя нам упускать Николая!

– А я вот о чём подумал: почему москвичи так хотят его заполучить? – произнёс сидевший в углу кабинета и молчавший до этого монолога Дидковский.

– И? – Упёрся взглядом в него Хохряков.

– Батюшка государь в московских верхах – козырь. А ну как их прижмут немцы и белогвардейцы, вот тут они и вытащат эту карту. Мол, меняемся! Наши жизни на царя. Как вам такой расклад?

– Хм, очень даже  мо-ожет бы-ыть, – протянул Павел. И добавил:

– А мы чем хуже? Да  ничем. Глядишь, и нам император пригодится… В общем, надо посмотреть…

– Товарищи, но у Яковлева на мандате стояла подпись Ленина. Выходит, мы ослушаемся Ильича, – состорожничал Семён Заславский.

– Ильич, что, провидец? Откуда ему знать все обстоятельства на Урале? Оставлять надо Николашку в Екатеринбурге. А там увидим, как дальше действовать. Возможно, и пришлёпнем его со всем семейством, – заявил Голощёкин.

– Но Ленин приказал беречь их! Читали же депешу…

– Дался вам Ленин?! Оппортунист настоящий! Враг революционного движения, – взвился Филипп. – Договор с немцами заставил подписать, а нужно было драться с ними. Драться и разжигать пожар революции в Германии! А он – то с кайзером дружить, то Романова не трогать. Царя-кровопийцу беречь! Не революционер, а примиренец, причём именно с ненавистными пролетариям врагами. Шлёпнуть Николая – и точка!

– Но Москва запрещает расстреливать бывшего императора, поскольку суд пролетарский должен вынести ему приговор, – вновь осторожно заметил Заславский.

– Сёма, ты ли это? Рабочий, матрос-балтиец, дважды сидел в царской тюрьме, а московского грозящего пальчика забоялся.

– Я не забоялся. Привык подчиняться приказам: и флотским, и партийным. Без дисциплины анархия получается.

– Хорош разглагольствовать, сантименты разводить. Царь – он кто? Враг всего трудового народа. А врага надо уничтожать! – Призвал Павел.

– Да нам центр ещё и спасибо скажет, когда расстреляем Романовых. Вырвем знамя монархии из рук белых! – поддержал Хохрякова Голощёкин.

Дидковский пребывал в сомнении:

– Как бы нас не поставили к стенке за самовольство…

– Не поставят. Не для спасения царей революцию совершали, а для избавления от них. Ясно?

– А приказы из Москвы? Они же действительно были,– попытался  вразумить товарищей А. Белобородов.

– Скажем, связь плохо работала, не всё поняли и действовали по обстановке.

О  том, что их  перевезут на новое место, Анастасии сказал Иван.

– А когда?

– Не знаю. Нам велено собирать вещи, проверить оружие и ждать приказа. Я даже не знаю, сколько человек из охраны отберут для поездки. И попаду ли в их число.

– Нам ничего не говорят.

– Скажут.

Родителей и сестры не хватало. Привыкли быть вместе, а их разлучили. Кобылинский убеждал: это ненадолго, вскоре и они уедут из Тобольска.  «Ненадолго» тянулось медленно. Отвлекаясь от утомительного ожидания отъезда, читали друг другу вслух, гадали по книгам. Иногда смеялись при ворожении:  получалась такая нелепица! Настя много рисовала, разговаривала с братом, которого донимал приступ гемофилии. Наигрывала ему на гитаре и балалайке разные мелодии, пела песни, романсы.

Запушилась на деревьях зелень, расстелилась ковром трава, распустились цветы. Установилась славная погода, поэтому гуляли. Качались на качелях во дворе, выходили в город. Тоболяки не докучали, так, иногда подходили с незначительными разговорами и поэтому чувствовали себя расковано. А к фотографическим аппаратам  привыкли. Даже охотно позировали. Вместе с Кондрахиным их снимал и Жильяр.

К девятнадцатому мая Алексей поправился. В тот день княжон позвали в столовую, там их ждал парикмахер. Всех коротко, под мальчиков, подстригли. На вопрос «зачем?» ответили «так надо». Они рассматривали друг дружку, хохотали и от вида, и от предвкушения встречи с папенькой, маменькой и Машей. Перед поездкой велели одеть шинели. Девушки не спрашивали, для чего, поскольку знали заготовленный ответ.

Арестованным подали автомашины до причала. Настя, перенося коробку с рисовальными принадлежностями, всматривалась в сопровождение, надеясь увидеть Ивана. Но рядом шёл сосредоточенный доктор Боткин с неразлучным саквояжем, гремел посудой повар Харитонов, сопел лакей Трупп, семенила комнатная девушка Демидова. Сёстры так же несли лёгкие вещи, пересмеивались. Последним из Дома Свободы, так стали называть губернаторскую резиденцию, вышел Алёша. У него с утра заныла левая нога в голеностопном суставе, он морщился от боли, прихрамывал.

Двадцатого числа семья покинула Тобольск. Навсегда.

Предстоял тот же путь по воде, проделанный в августе прошлого года. Но теперь им запретили выход на палубу. На речные красоты любовались из каютных окошек. Хорошо, хоть оставили книги, ручки, бумагу.

В Тюмени Романовых и прислугу пересадили на поезд. Настасья, умевшая сохранять хорошее настроение в любом положении, подмечала смешные сценки, могла показать их или описать.

Сидя за качающимся в такт стыкам рельс столиком, строчила одному из  родственников:

«Мой дорогой друг, расскажу тебе, как мы ехали. Вышли рано утром, потом сели в вагон, и я заснула. Вслед за мною и все остальные. Очень устали, ибо до этого не спали целую ночь. Первый день выдался душным и пыльным. Приходилось на каждой станции задёргивать занавески, чтобы нас никто не мог видеть. Вечером я выглянула, когда остановились у маленького дома без станции, где можно было смотреть наружу. Ко мне подошёл мальчик и попросил: «Дядя, дай газету, если у тебя найдётся». Я сказала: «Я не дядя, а тётя, и газеты у меня нет». Сначала не поняла, почему он решил, что я «дядя», а потом вспомнила, что волосы у меня коротко острижены. Вместе с сопровождающими нас солдатами мы долго смеялись над этой историей. Вообще в пути случилось много забавного, и если будет время, расскажу о путешествии с начала и до конца.

Прощай, не забывай меня.

Все тебя целуют.

Твоя Анастасия».

Утром двадцать третьего мая восемнадцатого года прибыли на новое место нахождения. Княжон и цесаревича усадили в одно авто, а Жильяра, фрейлин, матроса Нагорного, приставленного в последнее время к Алексею, и остальных пассажиров разместили по другим.

Когда по пыльной дороге поспешили к городу, Настя удивилась пустынной, неуютной и неухоженной местности. Но только вкатили в Екатеринбург, мысленно отметила улицы, широкие и прямые, почти как в Петрограде. Их встретил Главный проспект с разноцветными фасадами, среди них преобладали белые, со скверами, ограждёнными скромными решётками, со столбами электролиний, с редкими пролётками и неторопливыми горожанами… Прямо по ходу движения возвышался красивый собор. До него не доехали – свернули направо. Замыкающие два мотора проследовали прямо… На перекрёстке, с правой же стороны, умостилась лютеранская церковь, а далее вновь запестрели цветами пастельных оттенков дома. Промчали два квартала и остановились у небольшого здания с крыльцом и узорчатыми воротами.  Водитель с угреватым лицом обернулся к пассажирам и весело крикнул: «Приехали!»

(продолжение следует)