Тимофей Ильич алкоголиком не был. Он определял себя, как добропорядочную, в меру циничную, пьянь. Выпивал он без какого-либо графика, потому как принцип пития по праздникам его раздражал, и он считал его низким и варварским.
Придуманным хитрыми бабами, ни черта не смыслящими в тонкостях настройки душевных клапанов, кои, время от времени, требовали вполне определённой смазки. Смазывал Ильич клапана точечно, прислушиваясь к разным регистрам звучащего в нём жизнелюбия.
К примеру, сегодня в нём явно слабовато ревели басы. Этот вывод напрашивался сам собой, после того, как Тимофей Ильич стукнулся на лестничной клетке со своей соседкой Люськой, местной аборигенкой, возрастом чуть крепче «казённой». Стукнулся и даже не пробубнил под нос привычно-обличительное: «Стерва».
Причислена же была им Люська к этому невымирающему виду по причине утомления двух, теперь уже бывших, мужей, посредством будничного «и даже не думай», праздничного «не более трёх рюмок» и маниакальной тяги к перемене обоев.
Пройдя мимо дважды отверженной, Тимофей Ильич кивнул ей в знак того, что мол: «Вижу, вижу тебя… Глаза б мои на тебя не смотрели…», — и стал спускаться по лестнице, прислушиваясь к Люськиному бормотанию, в котором насчитал аж четыре упоминания своего вольного статуса. Первое, – «пьянь», второе, — «шляется тут пьянь всякая», третье, — «пьянь беспробудная», и, наконец, последнее – «дал же Бог соседа – пьянь пьянью».
Тимофей Ильич поощрительно хмыкнул, про себя отметив, что Люська нынче в ударе, и по пятибалльной шкале стервозности вполне заслуживает четвёрки с плюсом. Плюс был поставлен Ильичом за литературное оформление монолога.
Сходив в магазин, Тимофей Ильич вернулся домой с душистыми каплями, что были накапаны в пузатую бутыль с этикеткой «Коньяк». Не торопясь принял грамм тридцать, и, согласно своей собственной рецептуре, тут же грамм пятьдесят, в качестве басовой смазки. После чего немного порычал, пытаясь достичь инфразвуковых колебаний всё в том же обличительном определении своей соседки.
А когда самому сделалось зябко от прочищенного рыка, он налил в бокал уже на три пальца, и стал думать о Люське.
Потому как не думать о ней не было никакой возможности, из-за того, что через розетку из Люськиной квартиры проникали запахи жареных котлет и звуки романса про «отвори потихоньку калитку».
Ещё раз, опробовав басовый регистр, и ощутив чувство удовлетворения от своего мастерства настройщика, Тимофей Ильич помягчел мыслями, и принялся рассуждать о том, что, конечно, Люське тяжелей, чем ему ладить с окружающей биосферой, так как несётся Люська, сама не ведая куда, и до всего ей есть дело. И что если в её хоромах, какой мужик не клеит ежедневно обои, то вопиет в ней ретивое, толкая на скользкую дорожку карьерного роста, дабы достичь тех небесных высот, с которых возможно принуждать любую потенциальную пьянь к непрестанному шпаклеванию и оклеиванию.
От этих рассуждений сердце Тимофея Ильича защемило, и он проговорил уже вслух: «Эх! Люська, Люська! Тебе б остановиться, да оглядеться в каком чУдном мире ты живёшь! Оглядеться, да за него порадоваться. Ведь баба-то ты, на самом деле, не злобливая, разве что чрезмерно резвая. А в остальном, даже очень и привлекательная… Вот стреножить бы тебя, да пружину ослабить, а тогда хоть женись…»
А глотнув из бокала, Ильич подумал о том, что было бы совсем не плохо и ему на такой полупридушенной Люське жениться. А женившись, взять кувалду и проломить общую стенку, расширив жизненное пространство, и истребить эту проклятую розетку, нагло провонявшую борщами, пирогами и солянкой…
В это самое время, Людмила Петровна, она же Люська, расчувствовавшись от «калитки», в которую кто-то к кому-то ломился как тень, вдохнула котлетный дух и, выдохнув тоску-печаль, подумала о соседе Тимофее, и даже слегка его пожалела. Вот мол, хоть он, Тимоха, конечно и пьянь, и профессия у него никудышная – филолог (на кой чёрт сейчас кому нужен этот самый филолог?), а всё же мужик статный и непротиворечивый. Всегда аккуратно пострижен, одет чисто…
Конечно, нет в нём лихой удали, да и руки сорняками выросли, никакой от них пользы. Ему бы сказать: «Ты, Тимофей, оглядись, в каком мире живёшь! Глянь красота-то, вокруг какая, а ты зенки свои заливаешь… А потолок лет семь как не белён, кухня табачищем провоняла… Может хватит в облаках-то витать?»
А вдруг возьмёт, да и прислушается? А если бы прислушался, то может и она сама, Людмила, за него замуж бы пошла… Не сразу, конечно, а после испытательного срока строгого режима… А там глядишь, можно и стенку эту безобразную сломать, а на её месте выстроить замечательную арку в стиле модерн, а то и рококо… И обязательно светлые обои в комнату, в тонкую золотую полоску…
***
Когда соседи, наконец, угомонились, из совместной розетки вылезли два домовёнка. Они отряхнулись от ничьей пыли, и разошлись по своим владениям, крайне довольные тем, что их вполне ответственным квартиросъёмщикам до понимания, в общем-то, совсем не хитрых законов гармонии ещё пить и пить, клеить и клеить… А потому стена, как стояла, так и будет стоять на своём месте. А значит и никакой коммуналки в ближайшее время, слава Богу, не предвидится…
