Перевоплощение.
Марево плыло над раскалённой землёй, дышать было нечем не только в раскалённой кабине, но и в тени, жара стояла за сорок пять в тени, Ванька ехал в трусах, без майки и всё равно обливался потом.
Открытые форточки и люки не помогали и несли всё тот же жар, какой летел от мотора через дырявый пол и когда этот ад закончится, думалось ему в воспалённой голове, она болела как с доброго похмелья.
Разогнался перед мостом, зная, что тряхнёт так, что коник вместе с лесом, того и гляди, слетит со шкворнем, но бдительности сейчас не существовало, впереди горка и если затянешь, то… и было только одно желание быстрее доехать и обливаться, обливаться водой на пилораме из разрезанной, бензовозной бочки.
Мотор уже не выл, а просто надсадно и обессилено сипел, также изнемогая от жары, температура зашла за сотню, и где был предел его железной душе, неизвестно.
Но проскочив можно сказать, благополучно мост, подпрыгнув на нём и дёрнувшись так, что Ванька чуть не взял руль на калган и, выскочив почти на ровное место, двигатель словно, как бы как иглу проглотил и зачах.
Отказал бензонасос — высохла кочка, срезанная им в лесосеке и положенная на него, матерясь через силу, вылез он из кабины и открыл капот, свистел пар из радиатора, показалось, что того и гляди, двигатель взорвётся.
Сел обессиленно в тень от машины, камни жгли задницу, ад кромешный, опять матерясь, вытащил потник из-за спинки и, прихватив пачку «Шипки», снова уселся в тени.
Остановиться его угораздило почти, что напротив палаток ленинградских археологов, раскопали какие курган возле обочины и теперь рылись в глубине, было их четверо, видел он каждый день трёх мужиков и одну девку, сейчас же не было никого.
-Купаться, поди ушарашились — и позавидовал им, работа неспешная, копай да копай потихоньку, хочешь, поспи, не то что у него, как завёлся с раннего утра и до вечера.
Сунул сигарету в рот и вспомнил, что спички сжёг, на ходу подкурил и сунул горящую её в обратную сторону коробка, а получилось в них, вспыхнули и чуть не сгорел, успев выбросить и потом, остановившись, побежал искать его – не дай Бог, пожар наделаешь.
Проклиная судьбу и работу, и жизнь такую, что и покурить нельзя по человечески — план горит, каждая минута дорога, чёрт бы побрал план этот и тех, кто его довёл до него.
Опять полез в кабину доставать штаны и, напялив их кое-как, пошёл в голом торсе и босиком, обжигаясь и переламываясь на раскалённых камнях к ближней палатке, подойдя, послушал, ничего не было слышно, только тихо играла музыка, одна половина створки была откинута и он, кашлянув, заглянул туда.
Окно было тоже открыто и на продуваемой, хотя и жарким, но сквозняком, постели, лежала та бабёнка в чём мать родила и смотрела на него, как бы уже ожидая, что он подойдёт, не спеша и видимо красуясь собой, а вернее будет – искушая его, потянулась и сев, накинула на себя простыню.
Он её видел постоянно, проезжая рядом и сбавлял скорость, что бы ни пылить, мужики копали, она же всегда сидела и что-то чистила щёточкой, вечно в тёмных очках и на лицо он её путём не знал.
Ванька чуть не зажмурился от такой картины, не была она похожа на их деревенских девок своей раскрепощённостью – слово это он узнал позже и тоже от неё.
А они водились иные, оторви и брось, была она не сказать, что и красива, но очень ладна собою, цепкий его взгляд определил и её возраст, что-то около тридцати или поменьше.
-Здравствуйте, у вас спичек не найдётся случайно — переборов замешательство, спросил он, то отводя от неё взгляд, то снова пялясь на чуть и как бы, прикрытую её, пока не обвисшую, упругую грудь, с откровенно и нагло вызывающим соском и, нестерпимо ему захотелось прильнуть к нему губами, волнующее тепло обволокло его и, несмотря на духоту и слабость, он стал возбуждаться от её вида.
Она же, без тени смущения разглядывала его как бы прицениваясь и наконец, проговорила – есть, как же без спичек нам, есть — и, пошарив сбоку, подала ему зажигалку, предложив.
-Что стоишь-то, проходи, садись, не хоромы, но всё-таки домик, не улица — и приглашающе повела рукой, Ванька топтался в нерешительности, он был женатый уже и как-то стеснялся, думая, что он теперь парень второго сорта и девки на него не глядят, вроде бы ущербный он.
Достала термос из угла и, взяв стакан, налила ему холодной воды, он выпил и не почуял, протянул ещё, она засмеялась и снова наполнила его, простыня как бы нечаянно раскрылась, обнажив вновь её прелести, теперь он уже выпил степенно и с передыхом, не отрываясь взглядом от неё.
Снова засмеялась она, не спеша запахнулась и спросила, протянув руку – что понравилась, глядишь так, Леной звать меня, а тебя как?
Ванька не ожидал такого, всё было запросто, без жеманства и как говорили «вытяпывания», той грани, отличающей незнакомых парня и девушку, не было и стыдливости девичьей у неё и, знала она его как вроде давно, Ванька протянул тоже руку, сказав – Иваном зовут меня.
Она пожала её и повернула ладонью вверх и, смотря на нее, погладила, приложила к своей щеке и, проговорив – какая же она мозолистая у тебя, Ваня, я тебя каждый день вижу, как ты их натираешь.
Ему стало неудобно их, своих рук, привык с детства к ним и не замечал мозолей, как вроде бы и не было их, потянул руку к себе и сложил их на коленях, потом вспомнил, зачем пришёл и закурил, теперь пряча взгляд.
-Что с тобой, Ваня – подвигаясь к нему и неожиданно учащённо задышав, спросила Лена, положив снова свою руку теперь на его плечо.
Простыня опять упала и, у Ваньки заколотилось бешено сердце, вроде он не видел обнаженной женской натуры и понял, чем запахло, после свадьбы он не изменял жене, но много раз представлял такое, и что бы так просто, не прилагая усилий…
Вынула она сигарету у него из пальцев, и выбросила вон и, уже обняв Ваньку за шею, впилась губами в его губы, сопротивляться он не стал и не хотел, его охватила безумная страсть, как и её и, не задёрнув занавеску-дверь, повалились они на постель.
Всё произошло быстро и сладострастно для них, обливаясь потом, они лежали, тяжело дыша, как загнанные кони, повернувшись немного погодя лицом к лицу, они снова вцепились друг в дружку.
Потом трясущимися руками он подкурил, тяжело дыша, жара понемногу стала спадать и пошли машины, ему не хотелось уезжать и она как бы угадав мысли его, прижалась к нему, проговорив.
-Ваня, разгрузись да приезжай снова, братья скоро придут, а мы на машине твоей уедем куда-нибудь, приезжай.
И уткнувшись ему в спину сказала стыдливо — ты не думай, не шлюха я, просто с ума уже сходить стала здесь.
-А ведь я живой человек, мне тоже надо, как и всем, а где взять-то парня, мои не в счёт, двое братья, а третий зять, вот и женихи все, а ты мне понравился и сама не знаю, что нашло на меня.
А Ваньке понемногу стало делаться стыдно, потихоньку доходило, что он натворил, хотя он и желал этого, как и всякий нормальный мужик, отвращение к себе поднималось в нём.
Теперь, уже с нарастающим ужасом, понимал, какую черту переступил он и то, что ему казалось только полчаса назад хорошим и безгрешным, ввергало его в душевный трепет и ненависть к себе и к ней, подвернувшейся некстати и главное, зачем.
Молча встал и, надевая штаны, проговорил, глядя в сторону – поеду я, а то потеряют меня, завтра заеду, до свидания — и пошёл к ЗИЛу.
Налил воды в остывший двигатель, намочил кочку и завёл мотор, посидел в раздумье и включил передачу.
Всё было противно, брезгливо и не от того что она была плоха, нет, брезгливо было от себя, той скоротечности «любви» и проступившей поганой своей натуры, перешедшей нормы морали и верности, что ли.
Он всё понимал, что натворил и знал, что теперь за этим последует, пробный шар был забит, как после первого пропущенного стакана или первой сигареты.
Разгрузившись и окунувшись в ёмкость с водой, с остервенением тёр себя пучком намыленной травы, тёр, очищая себя от её, как казалось ему, не проходящего запаха, потом сел около машины, не зная с какими глазами идти домой, ему казалось что жена, посмотрев только на него, сразу догадается и потом слёзы, ругань, его оправдания с враньём и всё, он останется один, уйдёт она с маленьким сыном к родителям.
Представив себе это, он обхватил голову руками и замычал, проклиная машину, что встала она там и себя, не раздумывающего и кинувшегося в её похотливые объятия, раскачивал её, наливающуюся тяжестью.
Жить не хотелось, как и идти домой, просто сидел и курил одну сигарету за другой, в голове было пусто, погано и никаких мыслей – прострация.
-Ты чего тут сидишь, пьяный что ли – услышал он голос Кольки, шофера с ГАЗика, тот приехал и шёл по территории к своему дому, что был за забором.
-Вид, как заболел вроде у тебя, до дому-то дойдёшь, а то давай, уведу – подойдя к нему, проговорил Колька.
Ванька смотрел молча на него, и покатились слёзы, Колька не понял и присел рядом.
— Ты чего вправду, Ваня, что с тобой – он ничего не мог понять, а Ваньке хотелось высказаться, осудить себя в том грехе, какой допустил он, нужно было понимание и совет, что ли, как жить и что делать дальше.
-Коля, я сегодня изменил своей жене, сам не знаю, как — и, торопясь и сбиваясь, рассказал ему всё, утирая текущие слёзы.
Тот выслушал его и захохотал, Ванька непонимающе уставился на него, подумав – с чего он закатился.
Просмеявшись, Колька, помолчав, сказал – и в чём ты находишь здесь грех и преступление Ванюша, в том, что поимел красивую бабу – я её видел, и какая сама повесилась на шею тебе.
-Наоборот радуйся и езди теперь к ней, наслаждайся, вот дурачок-то, так все делают, и никто ещё не залез в петлю от этого — и, встав, продолжил свой путь.
Ваньке не стало легче, он думал, что Колька посочувствует, что-то посоветует и подумалось с досадой, что завтра весь гараж знать будет об этом, вздохнул тяжело и, поднявшись, тоже пошёл домой.
Опять было противно и гадко, не отступала горечь совершённого страшного, как он считал – преступления и своего падения, что он скажет жене и как первым делом посмотрит на неё — Господи, да что же я наделал – то.
Впереди гнали стадо домой, пахло коровьим потом, навозом и мочой, слышалось мычание их, окрики хозяев и в свете закатывающегося в пыли солнца, показалось ему всё таким родным и знакомым, но… яд измены расползался и ничему он был не рад.
-Как, как заходить, что скажу, ведь она сразу же догадается, может снова ехать за лесом и ночевать в лесосеке, нет, там та стерва по дороге — и он брезгливо передёрнул плечами.
-А будь, что будет, скажусь усталым да заболевшим — и открыл решительно калитку, потоптался и зашёл в дом.
Жена, увидев его, подбежала и повисла на шее – Ваня, Ванечка приехал, я уже заждалась и ужин вон в шаль завернула, а то остынет, давай мойся иди и ужинать будем – и, стараясь как всегда бывало, поцеловать его.
Он отстранился от неё, с той же снова брезгливостью к себе и с мукой невыносимой глядя в лицо ей и с ненавистью снова думая – знала бы ты, какого пидараса целовать собралась сейчас, эх, беда, беда…
-Заболел я что-то, Таня, продуло видимо и, спина отставать стала — и притворно охнув, согнулся, снова проклиная себя, было стыдно, стыдно поглядеть теперь на неё, но… нужно играть артиста, иначе пропал, сдашь сам себя.
-Так, раздевайся, и пойдём в баню, сейчас я тебя намажу, и напаришься, завтра, как новый рубль будешь, вот беда-то еще, пошли, пошли — и крикнула в окно соседским ребятишкам, играющим с их сынишкой.
-Ребятишки, поиграйте ещё с Сёмкой, мы в баню сходим, пошли Ваня — и, взяв приготовленное бельё, пошла первой.
Натирала она ему спину и шею, приговаривая – работник ты наш, отдохнул бы хоть, нет, всё возишь и возишь этот лес, и когда он кончится только, доработался, видишь до чего, спина отказала…
Он молча лежал, уткнувшись лицом в веник и снова душа его металась, не успокаивалась от осознания своей мерзости и, цепенел теперь уже от подступившего страха быть разоблачённым.
От того что у него такая отменная жена и что он сделал, пусть она и не знает пока, но ведь узнает всё равно и что будет и тут же успокаивал себя – потом пусть, потом ему не казалось страшным, страшно сейчас, пронесло бы.
-Ну, вот и всё Ванюша, полежи, что бы впиталось и парься давай, а я пойду, потом с Сёмкой помоемся и есть будем.
Спать она ему постелила на диван – это что бы, не тревожить меня, когда вставать к сыну будет, всё жалеет меня, знала бы ты — и снова пришло осознание своей пропащей натуры, отвернулся к стене и, закапали слёзы.
Утром она его не пускала, но он отговорился, что если нет справки из больницы, то прогул будет – скажу что заболел и на ремонте проторчу, а может домой отпустят — и, прихрамывая, веря уже сам себе, что действительно сорвал спину он, покондылял.
-А ты что дома, почему не в тайге – удивлённо спросил механик, привыкший, что они уезжали раным-рано, Ванька закурил и стал врать-объяснять, что неудачно повернулся на возу, расправляя баланы, вот спина и заболела, да и что переживать, план он выполнил, можно и подремонтировать машину.
Слава Богу, отстал он и пошёл Ванька к лесовозу, проходя мимо курилки, Лёха — слесарь и язва-парень, так же язвительно и прыская, спросил.
— Что-то, Ванька, нездоровится тебе, однако, археологам помогал, говорят и спину там сорвал?
Мужики вокруг захохотали, он сжал зубы и прошёл мимо, ненавидя себя за вчерашний разговор с Колькой и его, что разболтал.
Походил вокруг машины, собираясь что-нибудь поделать, но из рук всё валилось, убрал высохшую кочку и сев на крыле задумался, теперь уже не как вчера, казнясь, а осмысливая происшедшее с ним.
Сегодня, вчерашнее самобичевание казалось уже не таким и страшным, думал он, оправдывая себя – а что такого, так все живут, он знал многие семьи, где ходили налево и муж, и жена и, не подавая виду.
Но он-то не хотел так и не думал, иногда приходило на ум, не более и теперь понял, не делал так, что не было случая такого, и не затащила, если бы она сама на себя он и не полез бы к ней.
И Лена, вспоминалась сейчас ему в самых пикантных позах, в этом она преуспела видимо, научившись в городе всем премудростям необузданного пристрастия к «любви», чего он, до неё не только не пробовал, но и не слышал и, у Ваньки понемногу распалялось воображение.
Его потянуло к ней, забыв муки и теряя стыд – всё затмила собою похоть, что он застонал, ярко предвкушая близость с ней и вновь видя возбуждающие подробности.
Так, что сердце вроде бы выпало у него из груди и повисло между ног, держась на одной жиле, готовое вот-вот сорваться, снова и уже не торопясь, осознанно как бы и в памяти хотел этого, что вчера считал преступлением и грехом.
Но как-то сдержал себя и отпросился домой, выписав путёвку назавтра и с теми же думами, пошёл обратно.
Стыда не было у него во взгляде теперь, он растаял как мартовский снег в неожиданно пришедшей оттепели и был он уже другим человеком.
И очи его были чисты и спокойны как у младенца, ни тревоги, ни раскаяния и опять же стыда — ничего, лишь затаённая и похабная мысль билась – скорее бы завтра и к ней.
