Невозможно.

С виду я обычный парень, ничем не примечательный. Да вы и сами видите — средний и незаметный как полевая мышка. Если быть совсем уж точным – среднестатистический гражданин. Без статистики, таким как я – хана.

Да, ладно, хорош, я прикалываюсь. Я и подобные мне вообще вне статистики, нас может сосчитать по трем пальцам, оставшимся после обморожения во льдах Антарктиды, больной тяжелой депрессией папуас. Это я пытаюсь выражаться фигурально, а заодно немного пошутить. Не знаю как кто, а лично я не видел ни одного папуаса с обмороженными пальцами, или папуаса больного такой мозговой болезнью как депрессия. Увидел змею, убил, съел – все предельно просто. Какие уж тут черви в голове – они давно съедены в сыром виде. Вы не подумайте только, что я неровно дышу к папуасам и пытаюсь их дискриминировать. Если честно, я их вообще ни разу в жизни не видел. Только по телевизору. И вообще, причем тут несчастные папуасы? Просто я намекаю на то, что нас мало, сечете о чем я?

Я не хватал звезд с неба… да что и греха таить – не везло мне особенно в жизни. Вот это уже чистая правда . Если этот постоянный самоэкзорцизм вообще можно назвать полноценной жизнью. Впрочем, если позволите, давайте обо всем по порядку.

Взглянуть на себя в зеркало и то срам господний: телосложение человека, которого долго и безуспешно лечили голодом, серые маленькие глазки, сломанный шишковатый нос, несерьезный шрам над левой бровью, так, ерунда, больше похожий на царапину. И чем дальше — тем хуже: желто — зеленого оттенка кожа змеи, впавшей в кому от одиночества, щеки узника концлагеря, сомнительный подбородок, похожий на недоделанный пельмень, страстно желающий спрятаться за бороденкой, вместо которой Бог мне дал только какие – то кустики и проплешины типа лишаев. В довершение всего губки как ленточки на коробке с конфетками — бантиком.

Но, есть нечто, что всегда отличало меня от остальных людей. Нет, кроме шуток. Наверное, это можно назвать чрезмерной впечатлительностью, или особой верой в сверхъестественное, или еще как – то? Может вера в несуществующие и невообразимые образы, в детские иллюзии, часть из которых до сих пор сидят во мне. Не знаю, не одарил меня Создатель способностью сочинять. Родственники, в свое время, назвали это задержкой в умственном развитии и даже вялотекущей шизофренией, но это определение мне не нравится, и поскольку автор сдесь я, то пропустим это. Давайте уж лучше остановимся на первых вариантах.

Вы спросите, о чем я собственно? Я объясню. Наверное, каждому из вас знакомы ощущения, возникавшие в детстве, когда оставшись один, в темной комнате вы начинали воображать, что кто – то дышит вам в затылок, или пристально за вами наблюдает, а то и вовсе, собирается схватить за горло? Вы-то об этом уже почти забыли, а я помню прекрасно.

Или вот: я – маленький, с головой под одеялом, а на кухне этот жуткий перезвон посуды и чьи – то легкие и мягкие шажки, а дома, никого кроме меня и кота нет!..

Шевельнуться я не мог. Может, и не хотел. Не помню. Просто лежал, проглатывая холодные, соленые слезы и наблюдал в щелку под одеялом за скачками причудливых теней на стенах, на потолке и ждал, когда же явится Оно – названия этому придумать не мог, я для этого был слишком трусливым и слабовольным, хоть и обладал богатой фантазией. Не мог, наверное, и в силу своего малолетства. Оно, это самое страшное без названия распахнет дверь в комнату, срывая со стен мои рисунки папы в очках как у Джона Леннона и мамы с прической, напоминающей нечто, вроде курчавой пиратской бороды на голове, и явится за мной. Заодно уж я воображал себе жутких монстров, кошмарных духов, летающих мертвецов, вампиров, отвратительных упырей.

Прошло, наверное, много времени (может час, а может – несколько секунд), пока я не понял, что Оно без названия, сейчас за мной не явится. Да, а что, если Оно придет ночью, когда я буду спать, схватит меня за горло, а заодно со мной прихватит Маму и Папу!? Родителей своих я очень любил. В то время, наверное, даже больше самого себя. Они олицетворяли мое детское представление о вечности, и они уже были на свете, когда я еще не родился, и обязательно будут наслаждаться этой чудесной, как мне тогда казалось жизнью, когда я кану в небытие. Иначе я и предположить – то не мог. Я и сейчас их люблю, но другой, эгоистической любовью. Просто я не хочу, чтобы мне было плохо без них, не хочу остаться одиноким.

Я не мог представить мамину смерть. И папину. Никогда и ни за что. Я обдулся от страха и лежал в приятном, теплом климате пальм, лиан и ананасов. Кончик наволочки от подушки я засунул в рот и подвернул одеяло под ноги, чтобы во – первых было теплее, а во вторых, чтобы из пыльной темноты под кроватью меня не схватило Оно без названия. Пока я пытался дать этому название и теплый климат под одеялом остывал, я уснул. В общем, эти испытания требовали не детских нервов, а толстых и бесчувственных труб парового отопления, какие раньше были в коммуналках. Тогда, лежа под одеялом, дрожащий всем телом от ужаса, я погружался в липкое и непривычное для меня состояние сумасшествия, хоть и не понимал вполне отчетливо, что это значит на самом деле. Просто тогда я впервые познакомился с потусторонними силами в моем маленьком, но богатом воображении. Позже это вернулось. Короче говоря, в то далекое и часто благодатное время я был лучшим сценаристом, режиссером и актером фильмов ужасов в одном лице.

Да, или вот что. Каждый из вас (только не отпирайтесь) в детстве верил в Деда Мороза. Я точно верил. У всех все было, только у меня было все тоже, но в несколько гипертрофированной форме. Ну, скажите на милость, разве это нормально, когда парень учится уже в третьем классе и думает, что подарки на Новый год ему дарит настоящий Дед Мороз? У меня до сих пор хранится открытка того времени, написанная родителями и адресованная мне. Но в том – то вся штука, что подписана она не «Мама и папа», а «дед Мороз»! И я верил. И вовсе не потому, что был глуп, хотя, бог его знает? Скорее всего, по причине доброты и крайней доверчивости позднее во множестве проделывавшей со мной злые шутки. Доброту и доверчивость я сохранил на всю жизнь.

Поскольку во времена моего детства я про бога почти совсем ничего не знал – я верил в деда Мороза. Потому, наверное, что раз в году он делал мне что – то хорошее.

Правда ему нужно было помолиться на свой лад; ну, например, перед сном его хорошенько попросить о чем — то, или там записки писать, или делать намеки Маме, или Папе. Ну, вы понимаете – чтобы передали Деду, чтобы коньки подарил, или лыжи с настоящими креплениями, а то, в самый последний момент, вечером 31 декабря, кирзовые сапоги детского размера.

Я вам больше того скажу. С возрастом в этом смысле мало что изменилось. Иногда, даже сейчас если мне угораздит сходить ночью в туалет, в то время когда я пытаюсь делать вид, что тружусь на унитазе, мне в голову лезут гадкие и трусливые мысли о всякой чертовщине. О том, например, что в мою задницу, стоит ей плюхнуться на толчок , плавно и скользко сейчас – же влезет из глубин канализации зубастая тварь вроде пиявки – мутанта огромных размеров, вроде канализационной мурены. Если есть канализация, то должен – же там кто – то обитать? Она, эта тварь, сразу начнет жрать мои кишки и желудок, плавно и пронырливо добираясь до мозга. Гадкая тварь попутно будет поедать все остальное, что попадется на ее пути – нос, уши и губы, глаза, а я так и останусь лежать с загаженными и спущенными портками, с разорванной задницей, не предназначенной для таких экстремальных упражнений, на кафельном полу. Спущенные и загаженные портки пугают меня больше всего. Правда. Ну, скажите, когда вы бежите в туалет, вам в голову лезут те же мысли? Пари на что хотите, что нет. На последних метрах перед финишем, когда первые капли уже оросили ваше французское белье, стискивая обеими руками свою обреченную на казнь попу, вы, в лучшем случае думаете об апокалипсисе, а плюхаясь, наконец, на унитаз, погружаетесь в сладчайшую нирвану, в ушах ваших звучат мантры на благополучный исход.

Мои сны? Они могут стать отдельной темой, а по их мотивам можно написать бестселлер и оформить авторские права на голливудский шедевр. Тем самым навсегда можно избавиться от необходимости думать о хлебе насущном. Вся беда заключается в том, что сны свои я забываю почти мгновенно: как только я просыпаюсь, мне сразу нужно его, сон, начиркать хотя – бы парой строк, а как это сделать, если пробудившись, я еще не сразу могу понять — по какую сторону нахожусь – еще там, или уже здесь?

О такой прозаической причине – где взять ручку и бумагу можно и вовсе забыть.

Но, если честно, не об этом я хотел вам рассказать. И еще… Но это неважно. Я и так здорово отвлекся, впрочем, мне не жаль потраченного времени. Теперь, я надеюсь, что вы наверняка понимаете кто перед вами. Для меня важно, чтобы вы знали, что я часто не только особенно ощущаю себя во времени, но небольшой отрезок будущего знаю точно. О некоторых людях я тоже много чего могу рассказать, а иногда я самого себя даже ощущаю в них; в детстве меня это пугало до слез, а затем я привык к этому, как девушки привыкают к месячным. Ну, так вот. Если метро является для вас основным средством передвижения и вы достаточно наблюдательны, должны были это заметить — стоит человеку пройти сквозь турникеты и он здорово меняется. Знаете, как на двух рисунках – раньше были такие в моде: найдите десять различий. Может, это плод моего воображения, но я так не думаю. Что до меня, то мне кажется, что это как – то связано с самой аурой замкнутого пространства, иллюзорного и громадного как фантастический космический корабль в старом добром фильме «Звездные войны». С отстраненностью, безразличием и одиночеством множества обычных людей, многократно наслоенным друг на друга. В метро иллюзия одиночества и заставляет людей слегка забыть о некоторых правилах поведения, о манере говорить и жестикулировать, улыбаться, другими словами, о том каким вы должны быть, чтобы ненароком не привлечь внимание…ну, мое, например. Почти всем есть что скрывать, уверяю вас. Это как скелет в шкафу, а я знаю почти наверняка, как этот скелет найти и вытащить на свет божий. Давайте попробуем, если вам необходимо убедиться в этом самому? Пожалуйста, вот вам отличный экземпляр.

****

Видите, около выхода из вагона, в углу, привалившись лицом к стеклу, нахохлившись как раненная птичка, подбитая из рогатки, стоит человек, изможденного вида, худой в сером поношенном пальто с поднятым воротником? Ну, вот же он, худющий как зубочистка, с серыми глазами, со сломанным шишковатым носом, впалыми зеленоватыми щеками, сомнительным подбородком, губками бантиком и с маленьким шрамом, скорее царапиной над левой бровью? Я не знаю ни его имени, ни фамилии. Я вообще не знаю кто он. Когда я закончу, то буду знать о нем столько – же сколько и Вы. Поэтому буду называть его просто – Мужчина. При всем многообразии его душевного мира, он – типичен, похож на многих. Всего пять минут назад, за турникетами, так оно и было, но теперь разница все — же есть. На самом деле, да, да, его уже здесь нет. Только оболочка. Лицо его и лицом – то назвать нельзя. Маска. С венками прыщиками и жилками, но маска. Отстраненность и безразличие, вот что в его бездонных глазницах, полуоткрытых, как у пребывающих в коме. Теперь Мужчина стоит и смотрит немигающими, подслеповатыми глазами в темноту и пустоту тоннеля и, кажется ему, что вокруг лежит вселенская пустота и не осталось ничего живого.

Скоро, очень скоро, через несколько остановок, которые для него покажутся вечностью, Мужчина сменит суетливое одиночество метро на еще большее одиночество огромного, бурлящего и безразличного мегаполиса, а безграничный и черный космос с обугленными звездами запорошит снежными хлопьями его лицо. Снег не будет таять на нем, и будет жить также, наверное, как живет он на лице покойника, лежащего в гробу. От пушистого снега лицо Мужчины станет немного комическим и белым, но не смешным. Скорее, похожим чем-то на посмертную маску. Затем и мегаполис, не пробуя на вкус, выплюнет его в совсем уж малюсенькое одиночество забытой богом съемной квартирки на городских выселках. Но ему это абсолютно безразлично; он уже привык, что нет в этом мире места, где он не был бы одинок.

Но все это будет позднее. А сейчас мужчина с легкой иронией и сочувствием искоса наблюдает за молодой парой, воркующей о чем-то на ушко друг другу. Сладкие пташки юности, пока летящие в одном направлении, к очень капризной, переменчивой даме по имени Счастье. Пока для них понятие «переменчивое» — абстракция, неправда. Впрочем, чего гадать? Жизнь покажет. Мужчина немного завидует им, но глаза его говорят: «все уже прошло, вы — призраки, люди рядом с вами всего лишь фантомы, а вокруг – мираж. У вас еще есть будущее, но оно еще неизвестно и так призрачно, что скоро, очень скоро начнет исчезать как зыбучие пески, сливаясь с ненадежным и предательским настоящим, быстро и неотвратимо переходящим в подслащенные воспоминания прошлого. Уж он — то знает, что понятия будущее, настоящее, прошлое сильно размыты. Что такое, например, прошлое, как не отображение настоящего, а, возможно и будущего? Ну, как, к примеру, фотоснимок, или видеозапись? Просто, обычно никто об этом не задумывается, вот и все.

И в его жизни, как ему казалось, было все, наверно он был счастлив, но память человеческая избирательна и настоящее в его сознании заслонило призраки прошлого. У Мужчины счастье все же было, как и у всех, и поначалу такое необъятное, необходимое , но незаметное, теперь стало подобием сопливого пузыря, готового лопнуть. И все это произошло невообразимо быстро и неотвратимо. И уж конечно, если говорить о нем, речь теперь уже не идет ни о каком, пусть даже туманном будущем. Только о ненадежном настоящем и похороненном прошлом.

Смотрите! Мужчина слышит и смотрит на меня как на свое отражение в зеркале! О боже, он узнал меня! Но нет, это было лишь мгновение, возможно даже, что мне это просто показалось. Видите: глаза его приняли прежнее отсутствующее выражение, левая побитая шрамом бровь опустилась на свое место и он уже с несколько излишней поспешностью покидает вагон.

****

Вечером, он, наконец, доберется до своей клетушки, и долго будет возиться с дверным замком. Мужчина подумает: как это шпионы в детективах так легко и изящно открывают чужие замки, да еще в толстенных перчатках, когда он и со своим — то стариком справиться не может? Наконец фанерная крепость падет, и Мужчина протиснется в крошечную прихожую, тускло освещенную совсем негодящей лампочкой, похожей на умирающую, затянутую паутиной млечного пути звездочку. Он захлопнет за собой дверь и устало плюхнется на стул с оторванной спинкой, раньше, как и он сам, видавшим лучшие времена. Очень давно, так, что и сам он не помнил, стул был офисным креслом; было и такое, что на нем сидели только престижные задницы, а не так, кто попало: вот как Мужчина сейчас. Затем Мужчина долго и бесцельно будет кататься на несчастном стуле по полу, тупо водя глазами по стене в веселеньких обоях, пока его взгляд не сфокусируется на старой, двухлетней вмятине, оставленной пробкой от шампанского в канун Нового года еще в той, счастливой жизни. Вмятина была круглая, с хвостиком, похожая не то на сперматозоид, не то на виселицу. У Мужчины не возникнет удивления, он только усмехнется, отметив такое редкое сходство; все как в жизни – начало всего неизбежно порождает конец. Пусть даже и на нарисованной виселице. Но если присмотреться внимательней и включить воображение, она может оказаться настоящей.

Только один Бог видит — как он устал. Впрочем, в Бога Мужчина, наверное, не верил, потому что, как ему казалось, Богу нет дела до религий и до людей им поклонявшимся.

Он замрет на своем покалеченном самокате, ему придет в голову мысль, о том, что если Бог и на самом деле есть и все это видит, он просто лопается от смеха! А что еще хуже; может он ехидно хихикает в свою бороду. Впрочем, может быть он чисто выбрит и лыс как яйцо, этого никто не знает. Впрочем , есть ли у него основания винить Бога? Наверное, все — таки, нет. Скорее всего, он и слышать не слышал о том, что здесь, на Земле творится. Нельзя же предъявить иск Калашникову за то, что из его автомата бандит расстрелял толпу заложников. Мужчина подумает: нет, не Бог виноват, а люди. Где и у кого на Земле вы видели доброту чистую, истинную, без задней мыслишки, чтобы одарить ею хоть малую часть несчастных и обездоленных? Хоть одного, но бескорыстно? Может быть. Может быть и да. Кто – то, где – то, когда – то… Доброту, как синтаксический термин никто не отменял, но в реальности это всегда индульгенция самому себе. Мужчина не будет иметь в виду любовь к рыбкам и попугайчикам. Хотя, добро, безусловно, бесценно в любом его проявлении.

А бескорыстную любовь и всепрощение где вы видели? В церкви, что ли? В церковь ходят заниматься аутотренингом. А вокруг… Искушение, корысть и зло – вот этого добра сколько угодно. В чем преуспело человечество, так это в вечной говорильне о Царствии небесном и сотворении счастливой жизни, которая скорее напоминает сплошной гнойный нарыв ненависти, злости и страха, очень похожей на ад наяву.

А сколько народу умертвили просто так и во имя церкви? Кто взял на себя труд посчитать? И ведь мы созданы, так сказать, по образу и подобию. Так говорят наставники в церкви. Первыми были Адам и Ева – наши прародители. Тоже хороши. Нет, не фиговые листочки использовали Адам с Евой, чтобы стыдливо скрыть наготу от Бога. Настрогали себе по дубине из древней яблоньки, на манер современной бейсбольной биты – и стыд перед богом сразу пропал. Если так и было, и Бог позиционировал Адама и Еву со всем человечеством то его понять можно. Мужчина представит Адама и Еву с дубинами и ему станет смешно. Он подумает: Да кто он такой, Бог? Какое он начало олицетворяет? И есть ли он вообще с его заповедями? А дьявол? У него все гораздо честнее – ни заповедей, ни условностей. Хотя нет… нарушил божьи правила, раз и сразу в ад. Нет, пусть уж было – бы что – то вроде Бога. Если совсем ничего нет, человек, такой малюсенький, хрупкий и несчастный когда-нибудь останется по ту сторону черты наедине с вечностью в черноте и вакууме безграничного космоса. Мрак, б-р-р. Но, если Бог есть, — подумает Мужчина, — ему следовало бы поменьше обращать внимания на взбрыки детей своих и принимать большее участие в судьбах людей, брошенных, по сути, на произвол судьбы. Впрочем, с другой стороны, каждый, попади он в шкуру бога, мыслил бы категориями надчеловеческими.

Мужчина сядет за стол перед чистым листом бумаги, подперев руками влажный лоб, долго будет думать о чем – то своем, но так ничего и не напишет. Затем соорудит из старых подтяжек нечто, наподобие петли и долго будет на нее удивленно смотреть и думать. О многом. О том, что он плохо подготовился: кроме подтяжек были только шнурки от ботинок и старый ремешок, что совсем уж никуда не годится. Во всем должна быть своя эстетика. Даже в смерти. И о том, конечно, будет трусливо думать, что у него слишком большая голова, а петля кажется ему такой малюсенькой. Затем он будет обдумывать — как правильнее это сделать — встать на стул, или просто согнуть ноги, ведь он об этом понятия не имеет – потому что видел повешенных только в документальных репортажах и в детективах по телевизору. Мысли эти могут показаться вам смешными, но давайте поразмышляем и …поменяем вас с этим Мужчиной местами? Что вы тогда скажете? Я так думаю, что вы сразу обделаетесь и попроситесь обратно, в свою счастливую и размеренную жизнь. Просто это мысли человека еще не дошедшего до последней черты, какой – то частичкой мозга верящего, что все может быть иначе, вот в чем их кажущаяся забавность.

Он осторожно, как сапер, просунет голову в петлю, но тут же испугается и весь вспотевший и покрасневший начнет выдираться обратно, а выбравшись на волю, вздохнет с облегчением полными легкими и вытрет выступившие блестящие бисеринки пота, с разом покрасневшего лица. Да, он представит себя во всей красе, посиневшим, с вывалившимся языком и выпученными глазами, болтающимся в этой дурацкой и смешной петле из подтяжек, которая еще неизвестно, выдержит – ли его вес? Это может даже показаться смешным тем, кто его найдет в таком нелепом виде. А для него это очень важно. Собственно, для большинства народонаселения Земли, наверное, это тоже не самое последнее дело.

Мужчина подойдет к окну и распахнет его настежь. Еще лучше. Мысленно он увидит то, без чего сейчас вполне мог бы и обойтись: самого себя, барахтающегося на асфальте в темной маслянисто — бурой жиже, с неестественно вывернутыми конечностями и торчащими осколками костей. В книжках пишут, что кости должны быть белые. Ему собственные кости покажутся грязно-серыми. Он вымученно улыбнется, как улыбался – бы страдающий морской болезнью человек. Третий этаж гарантирует отсутствие всяких гарантий. Нет уж, пусть лучше смеются.

Он пожалеет, что в нашей стране нет в свободном обращении оружия и у него под рукой нет даже самого простенького, ржавого пистолетика. БУХ-Х!!! темнота и тишина. Впрочем, даже БУХ-Х!!! он не услышал — бы. Быстро, а главное без заморочек. Мозги, осколки костей и прочие продукты его несчастной головы это уже не его проблема. Вот уж была – бы настоящая квинтэссенция смерти и покоя. Впрочем, черт его знает, может это болезненно и далеко от идеала. Но даже если это и больно, то наверняка ненадолго; просто как засыпание с сильнейшей мигренью. Да что об этом думать – пистолетика все равно нет.

А может быть все будет совсем не так: не будет никаких выпученных глаз и вывалившегося языка? ТОЛЬКО ДЛЯ НЕГО? Просто он ничего не узнает и не почувствует, а заснет, уплывет, опустится в сонное, бессознательное состояние и проснется мертвым посреди вечности? Опять – же, что такое вечность? Это и есть смерть, неотвратимая, как артрит в старости? Вечность. Она и пугает и засасывает. Никакого абстрактного воображения не хватит, чтобы хоть с малой толикой достоверности представить себе ее. Страшно о ней даже помыслить.

Мужчина подумает: говорят, что смерть это нормально, естественно. Оно конечно. Где – то там, на другой стороне земного шара, а лучше в другой галактике, в туманной и далекой перспективе, она, Смерть может быть и нормальна, как отвлеченная абстракция, но прямо здесь и сейчас… может быть все – таки… нет? Страшно. Не то слово. Можно конечно подобрать множество слов, но все они будут синонимами слова СТРАШНО! Он понимает, что значит умирать: ну, нечто вроде кляксы в конце длинного и нудного повествования, называемого жизнью — сунул голову в петлю и тру-ля-ля! Но смерть как таковая все — же недоступна его сознанию; как это будет на самом деле? Понять факт собственной смерти невозможно! Но, надо быть этим…мужчиной, что-ли… чтобы быть настоящим человеком этим, как его…homo sapiens и цельной личностью, чтобы, по крайней мере, постараться принять его. Он подумает: Нужно настроить себя на неизбежность смерти и всегда помнить, что она всего лишь естественная составляющая жизни. Да… Бесспорно, умно и он не один раз слышал это в разных вариациях, но в его воображении возникнет гроб, в котором он будет лежать во тьме, гниющем воздухе и будет спрашивать себя в который раз: единственный — ли это для него выход?

Сомнение будет жестко колотить его измученный мозг, как заправский профи умело добивает своего юного спарринг — партнера. Вот ведь, всегда с ним что – то не так… он поймет, что никогда не простит себе необратимого поступка, самоубийства, смерти всей его такой бесценной и неповторимой вселенной, и через пару минут он уже будет уверен , что покончить с собой наилучший выход из того тупика, куда завели его слабость, болезнь и ничтожность и уверенность в том, что слабость и ничтожность совершенно не свойственны другим людям.

Да уж… лучший выход. А каково ему будет лежать в глубочайшей тишине, в вековечной пыли и продуктах гниения собственного тела, лежать с закрытыми глазами и не хотеть видеть бесконечные, бездумные сны, лежать века и века в лучшем своем выходном костюме?.. Ничто и никто не будет его беспокоить — радости и несчастья жизни – это все для живых. Абсолютная пустота. Ни отца, ни матери, ни возлюбленной, ни друзей, ни врагов. НИКОГО. Мертвецы одиноки как безымянные потухшие звезды, до которых и дела — то никому нет; с приходом смерти он осиротеет окончательно, вечное одиночество – вот его удел. С другой стороны — конец мукам, конец этому долгому кошмару, конец долгой дороге жизни. Тело обретет мир и покой. Совершенная тьма смерти. Мужчина подумает, что ему надо было попробов Как как Интересно получается, как ему думается красиво, когда в этом совершенно нет смысла. Рафинированные, красивые, но неживые слова – как венки на могиле. Его это начнет немного раздражать. Опять эта совершенная тьма смерти. Где – то это уже было. А ведь нет никого, кто – бы на самом деле долго побывав в смерти, вернулся и сказал, как там будет, а!? КАК ТАМ БУДЕТ, КАК!!? Он не понимал, это точно. Смерть была близка, но за самой гранью досягаемости. Она насмехалась над ним. А мир, в котором он жил сейчас… Слова уже не имели того привычного смысла, на который он привык опираться, а мысли перемешались как крупа в сито. Теперь мир, в котором он пытался жить, оставлял только эмоции отчаяния, страха и ярости. Можно было попытаться выйти из этого состояния путем веры в то, что жизнь это единственная реальность тонкая и грязная как паутина в старом сарае. Но что это меняет? И что если эту паутину разорвать? Может и ничего. А может Хаос. Безумие. А может истинная правда? Так как же ему дальше жить, если он не видит выхода из грязи и пыли сарая? А есть – ли он вообще, выход – то? Или разорвать к чертям собачим паутину, опутывающую его? Никто и никогда не даст ответ. И еще. Интересно, больно ли ощутить стальной захват грязных, старых подтяжек, что наступит потом — сразу полная тьма, или он успеет почувствовать сильную боль и как мысли, его такие бесценные мысли уносятся прочь, быстро растворяясь в надвигающейся мгле?

Мужчина сглотнет , но в горле будет сухо и горько, а где – то в недрах его мозга опять зародится сомнение. Черт возьми! Нет, обратной дороги нет. Правда, он пока еще молод, в юности даже считался красавцем.

Он подумает: А может не красота спасает жизнь, а смерть спасает красоту? Смерть останавливает этот процесс, похожий на медленную гангрену, под названием ЖИЗНЬ? Люди, умершие в молодости навсегда остаются молодыми и красивыми в памяти других. Господи, да! Он сейчас ненавидит жизнь. Но… одно слово «ненавижу» не искупят десять слов «люблю». Нет, опять не то…опять он ищет спасательный круг, за который хватаются, когда под рукой уже ничего нет.

Еще раз, зачем — то попробовав петлю на прочность, он взглянет на неубранную квартиру и дрожащими, потными от волнения руками расставит вещи по своим местам.

Отдохнет и вспомнит, что задолжал за квартиру и долго, путаясь в дырявых карманах, будет доставать из них мятые и влажные с улицы купюры, медицинские направления и рецепты с пометкой «cito»*, рассыпая на полу мелочь и пластинки с таблетками, зажигалку.

Затем сложит купюры неровной, рассыпающейся горкой на тумбочку трюмо.

Вдруг, на этой самой тумбочке он увидит таракашек. Двух взрослых и одного маленького, совсем ребенка и не станет их убивать. Зачем кого – то лишать жизни, когда сам, наверное, скоро будешь с трепетом и страхом наблюдать зыбкое равновесие весов, в чаши которых будут сложены твои прошлые поступки и все, что ты накуролесил за свою жизнь? Мужчина искренне считал, что тараканы очень умные твари. Он не захочет быть причиной горя, даже тараканьего, наклонится и внимательней посмотрит на счастливых жучков. Он понимает, что счастье это не состояние, а неповторимый миг… Оно никогда уже не вернется именно в том образе, который ты его пережил и запомнил .

Неожиданно для себя он почувствует легкость и невообразимую эйфорию. Гладкая полированная поверхность тумбочки трюмо превратится в паркетный зал, зримо вырастет в размерах и будет приятно холодить ноги. Комната визуально увеличится в размерах и как будто, примет другую форму, а ему придет в голову мысль, что, наверное, он босиком, куда девались туфли? Взглянет на свои ноги и увидит, что у него не ноги, а лапки. И не испытает ужаса. Не нужны ему теперь ни туфли, ни брюки! Вместе с брюками, туфлями и телесной оболочкой он освободился от своего человеческого тела, прошлого и настоящего. Все вокруг станет невообразимо громадным, как на летном поле какого – то фантастического аэродрома, или поля для игр Великанов — друзей Гулливера. И голова… Свободная и пустая, как использованный спичечный коробок. Он все забудет! Может, ему только так покажется, ну да какая разница? Не это ли есть счастье?! Воздух, много воздуха и свободы! Глаза его застит туман, по щекам хлынут не прежние скупые и обманчивые, мужские слезы, а целый водопад. Водопад детского, еще никем не тронутого и не обманутого счастья. Рядом с ним, под кусочком хлебной корочки будет деловито копошиться его отец, блестящий, как кирасир и такой же сильный. Он, изредка будет глядеть на сына, а похож он будет на настоящего воина с огромными усищами, которые словно самурайские мечи будут прижаты к спине. А вокруг него целый мир! Пусть и тараканий, зато такой прекрасный, завораживающий и непознанный! Никакого прошлого, прекрасное настоящее и неизведанное будущее! Он, вдруг поймет, что если кому и свойственна философия букашки, так это человеку. Потому что ему – букашке не нужна никакая философия вообще. Отец с достоинством и одобрением посмотрит на него глазами – бусинками и мысленно спросит:

— а не пора – ли нам обратно, этот странный человек слишком много внимания уделяет нашим скромным персонам , а люди – такие непредсказуемые. Даже от этого, потертого жизнью, измученного болезнью и безобидного можно ожидать чего угодно .»

-Да, да! Домой, домой!» — радостно воскликнет мужчина – тараканчик, обернется и увидит свое собственное несчастное, но любопытное лицо громадных размеров, уставшее и постаревшее, с большими, печальными глазами в морщинках, с застывшими в уголках глаз слезами, очень испугается и… проснется. Наверное, это длилось всего лишь минуту, или чуть больше. Он задремал, присев в кресло и теперь с ужасом начнет осознавать, что настоящая действительность здесь, никуда не ушла, просто судьба дала его воспаленному мозгу небольшую передышку.

Мужчина ошалело протрет глаза, оглянется по сторонам, тщетно ища еще какой – либо повод оттянуть задуманное, проведет тыльной стороной ладони по щекам и поймет, что небрит. Он зайдет в ванную комнату и пристально, с легким раздражением всмотрится в свое отражение в зеркале, долго думая о многих, неведомых вещах, наверное, о том, как несправедлива жизнь. И как скоротечна. И о том, наверное, что ну ее независимость и самодостаточность; как хорошо, когда есть от кого зависеть и кому зависеть от тебя. И что никогда не надо полностью сжигать за собой мосты.

Побрившись, он переоденется в костюм и опять подойдет к петле, обреченно посмотрит в ее разверзнутый зев, внутренне содрогнется, подергает и, вдруг, о чем — то вспомнив, бросится к телефону и наберет номер. На другом конце линии сработает определитель номера, и примерно минуту он будет слушать гудки, но трубку так никто и не возьмет. Наверное, это хорошо. Там, на другом конце телефонной линии, рядом с телефоном, наверное, его жена, а ее он боится… как нечистой совести.

В его сознании зачем-то всплывет запомнившаяся еще со студенческих времен фраза древнего философа: «Семья и домашний очаг – удел добродетельных, дается им в форме абсолютной и самодовлеющей».*Он подумает, о том, что у них с этим философом разные понятия о добродетели, к тому же есть здесь душок диктатуры и домостроя, но все же… одно предложение, а как в нем тепло, уютно и пахнет домашними пирожками. Ему захочется, вдруг, прыгнуть туда, в эти слова и стать их частью, буковкой или знаком препинания. Ну, хотя бы точкой, или запятой.

Мужчина сядет в кресло и закурит. Его подсознание судорожно будет искать путь к отступлению, а сознание лихорадочно выискивать незавершенные дела, пальцы, словно тараканьи лапки будут непрерывно перебегать с одной пуговицы пиджака на другую, расстегивая и снова застегивая их. В нем будут бороться несколько чувств – страх, необычность ситуации и нежелание отступать.

Черт, глупо, трусливо. Креститься с его мировоззрением еще глупее и трусливее. Мужчина подумает: вообще – то наш мир держится на сплошных глупостях. Таких как , например, любовь, которая обречена на смерть в момент рождения. Или добро, которое запросто может обернуться злом; все зависит от пропорций.

Как незаметно, почти стыдливо подступит к нему гора воспоминаний. Безумие молодости – ау! Уверенность и самодостаточность – ау! Любовь и уважение, истинная дружба – где вы? Мужчина прислушается к себе и заметит – память подкидывает ему детство и юность. Все в мельчайших подробностях, но без всякой связи друг с другом. Железный волчек – юлу. И бой колокола в церкви, который будил его во время дневного сна. И посылочный ящик, куда он убирал игрушки. Он даже почему – то вспомнит, как в самом раннем детстве, во время болезни, залезал на подоконник и жмурился на морозное солнце, как лоб нагревал постепенно ледяное стекло и как слепили его глаза белые сугробы за окном. Он вспомнит то, что казалось, забыто настолько прочно, что и не существовало вовсе. Как отец сломал об колено его хоккейную клюшку и стегал его ремнем в наказание за непослушание, как мать потом целовала, рыдая. Как он вляпался руками в застывающий гудрон, когда гостил у бабушки, а она потом, весело смеясь, смешно хлопала руками себя по бокам. Напряжение и страх, как у солдата во время первого боя, во время вступительных экзаменов в университет, первая любовь и познание женщины, тогда он облажался.

Мужчина подумает: призраки памяти, что – бы не происходило: тоска или радость – не безмолвные, неподвижные и безразличные манекены. Они живут своей жизнью в нашем сознании и меняются, становятся то добрыми, то злыми от разговора к разговору, которые мы ведем с ними, сами и задавая вопросы и отвечая на них… у кого есть воспоминания, тот не ждет перемен и уже не суетится, а часто живет памятью о прошлом; только в воспоминаниях нам не грозит измена. Так — то оно так, однако, никакая былая правда нас не утешит и не спасет.

Давно ему не хотелось так выпить. Мужчина тряхнет головой, отгоняя мысль о том, что ему нельзя пить. Затем медленно встанет, подойдет к старенькому холодильнику «ЗИЛ» с наклейками из мультиков, неуловимо похожему на автомобиль «Победа», найдет водку и плеснет себе в простой граненый стакан, выпьет, но тут же зажав рот руками, нырнет в туалет и изящно все сблюет на пол, не добежав до унитаза. И хорошо. Бог его знает, что покажет вскрытие. Алкоголь признак малодушия и бесхарактерности. Свят, свят..опять какое-то вскрытие…

Мужчина вытрет ладонью капли рвоты и подумает: такова проза жизни. Он подойдет к окну и всмотрится в тусклое оконное зазеркалье, улыбнется своему отражению в оконном стекле и удивится. Оказывается, у него обаятельная улыбка. Он и забыл об этом. Оказывается, он мог еще улыбаться, даже если, на самом деле, он плакал. Постепенно его улыбка угасла. Мужчина внимательно взглянет, в покрытое инеем окошко. Что там? Что? Что осталось? Ничего не осталось: точка, точка, запятая вышла рожица кривая.

Внезапно сильный порыв ветра с треском рванет окно, разорвав ход его мыслей. Прохладный зимний воздух взъерошит волосы и приятно охладит горячее лицо, осушая никому не нужные слезы. Горько усмехнувшись, он еще немного посидит так, слабо раскачиваясь в такт своим мыслям, глядя в никуда, в пустоту, затем встанет, возьмет свой старый цейсовский бинокль и подойдет к окну, за которым будет шепелявить и отплевываться неизвестно чем больная природа.

А там, за окном, будет продолжаться жизнь. Вот из подъезда выскочит, оставляя за собой шлейф нежных духов совсем юная, полная надежд девушка. Наверное, на свидание. Перед ней открыта огромная жизнь, в которой если покопаться хорошенько, можно найти и хорошие вещи.

По оконному стеклу, засыпая на ходу, проползет на дрожащих лапках, заваливающаяся на спинку муха с оторванным крылышком, усилием воли собирая осколки окружающего мироздания. Откуда она сдесь? Муха будет бороться, отчаянно цепляясь за жизнь, что само по себе вызовет уважение к ней. Мужчина заворожено, с удивлением будет смотреть на героически уходящее в небытие насекомое, затем вздохнет и снова посмотрит в окно.

Прямо напротив его «хрущевки» уткнулся в сопливое, низкое небо недавно отстроенный дом — башня, в котором уже начнут вспыхивать окна и он приникнет к биноклю. И будет он плакать и смотреть на эти окна, на новенькие, как с иголочки, но чужие и неведомые ему кусочки жизни, в которых люди будут включать, выключать свет, двигаться, ругаться, смеяться, обниматься и драться и изменять друг другу. Одним словом – жить, жить, жить!!! Он будет глотать холодные, горькие слезы, глядя на этих маленьких, неуклюжих, далеких ему во всем людей. Затем осторожно положит бинокль на подоконник, сядет в кресло, обхватит руками колени, уткнет в них свое разгоряченное, мокрое от слез лицо и долго будет вот так сидеть и размышлять о чем — то, не смотря на надвигающуюся ночь.

А за окном, низкое, ночное небо, вдруг, начнет проясняться и в черной бездне космоса где – то здесь, и там, и еще дальше, давая надежду, станут зажигаться малюсенькие, но яркие и честные звездочки.

*********