Антон в детстве следил за жуками-водомерами, скользящими по поверхности реки, видел узоры, голубые круги, нанизанные на нитку, слышал трель ксилофона. Он перевешивался через перила моста и часами созерцал эти представления. А потом отец подсекал рыбу, и всё взрывалось синим фейерверком, россыпь капель зависала в воздухе и барабанной дробью опадала.
— Волшебство…- выдыхал Антон, улыбаясь, а потом оборачивался на зов отца: «а ну-ка, сынок, помоги мне!».
Они делили рыбу пополам и несли домой. Дорога струнами тянулась за горизонт, и Солнце желтело одуванчиком, а где-то вдали ритмично поскрипывала старая шарманка.
Когда Антон рассказывал соседской девчонке, что, если постараться, можно собрать облако в стакан, она смеялась, и от её смеха воздух искрился золотыми всплесками. Антон брал Волшебство в ладони и смеялся тоже.
Оно было повсюду. Когда Антон играл в футбол с друзьями, они кричали «Давай, Тох, забей!», казалось, что ворота шириной с весь мир, и что ты ни сделай, это не будет ошибкой. Мяч рассекал воздух, оставляя после себя огненные всполохи, а восторженные возгласы друзей парили до самых небес.
И когда Егор хлопал по плечу, его ладонь отражала солнце, как золотая медаль. Он говорил:
— Мы будем играть за сборную, Тох! Я буду вратарём, а ты нападающим, мы покорим мир! – он трепал русые волосы Антона, и хор духовых играл праздничный марш.
Марк же звучал, как одна клавиша рояля, монотонно и одинаково.
— Нерационально пытаться покорить мир в сборной России по футболу. Это всё равно, что спичкой чайник подогревать.
При разговоре он всегда поправлял очки, а вокруг летали сонные мушки, которые пропадали, только если его потрясти, как следует.
Друзьям приходилось валить его на траву и катать по ней, пока он не начинал хохотать. Если везло, можно было услышать вальс ми минор Шопена.
Дома у Антона был проигрыватель и старые пластинки из коллекции отца, которую он собирал «по молодости»: Чайковский, Рахманинов, Моцарт… Они чуть поскрипывали, как поленья на костре, и наполняли комнату ярким солнечным свечением или звёздными мириадами, а от пятой симфонии Бетховена в комнате бушевал ветер и иногда вспыхивали нитки молний.
— Мам, смотри, это Волшебство! – восклицал Антон, когда она развешивала бельё на улице, и чистые простыни отсвечивали радужными переливами.
Она улыбалась и отвечала:
— Бог тот ещё Волшебник.
С неё всё и началось.
Она лежала в вакуумно-тихой комнате, и всё вокруг было бесцветным и плоским. Стены, простыни, тонкие руки, — сплошь пустое. Даже очерченная фигура отца не отбрасывала тени, а свет из окна был бумажно-белым.
Антон пошёл на речку, но она застыла ледяным полотном, навсегда заковав детство на недоступном дне.
Домой возвращаться было страшно. Клубы смрадного зелёного дыма оседали на пол, приходилось огибать его редкими островками, но вычистить всё музыкой было нельзя, отец начинал кричать и бить Антона, загоняя в угол, в оковы стен. А над кроватью по ночам шёл дождь, и приходилось сползать на пол, чтобы хоть немного поспать.
Следующим был Егор. Его ладони стали шершавыми и царапались, а голос звучал глухо, словно пробивался из живота. Он улыбался рассеянно и говорил:
— Хэй, Тох, деньжат не подкинешь, я верну потом, хм?
Рядом с Егором никогда не было тихо, а теперь вдруг стало. Он оглядывался по сторонам, а после шептал на ухо:
— Хочешь попробовать, брат? Тебе понравится, обещаю, ты даже не представляешь…
Он походил на эскиз человека, недорисованный карандашный набросок, у Антона почти до полной глухоты закладывало уши, но он цеплялся пальцами за плечи и, не слыша самого себя, молил:
— Брат, брось это дерьмо, ты же мечтал играть, помнишь? Ты хотел покорить мир, слышишь меня?!
Но Егор не слышал.
Егор больше не мечтал.
Антон пробирался по лабиринту коридоров и лестниц, его хватали какие-то руки, и голоса оплетали чёрными нитями, и будто бы не было конца пути, будто бы вся жизнь сжалась до потрескавшихся болотных стен.
А потом он увидел Марка. Тот говорил одними губами, словно его клавиша запала…
— Они ненавидят меня, ненавидят… — вот и всё, что Антон мог разобрать.
Взгляд цеплялся за перебинтованные руки, как за изъян на полотне, лишнюю деталь.
— Чёрт возьми, Марк, почему ты мне не сказал?..
Но он только отворачивался и сопел в подушку: ненавидят, ненавидят.
Антон сплюнул на пол, когда доктор вынес приговор: не жилец.
— Как и вы?
Тишина начинала душить.
Пришлось вынести проигрыватель из дома, пока его не затопило грязно-зелёной слизью. Антон принёс его к соседской девчонке. Музыка звучала слабее, но она звучала, и на несколько мгновений Антон снова увидел этот свет. Он снова вспомнил Волшебство, каким оно было.
— Что за чушь ты слушаешь? – смех у девчонки теперь был другим. Антон его почти не слышал.
Она выдернула вилку проигрывателя и розетки и включила магнитофон.
Антон отнёс пластинки на свалку.
На выпускном, когда ему вручали золотую медаль, Антон смеялся. Но не слышал собственного смеха. Ничего уже не слышал. Он прямо при всех заявил директору, куда тот может себе эту медаль засунуть, после чего его вывели из зала под шокированные и восторженные вопли. В руках оказалась помятая пачка «Мальборо», и кашель не помешал остановиться.
— Ну ты дал, Тох, уважаю,- прочитал он по губам ставшего покурить с ним одного из тех ублюдков, которые издевались над Марком. Его мама рассказала всё, что знала, ходила в милицию, к родителям, они только смеялись в лицо.
— Вот такой у тебя идеал человека, да? Такой мразью нужно быть, чтобы мир тебя принял?!
— Эй, ты полегче на поворотах…
Но Антону было уже всё равно, когда он валил ублюдка с ног, бил без разбора, когда его оттягивали, пытались привести в чувства.
Антон переставал понимать, что происходит, потому что это была не его правда, чужая. Он запутался в сетях, словно мелкая рыбёшка, и не было выхода, некуда было выбираться, потому что его мира больше не было. Волшебства больше не было.
Антон пришёл в себя за столиком в каком-то баре, когда его трясли за плечи. В голове пульсировала боль, он не помнил, сколько выпил.
На улице было сумеречно, и ноги подкашивались, но Антон всё шёл, пока не оказался у речки, где в детстве следил за водомерами. Полотно было всё таким же бездвижным.
Антон соскользнул по перилам и обнял их, когда слезы посыпались из глаз.
— Верни Волшебство, Бог, слышишь?.. Верни обратно,- шептал он, а ночь всё сгущалась. Когда чернота окутала Антона, он уснул.