Я выжидаю минут пятнадцать, повторяя русские глаголы, и требую у секретаря кофе и сегодняшний выпуск «Имперского вестника» на немецком. Встаю у двери, так, что она скрыла бы меня, открывшись — приёмчик, заимствованный мной у покойной матери Рины Рац. Когда господин Балог проходит мимо меня с подносом в руках, я, не говоря ни слова, тычу пальцем ему в область правой почки.
Эффект несколько превосходит мои ожидания: мой секретарь не только вздрагивает и роняет поднос, но и, выхватив пистолет из кобуры на боку, резко оборачивается и целится мне в лоб. То есть целился бы, если бы я, во-первых, была на голову выше, а во-вторых, не переместилась бы под его рукой так же резко, вновь оказавшись в итоге за его не слишком широкой спиной.
— Вы только что покусились на жизнь императора, между прочим, — говорю я в сторону лопаток, обтянутых тонкой тканью сорочки.
— Прошу прощения, госпожа Хорват, — голос секретаря ровен и почтителен, но я вижу, как моментально наливается влагой белизна льна на его спине. С такого расстояния я даже запах его страха чувствую. Господин Балог аккуратно убирает пистолет в кобуру и разворачивается ко мне лицом.
— Подберите, — я указываю на бренные останки чашки и мокрую газету. — И сделайте мне другой кофе. И другую свежую газету принесите.
Секретарь присаживается на корточки, аккуратно собирая на поднос осколки. Наверное, в этом месте я должна упиваться его унижением, но меня накрывает чувство гадливости. Однако я продолжаю, как ни в чём не бывало:
— Господин Балог, вам выражение «цыганский нож» известно?
— Это идиома.
Он отвечает глухо, не поднимая головы.
— Да. Но вы вполне можете получить её в подарок, если будете слишком часто докладываться Тоту. И работа на СБ, как вы, наверное, знаете, вас не спасёт. Дворец, и особенно наша часть, кишит цыганами, если вы не заметили. И знаете, что я скажу? Не только дворец. Нас мало, но мы умеем всегда быть там, где надо. А потом там больше не быть.
Я жду его взгляда. Я знаю, что он будет исполнен ненависти, и готовлюсь его выдержать.
У него печальный, тусклый взгляд.
— Госпожа Хорват… я ведь не ваш враг. И докладываю не из вражды к вам. Я только дополняю показания устройств из вашего кабинета. Это моя работа. Я маленький человек, госпожа Хорват. Я делаю работу, которую брезгуют выполнять вампиры и к которой не приспособлены «волки».
Такого отвращения к себе я не испытывала со времён общения с Марчином Твардовским.
— Идите, — говорю я. — Принесите мне кофе.
Когда дверь за ним закрывается, добавляю в пространство негромко, но чётко:
— Лаци дурак!
***
— Говорят, шеф ИСБ с чего-то на тебя чертовски зол, — как бы между прочим замечает Кристо, осматривая банку тушёнки, пока Рина и тётя Дина перебирают чуть дальше симпатичные кухонные полотенца турецкого текстиля. Понятно, почему Кристо не хотел заводить разговор об этом дома: тётя Дина могла услышать и забеспокоиться. На работе же полно жучков, и он об этом узнал, скорее всего, раньше меня. Чёрт побери, все обо всём узнают раньше меня!
Я сочла разумным умолчать про чай и про «Лаци дурак». Мой муж почти всегда спокоен, но если впадает в праведный гнев — то прячь ножи, как говорится.
— Из-за спора о занятиях рукопашным боем. Я предложила обучать ему и «волчиц» тоже, и начать с меня. Показательно.
— Это невозможно! — бросает на меня потрясённый взгляд.
— Отчего?
— Я не могу позволить, чтобы посторонние мужики набивали тебе синяки и шишки.
— Ну, ты можешь быть моим постоянным спарринг-партнёром. И тогда синяки и шишки набивать мне будешь тоже ты.
— Нет! Я тебя… не могу! — чтобы не завопить, Кристо переходит на шёпот, но его панический взгляд более чем выразителен.
— Тогда надо допустить всех «волчиц» разом. Но вот именно этого Тот и не разрешает.
Кристо задумывается.
— А если начать пробное обучение на тебе и ещё какой-нибудь женщине? Получить разрешение на двоих стоит тех же усилий, что на одну, я думаю.
От избытка чувств я хватаю его за руку:
— Кристо!.. Кристо!..
Он неловко отнимает ладонь, оглядываясь на мать.
— Но в самой идее, я так понимаю, ты ничего странного не видишь?
— Э… нет.
— И «волчицы» не поднимут меня на смех, если я предложу им тоже заниматься рукопашкой?
— Э… откуда такие идеи вообще? Они же все учатся охоте, они же «волчицы».
— Ну, мне Тот сказал.
Кристо пожимает плечами и бормочет самое цыганское восклицание на свете:
— Гадже.
Если перевести максимально точно по смыслу, это значит — «Эти нецыгане сами странные, идеи у них странные, и смотрят на мир они как-то странно, вообще ни с чем не сообразно». Таким восклицанием реагируют цыганские девчонки на замечание прохожего, что в огромной юбке они не смогут забраться на вишню или яблоню за лакомством; оно срывается с губ моего дяди, когда он видит, как выбрасывают замечательную керосиновую печь пятидесятых годов производства, которую всего-то надо почистить и в одном месте поправить; поцелуи на свадьбе, голубцы всего с одним-двумя видами мяса, неумение перечислить своих родственников хотя бы до четвёртого колена во всех областях Империи, выброшенные велосипеды и скупость в подарках — всё это вызывает у цыган короткое, звонкое замечание: «Гадже». Справедливости ради, надо сказать, что второе по популярности высказывание — «Рома», что значит: вечно у цыган всё как-то сумбурно, переполошно, горячно, неровно, легкомысленно и крикливо. Выиграть в лотерею пятьсот крон и на радостях прокутить со всей махаллой две тысячи; пойти за пивом, пропасть на два месяца и вернуться в новых штанах и женатым; разругаться вдрызг с лучшим другом, поспорив, кто кого больше, крепче и вернее любит… «Рома!» — «Цыгане есть цыгане!»
В отличие от меня, тётя Дина, похоже, неплохо ладит с девчонкой. Они уже несколько раз вместе лепили пирожки, ходили в кино и кафе. Вот и теперь Рина выглядит вполне миролюбиво, обсуждая полотенца и бог знает, что ещё, с моей свекровью. Да, ведь они кровные родственники… и тётя Дина никогда не убивала её мать. Сожри меня многорогий, ну почему именно я умудряюсь испортить со всеми отношения — даже с теми, кого ещё не знаю? Я невольно вспоминаю лицо секретаря, когда он смотрит на меня снизу вверх, с крупным осколком чашки в пальцах.
Мы заносим в машину свёртки и пакеты с покупками. Новенький «Хирнев» не наш, хотя при наших зарплатах вполне был бы по карману. Но совершенно нет нужды покупать автомобиль, когда СБ предоставляет нам его вместе с водителем по первому требованию. Водитель принимает у меня свёртки, и они с Кристо возятся, раскладывая пакеты в багажник поудобнее. Тётя Дина озадаченно смотрит на экран своего мобильного телефона, а Ринка… господи, Ринка. Где она? Только не проход через смерть, не здесь, не сейчас! Что, если она кинется под машину, под трамвай, под многотонный грузовик? Тогда она просто умрёт, сколько бы своей крови я ни влила бы ей в рот! Над одной из машин мелькает зелёная шевелюра, два пушистых шара на голове, и я кидаюсь туда. Противная девчонка петляет, как заяц, и скорость у неё тоже — заячья. Я прибавляю ходу, огибая автомобиль за автомобилем, потом несколько терминалов под зелёными жестяными козырьками, угол торгового центра… Где же она? Я кидаюсь за очередной угол наугад и почти налетаю на юную Рац.
— Слышишь? — безо всяких предисловий спрашивает она.
— Что?
— Ты слышишь это?
— Да что?!
— Песня…
Я напряжённо вслушиваюсь в тишину вокруг. Не то, что песни, не слышно даже обычного шума улицы, говора людей…
— Нет никакой песни.
— Подожди.
— Нам надо идти.
— Подожди.
Я оглядываюсь, прикидывая путь обратно, и понимаю, что…
я не могу даже слов подобрать, чтобы выразить это ощущение.
Ощущение того, что это не тот Пешт. Странный, обшарпанный… немой. К тому же, в отличие от того Пешта, здесь ранний вечер, сумерки уже заволакивают воздух полупрозрачной, сероватой мглой. Рука сама нащупывает нож на бедре:
— Рина…
— Тихо!
И я слышу, наконец, песню. Самую сладкую песню в своей жизни. Нежные юношеские голоса сливаются в птичий стон, обволакивают, разгоняют пульс. Песня берёт меня за руки, ведёт, сама переставляя мне ноги. Звук, похожий на ощущение сладкого чая во рту после укола глюкозы. Мелодия, подобная длинной малиновой ленте, разворачивающейся и колеблющейся в прозрачном, холодном до ломоты ручье. Голос неведомого, невидимого, сказочного существа. Сладко… сладостно… очаровательно.
Девочка лет тринадцати смотрит на меня, улыбаясь так надменно, как умеют только тысячелетние богини. Белая кожа от сумерек кажется голубоватой, мягкая складка алых губ повторяет извивы песни. По телу стекает алое пламя, струится, облизывая длинными, нервными, шёлковыми языками голые голубоватые ноги. Пышные волосы отливают красным. Когда я подхожу ближе, я чую запах запёкшейся крови. Ближе — сильнее запах. Ближе — сильнее запах. Чёрные глаза надменны и лукавы; девочка качает головой и отталкивает меня ладонью. Она смеётся, без единого звука, и показывает рукой туда, куда заползает золотистая змея звонкого зова. Она смеётся, пока я пячусь, не в силах отвернуться от неё, и склеенные кровью пряди тяжело качаются, отливая красным, вливаясь в алое на плечах. В голове само собой всплывает слово.
— Ламия.
— Она не выходит, — быстро произносит кто-то по-немецки. — Уколите её чем-нибудь, она не чувствует пощёчин.
— Ламия.
— Ламия.
— Ламия. Ламия. Ламия.
Кто-то повторяет слово, пока я корчусь на полу от боли — незвестная рука умудрилась всадить мне иглу в нервный узел на ноге. Щёки горят, и уши наливаются кипятком.
— Ламия. Ламия. Ламия.
— Дайте воды.
— Лам… пффф…
Голос оказывается моим. Когда мне сразу в рот и нос попадает вода, слово уходит само, и я фыркаю и отплёвываюсь, чувствуя себя удивительно глупо.
Что, чёрт спляши на моей могиле, тут происходит?
Я откидываю с лица мокрые пряди и оглядываюсь.
Кто все эти люди? Почему они в рясах с капюшонами? Я невольно потягиваю носом — мужчины… вампиры. Вокруг меня добрая дюжина вампиров, и мрачный голос в голове намекает мне, что ни один из них не только не из «крестников»Батори, но даже, скорее всего, не приносил ему присяги на крови. Кажется, это называется «интуиция».
