Гравер вернулся к Ремеслу. Вернее оно само пробудилось в нем от спячки, вновь растворилось в крови жаркой пригоршней соли.
Рисунок рождался практически мгновенно. Едва явившись в темных извивах воображения и обретя ясные очертания, он тотчас отсвечивался пульсирующей проекцией в глубине металла, камня, дерева, делая их теплее плоти, податливей глины и прозрачнее воды. Гравер терпеливо и упоенно счищал ненужную скорлупу, все, что мешало увидеть наконец его воочию, вживую, встретиться с ним концом пальца .
Инструменты старика Нормана словно стали частью его тела, его мозга, его духа, он сжился с ними, относился к ним как к живым существам, у них даже были свои прозвища. К примеру, паяльная лампа звалась Жужелицей, а круглый надфиль — Занозой.
Он снимал две комнатки в доходном доме вдовы окружного судьи госпожи Хогарт. Немалое состояние (плюс к доходному дому еще и лавка колониальных товаров) не мешало почтенной вдове исправно его обворовывать, причем с непосредственностью ребенка. Прознав, где Гравер хранит выручку, она попросту и без затей заходила в нему в его отсутствие и брала сколько ей вздумается, благо Гравер, впечатленный ее набожностью, на нее мог подумать менее всего. Когда же он, вконец озадаченный, перепрятал железную шкатулку, разгневанная мадам перевернула вверх дном все его жилье.
***
Прошло чуть больше года. Барта, мужа Присциллы, нашли мертвым в старом полуобвалившемся сарайчике возле самого дома. Руки у него были повязаны пеньковым жгутом, раскроен череп и вспорот живот. Думали поначалу на его многочисленных приятелей — впрямь, водился он последнее время со всякого рода сбродом, — да больно уж по-зверски, все вышло, те бы так не стали. Решили, что верней всего, это дело рук Чоло, ну да, того самого Чоло, мошенника из «Центуриона». Вовсе он не утонул тогда в канале, как думали. Пропадал четыре года и вернулся в город. Да только дело у него было уже не картежное, а куда как пострашней. Четыре покойника было за ним, это уж точно. Из них трое женщин. Кстати, через неделю после похорон Барта дом их был ограблен, все было перевернуто вверх дном, пропало, считай, все ценное. Сам бог, видать, уберег тогда Присциллу: гостила она в тот день у двоюродной сестры в деревне. Потому как дело это было, как все были убеждены, опять же того самого Чоло. Впрочем, сам он вскоре снова бесследно пропал из города.
У Гравера тогда дела только-только пошли в гору — мастеров стоящих в округе после смерти Старика Нормана не оставалось. Он выкупил дом у Присциллы — правда, пришлось взять изрядную ссуду у ростовщика. Саму ее поселил в домике, огороженным невысоким каменным заборчиком с палисадником, через улицу. Она хоть и была довольна в душе, но соседкам жаловалась, что Гравер ее обвел вокруг пальца.
***
История эта приключилась поздней осенью. Тогда вдруг задули сильные продувные ветра с Северного моря и повалил слепой, водянисто-серый, словно изголодавшийся по земле снег.
Вечером в дверь постучали. Каппа, однако, не залаяла по обыкновению, а лишь вопросительно приподняла ухо. Гравер, как всегда, не спрашивая, распахнул дверь настежь. На облепленном снегом пороге стояла незнакомая женщина. Она, словно не замечая его, долго, старательно и осторожно отряхивала с себя снег, и лишь потом взглянула на него, как на нечто второстепенное.
У нее было желтовато-серое, неимоверно худое лицо. И очень подвижное. Как мелкая рябь на воде, его поминутно искажали гримасы, и непонятно было, не то она сейчас разрыдается, не то рассмеется, не то бросится на шею, не то вытащит нож. На ней был высокий, явно большего размера капор, сильно поношенный жакет и длинная юбка из сукна. Вдобавок была обмотана вокруг талии не то пледом, не то платком.
— Что вам будет угодно, сударыня?
По лицу женщины вновь пробежала рябь, она словно выбирала подходящую гримасу. Остановилась наконец на надломленной, виноватой улыбке.
— Мне было бы угодно… зайти сейчас к вам, — шагнула, чтобы пройти. Гравер, однако, не посторонился.
— Простите, но… вы меня знаете?
— Не знаю. Потому и хочу зайти, что понятия о Вас не имею. И вы обо мне не имеете. Иначе б не зашла.
— Однако время позднее, сударыня, и я не расположен шутить.
— Вот уж кому сегодня не до шуток, так это мне.
Сказав это, женщина размотала наконец свой многослойный плат и явила миру изрядно выпуклый живот.
— Если вы снова спросите, что мне угодно, я отвечу: родить. Да, именно здесь, у вас. Почему у вас? Потому что мне больше негде, понимаете наконец? Можете не верить, можете посмеяться, но меня как будто Бог сюда привел. Да. Вот взял за ручку да и привел. И если вы скажете: пошла-ка ты вон, вдутая шлюха, я уйду, но это будет значить, что Бога нет, и будь все проклято.
— Но я едва ли смогу помочь, — пробормотал Гравер, невольно посторонившись и пропуская ее в дом.
— Да сохрани бог! Не надо мне помогать. Побольше чистых тряпок, кувшин горячей воды, до нож поострей. Хотя… если сыщется поблизости какая ни есть дамочка зрелых лет, было бы неплохо… Ох… Вы уж поторопитесь, господин хороший, а то… Ох! Да беги же ты, черт тебя возьми!!!
Как раз в этот момент в дверь постучал мальчишка посыльный, который привез на тележке мешок древесного угля. Путаясь и судорожно жестикулируя, Гравер велел ему сначала разжечь камин, потом, оттолкнув перепуганного мальчишку от камина, приказал бежать за Присциллой. «Но, господин, — пролепетал малец, — мне нельзя никак. Мне хозяин…» — «Беги скорее, твою мать!!! — заорал Гравер, да так, что мальца едва не сдуло с места.
Когда посыльный привел наконец сонную и раздраженную Присциллу, крику и суеты стало еще больше. Мальчик очумело метался между ними, начисто забыв и о хозяине, и о всех его поручениях. Присцилла кляла последними словами и Гравера, и мальчишку, и роженицу, а более всего, свою злополучную судьбу, которая вечно сталкивает ее с олухами.
Схватки на какое-то время прекратились.
— Эй, красавчик, — подала голос женщина. — Подойди-ка сюда.
— Вы это мне?
— Кому ж еще, господи!
Голос у нее был прерывистый, задушенный, речь ей давалась с трудом. Гравер подошел ближе и присел на обитый войлоком табурет. Лицо женщины было мокрым от пота, рот широко раскрыт, глаза бессмысленно вытаращены, зрачки закатились, она дышала тяжело с глубинными всхрипами. Увидев его искоса, она, однако, криво усмехнулась, послышалось даже сипловатое подобие смешка.
— Да ты впрямь красавчик, парень. Это кто ж тебя так?
Гравера передернуло от невольного воспоминания.
— Не видал, кто, — ответил он, не удержался и усмехнулся.
— Так бывает?
— Бывает всяко. Не понимаю, зачем вы меня это спрашиваете.
— Сама не знаю. У меня впрямь маловато времени. Слушай, а тебя звать-то как?
— Меня редко зовут по имени. Хочешь назвать — зови Гравер.
— Хорошо, Гравер. Я вот что сказать-то хотела. Если что-то случится со мной — ну мало ли! Так вот, ежели что случится, мальчика назовете Иден. Да. Самое подходящее будет для него имя. Ну а коли девочка родится, так пусть будет Доротеей.
— А что может случиться?
— Сам же сказал — бывает всяко. И еще. Никому не говори про меня, ладно? Никому. Отродясь ты меня не видывал. Ребенка можешь сдать в приют, коли уж так придется. Только соври что-нибудь. Бог простит. Он не такое прощает. Человечек ты одинокий, куда тебе вошкаться с чужим дитем! Но про меня — никому — ни слова. Потому что худо будет и ему, и тебе. Я правду говорю… Самое смешное, я всегда говорю правду, а — не верят. Приходится врать… Будут спрашивать — скажи подбросили на порог. Выхожу, мол, а оно и лежит…Я должна была вытравить этот плод, понимаешь. Я поклялась, а куда было деваться. На Святом распятии поклялась. Вот так! Иисус слышал, как я клялась убить в утробе свое дитя! И получается, что он принял мою клятву. Так вот, он-то принял, а я — нет.
— Ну а если всё обойдется, куда пойдешь?
— А не решила пока. Не могу всё зараз решать. Вот выживу, там и подумаю. А не выживу, так и думать не надобно. Пусть Господь подумает, он, говорят, добрый. А сейчас — поди, позови ту бабку. Злая она. И это хорошо. Жалостливым верить нельзя. Жалостливые сегодня пожалеют, завтра продадут. Из жалости. А злая или уж на порог не пустит, но если пустит, то уж не продаст. Иди, говорю, скорее, кажется, началось.
***
Через час женщина родила девочку. Молока у нее не было и Присцилла дала младенцу, козьего молока. Роженице налила аперитива с тем же козьим молоком. Та, выпив, попросила еще, однако не дождалась и уснула.
А утром она исчезла. От нее остался лишь дешевый кустарный медальон с прядью русых волос и скверной литографией, на коей была изображена женщина, отдаленно напоминавшая владелицу медальона, с неестественно румяным лицом и роскошными кудрями.
— Ты ведь не сдашь Доротею в приют? — спросила Присцилла, сверля его глазами. Она сидела на скамье, покачивая и прижимая к себе плачущую девочку.
— Но я…
— Только попробуй избавиться от нее. Я тебе глаза выцарапаю, если только посмеешь…
— Я хотел сказать — по-моему, вы делаете ей больно. И еще…
— Это я делаю ей больно?! — свирепо вскинулась Присцилла и тотчас сникла. — Пусть она со мной останется. Никто ничего не узнает, Богом клянусь. С мальчишкой посыльным я сама переговорю, да так, что у него память на сто лет отшибет…
***
Через неделю в дом пожаловал хорошо одетый господин в длиннополом, отороченном мехом плаще с массивной серебряной застежкой возле шеи, в широкой шляпе из темно-синего фетра и высоких ботфортах и с изящной палисандровой тростью. Лицо же господина, в противоположность одежде, было лишено и тени благородства и напоминало булыжную мостовую. Он снял шляпу и небрежно сунул ее Граверу.
— Поди, позови хозяина.
— Я хозяин, — ответил невозмутимо Гравер и повесил шляпу на крючок.
— Ты? — незваный гость глумливо хохотнул. — Ну ты, так ты. Тем лучше. Скажи-ка, любезный, а не появлялась ли в доме, или поблизости, некая дама по имени Гризелла Фирлинг? Только врать не вздумай.
— С чего бы мне врать, господин хороший. Однако, право же, отродясь такого имени не слыхивали. Гризелла…
— Она могла назваться как угодно. Одета — так себе. И главное… — гость многозначительно скрестил ладони возле живота. — Понял?
— А чего понимать. Толстуха что ли. Толстух у нас тут в округе не счесть. Может и Гризелла среди них есть. Чудное, право, имечко. Гризелла…
— Брюхатая она, дурак! — раздраженно возвысил голос гость. — Беременная. Не дошло?
— Как не понять. Да только я никакой вам не дурак. Хоть кого спросите. И не видали мы тут никаких брюхатых Гризелл.
Гость презрительно фыркнул и пристально огляделся.
— Там кто-нибудь есть? — он указал тростью наверх.
— Может, кто и есть, господин хороший. Да только вам то к чему это знать?
— А ну дай я гляну! — он хотел бесцеремонно отстранить Гравера в сторону, однако тот непоколебимо остался на месте.
— Нечего вам там смотреть, господин хороший. Я, слава богу, у себя дома. И вам бы пора. Домой. Темно на дворе.
— Я буду делать так, как сочту нужным, — лицо гостя покрылось багровыми пятнами. Он толкнул Гравера пятернею в грудь, перехватил поудобнее трость и даже замахнулся, однако наткнулся взглядом на полыхнувшие по-волчьи зрачки Гравера.
— Да! Будете делать. Как сочтете нужным. Покудова не полепите с лесенки, милостивый государь. Вы б не доводили до греха.
Гость опешил, отступил на шаг.
— Эх, дурак, — сказал он медленно, даже с оттенком сожаления в голосе. — Знал бы во что ввязался. Я — что. Мне что скажут, то и сделаю. А ты…
— Шляпу не позабудьте, почтеннейший, — кивнул в ответ Гравер. — дорогая, поди.
***
— Плохо наше дело, сдается мне, — сказала Присцилла, спустившись по лестнице. — Чует мое сердце.
— Боюсь, что да, — хмуро кивнул Гравер. — Вам бы в деревню перебраться, госпожа Присцилла…
