Алиби (76 — 105)

-76-

недавно, когда увидел, как смотрел на него сегодня этот майор из военкомата. Будто никогда не видел его раньше, да и сам чувствовал, что в нем появилось что-то новое, но не признавался в этом даже самому себе. Потому что, если бы он признался самому себе, это сразу стало бы понятно всем, кто был рядом. На одно мгновенье, на одно только мгновенье он вспомнил Машу, и тут же забыл о ней. Но не уходила радость, которую она неожиданно рядом с ним поселила. И она, эта радость — единственное, что имело право на существование, думал он. Ничего больше, опять, как несколько дней назад, подумал Горошин. И выражение его лица стало серьезным.

— Здравствуйте, полковник, — поднялся навстречу ему майор, — снова и снова вспоминал Горошин. Майор был красавчик. И от чрезмерной уверенности в себе иногда пускал, что называется, «петуха», говоря откровенную бестактность и даже не замечая этого.

— Давно мы о вас ничего не слышали, – продолжал майор, — Отдыхали где-нибудь?

Горошин неопределенно кивнул.

— Понятно – о чем-то думая, произнес майор, будто ему и в самом деле было

все понятно. – А мы-то гадаем, почему это полковник Горошин не пришел за Орденом. Вроде, давно пора. А вы, значит, по курортам, — не договорил майор, найдя, наконец, его учетную карточку. В его ярких голубых глазах, как оказалось Горошину, е было удивления. Но было другое – интерес, удвлетворять который Горошин не собирался.

— Должен вас разочаровать, — как можно более дружелюбным и как можно более доверительным тоном, ответствовал Горошин. — Я просто проспал, — сказал он притворно-виновато, улыбаясь и, притворно же долго, глядя в глаза майору. С минуту этот красивый, еще молодой, офицер, молчал, будто почувствовал в Горошине единомышленника. Потом внезапная догадка озарила его лицо, и он, слегка изобразив хитринку, сказал – Так это же замечательно, что проспали. Еще бы знать – с кем? – кокетливо произнес он, уже набирая телефон, чтобы что-то у кого-то уточнить.

Улыбаясь, Горошин не отвечал, предоставив майору возможность домысливать самому. А что именно домыслит майор, он знал наверняка.

— Извините, — через минуту проговорил майор, — Я сейчас, — и вышел.

Когда он вернулся, он был любезен и краток. Он был краток и любезен, когда вернулся. И не говорил лишних слов. Потому что, то, что майор додумал, сразу же подняло его, Горошина, статус и предполагало совсем другой тон.

А его, Горошина, уверенность в себе, будто подвергла сомнению нечто устоявшееся в сознании майора.

Тем не менее, продолжая улыбаться, майор сказал –

— Мы ждем вас в четверг. В четырнадцать ноль-ноль. Я только что согласовал это с военкомом.

— До встречи, — опять сказал майор. И протянул Горошину руку.

Михаил постарался пожать руку, как можно крепче.

Тем временем, ветер усиливался. Мимо скамьи, где сидел Горошин, потянулись люди, приехавшие с побережья – от площади до Северного вокзала – полторы минуты ходьбы.
-77-
Люди шли и что-то активно обсуждали.- Весь берег залило, — сказала кому-то пожилая женщина с красным от загара лицом.

Встретившись с женщиной глазами, Горошин пошутил —

— Цунами,- сказал он.

— Цунами, не цунами, а велосипед моего внука смыло, отвечала женщина со смесью недоумения и правдивости. – И вода продолжает прибывать, — сказала она, уже отойдя от Горошина на несколько десятков шагов.

А люди продолжали идти. За одной электричкой приходила другая, привозя с собой новых людей, новые подробности, новые впечатления.

— Идет ветер, опять говорил кто-нибудь то тут, то там.

А Горошин все сидел и, поглядывая по сторонам, ждал, откуда этот ветер придет. И когда вдруг оставленная кем-то у фонтана коляска поехала неизвестно куда сама, а цветочное дерево, смонтированное на металлической конструкции, удивительным образом улетело в сторону, Горошин, наконец, услышал его. Ветер был так силен, что сбрасывал с высоты рекламы, менял направление фонтанных струй, прижимая их вниз, переворачивал мусорные урны и автомобили. А Михаил все сидел и сидел, оставаясь в обычной позе сидящего на скамье человека.

Что это он меня не трогает, в какое-то мгновенье спросил он себя, глядя на, то, как от скамьи, где он сидел, отъехала цветочная тумба, и ожидая, что вот сейчас его возьмет и подбросит туда, откуда и прилететь-то будет невозможно. Но ничего не происходило. И тогда Горошин подумал, что, должно быть, это был знакомый ветер, с которым они уже где-то встречались. В маленьком городке, где была река и Замок. Или на Эльбе. Ветер летал над площадью с четверть часа,и та же внзапно, как появился, исчез. Вокруг по-прежнему стояли дома. На своих местах были рельсы и светофоры. Правда, один трамвай лежал на боку, но его надо было только поднять, чтобы он снова начал делать свою работу. На местах были скамейки и фонари, а Триумфальная колонна и Гирлянда Славы были, как ни в чем, ни бывало, там, где им надлежит быть. В самом центре площади. Стоит Виктория, подумал Горошин, вслушиваясь в тишину и окончательно осознав, что ветер и в самом деле исчез. Михаил уже совсем собрался уходить, как увидел, что вдали показались Координатор и Цаль.

— Вы все еще здесь? – с удивлением спросил Координатор, поглядывая по сторонам и отмечая то, что успел произвести ветер.

— Надолго ли? – спросил Пер, взглянув на Цаля. И Горошин понял, что Пер. взглянув на Цаля, чего-то не договорил.

— Некстати? – спросил Горошин Координатора, почти наверняка угадав, что тому надо куда-нибудь лететь, и ветер некстати.

Пер не ответил.

Неожиданно собака, сидевшая на руках у Цаля, забеспокоилась и стала скулить. Пер протянул к ней руку, намереваясь погладить.

Шпиц посмотрел на Пера совершенно диким взглядом и изо всех сил вцепился ему зубами в палец. Потом, должно быть, почувствовав себя виноватым, вырвался и убежал прочь. Когда собака скрылась из вида, Цаль был близок к обмороку.

И-ик, — беспрестанно повторял он, слегка оправившись от первого потрясения. Но шпица не было.

-78-

— Придет, – успокаивал его Координатор.

— Только не это. Только не это, — повторял и повторял человек, не имеющий недвижимости, но умевший извлекать квадратные корни из иррациональных величин.

— Ик, дорогой, где ты? – повторял и повторял Цаль. – Я уже три дня ждал, что что-то случится, — вдруг сказал он, глядя на Пера. – Даже смотрел карты.

И увидел, что произойдет какое-то неприятное происшествие со мной или где-то совсем рядом. А потом увидел новый виток инфляции, что тоже приятным известием не назовешь. Вот, оно, — обреченно и тихо, будто впадая в кому, сказал Цаль.

— Виток инфляции? – переспросил Пер, совершенно забыв о правилах хорошего тона и не единым словом не упоминая Ика.

А что, инфляцию можно увидеть по картам? — спросил, все еще не теряя здравого смысла, Горошин.- Я думал — это прогноз, основанный на расчетах, на знании законов экономики. А она предсказывается по картам!- разочарованно произнес Горошин.

— Я вообще-то думаю, не в обиду нашему уважаемому доктору, – сказал Координатор, — Я думаю, что инфляция назначается. Знаете, так, берется и назначается. А говорят, что это она сама, — как-то глядя сбоку на Цаля, проговорил Координатор, слегка хохотнув и поглядев на Горошина, будто ища у него поддержки

Горошин неопределенно кивнул

— А я думаю, что вы невежи. Нашли время смеяться над человеком, у которого пропал единственный друг, — тихо, откуда-то из комы, ругнулся Цаль.

— Ну, вы скажете. Вы посмотрите, что сделал ветер, — с притворным негодованием сказал Координатор – Все рушится. Вещи теряют свою идею. А вы об инфляции, о собаке.

— Я уже понял, — сделал гримасу в своей коме Цаль. – Вы – злой человек. И Ик это тоже понял. Потому он вас и укусил, — умолк Цаль. – А если, как вы говорите, « вещи теряют свою идею», так ее надо попробовать восстановить. Если вам нужна моя помощь, — на глазах исправлялся он, — То я к вашим…

— Есть вещи невосстановимые, — перебил Цаля Координатор, – особенно здесь, на Востоке.

— На Западе, я думаю то же, — аккуратно вставил Горошин, глядя теперь на ягодицы Координатора, который в этот момент почему-то повернулся ими к нему. А стоявший рядом светофор заклинило на красном.

— Вы имели в виду полушария? – с тихим вызовом спросил Горошина Координатор, теперь обернувшись к нему.

Заклинило, подумал Горошин теперь уже совсем о другом.

— Ладно, оставим это, полковник. Это все ветер, — без тени недоброжелательности произнес Пер, когда светофор загорелся зеленым, теперь уже окончательно повернувшись к Горошину.

Горошин посмотрел на Координатора и увидел, что на нем – желтая бейсбольная шапочка, козырьком назад.

— Ну что, как там? – неожиданно спросил Координатор проходившего мимо человека. Мужчина, судя по всему, был ему знаком. Присмотревшись, Горошин узнал. Это был Лохматый, который дня два назад шел через площадь, в Бюро пропусков. Всклокоченные

-79-

волосы этого господина выглядели так, будто он только что выбрался из какой-нибудь потасовки.

— Невозможно, — узнав Координатора и остановившись у скамьи, где он сидел, сказал Лохматый.

— Невозможно, — опять сказал он то, что сказал минуту назад. – Никому нельзя ничего объяснить. Все слышат только себя. И карабкаются на Гору и говорят, что они только что из Бюро пропусков, а потому имеют право спасаться, — продолжал он. – У них для этого и пропуск есть, — помолчал он.

— И все твердят о Ковчеге, — заговорил он опять. – Вы видели этот Ковчег? – спросил Лохматый Пера.

— Да, вот только что оттуда, — посмотрел Координатор на Цаля. – Видели там какой-то шлюп без тента. Уж очень вид сомнительный.

— А да, на Горе. Видели, — подтвердил Цаль. – Да какой там шлюп. Просто сбитые доски. И все ждут, когда река поднимется, и он всплывет, — сказал он.

— Вот-вот. И те, кто успеют, спасутся, — проговорил Лохматый.

— И много таких? – с удивлением спросил Горошин.

— Много. На склоне Горы свободного места нет. Висят, как скалолазы, — рассказывал Лохматый. — Я хотел брата своего снять, так он сказал, что он меня не знает, – сокрушенно проговорил он. – А вокруг Гул такой, что друг друга не слышно.И Горошин опять вспомнил о Гуле, о котором он слышал от отца.

— В ветхие времена Ной сам отбирал в свой Ковчег того, кого считал нужным. Так там был великий смысл. А это, — опять вступил в разговор Лохматый. И умолк, не продолжая.

— Умудренное теорией первоначального накопления капитала человечество внесло в процесс ноу-хау. Создало Бюро пропусков, — вставил Цаль.

— В этом Бюро, должно быть, сидят аферисты, и за деньги выдают пропуска.

Как вы думаете? – неожиданно обратился Лохматый к Горошину. – Уж очень много этих счастливцев, — договорил он.

Горошин пожал плечами. Он не то, чтобы был не согласен. А просто не мог ничего возразить.

— Я видел там одну девушку. Она тоже карабкалась наверх, — продолжал Лохматый. – Я спросил, зачем она это делает. Она повернула ко мне лицо – губы сжаты, зрачки расширены, ничего не понимает. И вдруг сорвалась вниз. Я подумал разбилась. Подбежал Оказалось нет. «Я думаю, здесь большинство – грешники, наконец, сказала она, обращаясь ко мне, — рассказывал Лохматый. – А на ком греха нет, может, и так спасутся?» — спросила она меня. – «Да ведь ничего и не происходит» — сказал я – «Синоптики говорят – обыкновенный шторм».

— Но вы слышите Гул? – опять спросила девушка, продолжал рассказывать Лохматый.

— Этот Гул будет, пока живы люди — отвечал я, — договорил Лохматый. – Потом она ушла, — больше не продолжал он.

— А вы не знаете, не видела ли она мою собаку? – спросил и тут же спохватился Цаль. – Нет, она не могла его видеть, — сразу же сказал он, видимо, пожалев о том, что спросил. – Она бы даже не заметила, поникшим голосом договорил он, и в очередной раз посмотрел

-80-
вокруг, не видно ли где-нибудь Ика. И Горошин заметил, что поглядывал по сторонам Цаль только по нечетным минутам, поскольку нечетная минута — это диссонанс, неразрешенность, свободная валентность, а значит, есть надежда на маневр. И хотя на вопрос Цаля Лохматый не ответил, а ушел своей дорогой, вопрос этот так и остался здесь, на площади. И все присутствующие, так или иначе, продолжали думать о шпице. Его не было видно и через пять минут, и через десять, и через час, будто он забежал так далеко, откуда невозможно вернуться.

Теперь ветра, будто не было. Но он дал знать о себе опять. И когда бежавший по рельсам, рядом с Викторией, трамвай заискрился вдруг взлетевшими над ним проводами, Горошин засобирался домой.

Взглянув на горем убитого Цаля, и вспомнив, что Координатор мог бы чем-нибудь ему и помочь, Горошин глазами поискал Пера. Но Координатора нигде не было.

— А где? – спросил Цаля Горошин.

— Улетел в Африку, — понял Цаль. Там вождя какого-то племени, большого друга Координатора, надо сделать Президентом одной Алмазодобывающей Компании. Так что теперь он будет только к концу недели.

— И-и-ик, — опять позвал Цаль. Собаки не было. Прошла минута.

— Вы идите. Когда-нибудь он придет, — сказал Цаль.

Горошин понял, и отправился в сторону автобусной остановки.

Там стояли несколько автобусов, которые не шли никуда.

«Ветер», говорили все вокруг, — «Ветер».

— И-и-ик, — слышал Горошин теперь уже издалека. Он слышал это и раз, и два, пока ни попал в совсем другой мир звуков.

— И-и-ик, — в последний раз услышал Горошин. Но это было уже далеко.Гошин еще не знал, что именно сегодня, здесь, на площади Виктории, Цаль откроет совершенно новый физический Закон о том, что всякое усилие, направленное на достижение цели, только тогда приносит плоды, когда оно направлено на достижение этой цели. В очередной четверг все узнали, что Ик пришел. Он пришел туда же, на то же место, откуда сбежал, укусив Пера. И судя по закорючке хвоста, задранной вверх, не раскаивался. Цаль просидел там двое суток. И теперь плакал от счастья.

Как только взвилась ракета, и Лисёнок передал Приказ «На штурм», все пришло в движение. Было уже совсем темно, и в ожидании дальнейших указаний, поскольку он со своим танком все еще оставался на месте, Михаил видел, как залп за залпом, обрушивающийся на стены крепости, не завершался ничем. Он уже знал, что надо делать. И, как он поступит, он тоже знал. Вот только бы выдержал мост, опять подумал он, и, дождавшись осветительной ракеты, взглянул туда, где днем видел лежащих то тут, то там подрывников.Сейчас их там не было. Мысленно поблагодарив санитаров, которые сделали свое дело, он решился.

— Пятый, пятый, — позвал он Лисёнка, — Разрешите мне.

— Ждать приказа, — отвечал Лисёнок, не вдаваясь в подробности.

— Вот, черт, — обозначился Буров, давно уже понимая, что именно намеревался сделать Горошин, и мысленно поддерживая его.

-81-
— Черт, — опять сказал он по поводу Лисёнка. – Что-то еще придумал, — продолжал теперь уже про себя Буров. – Брать надо немедленно, — сказал он вслух. – Брать, броней, корпусом, махом. А то все ерунда какая-то. И стрелковое оружие всех типов, и самоходные артиллерийские установки, и орудия и минометы. А стену пробить не можем. – Черт, — опять сказал Буров.

— Все дело в начальной скорости полета, — понял Горошин. – От нее зависит эффективность огня, пробиваемость, разрушающее действие, даже точность стрельбы.

— С начала войны говорят об этом, отозвался Каюров, — Но ни черта. Пробьемся, — весело заключил он, не продолжая.

— А что, если мы сами, без приказа? – коротко и четко спросил Горошин.

— Как скажешь, капитан, — отозвался Буров, — Только бы мост не подвел, — согласился он, кладя руку на рычаг.

— Проскочим, отозвался Каюров.

— Ну, пошли, — сказал Горошин.

Танк, слегка , будто сжавшись, скрежетнув от напряжения, пошел вперед. Он проскочил мост, снес ворота, пересек Замковый двор, и, смяв мешки с песком, которыми Замок был обложен со всех сторон, въехал в первый этаж. Сделав на приличном немецком предложение сдаться, Горошин решил несколько минут подождать. В ответ – бешеный огонь, ругань, в том числе и на русском. Услышав родную ненормативную лексику, Горошин с Буровым хохотнули, и дали два залпа в ответ. Но в Замковый двор уже ворвалась пехота. Бой длился до рассвета. А когда эсэсовцы предложили своему населению уходить, а они уходить не хотели, было решено огонь прекратить, и дать старым людям и женщинам с детьми уйти, после чего бой должен был продолжаться. А когда люди ушли, за ними стал сдаваться и гарнизон.

— Ты что там самовольничаешь? – злым голосом спросил Горошина Лисёнок, когда тот доложил, что Замок взят и гарнизон сдается.

— Виноват, товарищ пятый.

— Ну, вот что, отправляйся-ка туда, откуда пришел – в Нижнюю часть города

и приступай к комендантским обязанностям. Здесь уже и без тебя разберутся.

— Есть, товарищ пятый.

Глядя сейчас в окно, на лужайку и вспоминая тот давний закатный вечер, а потом – ночь, Горошин снова переживал все минута за минутой. Сейчас он не хотел торопиться. В который уже раз он вспоминал подробности, детали, к нему возвращались ощущения, которые он испытывал тогда, в том бою. И мысль, что именно за тот бой он был представлен к Ордену Красной Звезды, пришла тоже как-то сама собой. А потом воспоминания оборвались. И словно наяву, возникло и не уходило то, что было потом, когда по его вине погибли люди. И, несмотря на то, что Приказ о награждении никто не отменял, он сам не считал себя вправе принять эту награду. Все так же, стоя у окна, Михаил, будто снова видел лица людей, возвращавшихся из Замка. Они шли почти бегом, стараясь ни на кого не смотреть, никого ни о чем не спрашивать, и, толкая впереди себя с кое-каким скарбом тележку, поверх которой нередко сидел ребенок, и, не надеясь ни на чье участие, торопились. Они торопились к недавно оставленному, где

-82-

на плите еще не остыл обед где сорванные с грядки, под окном, лук и укроп так и лежали нетронутыми, а вкусная, источавшая аромат горбушка недавно испеченного хлеба еще напоминала о тех, кто хотел, но не успел ее съесть. Под множеством чужих, любопытных взглядов, откровенно враждебных и не очень, люди шли домой. Поглядывая в триплекс танка, Горошин видел женщину, лет сорока, в тяжелой, шерстяной, клетчатой шали на плечах и высоко завязанной надо лбом, сзади наперед, косынке. Рядом с ней шла белокурая девочка, лет пяти. Девочка то и дело присаживалась – то не пень, то на встречный камень. Горошин открыл люк и сделал знак матери, чтобы она посадила ребенка на броню, может быть, села бы и сама. «Mude», — говорил он, чтобы объяснить, почему он хотел помочь. Мать отшатнулась и, подхватив ребенка на руки, прижав его к себе, заплакала, посмотрев на Горошина полными слез глазами.

— Nein, повторяла она снова и снова.

Горошин не настаивал, и ничего не говорил больше, продолжая медленно двигаться на танке рядом с идущими домой людьми. В какую-то минуту мальчишка-подросток, взобравшись на броню и устроившись так, что даже стал подзывать кого-то к себе из идущих рядом, взглянул на выглядывавшего теперь из башни Горошина, и, несмотря на это, с танка не уходил. И через минуту из толпы вышел высокий, крепкий еще старик и выстрелил в подростка из пистолета. Тот свалился на землю, а старик даже не пытался скрыться. Он был первым, кого Горошин доставил в комендатуру, куда они приехали уже через час.

Это был обычный жилой дом – два этажа и мансарда – с балконом и террасой, с большой прихожей и двумя большими смежными комнатами с раздвижными дверями и камином в одной из них. Лейтенант, которому Горошин, еще до боя в Замке, приказал собрать группу и проверить все дома в прилегающих и дальних улицах с целью выявить дезертиров и диверсантов, встретил Горошина, стоя в комнате у большого стола. Взяв под козырек, он доложил, что выявлены двое без документов.

Одному лет сорок, другой – совсем мальчишка, лет двадцати. Оба сидят под замком. «Надо разбираться», сказал лейтенант.

— И этого туда же, — приказал Горошин, кивнув на высокого подтянутого старика, который только что убил подростка, взобравшегося на броню тридцатьчетверки. Рядом со стариком стоял автоматчик. Лейтенант приказал двум другим автоматчикам отвести старика туда, где уже были двое. Старик, ни слова не говоря, не возражая, не удивляясь и ничего не спрашивая, бодрым шагом отправился по назначению. И его ускользающий, будто безразличный, взгляд, словно вырвавшийся из-под нависших бровей, обдал Горошина холодом, а совершенно лысая голова как бы сделала этот взгляд еще холоднее.

В этот день Горошин из комендатуры не уходил. Впрочем, и уходить было некуда. Этот аккуратный, небольшой домик, временно занятый под комендатуру, и был его местом пребывания на ближайшее неопределенное время.

— Ну, как? – через час после его прибытия на место спросил, теперь уже

по телефону, Лисёнок.- Освоился?

— Так точно, товарищ полковник.

— Много подозрительных?

— Человека три есть. Да еще, я думаю, рановато. Еще ничего не начиналось, — высказал свое предположение Горошин.

— Ну, ладно. Думаю, дня два, три не больше. Пришлем тебе замену. Сейчас готовится Приказ по Армии – чтоб никакой уголовщины. Солдат Советской Армии – это не вор и
-83-
убийца, говорит товарищ Сталин. Солдат Советской Армии – это защитник. И, кроме того, мы воюем не с немецким народом. Мы воюем с фашизмом. Понял?

— Понял, товарищ полковник.

— Ну, все. Работай. Может, тебе кого-нибудь в помощь из Первого Отдела прислать? – спросил Лисёнок. – Или день-два сам справишься?

— Пока справлюсь. Потом доложу

Положив трубку, Горошин вызвал к себе заместителя, приказав прийти немедленно.

Через минуту открылась дверь, и вошел сержант с чайником, стаканами в подстаканниках, сахарницей, наполненной рафинадом, белым хлебом с маслом. Всё это стояло на металлическом, блестящем подносе.

— Вот, товарищ капитан, — ничего больше не говоря, указал сержант на поднос глазами. Горошин кивнул.

— Зови экипаж, — сказал он сержанту, имея в виду Каюрова с Буровым.

— Да вы не беспокойтесь, товарищ капитан. Они у нас на кухне уже третий стакан допивают. – Я про чай говорю,- слегка улыбнувшись, сказал сержант.

Горошин кивнул, и, не меняя выражения лица, взглянул на дверь. Вошел тот же лейтенант, который совсем недавно встречал его в этой комнате, и тоже, волею обстоятельств, стал помощником коменданта.

— По вашему приказанию, — отрапортовал вошедший, приложив руку к виску.

— Садитесь, лейтенант, — пригласил Горошин помощника к столу.

-Лейтенант Лямин, — отрекомендовался высокий, ладно сложенный, блондин со светлыми глазами.

— Ну, лейтенант Лямин, рассказывайте, — проговорил Горошин, наливая в стаканы чай

— Собрал взвод, — коротко сказал Лямин. – Объехали все на полуторке. Нашли двоих. Одному, я уже говорил, лет сорок. Другой – мальчишка, лет двадцати. Ребята говорят – и тот, и другой – мародеры. В домах людей нет. Еды-питья полно. Всё открыто. Тот, что старше, в шкафу рылся. Спросили документы. Хотел убежать. Документов не оказалось. А другой, помоложе, на чердаке был. Там же нашли еще и передатчик. Но за работой никого не застали. А этот? Ну, которого вы привезли? – спросил в свою очередь Лямин.

— Да мальчишка какой-то к нам на броню взобрался и ехал. Может, устал. А может, из озорства. Так этот дед его убил. Из пистолета. А в глазах столько ненависти, что и не знаю, как говорить с ним. Молчать будет.

— Наверное, из фашистов, — предположил Лямин.

В дверь постучали. Вошел высокий рябой сержант с приятными, однако, чертами лица, который совсем недавно приносил чай.

— Товарищ капитан, там к вам очередь, — сказал сержант, обращаясь к Горошину.

Горошин и Лямин переглянулись.

— Ну, вот чай допьем. И пусть по очереди заходят, сказал Горошин, сделав знак Лямину, чтобы он писал протокол приема посетителей.
-84-
Допив свой чай, Лямин сел на другом конце стола, приготовился писать.- Я, товарищ капитан, с третьего курса германистики на фронт пошел, вдруг сказал он. – Военкомат напротив нашего дома был. Видел очереди. И день и ночь. И такая меня досада взяла. Думаю, ребята на такое дело идут. А я чем хуже. Смотрел, смотрел из окна, и решил – пойду и я. Мать ругалась. Сиди, говорит, пока не зовут. Да и язык. Третий курс только. Что, мол, ты там еще знаешь. Но я решил. Так что, товарищ капитан. Я кое-что по-немецки умею.

— Ну, а я на фронте, в основном. Да отец у меня хорошо знал. Тоже кое-чему научил. Так что, справимся, — обрадовано сказал Горошин.

— Разберемся, – опять сказал он, глядя на пожилую женщину с короткой стрижкой, в потертом драповом пальто.

— Mein Mann, — быстро заговорила женщина, не решаясь подойти к столу. И, стоя на полпути от стола до двери, продолжала говорить.

— О чем она? – спросил Лямина Горошин.

— О своем муже. Она говорит, что ему семьдесят, что он сидит где-то у нас, и его надо отпустить.

— Mein Mann? – продолжала говорить женщина, показывая рукой не то в пол, не то – в стену, где по ее мнению, должен был быть ее муж. А крупные черты ее лица и суровая форма носа заставляли слушать и понимать каждое ее слово, потому что на каждое слово Горошину предстояло дать ответ.

— Его надо отпустить, — заключила женщина, глядя прямо в лицо Горошина.

— Он убил человека, — возражал он.

— Мой муж – патриот Великой Германии. Он служил еще Кайзеру. И он никогда не воспользовался бы русским танком. А этот мальчишка – не патриот. И поэтому мой муж убил его, — сказала женщина. И видя, что это не возымело никакого действия, — продолжала – В конце концов, он убил немца, а не русского. Разве это не смягчает его вины?

— Он убил человека. Молодого человека, который ехал на танке, и ему было весело просто оттого, что он едет. А ваш муж его убил. За это он должен быть наказан. Надо разобраться, — договорил Горошин.

— Nein, — решительно и зло возразила женщина.

— Он служил Кайзеру, — опять сказала она то, что говорила минуту назад.

— Это Вильгельму, что ли? Гогенцоллерну?- спросил Лямин.

Женщина молчала.

— Вы не можете расстрелять его, — сказала женщина, уразумев, что ее мужа отпускать не собираются.- За патриотизм не расстреливают.

— Он убил человека, с уже заметным раздражением опять сказал Горошин.

Женщина стояла молча, должно быть, все еще надеясь услышать какой-нибудь другой ответ. Потом подошла к стоявшему у стены стулу, села, поджав под себя поднятые над полом ноги, и стала раскачиваться спереди назад, будто нанизанная на какую-то невидимую ось.

— Не задерживаю вас. Вы свободны, — сказал Горошин. Женщина подняла на него глаза и не двинулась с места.
-85-

Сделав знак стоявшему у двери солдату, чтобы он помог ей уйти, Горошин обратил теперь внимание на только что вошедшего человека.

— Мы предлагаем вам наш дом под жилые помещения для офицеров, если они будут нам немного платить, учтиво сказал вошедший

Это был еще нестарый человек, лет сорока. На двух костылях. Он не ждал приглашения сесть, а сел сам на стул, у стола.- У нас хорошая кухня. Хорошие спальни. В доме есть еще продукты,- пояснил он.

— А ваши соседи возражать не станут, если выбудете сдавать дом под помещения для русских офицеров, — неопределенно спросил Горошин, думая о недавнем разговоре с женщиной.

=- Видите ли, мы по очень многим вопросам не сходимся во мнении с господином Гитлером и с некоторыми соседями. Гитлер – мой идейный противник.

— Вы не опасаетесь так говорить? – прямо спросил его Горошин.

— Нет,- отвечал человек.- Я уже отдал ему свои ноги, — невесело сказал человек, показав глазами на костыли. И умолк. Через минуту продолжил.

-Так вот. У нас очень хороший опыт. Мы много работали с русскими. Они отдыхали здесь, в Восточной Пруссии. Особенно до Первой Войны. Это были, все больше, офицеры с семьями, государственные деятели Мы помним, какие это были состоятельные и воспитанные люди. И если бы ни эти две войны, — сказал он, сделав неопределенный жест рукой, и опять умолк.

Горошин тоже что-то понял и кивнул. А человек на костылях продолжал молчать. Он сидел теперь неподвижно, положив на стол красивую, ухоженную руку, слегка придерживая другой все время меняющий положение костыль.

— Оставьте заявку на ваше предложение, — сказал Горошин. – Я передам по инстанции. И мы дадим вам знать, — договорил он. И только теперь мысленно обобщил лицо сидевшего перед ним человека. Это было небольшое, смуглое, безволосое лицо, гладкое и чистое, без единого пятнышка. И сам этот спокойный и уверенный в себе человек тоже производил впечатление приглаженного не то жизнью, не то обстоятельствами, за которыми, впрочем, угадывалась нужда. Или ее предчувствие, что с приходом в город чужой Армии было вполне предсказуемо. Потому короткие, тщательно выстроенные, спокойные и полные достоинства фразы, которыми он выражал свое предложение, явно камуфлировали всё это.

— Напишите заявку, еще раз сказал Горошин. И глядя на то, с каким трудом поднимается из-за стола этот человек, с каким трудом он начинает на костылях свое движение, он не заметил, как в комнату вошел ребенок.

Это был мальчик, лет шести. Ребенок остановился в дверях, не решаясь идти дальше. Но, судя по всему, уходить не собирался. Он долго смотрел на Горошина ясными светлыми глазами, потом перевел взгляд на Лямина, который тоже смотрел на него.

— Петер. Петер, — позвали ребенка из-за двери, не входя, однако, в комнату. – Иди, сюда. Это был женский голос.

— Иди сюда, Петер, — опять сказала женщина, по-прежнему не входя в кабинет.

Ребенок молчал. Прошла еще минута.

-86-

— Где мой отец? – наконец спросил мальчик. Вопрос повис в воздухе и, раскачиваясь, словно осветительная ракета, не исчезал. Он медленно перемещался то вправо, то влево, в голову приходили какие-то мысли, но не одна из них не годилась, чтобы быть ответом. Никто не проронил ни слова, будто видя перед собой некую воображаемую преграду, через которую не то, что нельзя было совсем перешагнуть, но сделать это было непросто.

Все молчали.

— Где мой отец? – опять спросил мальчик, — Бабушка говорит, что он остался в России, и то, чего она больше всего боялась, произошло. Почему он остался там, в вашей России, вы не знаете, почему?

— Я думаю, со временем ты все поймешь, — медленно и тихо проговорил Горошин.

А когда Лямин все перевел, и мальчишка что-то понял, он больше не говорил ни слова. Он стоял, не двигаясь, словно прислушиваясь к чему-то такому, что обязательно должно было прозвучать.

— А можно, я еще приду? – через паузу спросил ребенок, уже не дожидаясь того, что сказано не было.

— Конечно, обязательно приходи, — с большой долей внезапно пришедшего облегчения, происхождение которого он не сразу понял, отвечал Лямин.

— Петер, иди сюда,- сказали опять за дверью. И рука, протянувшаяся из-за двери в комнату и сумевшая схватить ребенка за воротник, — Петер был уже у двери – вытащила его в коридор. Судя по голосу, это была пожилая женщина. Лямин с Горошиным переглянулись. Потом приходили еще какие-то люди. Они задавали мирные вопросы, высказывали вполне справедливые и смешные претензии – кто-то разбил дверь на террасе и вынес во двор рояль. Где-то разбили все зеркала в доме, где-то выпустили из клетки попугая.

— Вы не могли бы приказать поставить рояль на место?- услышал Горошин, мельком взглянув и потом надолго остановив взгляд на маленьком старом человеке в черной цыгейковой шапке «пирожком» с уморительными клапанами для ушей на случай мороза.

— Это же старинный Беккер. Ему цены нет, — услышал Горошин снова.

— Прикажите, — снова сказал человек, выжидательно глядя на Горошина. А его пристальный взгляд крупных, слегка навыкате, с красными прожилками, глаз, показался Горошину тоже выглянувшим откуда-то из глубины времени, и оттого казавшимся нереальным, как и то, о чем здесь говорилось. Он никак не мог понять, в шутку или всерьез здесь говорилось о выбитых окнах, о выпущенном попугае, о разбитых зеркалах. Должно быть, и в самом деле, еще ничего не начиналось, вспомнил он разговор с Лисёнком. Должно быть, еще не начиналось, опять подумал он, уже догадываясь, что люди, живущие в этом городе, просто не понимали, как еще совсем недавно входила чужая Армия в города и населенные пункты по ту сторону их границы. Какие-то окна, рояли, занавески, изорванные солдатами на ветошь для мытья техники. Какие-то попугаи. И в самом деле, еще ничего не начиналось, теперь с внутренним беспокойством подумал Горошин. И опять вспомнил Лисёнка – «Чтоб никакой уголовщины». И поскольку сегодня, сейчас обязанности коменданта исполнял он, капитан Горошин, то именно он, капитан Горошин, и был за это в ответе. И не только за рояли и попугаев, внутренне осознал он. И посмотрел в окно. Там, мимо дома, по направлению к противоположному концу улицы, шли люди, таща за собой то, что не могли бросить. Значит, в Замке больше не стреляют, подумал он окончательно. А здесь еще ничего не начиналось. А когда его, едва успевшего подремать с полчаса здесь же, на черном кожаном диване, разбудил Лямин, потому что в комендатуру прибежала полураздетая

-87-

пожилая женщина и сказала, что ее дочь и внучку захватили трое солдат, заперлись с ними на чердаке, и никого туда не пускают, он понял, что началось. В дом был послан взвод автоматчиков. Была перестрелка, но, в конце концов, этих трех доставили в комендатуру.

— Отстреливались до последнего патрона, — сказал пожилой старшина, кивнув на троих пьяных, полуголых солдат.- Отстреливаясь, они убили взводного.

— Что ж вы, сволочи, в своих же, — сплюнул старшина куда-то в сторону.

Солдаты молчали, с трудом понимая, почему они полураздеты и почему они сволочи.

— Оружие, — встав со стула, сказал Горошин.

— Забрали, товарищ капитан. Оружие без патронов, — бросил на пол три автомата маленький, черноглазый ефрейтор. – Всё расстреляли.

— Под трибунал пойдете, — коротко сказал Горошин, делая знак автоматчикам взять солдат под стражу.

— Женщины как? В порядке? – спросил Лямин.

— Ну, как, — проговорил старшина, дав время додумать каждому то, что произошло. — Живы, — договорил он остальное.

— Добрались, — сказал Лямин.

— До «логова», с большой долей сбывшейся предсказуемости отозвался Горошин.- Надо запрещать это слово употреблять в войсках. Специальным Приказом, — убежденно сказал он. – Тогда, когда нужно было идти и дойти, может быть, это было понятно. Теперь, когда пришли – нет. Кроме того, необходимо запретить распространять всякие мифы о якобы положенном разграблении поверженного врага в течение трех дней, — добавил он – Вот, и Лисёнок говорил о том же. О Приказе, который сейчас готовится, — договорил он, жестом руки приказав увести троих и посадить под стражу.

— Что до трех дней, так было это всегда, товарищ капитан, — обозначился Лямин. когда они с Горошиным остались одни.

— Да что было! – с досадой возразил Горошин. – Октавиан, Александр Македонский, Бонапарт? Другие времена были. Нельзя. Дикость это, — заключил Горошин, уже слыша новые шаги и голоса в коридоре, которые становились все ближе. Он умолк, еще не зная, что до такого Приказа по войскам, о котором он только что говорил, остается совсем немного. Но мысль о том, что требовать исполнения этого Приказа будет непросто, еще не пришла. Прошло еще два дня. Работа налаживалась. Организована была патрульная служба, выявлено несколько дезертиров, несколько раненных, лежавших по своим домам. Люди перестали приходить с жалобами на выпущенных попугаев, а все больше – на вооруженные столкновения, в результате которых пострадали они или их родственники. Столкновения были, как правило, с теми, кто имел непримиримую позицию по отношению к тем, кто пришел. На пятый день своего пребывания в должности коменданта, Горошин услышал за дверью женский плач. Кто-то плакал в голос. Так плачут от безысходности или отчаянья. Обменявшись взглядом с Ляминым и прочитав в его глазах вопрос, Горошин громко разрешил войти. Вошла девушка, лет восемнадцати. Темные глаза, темно-русые волосы, взгляд быстрый, заискивающий. Длинная, почти до самой щиколотки, грубая юбка едва ни касалась грубых же, будто походных, башмаков. Войдя в комнату, девушка перестала плакать и, безошибочно отыскав глазами старшего, уставилась на Горошина. Она была довольно мила, но Горошин умел не дать понять, нравится ему женщина или нет. Постояв с минуту, словно

-88-

в вакууме, девушка заговорила почтительно, соблюдая ту необходимую меру уважения, которая подкупает всегда, когда тебя не хотят слушать.

— Herr Offizier, — теперь уже не плача, а, явно кокетничая, обратилась она к Горошину. – Вы задержали моего друга. Отпустите его, пожалуйста. Он ничего не сделал, — сказала девушка, изучающее глядя на Горошина. И, судя по ее тону, чувствовалось, что она не верила, что ему, Горошину, она не нравилась.

— Отпустите, Herr Offizier, — повторила она. И Лямин, как и в первый раз, педантично перевел это «Herr».

— Это – тот, который был найден на чердаке рядом с рацией? – спросил Горошин Лямина. Лямин молча кивнул.

— Пока мы не можем этого сделать, – коротко отвечал Горошин. – Надо разбираться, — сказал он девушке, теперь спокойно, без всякого подтекста, посмотрев на нее. Девушка не уходила.

— У меня больше никого нет. Только он, — через минуту проговорила она, глядя на Горошина ясными глазами.

— Я уже вам ответил. Будем устанавливать его личность и связи.

Это несколько недель. А там — посмотрим, — договорил Горошин, жестом приглашая войти следующего, которого пока не впускал часовой, то и дело, выглядывая из-за двери — можно ли.

— Это так мно-о-го, — протянула девушка, зачем-то поправляя на бедрах юбку и не сводя с Горошина глаз.

— Сержант, — позвал Горошин.

Вошел сержант, большой и сильный. Он знал, что надо делать. Сначала он сказал «Bitte», потом, увидев, что девушка даже не взглянула в сторону двери, взял ее за плечи, и вывел из комнаты.

Когда Горошин, спустя три часа, вышел в вестибюль, чтобы ехать к Лисёнку с докладом, девушка все еще сидела на деревянной лестнице, по которой Горошин неминуемо должен был пройти, чтобы выйти на улицу.

— Hat Herr Offizier Ziegaretten?» надеясь на продолжение разговора, спросила она.

— Лейтенант, дайте девушке сигарету, — обратился Горошин к проходившему мимо и только что отдавшему ему честь лейтенанту.

Лейтенант какое-то время понимал, потом хотел что-то сказать, но не сказал, а молча достал из кармана пачку папирос, и дал девушке.

Уже сев в машину и проезжая мимо просительницы, стоявшей с папиросой в руке которую она так и не закурила, Горошин почему-то подумал, что видит ее не в последний раз. Через полчаса машина остановилась перед двухэтажным, с башенкой, зеленым, оштукатуренным домом, с лепным гербом на фронтоне. С трудом найдя место, чтобы поставить машину – всюду были эмки, полуторки, трофейные опели и даже двуколки, с мирно жующими лошадьми – водитель спросил, который час

— Пятнадцать ноль-ноль, — отвечал Горошин. – Еще полчаса, — опять сказал он, оглядевшись.

Водитель кивнул.
-89-

— Все здесь, — сказал Горошин, будто самому себе, уже пытаясь предположить тему предстоящего совещания, после которого ему надо было идти на доклад к Лисёнку, которого он увидел, уже выходя из машины. Замкомполка загорел, похудел, осунулся, стал, будто меньше ростом, его голубые глаза стали крупнее и глубже, а массивное лицо, лишившись круглых щек, теперь, казалось, состояло из одних только глаз и носа.

— Приветствую, — сказал Лисёнок, протягивая Горошину руку и подходя ближе. Рукопожатие было по-прежнему волевым и сильным.

— Не опаздывай, — сказал Лисёнок Горошину, торопясь дальше.

Совещание было посвящено недопустимому в Армии вообще, а в Советской Армии особенно, грабежам, насилию и жестокому обращению военнослужащих с мирным населением.

— Сейчас, когда наши войска с боями все ближе и ближе подходят к Берлину, это особенно недопустимо, — говорил Лисёнок. – Бои идут уже в нескольких десятках километров от столицы. Советская Армия сделала все, чтобы освободить мир от коричневой чумы. Так, вместо того, чтобы дать людям вздохнуть, чтобы они могли и хотели налаживать новую, свободную жизнь, мы делаем то же, что делал Гитлер, — взял проблему с этой, всем понятной, стороны Лисёнок. Поднимите руки, — продолжал он, — кто еще не получил Приказ по Армии «Об уголовной ответственности» каждого, кто нарушит это требование. Кто опорочит звание советского солдата-освободителя. Еще раз спрашиваю, кто такого Приказа не получал?

Руки не поднимались. Все Приказ получили.

— Значит, все знают, — помолчал Лисёнок, обводя взглядом всех присутствующих. – И все, конечно, знают, что по Закону военного времени за насилие и мародерство – расстрел на месте?

Все молчали, стараясь смотреть не на самого Лисёнка, а куда-то мимо.

— Товарищ лейтенант, — обратился Лисенок рыжеволосому молодому офицеру, сидевшему рядом с Горошиным, — Скажите, чтобы всем было слышно, что говорит по этому поводу товарищ Сталин. Сами знаете или напомнить?

— Так точно, то есть – нет. Напоминать не надо. Товарищ Сталин говорит, что мы воюем не с немецким народом, а с фашистами и их прихвостнями. А еще товарищ Сталин говорит, — что-то еще хотел сказать лейтенант.

— Достаточно, — остановил его Лисёнок. – Как ваша фамилия?

— Сивков, товарищ полковник, — отвечал рыженький лейтенант.

— Вот. Сивков его фамилия! – поднял вверх указательный палец Лисёнок. – И он знает, что говорит по этому поводу товарищ Сталин, — договорил он и умолк, сделав паузу. А Горошин с интересом посмотрел на молоденького зардевшегося лейтенанта.

— А вы, капитан, — неожиданно обратился Лисёнок к Горошину, — Давайте-ка этих своих героев сюда, в отдел. Тут с ними разберутся, — сказал он. И Горошин понял, что Лисёнок уже хорошо осведомлен о тех трех, которые закрылись с женщинами на чердаке и стреляли в своих. И теперь сидят у Горошина под замком. Потом был разговор о готовящемся наступлении, о пополнении, о приезде заместителя Командующего Вторым Белорусским Фронтом в войска.

— Товарищ полковник, — обратился Горошин к Лисёнку после окончания совещания, когда ему еще оставалось сделать доклад по комендатуре.

— А как же я, товарищ полковник? Все говорят о наступлении. А я? Значит, ребята уйдут без меня? – понизив голос, спросил Горошин.

-90-

— Думаю, да – внимательно посмотрел Лисёнок на Горошина. – Пока некого комендантом ставить. Ты и язык лучше всех знаешь. И Лямин у тебя с третьего курса германистики, которого, кстати, мы очень хотим у тебя забрать. Сам справишься. Вот еще с недельку подожди. Если никого не найдем, оставим тебя в комендантах.

— Есть, — не своим голосом отвечал Горошин, намереваясь спросить еще кое-что, но не решаясь.

— Да, — перехватил инициативу Лисёнок. – Ты там этих немцев подолгу у себя в комендатуре не держи. Если виноват, убил там, кого. Предатель, диверсант или мародер. давай их к нам. А то там и отбить могут. А у нас тут умеют разбираться. Ну, и этих, трех красавцев, сюда же, да пооперативней.

-Да вот, хотел спросить, — заговорил Горошин, — Есть там один парень. На чердаке дома взяли. И радиопередатчик там же нашли. В углу чердака. Работал он на нем или нет, мы не знаем. Но вот за ним одна девчонка ходит, неотступно. На лестнице сидит. Отдай, говорит, да отдай его. Думаю, проверять надо.

— Правильно думаешь,- согласился Лисёнок.- А девицу эту с лестницы немедленно согнать. Что это там у вас, в расположении части, делается. Где служба? – сурово глядя в глаза вытянувшемуся во фронт Горошину спросил Лисёнок, немного помолчав вопросительно, не нарушая паузы.

— И еще, товарищ полковник. Дед еще один есть. Убил мальчишку, немца, который на нашей броне ехал. Просто парень решил подъехать. А этот дед его убил. Говорят, еще Кайзеру служил.

— Ну, давай его к нам. Посмотрим, что за птица, — как бы, между прочим, сказал Лисёнок. – Больше никого нет?

— Есть еще мародер. Лет сорок.

— И этого давай. Этот мародер точно каким-нибудь диверсантом окажется. А мальчишку, я думаю, отпусти к его девочке. Что он нам теперь сделает? Что они все нам теперь сделают? – тихо, будто самому себе, сказал Лисёнок.

— Это Приказ? – спросил Горошин.

— Считай, что Приказ, — сказал Лисенок. Ну, давай. Будь, — проговорил он. – Сейчас обед. Минут через сорок жду тебя с докладом. Хотя, пожалуй, все уже ясно, но все равно жду.

— Так точно, товарищ полковник, — понял Горошин. И завидев лейтенанта Сивкова, отправился теперь за ним, к полевым кухням, установленным на зеленом уже, апрельском, лугу, между многочисленными столами.

По приезде в комендатуру, Горошин увидел в окне свет. И понял, что Лямин работает. Если срочной работы не было, его заместитель обыкновенно свет не включал.

У входа в комендатуру было оживленно. На лавочке у дома, сидела все та же девица. На самой нижней ступени лестницы, ведущей в дом, стоял часовой. Молодец, подумал Горошин, сам догадался в здание ее не впускать.

«Представляю тебя к Ордену Красной Звезды» — вспомнил Горошин, что сказал ему Лисёнок после доклада. И теперь, выйдя из машины и уже увидев в окнах свет и даже надоевшую девицу, он все еще был под впечатлением от встречи с Лисёнком. «Эти, хоть и самовольные, но смелые действия, которые вы предприняли по овладению вражеской территорией, должны быть отмечены» — сказал Лисёнок.

-91-

И Горошин удовлетворенно подумал, что у Лисёнка, должно быть, и по комендатуре серьезных к нему претензий нет.

— Herr Offizier, — поднялась навстречу Горошину девушка, как только он подошел к зданию, а потом – к лестнице, ведущей в дом. Часовой тотчас преградил ей дорогу. Отстранив девушку жестом руки и сказав, чтобы она пришла через три-четыре дня, Горошин поднялся к Лямину. Лямин сидел к нему вполоборота, с торца широкого, темного, двухтумбового, заваленного бумагами стола. Он сидел и внимательно слушал командира взвода разведки Ракитина. Старший лейтенант Ракитин был человеком на редкость удачливым. Много разных заданий было на его счету. И если ему поручалось какое-то дело, дело это было заведомо трудным.

Разговор шел о нем, о Горошине. Он это почувствовал, когда вошел в бывшую гостиную, которая была теперь рабочим кабинетом комендатуры. И по тому, как Лямин и Ракитин умолкли, Горошин понял, что не ошибся.

— Михаил Андреевич, — первым заговорил Ракитин, откинув свой темный, вьющийся чуб, который, как ему всегда казалось, лежал как-то немного ниже, чем он сам себе представлял. Откинув чуб, больше по привычке, и положив обе руки, соединенные в Замок, на стол, он сказал – Да вот, хочу вашего лейтенанта на недельку к себе взять. Я по-немецки, вроде бы и неплохо, но понимаю не все. А у нас такое задание, что всё понять нужно. От этого зависит успех операции. Горошин посмотрел на Лямина. И по нему было видно, что Лямин согласен.

— На недельку? – переспросил Горошин.

Лямин утвердительно кивнул

— Тут надо одну точку найти, заговорил Ракитин, — Откуда эсэсовцы в округе появляются. То здесь их видят, то там. Но никто не знает, откуда. «Разговорить» никого из них не удалось. Самоуничтожаются.

У нас тут есть кое-какие соображения. Нужен Лямин, чтобы все, до последнего слова, было ясно. Без него не получится.

— А как он сам?

— Ну, если вы, товарищ капитан, без меня останетесь, я согласен, — отвечал лейтенант.

— Тогда дня через четыре и пойдем, заключил Ракитин.

— Ну, что. Чаю? – спросил Лямин, когда Ракитин ушел.

— Давай, а ты?

Минут через десять они уже пили чай.

В комнате было тепло. Топилась розовая изразцовая печь. Два больших окна

теперь были закрыты темными, непроницаемыми шторами, оставшимися со времен маскировки. И хотя было это совсем недавно, изолированность от внешнего мира уже раздражала.

— Наши ведут бои в нескольких десятках километров от Берлина, — сказал Горошин, вспомнив, что он слышал от Лисёнка. – Скоро конец.

— Когда я думаю об этом, я вспоминаю мать, — сказал Лямин, помолчав. Горошин ничего не ответил. Он вспомнил Зою Даниловну. Знал, что после гибели отца в тридцати километрах от Голдапа, Зоя Даниловна надолго слегла. Потом дед Данила писал, что немного оправилась, но все еще плоха. Михаил, как мог, утешал мать. Обещал вернуться. Лямин, будто подслушав его мысли, почему-то кивнул. И Горошин понял – Лямин думал о том же.

-92-

— Ни о чем не думаю. Только о матери, — опять сказал Лямин.

— Она одна? – спросил Горошин, запивая рафинад уже остывшим чаем.

Лямин опять кивнул. И опять надолго замолчал.

— Скажи, лейтенант, а отказаться от разведки ты не мог?- неожиданно спросил Горошин.

-Как же я откажусь, если я ребятам нужен?

Долго молчали.

— В конце концов, происходит то, что возможно. Правда, у Кафки — « всё, что возможно». Но разница невелика. С другой стороны – возможно то, «что происходит», а что невозможно? – умолк, не продолжая, Лямин. Знаете, я фаталист. И долго этого не знал, — улыбнулся он.- Главное – человек всегда должен найти в себе силы сделать все, что может, если это необходимо. Это, как алиби перед самим собой. Горошин молча слушал, глядя на Лямина серыми, сверкающими сейчас отраженным в них электрическим огнем глазами.

— Да вы, лейтенант, философ, — почти серьезно сказал Горошин.

— Это жизнь – философ, парировал Лямин, усмехнувшись. – Да, совсем забыл. Эта девушка. Она опять приходила. Она и сейчас, по-моему, сидит там у входа. Часовой ее не впускает.

-Я сказал, чтобы пришла через четыре дня.

-Как думаете, любовь? – спросил Лямин.

— Сначала я действительно так думал. Но теперь мне кажется, что-то здесь другое.

-?! – посмотрел на Горошина Лямин.

Неторопливо, глоток, за глотком пропуская через горло чай, Горошин молчал.

Он и сам не знал, что сказать.

— Лисенок приказал деда, который убил мальчишку на танке, и этого мародера, похожего на диверсанта,- подумал он теперь о нем так, как совсем еще недавно подумал Лисёнок, — отправить к ним. Вот, машина за этими троими придет, с ними и отправим. А мальчишку Лисёнок приказал отпустить. Хотя, мне что-то мешает сделать это. Черт его знает, с кем он связан, — договорил Горошин.

— Лисёнок далеко, а мы близко. Нам видней, — уклончиво ответил Лямин. – Или он приказал? – опять спросил он.

— Сказал, считай, что это Приказ, — объяснил Горошин.

Утро пришло щебетом птиц за окнами, все еще закрытыми шторами затемнения, хотя Горошин и Лямин давно работали. И именно благодаря этому щебету, вносившему в настроение радостный тон, Горошин понял, что уже – утро. Когда он отзанавесил окна, в комнату брызнул солнечный свет. И тут же позвонил Ракитин. Он спросил, не передумал ли Горошин отпускать Лямина к ним.

— Тогда после обеда Лямина ко мне, — понял он, что Горошин не передумал. – Часа на два, — продолжал он. – Потом он вернется в комендатуру. Думаю, до выступления его придется отпускать так раза три. Часа на два. Мы с ним поработаем. А потом он – ваш, — обещал Ракитин. И Горошин понимал, что с сегодняшнего дня, до возвращения с задания, Лямин комендатуре в полной мере уже не принадлежит.

— Я понял, понял, — сказал Ракитину Горошин, уже видя, как в комнату входит сержант. Сержант доложил, что пришла машина, чтобы везти его, Горошина, с проверкой на Гауптвахту. Было донесение, что начальник Гауптвахты, лейтенант Сердюк, избил

-93-

солдата, который теперь лежал в медсанбате. Случай был неприятный. Надо было ехать разбираться. Выходя из здания комендатуры, Горошин отметил, что девушки у входа не было.

Сидя сейчас, через полвека, в своей комнате за столом и, поглядывая на лужайку, Горошин вспоминал, как и при каких обстоятельствах, она появилась снова. Потом в памяти возникло усталое лицо, темные глаза, молитвенно сложенные руки. Человек просил. Просила женщина. Она просила уже несколько дней, подчиняясь неотступному желанию или необходимости. Она говорила что-то о больной матери, о младшем брате, о том, как тот, за кого она просила, был нужен им всем. Горошин понимал. Он то верил, то не верил, призывая в союзники здравый смысл. А его этика, не покидавшая его никогда, не позволяла человеку унижаться. Он не мог этого допустить, как никогда не мог бы допустить человеческого унижения его отец. А просьба – это всегда унижение, какая бы она ни была. Несколько раз тогда взглянув на Лямина, ища у него поддержки и однозначно не находя ее, он сомневался. Наконец, когда девушка, не переставая рыдать, упала на колени, Горошин подошел к ней и заставил ее встать. Затем, еще несколько раз взглянув на Лямина, он приказал сержанту, неотлучно находившемуся за дверью, вывести девушку и привести парня, о котором она просила.

Он стоял посреди комнаты, переминаясь с ноги на ногу, исподлобья поглядывая то на Горошина, то на Лямина. Взгляд его светлых глаз был жестким, а длинное лицо, еще более удлинявшееся из-за необходимости изображать смирение, не убеждало.

— Кому и что вы передавали на чердаке, когда наши люди вошли туда? – спросил Лямин.

— Я никому ничего не передавал, — отвечал парень. – А рация. Ну, может быть, там жил какой-нибудь радиолюбитель,- спокойно сказал он, посмотрев по очереди на обоих.

— Что ж, вполне невинно, — с заметным подтекстом сказал Лямин по-русски, обращаясь к Горошину.

— Еще мы хотели бы, — взглянул на Лямина Горошин, снова обращаясь к парню, — чтобы вы внятно объяснили, как это могло быть, что рация вообще была на чердаке, когда в начале войны у всех радиолюбителей рации были отобраны и сданы. А теперь одну из них находят рядом с вами?

Арестованный молчал.

— Я больше не буду отвечать на ваши вопросы, — наконец, сказал парень.

Горошин приказал сержанту увести его.

— Он с кем-то связан,- сказал Горошин, когда они с Ляминым остались одни.

— Может быть, даже с этой группой, которую собирается найти Ракитин, — договорил он. – И знаете, лейтенант, — обратился теперь к Лямину Горошин на «вы», как делал всегда, когда разговор касался серьезных вещей, — Я думаю, может быть, установить за ним наблюдение. Обязать его, в конце концов, ежедневно отмечаться в комендатуре, — уже не знал, как проступить Горошин, чтобы выполнить приказ Лисёнка и не повредить делу.

— Я думаю, это ничего не даст, — отвечал Лямин, — Но попробовать можно, — неуверенно сказал он. – Он ведь наглец. Вы это поняли? Хотя, девицу эту, признаться, видеть надоело.

— Без сомнения, она знает, что делает. И она с ним как-то связана, — понемногу укрепляясь в каком-то своем предположении, сказал Горошин.

— А вдруг все так, как она сказала – бедные больные люди. Нужна помощь, — опять усомнился он. – Знаете, как в юриспруденции — если прямых доказательств вины нет, то
-94-

все сомнения толкуются в пользу обвиняемого, — словно в свое оправдание, проговорил он.

— Ну, что ж. Тогда отпускаем. В конце концов, уже всюду наши. И Лисёнок приказал, — медленно, заметно о чем-то думая, заключил Лямин.- Либерализм – это интеллектуальная вещь, сказал он.

Прошло еще несколько часов, прежде, чем Горошин сделал распоряжение арестованного отпустить. А через три часа, ночью, перед самым выходом разведчиков на задание, дом, в котором квартировала разведрота, был взорван. Военнослужащие погибли. Погиб Ракитин, его ребята, в том числе – лейтенант Лямин, который тоже был вместе с ними.

Горошин был раздавлен. Он обвинял во всем себя, жалел, что еще раз не поговорил с Лисёнком, похудел за неделю на восемь килограммов, и многое дал бы, чтобы однажды открылась дверь и вошла та девушка в грубошерстной юбке и таких же, грубых башмаках, чтобы вернуть все к началу. Он прислушивался к каждому движению, к каждому женскому голосу там, за дверью, теряясь в сомнениях и догадках. Нервное напряжение, в конце концов, сменилось окончательным постижением, а потом уверенностью и пониманием того, что случилось. Особенно невыносима была мысль о его собственном награждении Орденом, к которому его Лисёнок представил совсем недавно. Это вносило разлад в его личные праздники и личные будни. И он старался о награде не думать. А когда что-то там, в бумагах затерялось, и Орден не дали, он по-настоящему радовался, потому что считал это правильным. И не позволял себе вспоминать о нем никогда. Потом были другие ордена, другие награды. Но этот Орден он так и не получил.

Андрей хорошо помнил, что звал Амели уже два раза, но она почему-то не отвечала. Может, она не пришла, или это я не слышу, думал он. Такое чувство, будто что-то мешает. Что-то мешает знать, почему она не отвечает. Это было, как стена, как преграда, которую невозможно отодвинуть. Он будто позвал еще раз. И снова никакого ответа. Потом прошла минута, другая, и он, наконец, преодолел то, что мешало. Он открыл глаза и понял, что просто спал. И то, что он звал Амели, ему всего лишь приснилось.

Она сидела, как всегда, на своем месте, и вязала очередной воротничок. И увидев, что Андрей проснулся, поздоровалась одними глазами. Он долго смотрел на блестящий, металлический крючок в ее правой руке. Крючок то исчезал, то появлялся снова, словно ткал серебристо-сиреневые нити света, пробивающегося в окно. Ткал воздух, запах утреннего кофе, предрождественского снега, ткал настроение, создавая ауру предстоящего дня.

— Томас сказал, у тебя вчера была температура, — слегка вопросительно проговорила она. – Если так, я приготовлю тебе чай не очень горячий.

— Температура? Была небольшая, — отозвался Андрей. – Но это, я думаю, не от бедра. Нога не болит. Это просто сквозняк, — сказал он то, о чем думал не раз. – Надо на улицу. Там все пройдет,- договорил он.

— Вот, кстати, — оживилась Амели, — Кузен Томаса Берндт, тот, что в зеленой шляпе, приглашает всех нас на прогулку. И даже предоставляет коляску.

— Экипаж? – уточнил по Отрожкинской привычке Андрей.

-95-

— Коляску, запряженную лошадью, — медленно, доводя до его сознания все про коляску, говорила она. – Только вот, сможешь ли ты? – спросила она. Андрей утвердительно кивнул. Он посмотрел на нее полным нетерпения взглядом, словно говоря, что это не подлежит обсуждению. И опять кивнул.

Коляска, на резиновом ходу, ехала неслышно так, будто скользила по асфальту, как скользит по воде видная издалека водоплавающая птица.

Андрей сидел на заднем сидении, рядом с ним — хозяин коляски, Берндт, в своей зеленой шляпе. Напротив, лицом к ним — Томас и Амели.

— Берндт, — представился Андрею сидящий с ним рядом человек, обнажив в улыбке два золотых резца.

— Андрей.

— О, я знаю. Я о вас много знаю. И много раз видел в окне. Удивительно, что мы знакомимся только сейчас, — сказал Берндт.

Андрей согласно кивнул, потом улыбнулся, и увидел, как напряглось лицо Берндта. А его глаза, цвета морской капусты, расширились. — Вы бледны, — сказал он, уже поддерживая Андрея за плечи, чтобы он не упал. Через минуту, когда кровь стала приливать к лицу, Андрей поблагодарил и несколько раз выдохнул воздух.

— Вот что значит не выходить так долго на улицу, — сказал он.

— Разумеется. Но вы же не могли, — будто что-то для себя уточняя, посмотрел на Андрея Берндт.

— Да и теперь еще не вполне, — ответил за Андрея Томас, взглянув на Амели, словно ища у нее подтверждения.

Амели согласно кивнула.

— Ничего. Сейчас уже лучше. Когда-то надо, произнес Андрей.

— Я думаю, сегодня подходящий день, согласился Берндт, поглядев вокруг. Метрах в трехстах от дороги, справа, сверкая на солнце изморозью, возвышался Замок. Правая, восточная, полуразрушенная стена отделяла его от покрытого инеем луга. За западной стеной, внизу, у самой реки, хранила покой ветряная мельница. Её лопасти тоже сверкали на солнце застывшими на небольшом морозе каплями влаги.

Коляска легко и безудержно приближалась к реке, и Андрей то и дело поглядывая вперед, и ничего там не видя из-за крупа серой, в белых яблоках, лошади, нет- нет, да и думал о том, что произойдет, когда река преградит им дорогу. Но в какой-то момент дорога изменила направление, и абсолютно круглый, поросший лесом и кустарником холм, который она огибала, остался сзади, а два кокетливых ажурных моста, переброшенные через реку, словно коромысла, на расстоянии двухсот или чуть больше, метров друг от друга, предстали вдруг, как неожиданный промысел высшего разума. И Горошин стал рассматривать теперь противоположный берег, где краснели крышами небольшие домики среди желтых осенних листьев, тоже покрытых изморозью и блестевших на солнце. И там, по всей видимости, думал Андрей, им предстояло ехать.

— Это – дорога на Миттельштадт,- сказал Берндт, понимая, что взгляд Андрея

уже простирался гораздо дальше домиков с красными крышами, несмотря на то, что коляска только еще приближалась к мосту.

-96-

— А дальше, за Миттельштадтом, километрах в двадцати, лагерь для русских военнопленных, — сказал Берндт. – Все время бегут, — после паузы сказал он. — И много умирают. Не выдерживают холода.

— Есть ли там кто-нибудь из Второй Армии? – спросил Андрей.

— Есть, — отозвался Томас, обратившись теперь взглядом к своему кузену.

Человек в зеленой шляпе что-то понял. Потом сказал –

— Я недавно помог тут одному русскому. Пришел в мой дом ночью, забрался на чердак. Но был там недолго. Собаки обнаружили. Беленький такой, лицо аж светится, такой худой. Дай, говорит, хлеба и одежду. Кончится война, верну. Очень по-русски, правда? – улыбнулся он, взглянув на Томаса.

— И вернул бы, — отозвался Андрей, поняв, о чем он.

— Посмотрел я на него,- продолжал Берндт. – Жалко стало. Дал одежду, поставил кровать на чердаке. Печку чугунную дал. Там хорошо. Чисто. Дерево. Трава сушится. Реку видно. Если смотреть вдаль, так километра два по течению. Помог ему слегка легализоваться. Немного работает. Документы просрочатся, другие сделаем. А кончится война, пусть, как хочет.

Андрей кивнул, понимая.

— Так вот он из Второй Армии, — опять сказал Берндт.

— Может, и знакомый, — вслух предположил Андрей. И умолк. И было заметно, что он вдруг ушел в себя, как бывает, когда человек хочет что-то понять.

— Сейчас, наверное, нет двух-трех дворов, куда бы ни наведывались сбежавшие из лагерей русские, — помолчав, сказал Берндт, — Они все пытались прорваться в Люксембург. И оттуда кое-кому удалось перебраться к своим. Но теперь нет. Теперь там тоже Кайзер. Лучше отсидеться здесь, опять сказал Берндт.

— Знать бы, сколько, — вслух сказал Андрей.

Амели посмотрела на него, смахнув с лица рыжую вьющуюся прядь.

Ничего не сказала.

— Да, — отозвался Берндт. – Никто не знает, — опять сказал он.

— Позиционная война. На фронте ничего не меняется. Теперь Кайзер опять усилил фронт во Франции. После полугодовых боев под Верденом он продвинулся всего на пять километров. А тут – ваши, — обратился он к Андрею, — на юго-западном фронте,- помолчал он. – И англо-французские войска на Сомме. И вот результат, — продолжал он, — Уже три месяца, с начала сентября, Кайзер в обороне. Так что Верденская мясорубка закончилась для него полным провалом. И вывести из войны Францию ему так и не удалось. Теперь опять воюют все против всех. На стороне Антанты – Румыния, Австровенгрия наступает в Италии. А Россия – против турок в Эрзеруме. Вобщем – конца не видно, — продолжал Берндт. – Я думаю, после такой трепки победителей не будет. Если за три года никто не победил, то уж теперь и подавно. Говорят, русские и немцы стреляют друг в друга нехотя. Одни разочаровались в своих правителях. Другие – в своих. Кому охота за кого-то кровь проливать, — заключил Берндт.

Переехав через мост и оказавшись на другом берегу, коляска вдруг остановилась. Отделилось и уехало в сторону правое колесо. Все вышли, чтобы дать возможность произвести ремонт.

— Halb Stunde, — сказал возница, улыбаясь своим розовым, пышущим здоровьем, лицом.

Все были рады немного размяться, прогуляться вблизи реки. Томас шел рядом с Амели. Горошин – с Берндтом. И Бернд увидел, что Андрей, хоть и заметно, но хромает мало. — Вы ведь ходите почти самостоятельно, с заметной радостью сказал он.

-97-

Андрей, слегка смутившись, кивнул.

— Только недалеко, — согласился он. – И это впервые почти за два года.

До сих пор я только смотрел в окно, — улыбнулся он. – Правда, Амели иногда окно открывала. Но это совсем не то, — опять улыбнулся Андрей.

— Амели хорошая девочка, правда? – неожиданно спросил Берндт.

— Очень. И такая серьезная, отозвался Андрей, ничего больше не говоря.

— Ну, как вы Андрей? – подошел к ним Томас, взглянув из-под руки на собирающую желтые листья Амели. Она набирала их, чтобы составить букет.

— Да вот, иду потихоньку. Конечно, не то, что раньше. Еще боюсь. Но надо тренироваться, — понял Андрей.

— Тренироваться? – переспросил Томас, слегка пригладив усы. Потом выразительно посмотрел на Андрея.

— О, да. Я думаю, вам и в самом деле надо тренироваться. России многое еще предстоит. В русских войсках неспокойно, — сказал он, достав из кармана газету «Berlinische Zeitung” и передавая ее Андрею. «Выступившая на стороне России Румыния еще менее подготовлена к войне, чем сама Россия в четырнадцатом. У румынской пехоты почти нет пулеметов, шанцевого инструмента, проволоки. Нет даже умения укрепляться. А Россия не в состоянии дать ей все, что нужно. Теперь, когда вся Западная Румыния оставлена и идут бои за Бухарест, до нас долетают сведения, что в Петрограде Военный и Морской министры заявили в Думе, что без поддержки какого-то Народного Правительства они работать не в состоянии. Это нечто неслыханное» — дочитал Андрей. «17 ноября шестнадцатого года» — прочел он ниже.

— Так что, тренироваться и тренироваться, — добродушно рассмеялся Берндт. – Но пока вы воевать не можете, вам надо гулять. И Амели вам поможет в этом. Правда, Амели? – спросил через плечо Берндт, зная, что Амели собирает листья совсем рядом.

Амели подошла, повернула к Андрею свое розовое лицо и неизвестно чему, улыбаясь, согласно кивнула. Неожиданно на мосту показалась военная патрульная машина. Андрей быстро посмотрел на Томаса, потом на Берндта. Бернд, поглядев на Андрея, прикрыл глаза. Андрей понял, и на всякий случай остался на месте, чтобы не было видно, что он хромает.

Автомобиль съехал с моста, и, не останавливаясь, продолжал следовать дальше. Еще нестарый офицер, в кайзеровском шлеме, с пикой, приподнялся в машине и, поправив пенсне, и взяв у сидевшего рядом молодого офицера бинокль, пристально посмотрел этими двумя приспособлениями на гулявших на берегу реки. Потом взглянул на стоявшую неподалеку коляску, на серую, в яблоках, лошадь, и, встретив взгляд человека с веселым, розовым лицом, руки которого были вымазаны чем-то черным, кивнул.

— Uff, ein Rad, — понял он все про колесо, и, не останавливаясь, приложив два пальца к шлему, поехал дальше.

— Uff, ein Oberst, — шутя, сказал Томас, подмигнув Андрею и уже подходя к нему, чтобы помочь.

Пришла Амели с целой охапкой желтых листьев. Это был настоящий букет разноцветья — от зеленого до красно-бурого, кое-где присыпанного кристаллами тающего льда. Она держала букет в руках, глядя на Андрея, ничего не говоря, должно быть, ожидая, что он что-нибудь скажет сам. А он, глядя на ее юное лицо в обрамлении этой желтизны,
-98-

сливающейся с ее золотистыми волосами, в ее глаза, из которых исходило сияние, не мог сказать ничего из того, что ей хотелось бы слышать.

— Русскому офицеру не нравятся желтые листья? – спросила Амели.

— Они – замечательные, отвечал Андрей, уже глядя в сторону моста, по которому только что проехала патрульная машина, и теперь шла другая, тоже с открытым верхом. В ней двое немецких солдат держали за плечи военнопленного. Это был русский, что было видно по истрепанной офицерской форме, и Горошин поклялся бы – по лицу. Раньше он никогда не думал, что просто по лицу можно узнать своих.

Пленный был спокоен и почему-то смотрел в небо. Через минуту он опустил голову и стал смотреть вперед, на дорогу, ведущую в Миттельштадт, который уже угадывался за редким лесом.

Осознав ситуацию, Андрей сначала отвернулся. Потом нашел глазами удаляющийся автомобиль и долго смотрел ему вслед.

— Поймали, — грустно сказал Берндт. И надолго умолк.

— Сюда, сюда,- наконец громко позвал человек с розовым лицом, в клетчатых штанах. Это значило, что колесо готово.

Заняв свои места, все тронулись в обратный путь. Дорога была знакома. Путь теперь казался прямей и ближе. Несмотря на все тот же, абсолютно круглый, поросший растительностью, холм, который снова пришлось объезжать, несмотря на все ту же ветряную мельницу, у самой реки, которая теперь, казалось, была совсем близко, несмотря на с каждой минутой приближающийся Замок и даже, несмотря на перебежавшую дорогу лису, а потом, через некоторое время, и зайца. Горошину теперь казалось, что обратно они едут быстрее. Лесная страна, подумал он. Полно дичи. И никто не ловит. Вместо зайцев ловят русских военнопленных. Хорошо быть зайцем в Германии в начале декабря шестнадцатого года, осознал он. Но тут же подумал, что лучше уж быть зайцем, чем, даже не военнопленным, а бесполезно существующим субъектом в такое тяжелое для его страны время. Это было подспудно. Это было наяву и во сне, в шутку и всерьез, и все, о чем он думал, о чем говорил, и о чем не говорил, было окрашено этим непостижимым, щемящим чувством тоски по-своему, по родному.

— Думаю, прогулка удалась, — сказал Берндт, вопросительно посмотрев на всех, когда коляска уже с десяток минут летела навстречу недавно оставленному городу. Потом Берндт перевел взгляд на Андрея, и еще некоторое время смотрел на него, будто спрашивая о прогулке что-то еще.

Андрей с пониманием кивнул.

— Вы осмотрели окрестности. Мы познакомились с вами, — опять сказал Берндт, подводя своеобразный итог.

Андрей опять согласился.

— А теперь мы поедем на главную площадь в этом Городе. Там – музей постоялых дворов. Пожарная каланча. Духовой оркестр, где играют пожарные. Ратуша. И пивная. Иногда на площадь забегает паровозик с красными колесами. На нем любят кататься дети, и за много лет на этом паровозе проехало все населения нашего городка, включая собак.

— Я видел этот паровоз из окна, — вспомнил Андрей.

Берндт кивнул.

— Мне показалось, он возит счастливых людей, — опять сказал Андрей.

-99-

Берндт улыбнулся.

— Счастье иногда поднимается к кому-нибудь на подножку, — сказал он.

Но на всех его все равно не хватает.

— А девочка Амели, — намеренно сказал Андрей об Амели в третьем лице, —

Тоже ездила на паровозе? – спросил он, заинтересованно поглядев на нее.

— Конечно, — отвечала Амели – И дядя Томас и Берндт, — договорила она. Когда издалека показалась пожарная каланча, Андрей оживился.

Стало весело. И он вспомнил присказку – «Спит, как пожарный».

Откуда и когда появилась эта присказка в его сознании, он вспомнить уже не мог. И в самом деле, что еще пожарным делать, если ни спать, когда пожаров нет, подумал Андрей. Может, это и правильно, с минуту подумал он, но только не для немецких пожарных. Немецкие пожарные имеют духовой оркестр, и играют музыку. И какую музыку! Это и народные мелодии, обросшие многочисленными вариациями, и сюиты, и поэмы, и малые формы – вальсы, польки, марши. И если вальс или полька покажется кому-нибудь похожей на марш, это не беда. Это всего лишь характер. А с характером спорить бесполезно. Время от времени пожарные коллективы съезжаются на музыкальные фестивали, получают высокие места и разного рода премии. А потом возвращаются на свою маленькую площадь с каланчой и игрушечным паровозиком тушить пожары. Когда коляска въехала на площадь, музыканты только что закончили играть вальс «Сказки венского леса».

— Сейчас будет что-то другое, — сказал Берндт, и велел остановить коляску перед музеем постоялых дворов. Но из коляски не выходил.

Прозвучали первые аккорды, и Андрей сразу узнал вальс «На сопках Манчжурии». Кто, когда, в какое лихолетье завез сюда, на эту площадь, русскую грусть, подумал Андрей. Грусть, в которой почти всегда угадывается трагедия. И девятьсот пятый год, уже обозначившийся в этой грусти, где совсем рядом была Цусима, не только не отдалялся, но казался ближе, чем когда бы то ни было. Духовное сродство с этой музыкой словно возвращало его к чему-то тому, что требовало его сил, его души, его жизни. С каждой минутой он чувствовал себя все сильней и решительней, и никак не выраженная благодарность немецким пожарным переполняла его

Дослушав вальс, все вошли в музей В большом, прямоугольном помещении, около шестидесяти квадратных метров, стояли телеги, коляски, пароконные и с одной упряжью, повозки, крытые экипажи, кареты. На столах лежали колеса, ремни и другие предметы упряжи всевозможных видов и назначений. В центре помещения располагался очень длинный стол и скамьи вдоль него. А несколько манекенов, одетые в костюмы прошлых веков, принадлежащие к разным сословиям, создавали неповторимую атмосферу подлинности такого эмоционального накала, что в сочетании с разнообразной муляжной снедью, которой был завален стол, заставляли остановиться и помолчать, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. Здесь, у этого, или такого же, стола, люди ели, пили, обдумывали и решали дела, потом уходили в тесные каморки-боксы спать. Множество таких боксов было устроено вдоль противоположной стены. Это были тесные помещения в два, не больше, метра, куда были втиснуты кровать, и рядом, впритык – небольшой столик со свечой на нем. Все это закрывалось от посторонних глаз выдвижной фанерной дверью, поскольку главная и основная задача каждого, вошедшего туда, была хорошо выспаться, чтобы утром продолжать путь. Вне сна оставаться там, из-за тесноты, было невозможно. Говорят, там случалась любовь, случались роды, бывало, и убивали за кошелек, за неосторожно сказанное слово, за прошлое, настоящее и возможное будущее. Довольно мрачное место, этот постоялый двор. Везде, подумал Горошин. Хотя, здесь, рядом с пожарными, будто бы веселее. Это не то, что в России,

-100-

тысяча километров – не расстояние. А если к пожарным добавить еще и паровозик счастья, то и вовсе терпимо. Никогда не знаешь, где найдешь, подумал он опять. Но общество уже выходило из этого заведения. Пожарные играли марш «Тотлебен». Его играют и в России. Но восприятие разное. В России – легкое, почти игрушечное – музыка с затерявшейся где-то в лесной стране маленькой площади с такой же игрушечной каланчой. А в Германии, на маленькой площади, где благополучно умещается целый оркестр пожарных, постоялый двор, Ратуша, Магистрат, полиция и церковь, марш звучит серьезно и как-то настораживающее-предупреждающе. Да вот еще пивная Она тоже здесь же, на площади. И не став ждать, когда паровозик привезет кем-то уже добытое счастье, все вошли в пивную.

Первым вошел Берндт. За ним – Томас, следом, поддерживаемый под руку Амели, Андрей. Оглушила суета, огромный, висящий в воздухе, абсолютно шарообразный звук поющих в унисон голосов. Розовые лица, выражающие свое, и вместе с тем – что-то общее, то есть не выражающие ничего, поскольку все были навеселе, не то, чтобы испугали, но как-то насторожили. А быстроногие молоденькие официантки, в белых передниках поверх белых же, с ажурным шитьем, блузок и длинных, в разноцветную полоску, юбках с удивительной проворностью бегали от стола к столу с тяжелыми подносами, разнося пиво.

Bei kronenwirt da ist heut Jubel und Tanz

hei di del dei di del do

Четыре дубовых стола, сдвинутые попарно и поставленные двумя рядами по пятьдесят-шестьдесят человек за каждым, были в замечательном порядке, если иметь степень веселья, которое набирало силу. На тарелках лежали толстые, с жирком, сосиски с капустой. Рядом – пепельница, на углу стола — чистая вода в графине. Но все так незаметно и своевременно менялось, а если нужно, и убиралось совсем, что трудно было сказать, была ли вообще та или иная пепельница когда-нибудь полной. Молодой человек в зеленых штанах и в зеленой, как у Берндта, шляпе с пером, подошел и поздоровался с обоими братьями. Через минуту он уже сидел за столом, напротив Берндта, и, согласно кивая, выражал по тому или иному поводу свою с ним солидарность. Веселье набирало силу.

— Правильно, надо дать этим румынам, — услышал Андрей голос сидящего напротив него самого человека, рядом со шляпой с пером.

Это был мужчина средних лет, с приятным, полным, лицом, в расстегнутой до пупа зеленой бархатной рубахе, надетой на голое тело. И эта рубаха, надетая на голое тело, придавала ему сходство с Фальстафом, о чем Андрей подумал сразу. В незастегнутый просвет, от пупа до подбородка, были видны редкие волоски на широкой груди. А сам человек, похожий на зеленый арбуз, выражал непобедимое благодушие.

— Правильно, — сказал мужчина опять, и Андрей увидел теперь, что у него есть еще и ямочка на подбородке, которая замечательно дополняла этот притягательный образ. – И отнять у них Бухарест, — некоторое время, помолчав, продолжал Арбуз. – Там, говорят, бабы хорошие. На француженок похожие. Зада совсем нет. Одни ноги и еще кое-что. Сам знаешь, — икнул он.

Потом, сдув с кружки пену и уставившись на собеседника, который сидел рядом с Андреем, на противоположной от Арбуза стороне стола, произнес –

Я что-нибудь не так сказал? При этом он обвел сопредельное пространство мутным взглядом и сказал – Учти!
-101-

— И когда это ты узнал? – с подозрением спросил его другой, сидящий рядом с Андреем, которого Андрей еще не видел, поскольку разглядывать сидящего рядом ему казалось неудобным.

— Да сосед приехал домой по ранению. Рассказывал, — отвечал Арбуз.

— А-а, а я думал, ты – сам.

— Я ему верю.

— Так я думаю, они Бухарест-то, пожалуй, не отдадут, — с хорошо скрытой насмешкой сказал тот, кто сидел рядом с Андреем.

— Отдадут, если русские не помогут, — отвечал тот, кто был похож на зеленый арбуз. – А русские уже выдыхаются, — заключил он.

И Андрей предположил, что Арбуз читал ту же статью в газете, которую ему часа два назад давал Берндт. Интересно, почему он не на фронте, просто так подумал Андрей.

— Откуда знаешь? – спросил Арбуза тот, кто сидел рядом с Андреем.

— Что русские выдыхаются? Да все газеты пишут, какую ни возьми, — опять сказал Арбуз, сдув в очередной раз с кружки пену, выпив залпом пиво и предоставив последней струйке возможность пробежать мимо рта и устремиться дальше, куда ей самой хочется.

Благодаря каким-то ассоциативным процессам в мозгу, Андрею вдруг послышался запах мочи. И уже совсем отметя эту мысль, он вдруг увидел под столом небольшую лужицу. В ней, словно севшая на мель баржа, благополучно лежала, видимо, уже давно упавшая сигарета. Табак расползся во все стороны и, распространяясь все дальше и дальше, напоминал теперь диковинного кольчатого червя. С отвращением Андрей отвел глаза, запретив себе думать о сигарете. В этот момент в очередной раз принесли пиво, и молодая крупная блондинка подала всем по кружке.

Сначала кружку взял Томас, который, как и Берндт, чувствовал себя здесь завсегдатаем, и отпускал шуточки всем и каждому, кто был непротив. Потом это был Берндт. Потом кружку взяла Амели. Потом – Андрей, уже заметивший, что Берндт все время переглядывается с какой-то сидящей напротив него фрау. И эта фрау не переставала ему улыбаться.

Теперь опять зазвучала песня, которую они уже слышали, когда сюда вошли. И Берндт, повинуясь коллективному чувству, взял Андрея под локоть, а Андрей – того, кто был с ним рядом, а тот — дальше. И все они, раскачиваясь то вправо, то влево, раскрасневшиеся от пивного счастья, с большим воодушевлением и азартом выводили —

— hei di del ha ha ha ha

— hei di del ha ha ha ha

Пропустив несколько глотков, Андрей кружку отставил. Закружилась голова. Нет, прогулка – это прекрасно. Но пиво – пока слишком, подумал он и решил заняться тем, что осмотреть зал во всех подробностях.

— Невкусно? – спросил Берндт Андрея, видя, что тот отставил кружку. – Тогда не пей. Андрей в ответ неопределенно улыбнулся и посмотрел на другой стол, напротив. Там ничего интересного не было. Те же мужчины и женщины. И все счастливы.

— hei di del ha ha ha ha.

Отвлекшись от веселых, поющих людей, Андрей посмотрел на часы.

Прогулка длилась уже четыре часа, отметил он, потом посмотрел на человека в коротких штанишках и в шляпе с пером, сидевшего напротив. Теперь он нашел его даже

-102-

симпатичней зеленого Арбуза. В следующую минуту Андрей повернул голову правее, и в полуоткрытой двери подсобного помещения увидел Чистилина. Он и сам не знал, как, в какую минуту он понял это. То ли это было просто воспоминание, в котором была дорога между болотом и озером, где остался Чистилин. То ли это было вдруг пришедшее озарение, когда живо и ясно предстает то, что утрачено, когда видишь, чувствуешь не только знакомую мочку уха, слышишь не только дыхание, но, кажется, и то, что предстоит услышать в следующую минуту. Андрей закрыл глаза. Через минуту снова посмотрел на дверь, ведущую в боковую комнату, где только что стоял Чистилин. Чистилина не было. Оттуда, из вдруг открывшейся двери, вышла молоденькая девушка в яркой, полосатой юбке и белой, с прошивом, блузке, и направилась в противоположную сторону, к другому концу столов Проводив девушку взглядом, Андрей теперь не поворачивался в сторону двери. Но память и сознание сохранило то, что он видел минуту или две назад – высокий, худой человек, с полотенцем на шее, ниспадающим на белую форменную куртку. А прямой, длинный нос, который зрительно всегда делал его еще худее, чем он был на самом деле, никаких сомнений не оставлял. Это был он, его фронтовой товарищ, которого он, тяжело раненный, потерял на дороге между болотом и озером.

— Вы знакомы? – тихо спросил Берндт, от которого не ускользнуло, что Чистилин выходил в зал, и Андрей его видел.

— Кажется, да, — отозвался Андрей. – Это и есть ваш протеже? – спросил он Берндта.

Берндт молча кивнул.

— Хотите поговорить с ним? – спросил он через минуту, и, не дожидаясь ответа, поднялся и, приобняв Андрея за плечи, слегка подталкивая его вперед, направился в сторону боковой двери.

Комната была довольно большая. Длинный ряд водопроводных кранов вдоль стены, справа, длинная мойка, разделенная на отдельные ванны, белого кафеля стол, на котором стояли уже чистые пивные кружки, и сама атмосфера воды и пара сразу же предполагали подсобное помещение для мытья посуды.

Андрей взглянул на кафельный стол. Вообще говоря, это был даже не стол, это была громадная кафельная тумба в самом центре помещения, на которой стояли чистые кружки. Кружки были массивные, с толстыми ручками, большей частью белого стекла, но кое-где виднелись и желтого и даже синего. И желтые капли воды на них, в электрическом свете, напоминали пиво. Размышляя о том, на какое пиво эти капли были похожи — светлое или темное – Андрей увидел Чистилина.

Да, это был он, прапорщик Чистилин. младший офицер их седьмой роты, с которым, спасаясь от шквального огня, они бежали через болота.

— Узнаешь? – спросил Андрей, и что-то в нем замерло, боясь шевельнуться.

— Ты? – громко спросил Чистилин и примолк, указав глазами на дверь, которая только что закрылась за Берндтом.

— Давно здесь? – шепотом спросил Андрей.

— С полгода. Спасибо ему, — опять указал он глазами на дверь, где только что был Берндт. – Я вижу, вы тоже знакомы, — как-то без вопроса, с пониманием сказал Чистилин. – Сейчас здесь много наших, — продолжал он. – Бегут. Но ловят. И — обратно в лагерь. А мне вот повезло, — на мгновенье умолк о, — Дают немного денег за мытье. Есть койка на чердаке у Берндта. Иногда и подкормлюсь здесь. Даст Бог, вернемся, — заключил он. – Ты-то как?

-103-

— Ну, тогда долго высматривал тебя на дороге. Не нашел. Потом немцы прорвались, пошли в сторону болота. – Ты их видел?

— Видел. Они меня чуть не пристрелили. Но обошлось. В плен взяли.

Андрей с пониманием кивнул.

— А потом все куда-то исчезло, — продолжал рассказывать Андрей.- Очнулся в доме у Томаса. Это — брат Берндта. Ну, вобщем – ранение. Плечо. Бедро, — рассказывал Андрей. — С тех пор не хожу. Сегодня вот первый раз вывезли на прогулку, улыбнулся он. – Доктор говорит «остеомиелит». Заживет, но нескоро. А то б давно сбежал, — умолк он.

— Ты особенно не торопись, — отозвался Чистилин. — Идти неблизко. Надо все предусмотреть, чтоб наверняка. Поймают, бить будут. Это на кого нападешь. Иногда, бывает, не бьют. Немцы, они ведь тоже разные. Как и все люди. Но надо наверняка, — помолчал Чистилин. Обстановку на фронте знаешь? — вдруг спросил он.

— Кое-что знаю. Из газет, — отозвался Андрей.

— Ну, мы-то в лагере побольше слышали. Да и теперь тоже кое-кого вижу. Помнишь, Хорькова, из третьего дивизиона? Так тот здесь даже женился. Её родители все устроили, — помолчал Чистилин.

— Вобщем, такого позора наша Армия и наше Государство еще не видели, — договорил он. – И это понимают все.

Андрей молчал. Он не стал спрашивать, что именно Чистилин назвал позором – неудачи в военных действиях или то, что Хорьков женился. Но, как ему казалось, он понял все правильно. Теперь он смотрел на Чистилина, узнавая и не узнавая его. Куда делся по-мальчишески сложенный, белоголовый юноша с мягким, почти застенчивым, взглядом, с тихим голосом и безукоризненной выправкой. Перед ним стоял уставший человек с заостренными чертами лица, умным, внимательным, взглядом, который будто не торопился менять свое направление, и раньше, чем сделать это, думал о чем-то своем или обо всем сразу. А две уже наметившиеся морщины на лбу заставляли Андрея смотреть на своего фронтового товарища с каким-то вдруг остро возникшим уважением.

-Армия не слушается, — снова заговорил Чистилин. – Чтобы приказ был исполнен, надо убеждать, уговаривать. Всюду – агитаторы. Все в пенсне и косоворотках. Они говорят, что, пока не уничтожен мировой капитал, войну не закончить. Русскому, мол, рабочему и немецкому рабочему делить нечего. Ну, а воевать-то не хочется. Вот и разводят демагогию. И те, что в пенсне, и те, которые — без. Лишь бы не исполнять приказы. Тыловые гарнизоны разваливаются на глазах. Особенно трудно офицерам. Все, кто был строг и требователен, не угодны, — продолжал Чистилин. – В лагере был один полковник. Так он говорил, что Армия в таком состоянии или распускается, или заливается кровью. Но распустить, так заменить некем, а залить кровью — сил нет. А пока они тут рассуждают, Вильгельм придет к Москве. И народ, вместо свободы, о которой все только и говорят, получит новое рабство. На этот раз Германское. Сцилла и Харибда, — сказал он, — И одному Богу известно, что еще впереди, — договорил Чистилин. Он помолчал, потом привернул кран с бившей оттуда струей воды. Он сделал это как-то, будто невпопад. И Андрей вдруг увидел человека, который здесь и сейчас, и, может быть, только в эту единственную минуту, олицетворял собой нелепость. Он, Алексей Чистилин, сын попечителя гимназий и учительницы музыки, боевой офицер, вместе с которым он так недавно был представлен к награде за разведку боем, стоял среди больших и малых гор пивных кружек, и, глядя на то, как их, этих гор, становится все больше, потому что кружки все время подносились, был рад этому. Был рад тому, что ему позволили это делать.

-104-

— О доме что-нибудь знаешь? – спросил Андрей.

Чистилин молча отрицательно покачал головой.

— Говорят, можно писать через Красный Крест, но никто ответов не получает. Во всяком случае, я такого не слышал, — сказал Чистилин.

Андрей с пониманием кивнул.

Через мгновенье в двери возникла голова Берндта.

— hei di del ha ha ha ha – неслось из зала.

.Кивнув, Андрей взглянул на Чистилина, растеряно улыбаясь.

— Пока, брат, — наконец проговорил он, и в этом обращении были и общая боль, и общая беда, и радость встречи, и общее унижение, которое давило все последнее время, и отсутствие чего-то другого, радостного, ободряющего, где была бы надежда. Перспективы никто из них по-настоящему не чувствовал и не понимал.

Чистилин повернулся к Андрею странно искаженным не то болью, не то усталостью, не то очевидной этой нелепостью, в которой он находился, и которую, без сомненья, чувствовал тоже, лицом и сказал –

— Увидимся. Я найду тебя.

Андрей подошел к нему, крепко, по-мужски, обнял, и тут же оттолкнул от себя. Выйдя в зал, Андрей обнаружил, что компании, с которой он приехал, на месте нет. Увидев его, Арбуз, человек в зеленой рубахе, по-приятельски улыбнулся и, подняв вверх большой палец, мол, «Понимаю», кивнул, в знак одобрения, головой, отчего Андрей едва не рассмеялся. Думает, что я ходил с кем-нибудь уединяться, понял Андрей, стараясь придать лицу слегка загадочное выражение. Он еще раз взглянул на пустые места, где еще недавно сидела вся компания, и, когда Арбуз, энергично выкатив и без того выпуклые глаза, кивком показал на дверь, вышел.

Увидев над лужайкой красный огонек, и тут же забыв о нем, а потом, почувствовав приближение сна, Михаил лег на свою деревянную односпальную кровать и, аккуратно поставив рядом тапки, бывшие когда-то теплыми и пушистыми, почувствовал, что уходит в сон. В каминной трубе гудел ветер. Наверху раза два громыхнула Крутиха. Но вот Большую Синицу он не слышал. Спалось ему и сегодня плохо. Он начинал привыкать, что перед каким-нибудь ответственным делом не мог по-настоящему спать. Всё что-то беспокоилось в нем, словно карауля не то подвох, не то очередное, вдруг возникшее воспоминание. Вот, где-то на улице, будто мимо комендатуры, не глядя ни на кого, прошел Лямин. — Лейтенант Лямин, — окликнул его во сне Горошин, — Николай Петрович, — повторил он. А Лямин как шел, так и шел себе по той стороне улицы, и, миновав дом, который был напротив комендатуры, исчез. Потом появился Ракитин. И тоже будто близко, близко. И он, Михаил Горошин, все хотел заглянуть ему в глаза. Но ему это никак не удавалось. Они были будто прикрыты его темным, вьющимся чубом. Или их не было совсем. Во сне Горошин никак не мог объяснить себе это и, вглядываясь в сон, как в прошлое, не понимал, почему он никак не может уразуметь про Ракитина, про его глаза, а он, Ракитин, между тем, все дальше и дальше уходит. Конечно, если бы он проснулся, он не задавал бы себе таких вопросов, но он спал. Или ему так казалось. Потому что завтра он опять должен был хорошо выглядеть. А этого, как раз, и не получалось. Он беспокоился, перекладывал голову то направо, то налево, пытаясь сбросить с себя или выбросить изнутри себя то, что мешало ему быть завтра «красивым». И вдруг осознав во сне очевидное противоречие этой шутливой формулы «быть молодым и красивым», применительно к самому себе, он

-105-

вздрогнул во сне. Быть молодым и красивым, ему, капитану Горошину – почему-то он видел себя в своем фронтовом звании – а не Ракитину или Лямину, еще не осознав временного сдвига, подумал он. И проснулся. И сел в постели, поглядев на часы. Было уже семь. Так или иначе ночь прошла. Дальше можно было не спать.

Прошло еще минут пять. И, осознав, что хоть плохо, но все-таки выспался, он встал и подошел к зеркалу. И то, что он там увидел, поразило его. Это было лицо человека, которое не отражало ничего, кроме недоумения.Он вдруг перестал понимать, почему, за что ему будут вручать награду – боевой Орден Красной Звезды, к которому его представил Лисёнок незадолго до того, как погибли ребята. А они — Ракитин, Лямин и все другие, шедшие с ним бок о бок четыре с лишним года, вынесшие на себе все и погибшие по его вине? Ведь не отпусти он тогда этого немецкого мальчишку, они не погибли бы в расположении своей части. И не важно, что Лисёнок приказал отпустить, и никогда потом от этого не отказался. Он, Горошин, должен был поговорить с ним еще и еще. Ему и в самом деле было видней, как говорил Лямин. Но он не сделал этого, повинуясь Приказу. И произошло непоправимое. Как он был рад, что Орден не вручили ему тогда. Думал, отменили. Оказалось, просто потерялись наградные документы. Зачем же опять, через столько лет, думал Горошин, чувствуя, что с каждой минутой в нем становится все больше правды, все больше сопротивления и нежелания получать эту награду.

Но он все-таки привел себя в порядок. Он долго мылся, энергично расфыркивая вокруг себя холодную, из-под крана, воду, тщательно, и тоже долго, брился, потом, уже одетый, принялся медленно шагать по квартире – в кухню, в комнату, в прихожую. Подошел к фотографии отца. Долго смотрел на него. Он бы понял, подумал Михаил. И он бы – то же, взглянул он теперь на фотографию сына. Мельком посмотрев на лужайку, и, убедившись, что там все в порядке, присел на стул, словно перед дальней дорогой. Через несколько минут постучали.

— Андреич, Андреич, — громким, визгливым голосом кричала Крутиха.

— Спишь, что ли? К тебе военные тута, — с большим почтением проговорила она слово «военные». И Горошин удивился тому, сколько модуляций в голосе может вызвать к жизни это, казалось бы, обыкновенное слово.

— Военные, говорю, тута, — так же громко опять сказала Крутиха, стоя за дверью. Михаил открыл дверь. На пороге стояла Крутиха в кокетливом, розовом, стеганом халате, до колен, в толстых, домашней шерсти, белых носках и уже потерявших глянец галошах. А яркий малиновый берет, который почему-то всё время передвигался по ее почти лысой голове, удивительным образом вписывался в эту диковинную, необъяснимую гармонию, которая, казалось, имела и свои необъяснимые законы. То и дело, поправляя берет, сдвигая его с одного места на другое, и, казалось, очень умело заполняя этим движением паузы в словах и, должно быть, в мыслях, Крутиха улыбалась.

— Гляди! – в подтверждение своих слов сказала Крутиха, показав глазами на приближающегося по дорожке к дому лейтенанта. У калитки стояла машина, и вышедший из неё сержант пробовал ногой колесо – не обмякло ли.

— За вами, товарищ полковник, — сказал лейтенант, козырнув Горошину, — Вот,

военком машину прислал.

— Спасибо, — отозвался Горошин, теперь уже заперев дверь и направляясь к машине.

— А я вижу, машина подъехала, — начала было Крутиха вслед. Но автомобиль уже набирал скорость.