Отпущение грехов

— 1 —

Я осторожно приложил приклад к плечу, поворочался, поудобнее устраиваясь на жестком гудроновом покрытии крыши и затих, изучая в окуляр оптического прицела площадь, на которой должен был появиться клиент. Ложе удобно лежало в руке, на небе сияло солнце — не то, чтобы пекло, но приятно пригревало. Утренний воздух был еще достаточно свеж, не изгажен выхлопами сотен тысяч автомобилей, так что дышалось, за отсутствием смога, легко. Жизнь, в общем, текла своим чередом. Новый день, рожденный полчаса назад, вполне освоился в этом мире и уже предъявлял на него свои права. Город вполне проснулся и начинал суетиться.
На площади Времен года тоже начал собираться народ. Впрочем, был ли это народ — вопрос. Обычно здесь собиралась братва — крутые парни, сумевшие с вонючей параши или из грязной подворотни, где они верховодили лет десять-двадцать назад, подняться к самым вершинам жизни. Подняться и начать облизывать сливки с заснеженных пиков судьбы. На площади же они собирались, чтобы поделиться впечатлениями о том, какого вкуса оказался очередной, зализанный на нет, пик и договориться о новой вершине, которую необходимо покорить.
Мой клиент тоже был представителем этого мира. Причем, представителем ярким до слепоты. Он был директором охранного агентства и — одновременно — депутатом областной думы. Что делал вышибала в коридорах первой власти, для меня было загадкой, которую я даже не старался разгадать. Мое дело было маленькое — мне заплатили десять штук зелеными за то, чтобы я убрал этого депутата-директора, и кроме этого меня ничто не волновало.
«Форд-скорпио» с госномером А-333-ЖА появился на площади десять минут спустя. Тонированные стекла не позволяли разглядеть, кто есть кто в салоне, так что я напрасно разложил перед собой пачку фотографий клиента, сделанных в разные периоды его жизни — чтобы уж наверняка избежать ошибки. Однако тот факт, что из автомобиля никто выбираться не собирался, рушил все мои планы. Переговоры велись через приспущенное боковое стекло, к тому же с противоположной от меня стороны. Мне ничего другого не оставалось, кроме как кусать себе локти да злобно материться себе под нос.
Однако чем я себе нравлюсь, так это увертливостью, проявлявшейся время от времени еще в школе. Не выучив урок я, вместо того, чтобы честно признаться в этом грехе учителю, попросту сбегал. Бывало, пропускал целые дни, но зато избегал позорной двойки.
Нашел выход я и из этой ситуации. Пришлось, конечно, изрядно пораскинуть мозгами, что для меня дело привычное, но в конце концов решение нашлось.
Площадь Времен года — о, это чудо идиотизма! В самом центре ее возвышался фонтан, великолепный, завораживающий, особенно в тот момент, когда из него лилась вода. Но добраться до всего этого искристого великолепия, чтобы налюбоваться им вдоволь простому смертному было очень и очень непросто — площадь была окружена широкой кольцевой трассой, на которую выходили двенадцать — по числу месяцев в году — улиц. Движение было дичайшее, а, поскольку правил никто, хотя бы ради приличия, соблюдать не собирался, то и вся эта территория быстро стала достоянием тех немногих счастливчиков, которым удавалось на автомобиле прорваться сквозь плотный строй собратьев по баранке. А такой наглостью обладали только крутые.
Я переводил винтовку с одного персонажа на другой. В перекрестье прицела попадали все сплошь известные личности. По ним можно было составлять историю города. По крайней мере, двадцати его последних лет.
Остановившись, наконец, на конкретном человеке, я нажал на спуск. Раздался сухой щелчок — глушитель прекрасно справился со своей задачей.
Человек, ставшей моей первой сегодня жертвой, медленно опустился на колени, а затем, не меняя скорости движения, ткнулся лицом в асфальт. Вокруг поднялась суета, быстро подтянулся народ — братва. Убийство на Площади Времен года — нонсенс, такого еще не бывало и, естественно, каждому хотелось поприсутствовать на этом историческом событии.
Какой-то тип вынул из кармана своих безразмерных желто-зеленых шорт сотовый телефон и отошел в сторону от общей группы. Мне совсем не понравились его намерения, прозрачные, как родниковая вода. По моему мнению, вызывать милицию было еще рано. И я взял его на мушку и аккуратно уничтожил. С дыркой в голове любитель телефонных разговоров растянулся на асфальте. Сотовый телефон отлетел в сторону. Он был больше не опасен.
Тут начался настоящий переполох. Одно дело, когда убивают конкретную личность, и после этого воцаряется прежнее спокойствие. Совсем другое — когда отстрел методически продолжается, причем никто не знает, кто будет следующим. Последнее обстоятельство особенно нервирует толпу.
Крутые ребята не были исключением. Кое-кто из них от греха подальше бросился по своим машинам и принялся наруливать с площади, внезапно ставшей ареной кровопролитных событий. Но наиболее наглые и любопытные кинулись к новому трупу. Я молился про себя, чтобы и мой клиент набрался наглости и выбрался из своей машины.
Наверное, мои молитвы были услышаны. Наглости у него хватило. А может, подвела профессиональная привычка охранника — всегда лезть под пули. Как бы то ни было, а вышибала-депутат вылез из своего «форда» и направился к толпе.
Дойти до нее он не успел. Я выстрелил ему в голову. Один раз. Этого оказалось достаточно. После чего не спеша разобрал винтовку, спрятал ее в дипломат и покинул место дислокации. Торопиться действительно было некуда. Пока милиция пробьется к месту происшествия, пока разберется, что к чему, я вполне успею добраться до дома, а может, даже душ принять.

— 2 —

Бармен нудно и настойчиво тер стойку бара, будучи, по привычке всех барменов земного шара, совершенно безразличным внешне. Можно было подумать, что жизнь без клиентов ему не мила, чего он и не скрывает. Я задумчиво разглядывал его, прикидывая, как бы он смотрелся в роли Андрея Волконского. Что ж, вполне. Тянул. Голубизны хватало. Причем не только в крови.
— Еще пива? — оторвавшись от своего увлекательнейшего занятия, спросил он.
— Давай сразу два, — благодушно согласился я. — Чтобы потом от работы не отрываться.
Он вспыхнул, и я понял, что его внутренний голос говорит гадости в мой адрес. Ну и пусть. Главное — не вслух.
Сам же слуга народа наполнил бокалы, вихляя бедрами подошел ко мне и поставил их на стол, едва не расплескав древний напиток по мраморной поверхности. Потом развернулся и направился обратно. Я с трудом удержался от того, чтобы хлопнуть его по заднице. Но, сообразив, что это все-таки педик, а не женщина, передумал, поднял бокал и уставился в газету.
И, откровенно говоря, сделал это с удовольствием. Все-таки, не каждый день о тебе пишут в газетах, причем посвящают огромные кирпичи на первых полосах. С фотографиями результатов твоего труда. С подробным раскладом событий и попыткой понять их.
Я внимательно перечитал пять газет, но все они были либо безнадежно лживы, либо глупы, либо ограничивались простой констатацией фактов: там-то и там-то состоялось то-то и то-то, в результате чего перешли в разряд покойников те-то и те-то. Скучно, господа!
Взяв в руки шестую, я вздрогнул — не от страха, от тошнотворного предчувствия опасности. Но и этого было много. Над материалом крупным планом шел снимок крыши. Того самого места, где я лежал вчера. С захватом части площади — так, что и младенцу становилось ясно, что стреляли именно отсюда.
Впрочем, подпись к фото не была столь категоричной, ограничиваясь лишь предположением: «Возможно, именно отсюда убийца сделал три роковых выстрела». «Возможно»! Подумать только» Тонкая штучка — тот, кто написал статью. Я решил, что пришла пора прочитать ее самое.
«Вчера на площади Времен Года произошло Событие. Именно так, с большой буквы. Чрезвычайное происшествие, в результате которого у фонтана остались трое известных в городе людей…».
Пробежав глазами вступление и общие фразы, даже не стараясь вникнуть в их смысл, я добрался наконец до самого важного и принялся вчитываться более внимательно.
«Первой жертвой оказался Владислав Конопат, предприниматель, владелец крупнейшей в городе сети точек мелкооптовой торговли. По некоторым данным, он прибыл на площадь, чтобы заключить договор об открытии еще ряда павильонов. Сделка сорвалась.
Вторым стал его партнер по переговорам, заведующий отделом градостроительных служб города Леонид Ману. И, наконец, закрыл счет убийствам директор охранного агентства и депутат областной Думы Василий Корниец, которого, по мнению очевидцев, погубило простое любопытство: он вышел из машины, чтобы посмотреть, что случилось. В результате чего и стал последней жертвой рокового утра.
Давайте же попробуем разобраться, как и почему были совершены убийства. Кому они были выгодны? Не секрет, что у каждого из погибших имелись — и в немалом количестве — влиятельные враги. Но сомнительно, что по первоначальному плану убирать собирались всех троих. Кто-то стал случайной жертвой.
Кто? Если принять во внимание тот факт, что Конопат и Ману вели переговоры о деле, вокруг которого вращались сотни тысяч долларов, и тем более, что именно они и оказались первыми убитыми, можно предположить, что именно на них и готовилось покушение. А господин Корниец стал лишь прикрытием, джокером, призванным смешать все карты правоохранительных органов, внести сумятицу в умы следователей, либо же просто стал последним приветом вошедшего в азарт убийцы.
Все это, конечно, выглядит весьма правдоподобно, но стоит посмотреть на дело и с другой стороны. Что, если мишенью был именно депутат, а первые двое были убиты лишь для того, чтобы выманить его из автомобиля, где он сидел в это время? Сам я склоняюсь к мысли, что так оно и было на самом деле, а господа Конопат и Ману оказались лишь кровавой, но весьма остроумной выдумкой киллера. Действительно, зная об их совместном деле, он мог уничтожить их в полной уверенности, что пустит следствие в ложном направлении…».
Не знаю, как там на счет стиля и правильности построения материала, но голова у этого парня явно соображала. Я не стал читать дальше, поскольку и того, что уже прочитал, хватило, чтобы убедиться в этом. Только подпись посмотрел.
Олег Ружин. Естественно, мне это ни о чем не говорило. Хлебнув пива, я снова задумчиво взглянул на бармена. Тот в это время, оказалось, тоже смотрел на меня, причем, кажется, уже изрядное время. Но, заметив мой взгляд, отвернулся и, как ни в чем не бывало, снова принялся за стойку.
— Как тебе это дело, Жора? — окликнул я его, опасаясь, что он до дыр протрет каменную поверхность.
— Я не Жора, я Юра, — ответил он. — Какое дело?
— Да вот это, Жора! — я поднял газеты и потряс ими. — Тройное убийство с утра пораньше в самом центре города!
— Замечательное дело, — осторожно сказал Жора, который Юра. – Сразу видно, что профессионал работал.
— И все-то ты сразу видишь! — восхитился я. — Может, и имя профессионала влет скажешь?
— Откуда мне знать? — он потупился и снова принялся тереть стойку. Скользкий тип, а на скользкие темы разговаривать не желает. Странно.
Поняв, что из педика-бармена не вытянешь больше ни слова, я поднялся и прошел к телефонной кабинке, прихватив с собой газету.
Набрав номер приемной и услышав безразлично-усталое «Да?», я спросил:
— Подскажите, как мне с Олегом Ружиным связаться.
— Тот же номер, только последняя цифра «восемь», — сказал голос, и в трубке послышались гудки отбоя. Очень невежливо, чего я совсем не ожидал. Но обижаться не стал, набрал указанный номер и, услышав контрольное «Да?», произнес:
— Могу я услышать Олега Ружина?
— Слушаю вас, — ответила трубка, оказавшаяся замаскированным Олегом Ружиным. — Это я.
— Прекрасно, — я кивнул. — Спешу вас поздравить. Материал получился отменный. Лучший среди всех газет.
— Ах, вы об этом, — Ружин, как мне показалось, зевнул. — Спасибо.
— Нет, в самом деле, — не унимался я. — Говорю вам, как знающий всю ситуацию досконально. Мозги у вас работают так, что позавидовать можно. Место на крыше, кстати, указано правильно. И рассуждения полностью верны. Мишенью действительно был Корниец. Дак что два-ноль в вашу пользу. Нет, два-один, потому что я не знал, что Ману и Конопат в связке.
— Да?! — в трубке бушевало такое яростное удивление, что я сощурился от удовольствия. — Простите, а кто это говорит? Кто вы?
— Кто я? Автор драмы. Сейчас вот сидел в баре, пил пиво и смотрел газеты — что-то они там про меня насочиняли? И вот нарвался на вашу статью и решил поздравить. Блестяще! — и повесил трубку. Теперь у этого парня, газетчика, целую неделю мозги будут набекрень. Вряд ли он хоть раз разговаривал с профессиональным убийцей, только что совершившим преступление. И уж наверняка ни разу не получал от него поздравлений.
Порадовавшись удачной шутке, я вернулся на свое место и снова принялся за пиво. Почему бы, в самом деле, не похохмить, когда дело сделано, десять тысяч долларов получены, и жизнь, прекрасная, как утренний эдельвейс, лежит у твоих ног?
Входная дверь распахнулась под ударом чьей-то резвой ноги, и в бар ввалилась развеселая компашка о пяти головах. Две из них принадлежали местным проституткам не самого высокого пошиба, еще две — боевикам Джо и Карлику, ребятам, которые за определенный процент вытрясали деньги из должников. Пятая, и последняя, была собственностью Ромео.
Этого я знал лучше всех, поскольку мы с ним были, ни много ни мало, коллеги, и, хотя работу в паре наша профессия не предусмотрела, более того, заставляла жить по закону «Хороший киллер — скромный киллер», этого знали многие. Этот самый Ромео был Чистильщиком в обной из местных ОПГ довольно солидного размера. Я его втихаря презирал, потому что он был толстолоб и работал без выдумки — его способ действий абсолютно исключал невыполнение заказа, что хорошо для заказчика, но плохо для чистого искусства.
Он действовал наиболее современными средствами — либо стрелял, либо взрывал. Довольно прямолинейно, что в итоге сказалось на его фантазии, просто-напросто покинувшей буйную голову, не оставив даже нового адреса. Но Ромео продолжал с прямолинейностью осла постреливать своих клиентов, подкладывать им бомбочки в автомобили и под двери. Рано или поздно такая тактика выдаст его с потрохами, но пока ему везло и он постоянно выходил сухим из воды, аки птица гусь.
Яд, кинжал, инсценирование самоубийства или аварии — все это было для него неизвестной землей, которой он боялся и ступать на которую, даже мысленно, не собирался. Но его хозяева продолжали платить Ромео бешенные бабки ради удовольствия завтра же увидеть своего врага в красном гробу в белых тапках на босу ногу. К примеру, за дело, которое я только что с блеском воплотил в жизнь и был награжден десятью кусками, Ромео заплатили бы никак не меньше пятнадцати, а то и все двадцать.
Проститутки и оба боевика, надрывая в смехе животы, прошествовали в дальний угол бара, где, расположившись за столиком, принялись терроризировать бармена, всячески над ним издеваясь в моральном смысле. Тот краснел и бледнел по очереди, но терпеливо ждал заказа.
Ромео остановился рядом со мной и, облокотившись о спинку соседнего стула, громко поприветствовал:
— Здорово, Чубчик! Как жизнь молодая?
— Регулярно, — ответил я, прищурив на него взгляд и глотая пиво.
— Завидую, — хмыкнул он. — Работу ищешь?
— Любопытство — оно, конечно, не порок, — я отставил бокал в сторону и докончил: — зато большое свинство.
— Извини, Чубчик, если потревожил твои старые раны, — с чувством превосходства захохотал он, — только мне в натуре интересно.
— Штаны через голову снимать еще интересней. Попробуй на досуге, — Я совершенно потерял интерес к этому бесполезному разговору. Впрочем, не имел его с самого начала. Все упиралось в говорливое состояние Ромео, который никак не хотел оставить меня в покое.
— Слышал, что вчера на площади натворили? — спросил он.
— Естественно, — кивнул я.
— Здорово, черт! Троим — крышка, с трех выстрелов. Красиво сработано. Не знаешь, чьих рук дело?
— Судя по почерку, твоих.
— Нет, клянусь здоровьем, я не при делах!
— Тогда не знаю. Такими вещами не интересуются, в курсе? Могут случиться последствия.
— В курсе, бабка писала, — согласился он. — Ты бы от такой работы тоже, небось, не отказался, а?
— Смотря что платят, — от прямого ответа я решил уклониться, причем намного.
— Ну, по твоей таксе за таких парней штук пятнадцать отвалили бы, — прикинул он. — Три такие шишки, каждый минимум на пятеру тянет.
— В газетах пишут, что убить хотели одного, — не согласился я. — Остальные, вроде как, случайно.
— Чушь, — Ромео снова заржал. — Если бы хотели одного, то и привалили бы одного. Зачем патроны тратить? А ты побольше эти газеты читай, эти газеты, тогда у тебя точно мозги набекрень съедут.
— С тобой это уже приключилось?
— За что ты меня так, Чубчик? — удивился он.
— А-а, не обращай внимания, — я махнул рукой. — Это все от одиночества.
— Так тебе скучно? — неизвестно чему обрадовался он. — Так бы сразу и сказал. Идем к нам!
— Не-е! — перспектива пьянки в обществе недоразвитых придурков повергла меня в ужас. — Вас и так три мужика на двух баб. Со мной будет четверо — в среднем на каждую по два.
— Ну и что? — удивился Ромео. — Беда большая. Можно по очереди, можно вдвоем, как душа пожелает. Пойдем! Там такие девки — просто мурашки по коже.
— Вали, — отмахнулся я. — Два раза гонореей болел, мне еще твоих мурашек по коже не хватало.
— Как хочешь! — он, обидевшись, выпрямился, но напоследок все же не удержался: — Если передумаешь — подходи, рады будем, — и, оскорбленный в лучших чувствах, удалился к своим, которые все-таки отпустили бармена, так и не доведя его до психического срыва, за что он, благодарный им до мозга костей, успел притаранить им заказ, так, что теперь они веселились вовсю.
Я снова принялся за пиво. Пил медленно, растягивая удовольствие. Пиво в этом баре действительно было замечательное, грех торопиться. Его надо было прочувствовать, прихлебывая маленькими глоточками. Чем я и занимался до тех пор, пока стул, о который недавно опирался Ромео, не отодвинулся и на него не бухнулся незнакомый мне парень в теплом, не смотря на лето, пиджаке и солнцезащитных очках.
Он уставился на меня в упор этими самыми очками и молчаливо блестел зеркальной поверхностью стекол до тех пор. Говорить, по всей видимости, не собирался.
Я слегка подивился такой откровенной наглости пришельца, потом рассердился, и наконец зло процедил:
— Пижон! В этом баре свободных местов — пруд пруди. Шагал бы ты, пока я твои внутренности наизнанку не вывернул.
— Нервный, — констатировал он и заговорил, словно только и дожидался момента, когда я первым открою рот. — Тут дело вот в чем. Я – Олег Ружин, тот самый парень, которому ты звонил.
Звонил, ну да. Но я же не приглашал его на чашку чая. И совершенно непонятно было, как он умудрился так быстро разыскать мое местонахождение. И вычислить мою персону, к тому же. Но раскрывать карты раньше времени было глупо, поэтому я изобразил лицом полное непонимание и спросил:
— Ну да?! И когда это я тебе звонил?
Он посмотрел на часы, потом на меня, потом снова на часы и ответил, совершенно спокойно, к тому же не снимая очков:
— Примерно четверть часа назад.
— Шутишь? — я угрожающе прищурился.
— Нет, — он нисколько не испугался. Больше того — он усмехнулся. И весело сказал: — Я — автор статьи, которая тебе так понравилась. Надеюсь, ты еще не забыл моего имени?
Нет конечно. Я его помнил. Но излишняя догадливость Ружина мне не понравилась. Не люблю слишком умных людей — они давят меня своим интеллектом, как танки.
— Объясняйся конкретнее, пижон, — посоветовал я. — Чтобы я мог уловить твои мысли. А то они так быстро пролетают, что мне их трудно разглядеть.
— Хорошо, — согласился он. — Ты позвонил мне четверть часа назад, похвалил, сказал, что пьешь пиво в баре и повесил трубку. Вычислить бар — дело несложное. Если знать номер его телефона. Довольно неосторожно с твоей стороны, а? Поэтому я сел в машину и приехал сюда. Увидел, что пиво пьет только один человек. Подошел к бармену, дал ему денежку и спросил: «Давно ли здесь этот тип?». Бармен ответил: «С час». — Газеты читал?». — «Много». — «По телефону разговаривал?». — «Утверждать не буду, но, по-моему, да», — «Кроме него кто-нибудь тут пил пиво за последние двадцать минут?». — «Он первый, кто заказал его за полтора часа». Тут мои сомнения рассеялись, я подошел к тебе и поздоровался. Просекаешь мою мысль?
— А ты наглый, пижон! — заметил я.
— Ну что ты, — он потупился с притворным смущением. — Просто не боюсь.
— Не скромничай. Просто представь на минуту, что ты ошибся и я вовсе не тот, с кем ты, по твоему мнению, разговариваешь.
— Печальная картина, — развеселился Ружин.
— Теперь согласен, что наглый? Ты же можешь проще простого обидеть человека. Может быть, в этот момент ты сидишь и оскорбляешь меня. Тебе такое в голову не приходило, пижон?
— Чутье, — он дотронулся пальцами до кончика носа. — Оно говорит, что я не ошибаюсь. Это ты вчера учинил бойню на площади Времен Года.
— Хорошо, — через силу согласился я. — Допустим, что это действительно я расстрелял тех троих. Тебе-то какая разница? И чем ты это докажешь?
— А я не собираюсь ничего доказывать, — усмехнулся он. — Мне это ни к чему.
— Чего же тебе надо? — удивился я. — Ты же ехал сюда не затем, чтобы полюбоваться моей красивой физиономией? И не затем, чтобы пороть тут всякую чушь. Так?
— Так.
— Тогда зачем?
Он хитро прищурился, и я насторожился. Какой-то подвох прямо-таки пер из него. Причем, изо всех щелей и отверстий.
— Предположим, как ты сказал, что это ты отправил на тот свет трех молодцов на площади. На двоих из них — Ману и Конопата – работает всякая шушера, и бояться ее тебе незачем. Зато на Корнийца служат такие ребята, которым в руки лучше не попадаться. Они начнут копать и рано или поздно найдут того, кто порешил их шефа. И горе тогда этому человеку.
Глядя на него в этот момент, я усомнился в своем прежнем предположении, что этот человек раньше дел с киллерами не имел. Слишком уверенно он держался, слишком многое знал, причем во всех направлениях, слишком верно прослеживал логику событий.
— Ты уже получил гонорар? — поинтересовался наконец он.
Настал мой черед хитро прищуриться. Не отвечая на вопрос, я поднял руку и щелкнул в воздухе пальцами. Рядом со столиком материализовался сексменьшинство Юра-Жора.
— Двойную пива этому парню, — я указал на Ружина. — И мне сто граммов коньяку.
Юра, который Жора, вернее, наоборот, исчез так же безмолвно, как и появился, и Ружин просиял.
— Намек понял!
— Дальше что? — усмехнулся я.
— А дальше все проще простого, — ответно усмехнулся он. — Если деньги у тебя на руках, тебе лучше уехать из этого города, пока по нему шныряют ищейки Корнийца. И чем раньше ты это сделаешь, тем лучше.
— В молоко, пижон, — возразил я. — Если они действительно начнут глубоко копать, то найдут искомое и за пределами города, и за пределами страны. Денег у них на это хватит, связей — тоже. А вот в самом городе они вряд ли серьезно станут ковыряться — фантазии не хватит предположить, что их кто-то не боится.
Хватит, — успокоил он. — Не такие уж они умные, как ты думаешь. И сначала перевернут вверх дном город. Хотя бы ради разминки. Но если ты смотаешься отсюда не откладывая, то, с твоими-то деньгами, вполне успеешь новые документы приобрести, а уж бороду отпустить — на это и месяца хватит.
— Как просто у тебя все получается, — хмыкнул я. — Только, сдается мне, у тебя есть немножко другое предложение?
— Есть, — согласился Ружин и, дождавшись, когда педераст Юра, выполнявший заказ, отойдет подальше, сказал: — Только для начала я должен знать наверняка, что это ты вчера устроил стрельбу на площади. Уверен на девяносто восемь процентов, что прав… Только хочу оставшиеся два добрать. Просто скажи «Да». Или — «Нет».
— Да ты глуп, как железяка! — я хлопнул ладонью по столу. — Даже будь я тот самый киллер, мой ответ был бы «Нет», и ты это прекрасно знаешь! Вдруг ты микрофон куда-то припрятал? Пиджачище-то вон какой здоровый, а из-за пазухи что-то торчит.
Он отогнул полу пиджака, и я увидел, что из-под мышки выпирал вовсе не диктофон, а рукоять пистолета.
— Диктофон не меньше кобуры, — спокойно заметил Ружин. — А у меня, как видишь, больше ничего нигде не торчит и карманы не оттягивает.
— Сзади, за пояс, — возразил я, — можно не только диктофон — музыкальный центр засунуть, и никто не заметит.
— Ага, — согласился он. — В трусы, между ног — тоже, — и все же спокойно, даже лениво, снял пиджак, нисколько не смущаясь тем фактом, что пистолет под мышкой был виден любому желающему.
— Ты бы хоть пушку спрятал, — посоветовал я, ощущая, что начинаю чувствовать уважение к этому наглому парню.
— Зачем? — спросил он. — Или ты хочешь сказать, что из этой братвы хоть один, да ни разу в жизни ствола не видел? — Я промолчал, а газетчик заметил: — Зато теперь я от подозрений почти свободен. Брюки таким же макаром я снимать не собираюсь. Трусы — тем более.
— Ладушки, — поспешил согласиться я, пока он не выкинул очередной фортель. — Сознаюсь, это был я. И вчера на крыше, и сегодня – на другом конце провода.
— Все, — осклабился Ружин. — Мне хватает. Счет закрыт, свою сотню процентов я уже набрал.
— Рад за тебя, — поздравил я. — Выкладывай теперь свое предложение.
— Надо будет уехать из города, на это я уже намекал, — он расслабленно вытянулся в кресле и отхлебнул пива. — А там можно будет работать по профилю.
Я зло сверкнул на него глазами, во всяком случае, постарался это сделать:
— Если это шутка, то очень неудачная.
— Кроме шуток, — заверил он. — Только заказчик не совсем обычный. Ты знаешь, что такое отдел по борьбе с терроризмом?
Знаю ли я? Еще бы. Конечно, знаю. Они меня не трогали, но при определенных обстоятельствах, попутав мою деятельность с терроризмом, могли плотно насесть на меня. И тогда мне небо с овчинку покажется. Это я тоже прекрасно знал.
— При чем здесь они?
— Это и есть заказчик, — Ружин поднялся, не торопясь надел пиджак и вернулся в сидячее положение. — Поэтому могу гарантировать тебе отпущение всех прежних грехов, а в случае удачного завершения работы — перемену имени и пластическую операцию, если пожелаешь.
— Нет уж, — буркнул я. — Мне мое лицо пока таким нравится. Так что обойдемся без операции. Имя я бы тоже хотел оставить при себе. А что касается отпущения грехов… — я задумался, потом покачал головой: — Хорошая, конечно, штука, но не звенит и не шелестит.
Газетчик, увлеченно сопевший в пивной бокал, отставил его в сторону и понимающе кивнул:
— На очень большие доходы можешь не надеяться, все-таки контора государственная. Но по полсотни баксов получать будешь. За каждые сутки работы.
Я чуть не поперхнулся. Ничего себе, новости! перевести киллеров на почасовую оплату — о таком я еще не слыхивал. Но предложение было заманчивым.
Все же решил поосторожничать и не кидаться к Ружину с распростертыми объятиями и улыбкой идиота. Нужно было еще о многом подумать, и я принялся за дело.
Во-первых, где гарантия, что он не подсадная утка и не работает на ментов? Нет такой гарантии — кроме той, что слишком глупо для них все было устроено. Гораздо проще было не рисковать своим человеком, в одиночку посылая его на стрелку, а заявиться в бар вместе с ним, надеть на меня браслеты — и дело с концом.
Нет, милиция здесь не при чем. Они действуют хитрее и проще. Куда правдоподобнее выглядело предположение, что парень работает на другой лагерь — друзей Корнийца. В этом случае им выгоднее было обозначить меня, — что он, возможно, и сделал, усевшись рядом, — а потом тихо-мирно убрать по дороге домой.
И все же я решил повременить с подозрениями, а потому просто спросил:
— Ты тут обмолвился, мол, если работа завершится успешно. А что, есть возможность пасть смертью храбрых?
Ружин резко оттолкнул от себя пустой бокал, откинулся на спинку и презрительно усмехнулся:
— Боишься?
Я не ответил. А что можно было сказать? Нет, я не боялся. Но радоваться открывающейся перспективе тоже не собирался.
— Говоря откровенно, — сказал газетчик, — у нас только два шанса из сотни, чтобы выбраться из этой заварухи живыми, если ты решишься сунуть нос в это дело. По шансу на брата.
— У нас? — удивился я. — Ты тоже в деле?
— Ну да, — усмехнулся он. — В деле.
— Послушай, пижон. Ты носишь пушку. А пользоваться ей умеешь?
— Спокойствие, только спокойствие. Я шесть лет отпахал частным детективом, причем не на последних ролях, и не за женами, рога дарящими, следил. Так что стрелять обучен. Насколько хорошо, — по твоим меркам, — не знаю. Думаю, что неплохо. Но если ты думаешь, что я сейчас выхвачу пистолет и начну демонстрировать свое умение на окружающих, то ты жестоко ошибаешься.
— Ладушки, — легко согласился я. — Можешь не делать этого. Лучше объясни конкретнее, в чем заключается эта твоя работа. Я, пожалуй, все-таки соглашусь поучаствовать в ней — что-то на доброе потянуло.
— Хорошо, что потянуло, — закивал он. — Значит, ты для общества еще не совсем потерян. А работа… Ну, слушай, и пусть твои уши будут открыты, а скальп — еще долго обтягивать череп… Есть такая секта, называется «Белые дети Христа». От детей они, правда, далеко ушли, но тем не менее. Секта официально не зарегистрирована, потому что имеет слишком кровавый устав. В нем записано, что всякий, принадлежащий другой вере, должен быть уничтожен. Всякий — это и мусульманин, и иудей, и буддист. Настоящая вера, по мнению детишек, это православие, хотя православная церковь к секте никакого отношения не имеет и, вообще, насилие не приемлет органически.
Так вот, об уничтожении. По их мнению, это должно выглядеть следующим образом: в мечеть или в синагогу закладывается бомба, потом, когда люди собираются на молитву, все взлетает на воздух. Поскольку души молящихся в этот момент обращены к богу, они и соединяются с ним без хлопот и препятствий. Аминь.
Пока эта секта была мелкой, внимания на нее не обращали. Как на комара, который забился в угол и пока не кусается. К тому же они упрятали свою штаб-квартиру куда-то глубоко в сибирскую тайгу, в глухую деревушку, название которой знали только избранные, а потому террористический отдел не особенно интересовался христовыми чадами. А тех, кто вербовал сторонников в городах, не трогали, потому что с виду это были вполне нормальные люди.
Теперь самое главное. Секта вышла из подполья. И разработала план войны с неверными. Учения уже проведены. Возможно, ты даже слышал о них: пагода и две мечети были взорваны, двадцать человек погибли.
— Так! — поразился я. — Прямо детектив какой-то. А при чем здесь ты? Только не говори мне, что у отдела по борьбе с терроризмом закончились исполнители!
— Нет, зачем закончились? — удивился Ружин. — Их там еще, как собак нерезаных. Только дело в другом. Эти божьи дети оказались слишком умными. Пока сидели в подполье, умудрились собрать полное досье на людей и организации, которые могли бы им помешать. А поскольку в отделе тоже не дураки сидят, им удалось выкрасть копию этого досье. Оно оказалось настолько могучим, что теперь борцы с терроризмом кусают себя за локти: все их агенты засвечены, все исполнители секте известны в лицо. А я вчера заглянул к начальнику местного управления, — кстати, по поводу твоей стрельбы, уточнял, не был ли это терроризм, — и он мне предложил позаниматься с сектой.
— Так-таки взял и предложил?! — ахнул я.
— Понимаю, что ты имеешь в виду, — Ружин потер подбородок. — Когда-то давно, лет десять — больше — назад, я служил в одной структуре… не буду называть… Параллельной где-то, в общем. Из-за этого начальник и предложил мне вспомнить молодость.
Я сразу поставил условия: группу набираю сам, при желании – каждому участнику изменение внешности и данных паспорта. Про двести баксов, правда, они первые заговорили.
Только я, оказалось, слегка поторопился. Стал думать, кого в группу пригласить — в голове пустота. Вспомнил сослуживцев — трое от облучения померли, один удавился, другой из окна выбросился. Двое в психушке. От них проку — как от козла молока. А тут ты позвонил, и я подумал: «А почему бы и нет?».
— Действительно, — признал я. — Почему нет? Только мне не особенно привычно в деревне работать.
— Ты не понял, — отмахнулся Ружин. — Они, начиная войну, ставку главнокомандующего поближе к линии фронта перенесли. В город. Так что деревня отменяется. Ну, как тебе мое предложение?
— Играет, — подумав, сказал я.
— По рукам?
Я первым протянул руку и с удовольствием отметил, что Ружин с облегчением вздохнул. Значит, действительно хотел работать со мной в паре.
— Тогда сегодня в восемь я жду тебя у входа в авиавокзал.
— Почему такая спешка? — удивился я.
— Черт! — он хлопнул себя по лбу. — Самое главное забыл. Начало войны назначено на ноль часов ноль минут через четыре дня, включая сегодняшний. Операция под кодовым названием «Пирл Харбор». Уже заминированы сотня синагог и мечетей, правда, неизвестно, каких, так что предотвратить войну простым разминированием не удастся. Лихо?
— С размахом, — пробурчал я. — Что-то мне все больше и больше хочется оказать услугу человечеству.
— Значит, договорились? В восемь у авиавокзала. Не забудь прихватить рабочий инструмент.
— Кто нас с оружием в самолет пустит? — удивился я.
— А кого мы спрашивать будем? — еще больше удивился он. – Нам аккуратно выделят отдельный борт, так что не переживай.
— Тогда нет вопросов, — я пожал его протянутую руку, после чего Ружин поднялся из-за стола и пошел к выходу, оставив меня допивать заказ, которого было еще — бокал пива и порция коньяку.
Мелко глотая благословенный богами и прочими высшими существами напиток, я думал о деле, в которое ввязался по собственной воле.
Все выглядело как-то нереально. Белые дети Христа с кровожадными инстинктами, наверняка все, как один, параноики. Мечети и синагоги, готовые взлететь на воздух. Дичь.
Впрочем, моя собственная жизнь в глазах любого обывателя тоже выглядела бы дичью. Но я жил и не замечал в ней ничего противоестественного. Дело привычки.
Однако чем дольше я раздумывал над предложением Ружина, все сильнее меня грызла мысль, что ввязался я в это дело совершенно напрасно. Куда спокойнее было жить в городе, пусть даже на меня откроют охоту псы Корнийца, пусть рядом отирается такое ничтожество, как Ромео. Зато все привычно. И, даст бог, эта привычность позволит мне выжить.
Но я уже дал слово, а это значило, что отказываться не имею права. Совершенно дурацкая привычка лезть поперед батьки в пекло!

— 3 —

По дороге домой меня не убрали, что в некоторой степени подтверждало версию Ружина и доказывало несправедливость моих подозрений — ребята Корнийца и журналист, похоже, действительно были представителями разных группировок. Впрочем, чтобы окончательно убедиться в этом, мне нужно было еще добраться до аэропорта, взойти на борт и сказать городу последнее «Прости!», когда он проплывет под крылом самолета. А еще лучше утверждать это лет через десяток, когда страсти поулягутся и я, если останусь в живых, смогу вспоминать об этом, лежа на тахте с рюмкой коньяку в руке, разглядывая телевизор сквозь полуопущенные веки. Тогда мне все будет предельно ясно, и я с точностью до миллиметра смогу сказать себе: «Да, Ружин — честный малый». Или же наоборот.
Однако до аэропорта я тоже добрался живым и невредимым. Более того, по пути в меня не только из пистолета-винтовки-пулемета не обстреляли — даже из рогатки никто не выстрелил.
От этого, входя в стеклянные двери пассажирского терминала, я испытывал одно лишь облегчение. Правда, с известной долей обиды — как будто и не я главный герой последней пары дней в жизни города! Как будто и не я разворотил улей, выманив наружу, как пчелок, всю братву! И — никаких ответных мер, как будто я самый обыкновенный, ничем среди сотен тысяч других не выделяющийся, горожанин-обыватель.
Впрочем, окончательно разочароваться в жизни мне не дали — в здании аэропорта меня ждали двое — Ружин и еще какой-то тип настолько неприметной наружности, что можно было сразу сказать — гэбэшник.
— Вот, — сказал Ружин, когда я присоединился к их компании. — Стрелок-любитель, поскольку удостоверение профессионала ему не выдавали. Мог бы стать олимпийским чемпионом, да видно в детстве недооценил свои способности.
— Так, — протянул гэбэшник, клейким взглядом осмотрев меня с ног до головы. — Выходит, это ты давеча на площади Времен Года кровавую баню истопил?
Я ощетинился. Вообще-то, Ружин ничего о лишних вопросах не говорил, я и решил, что их не будет. А этот неприметный задал явно лишний вопрос.
— С чего ты взял? — грубо ответил я. — Никакого отношения к тому делу не имею. Я вообще в тот момент у бабушки в деревне гостил.
Но огрызаться можно было сколько угодно, а изобретать что-то нужно было прямо сейчас. Мне не понравилась ситуация. Мне не понравился тип, которого притащил с собой Ружин. Мне все меньше и меньше нравился и он сам — я ведь его толком не знал, так что он мог подложить мне порядочную свинью и записать-таки нашу беседу на диктофон, спрятанный между ног. Магнитофонная запись, правда, аргумент слабый, но вот выскочат сейчас откуда ни возьмись молодцы в штатском, схватят меня вместе с дипломатом, а в дипломате — винтовка. Та самая, из которой я вчерашним утром сделал три выстрела с крыши. Да и раньше постреливал.
Обычно я до такой тупости, чтобы таскать дипломат с собой, не опускался, но в этот раз у меня как бы была гарантия государственной опеки — я и подумал: а чего опасаться? И даже пальчики с цевья, приклада и казенной части не стер, идиот! Обычно это делал, — кто знает, как обстоятельства обернутся? — но после сегодняшнего разговора с Ружиным решил, что это ни к чему. Доверчивость — мать всех бед. Моих, во всяком случае.
Я начал исподволь оглядываться по сторонам, выискивая пути к отступлению. Думал, что делаю это незаметно, но гэбэшник быстро осадил меня:
— Не ерепенься! Никто тебя трогать не будет! Если бы мы хотели тебя взять, то сделали бы это до того, как ты подошел к нам — как думаешь?
А что тут думать? Он был прав, нервничал я зря. Может быть, и не совсем зря, но уж, во всяком случае, не по тому поводу. Ружин посмотрел на меня и неожиданно подмигнул.
— Расслабься. У этого дяденьки — он кивнул в сторону неприметного, — погоны полковника на плечах. Согласись, что при таких звездах ему было бы глупо самому выезжать на дело.
— Полковники тоже разные бывают, — буркнул я. — Некоторые и в генерал-полковниках жопу рвут, потому что без риска не могут. А если ты говоришь, что он не из таких, тогда что он тут делает?
— Вас провожать приехал, — хмыкнул гэбэшник. — Ты сам по себе дурак или тебя таким уже потом сделали? Кто вам без меня самолет предоставит, кто разрешение на взлет даст?
— Ну, — кивнул я. — Без тебя мы — как министр без портфеля: и заглянуть не во что. Скажи лучше, зачем тогда здесь эти двое ошиваются? — мой указательный палец вытянулся в сторону расписания полетов, где парочка таких же неприметных, постоянно отпихивая друг друга плечами, — в целях конспирации, разумеется, — делала вид, что совершенно не интересуется происходящим.
— Это не мои люди, — холодно сказал полковник. — Это москвичи. Какого-то торговца антиквариатом сейчас брать будут. Больше я про них ничего не знаю. Если же очень интересуешься, то мои хлопцы — вон, — и он указал на закуток, где томились ожидающие. Там, в разморенных позах, посапывало, дожидаясь своего часа, человек десять, вполне подходивших под определение «неприметный». Но я сильно сомневался, что все они из того же ведомства, что и мой собеседник. По этому поводу его вполне можно было поздравить — подбор кадров великолепный. В толпе растворяются так же быстро и незаметно, как сахар в кипятке.
— Телохранители? — уточнил я.
— Сопровождение, — педантично поправил он.
— Один хрен.
— Не один, — полковник посмотрел на меня в упор, но я не испугался. Хотя, собственно, приятного было мало: в его глазах, за дымной поволокой безразличия, я разглядел рентгеновский луч, способный добраться до подноготной всех и каждого. — А у тебя хорошее чутье, — похвалил он. — Москвичей сразу вычислил. А ведь они профессионалы — каждый побольше десятка лет своему делу отдал. Прямо-таки звериное чутье. Впрочем, ваш брат частенько таким похвастаться может. Благоприобретенное.
— Не «благо», — возразил я и замолчал.
Неподалеку от расписания прилетов-улетов москвичи взяли в оборот какого-то типа, который тоже изо всех сил старался выглядеть средне, но из которого так и пер запах денег. Столичные гэбэшники сделали вид, будто вдоволь насмотрелись на стройные ряды букв и цифр и, сначала один, затем второй, направились в сторону объекта своего внимания, внимания ему, однако, никакого не уделяя. Они даже шли слегка в сторону, так что он ничего не приметил. Первый вообще отвернулся и уставился на часы, но, оказавшись за спиной ведомого, резко сменил курс и, зайдя с тыла, легко ударил гражданина по шее — в основание черепа. Не так, чтобы отправить в нокаут, но так, чтобы слегка оглушить. Потом схватил его за руки и вывернул их за спину. Второй тем временем тоже приблизился к месту действия, вынул из внутреннего кармана пиджака какую-то красную книжицу, сунул ее под нос задержанному и что-то произнес одними губами. Объект побледнел, как полотно, а второй, достав легкие резиновые перчатки, неспешно надел их на руки — свои — и, подхватив с пола чемоданы задержанного, медленно направился к выходу. Первый тоже сказал что-то, за дальностью расстояния неслышное и, получив ответ, отпустил вывернутые руки. Пленник оказался человеком понятливым и покладистым, послушно пошел рядом со своим неожиданным стражем — чуть впереди него и стой же скорость, что и москвич, унесший чемоданы.
— Чистая работа, — отметил я.
— Обычная работа, — снова уточнил полковник.
-Все? — поинтересовался Ружин. — Вооруженное противостояние закончилось?
— А пусть он не лезет со своими дурацкими вопросами, — выразил я свое сокровенное пожелание.
— Ты!.. — зашипел гэбэшник. — По тебе вышка давно соскучилась, а ты стоишь здесь сытый, живой и свободный и пытаешься ставить условия! Скажи спасибо генералу — это он запретил попросту перестрелять ваших цеховиков, как бешенных собак! Считает, что вы помогаете мафии собственной рукой задушить самое себя. Моя бы воля — я бы на ваш отстрел любому желающему круглогодичную лицензию выдавал!..
— Успокойся, Васильич, — резко сказал Ружин. — Здесь не зал суда, да и ты не прокурор. И потом, не забывай, что мы пока партнеры. Он ради вашего дела на риск пошел, и уже из-за этого достоин уважения. Даже с твоей стороны. А оскорблять друг друга нам ни к чему — уж лучше сразу разойтись в разные стороны, может, хоть более приятные воспоминания о знакомстве останутся.
Профессионал должен оставаться профессионалом в любой ситуации. Полковник не выдержал, вспылил, наговорил гадостей в мой адрес, но, будучи настоящим профессионалом, понял, что повел себя глупо и постарался хоть как-то исправить ошибку.
— Прошу прощения. Сорвалось. Накипело. Я работаю по другому ведомству, но с киллерами приходится сталкиваться часто. Хотелось бы пореже. И я не могу их тронуть. Вот и высказался. Действительно, прошу прощения.
— Все, забыли, — сказал Ружин.
Я ничего не сказал. Я замкнулся в себе и ощетинился, как еж. В чем-то, конечно, полковник был прав — да почти во всем. Я мог сколько угодно обманывать себя, но мое ремесло при всем желании к благочестивым отнести было невозможно. Неправедные деньги добывались неправедным образом и были обильно смочены людской кровью. Так что с моей стороны было глупо ожидать всенародной любви и благожелательного отношения к собственной персоне. Но ситуация была несколько нестандартной. Я мог по локоть измарать в крови руки, мог перестрелять полгорода, но оскорблять меня, когда между нами заключен пусть устный, но все же договор, полковник не имел морального права. В данном случае я был всего лишь солдатом удачи, наемником, и если бы моя профессия была, допустим, булочник, а не убийца, мне бы не предложили участвовать в этом мероприятии. А если предложили, то, наверное, знали, кого собираются вербовать, и нечего презрительно морщиться, когда я появился. Когда вызывают сантехника, ему не говорят, что от него дерьмом несет, потому что это и ваше дерьмо тоже.
— Забыли, — кивнул гэбэшник. Постоял немного, кусая нижнюю губу, — сердился на себя за то, что не смог сдержаться, — потом бросил — Ладно, пошли.
Куда пошли, он объяснять не стал. Наверное, подразумевалось, что мы сами знаем — куда. Ружин, может быть, и знал, а вот я — нет. До тех пор, пока мы не зашли на служебную территорию. Там полковник нас оставил, жестом попросив подождать, и я спросил недавнего газетчика:
— Это он куда?
— Договариваться на счет самолета. — Ружин вел себя легко и беспечно. Наша с полковником перепалка, похоже, неприятных ощущений ему не доставила. Ну, погрызлись, и погрызлись, с кем не бывает. Тем более что сам он в стороне остался. Как бы не при чем. Но все дело в том, что это он втянул меня в дурацкую затею со спасением дивизии молящихся в финале. И, по совести, вполне мог занять мою сторону — это было бы справедливо. Но он повел себя ни рыба, ни мясо, так что я на него даже слегка обиделся. Думаю, по делу. Однако, не настолько, чтобы перестать с ним разговаривать. Во-первых, он с куда большим основанием мог считаться моим союзником, чем ушедший полковник, а во-вторых, мы с ним все-таки оставались напарниками, потому что, даже не смотря на мою дурацкую стычку с полковником, я не собирался брать свои слова обратно и в срочном порядке отменять участие в экспедиции. Потому что, поразмыслив, решил, что она нужна мне уж во всяком случае никак не меньше, чем я — ей. Настало время хоть немного очиститься от своих прежних грехов, иначе ведь постоянно будет выискиваться такой тип, как полковник, осведомленный о моей жизни почти так же хорошо, как я сам — и будет открыто плевать мне в глаза, считая, что поступает правильно. Но это — на перспективу. А в настоящий момент мне действительно лучше было убраться из города, раз представилась такая возможность. Тем более — под прикрытием родного государства, которое, к тому же, какое-то время будет тщательно прикрывать твои тылы, пока ты стараешься на его пользу. Собственно, я даже затруднялся ответить, какая из этих двух причин сыграла решающую роль. Да и не важно. Главное, что я в этот вечер был здесь, в аэропорту, вполне готовый к тому, что наобещал мне Ружин давеча в кафетерии.
Обладатель неприметной наружности и больших звезд на погонах задержался несколько дольше, чем предполагал я и, наверное, он сам тоже. Скорее всего, именно поэтому через десять минут полковник появился перед нами раздраженный и красный. Что-то у него было не в порядке с нервами. Может быть, в бытность свою лейтенантом или капитаном он и считался хорошим агентом, но кабинетная работа поистрепала человека.
— Двенадцатая полоса, — рыкнул он нам. — Вылет через двадцать минут. Чертовы аферисты! Была авиация государственной от «а» до «я» — проблем не было: в любой момент, только приспичит, обеспечат и предоставят. А сейчас только и умеют, что пальцы выгибать. Как будто не понимают, что пальцы обломать недолго.
— Да что с тобой, Васильич? — удивился Ружин. — Ты, честно говорю, сам не свой сегодня. В туалете чего не получается, али просто желудок не в порядке? Что ты все рвешь и мечешь? Вы же с Карлсоном одного поля ягоды — оба профессионалы своего дела. У вас и девиз по жизни одинаковый должен быть — «Спокойствие, только спокойствие». А ты будто с цепи сорвался.
— Не знаю я, Олег, что со мной, — полковник досадливо махнул рукой. — В санаторий надо, в отпуск. Устал, наверное. Ладно, пошли на летное поле.
Он повернулся к нам спиной и пошел куда-то вперед. Закоулки служебных помещений аэропорта он знал, наверное, как свои пять пальцев. Во всяком случае, шел уверенно, ни капли не сомневаясь, что выйдет туда, куда нужно. За ним, с той же уверенностью в его познаниях, двинулся Ружин. Мне ничего не оставалось, как пристроиться третьим.
Ни за что бы не подумал, что оболтус, шарахавшийся взад-вперед у стеклянной двери, ведущей на летное поле — страж ворот. Тем не менее, это оказалось именно так. Не смотря на потертость джинсов, щетину двухдневной давности и длинные — ниже плеч, собранные сзади в пучок, волосы. Полковник вынул из кармана брюк красные корочки, сунул их под нос оболтусу и тот с совершенно серьезным видом взял под козырек, приложив руку к непокрытой голове. Гэбэшник рявкнул что-то на неизвестном языке, судя по тону — весьма гневное, и, печатая шаг, направился вглубь открытого всем ветрам бетонированного загона для самолетов. Может быть, ругался он и по-русски, да вот нервы, взведенные за вечер до предела, подвели, и слова скомкались в горле. Волосатый страж, довольный произведенным эффектом, оскалился ему вслед и скалился все время, пока мы — сперва Ружин, затем я — не прошли мимо него.
В полном молчании мы втроем простояли пятнадцать минут. За это время успели подтащить самолет, — небольшой, как раз на двоих пассажиров, — в кабину прошмыгнул пилот, на ходу спросивший: «Вы полетите?», и удостоенный лишь немого кивка. Ему этого, однако, оказалось вполне достаточно, он устроился в кабине и начал, насвистывая, готовиться.
Через пятнадцать минут полковник, до того стеклянным взглядом смотревший куда-то в небо, встрепенулся и обронил с губы одну-единственную, но странную до мурашек по спине, фразу:
— Ну, с богом, товарищи!
После чего развернулся и пошел к зданию аэропорта.

— 4 —

— Тамбовский волк тебе товарищ, — зло сказал я, когда готовый погрузиться в сумрак, но еще по-вечернему светлый город изящно, как стодолларовая шлюха, разлегся под крылом нашего самолетика.
— Это ты о ком? — сквозь полудрему поинтересовался Ружин. Совесть его, наверное, была чиста, как у младенца, а при такой совести отчего бы не поспать — тем, более, что равномерное гудение моторов убаюкивало. Но я-то заснуть не мог!
— Это я о полковнике.
— Зря ты о нем так, — лениво возразил он, полуоткрыв левый глаз. — Он на самом деле ничего мужик. Ну, сцепился с тобой — это еще ничего не означает. Просто когда работаешь много и с напряжением, крыша начинает съезжать. И этот процесс от владельца крыши не зависит. А когда работа такая, как у него, крыша едет во вполне определенном направлении. Чего доброго, можно и пистолет выхватить, и пострелять в тех, кто тебе не приглянулся. Ему же со всякой шушерой дело иметь приходится. Маньяками, садистами, шизоидами всех мастей. Ты уж его прости. Не сдержался человек. Этому, чтоит заметить, и ремесло твое поспособствовало. Если бы ты, скажем, на рынке бюстгальтерами торговал, он бы на тебя ни за что не накинулся. Верь мне.
— Да уж и сам догадываюсь, не дурак, — огрызнулся я. — Только дело несколько в другом. Если я согласился рисковать жизнью ради их интересов, то они и относиться ко мне должны, как к деловому партнеру, а не как к потаскухе, которая сделала вид, что дает по любви, а сама потом денег требует.
— Он тебе партнерство не предлагал, — возразил Ружин, открывая уже оба глаза. — Это сделал я, согласись? — Поскольку спорить с таким утверждением было трудно, он не стал дожидаться ответа, сразу продолжив: — Они о нашем разговоре не знали. Но договор между мной и их конторой уже вступил в силу. Тебя я пригласил только потому, что было обещано отпущение грехов всем участникам операции — безоговорочное и беспрекословное. Только несколько иное, чем я преподнес тебе. Имелось в виду, что они сквозь пальцы посмотрят на то, что мы наделаем в стане «Белых детей». А я, получается, их обманул — им придется простить все, что ты натворил до. Но ведь нашу с ними договоренность можно истолковать и так, правда? Вот это-то Васильичу и не понравилось, из-за этого он на тебя и взъелся. Ну, да ладно, своего я добился. А тебе на Васильича обижаться и вовсе резона нет — он на земле, а ты в небе, и расстояние между вами все увеличивается. Так что можешь закрыть глаза и спать.
— Черта с два, — возразил я. — Как ты думаешь, смогу я заснуть, так и не выяснив все до конца? — Ружин молча пожал плечами — мол, не знаю, чужая душа — потемки. — Не смогу! Почему именно я? Ведь ты даже имени моего ни разу не спросил!
— А зачем? — удивился он.
— ?! — я ошарашенно вытаращился на него. — Как бы тебе сказать… Вот я твое имя знаю — Олег Ружин. Доведись нам попасть в передрягу, я крикну тебе: «Олег, атас!», и станет ясно, что это я к тебе обращаюсь. А вот каким макаром ты меня звать будешь, если приспичит?
— Чубчик, — спокойно назвал он мою погремушку. — Мне и этого хватит. Думаю, других Чубчиков там не будет. Я же не идиот, я работал частным сычом, журналистом, так что, худо-бедно, научился задавать нужные вопросы нужным людям. Твое прозвище мне назвал бармен в «Медузе». Он большинство вашего брата по кличкам знает, а вот с именами у него напряженка. Но мне все равно твое имя без надобности. Скорее всего, после операции ты все-таки предпочтешь назваться по другому, так что, даже если мы будем продолжать знакомство, — что вряд ли, — то твое теперешнее имя мне никакой пользы не принесет.
Я ошалело потряс головой, стараясь составить его слова в единую связную цепочку и, когда мне это удалось, заметил:
— Ну, хотя бы из вежливости. Слыхал про такую?
— Слыхал, — безразлично кивнул он. — Только общество у нас непритязательное, можно и кое-какие вольности себе позволить.
— Понимаю, — буркнул я. — Для тебя я такой же недочеловек, как и для полковника. Верно?
— Отчасти, снова кивнул Ружин. Лицо его было все таким же сонным. И, похоже, ему было плевать, оскорбляют меня его речи или я на них плюю. Возможно, он любил резать правду-матку в глаза, но от этого его слова не становились для меня приятнее. — Человек для другого человека всегда немного недочеловек — из-за кучи недостатков, видимых со стороны. В чужом глазу и соринку видать. А кроме того, согласись, раньше ты вел такую жизнь, что назвать тебя самым человечным человеком сложно. Ты уж не обижайся, но ты — убийца, вполне созревший для пребывания в тюрьме фрукт. А люди с воли, сам знаешь, к уголовникам всегда относятся с предубеждением.
— Я не уголовник, — процедил я, сознавая, что во многом он прав и тем не менее сильно обидевшись на него. — У меня нет ни одной судимости.
— Зато ты преступник, — возразил Ружин. — И сам не станешь этого отрицать.
— Не стану. Только извини, пижон, какие на моем счету преступления? — я завелся. Мне надо было как-то обороняться, когда на меня нападали. За дело или не за дело — другой вопрос. Но это было принципиальным. — Я, если и убивал, то только типов, которых в любой нормальной стране и без меня поставили бы к стенке.
— После суда, — возразил он.
— Может быть, хоть и не обязательно. Они столько за свою жизнь натворить успели, — в том числе, кстати, и убивали, — что по принципу «око за око» с ними просто нельзя было не рассчитаться. А суды в нашей стране самые гуманные в мире: если власть прикажет, или кто пасть денежкой заткнет, то никакой суд виновного виновным не признает. Так что брось ты эти разговоры. Я, можно сказать, выгребал дерьмо из сортиров нашего правосудия. Я ассенизатор общества. Чистильщик человеческой стаи. Понял?
— Понять-то понял, — ухмыльнулся Ружин. — А как же цивилизованные методы борьбы с преступностью, насилием и жестокостью?
— Да пошел ты! — взревел я, взбешенный его упертостью. — Сходи в министерство юстиции и спроси у них, как там эти методы поживают. А потом возвращайся, и мы с тобой напару попробуем остановить этих «белых детей Христа». Ну что, идешь?
— Может быть, ты и прав, — Ружин флегматично кивнул. — Только один человек не может быть властен над жизнью себе подобного. Разве что в случае самообороны. Только ты не подумай, что я ни разу в жизни крови не видел. Видел, и много. Может быть, поэтому и мнение у меня такое сложилось.
— Да пошел ты на хрен со своими проповедями и исповедями, — я махнул рукой. — Я убивал, но всегда только тех, кто заслуживал крови. Спроси любого — пролил ли Чубчик хоть грамм лишней крови, и любой скажет, что нет. А если я тебе не нравлюсь, то нехрен было соблазнять меня на участие в этом деле.
— А может, я тебя потому и выбрал, что ты мне более или менее порядочным показался. С принципами, во всяком случае. Почему-то у меня сразу мелькнула мысль, что ты не откажешься составить мне компанию. Даже за мизерные, по твоим понятиям. деньги — просто потому, что уничтожать сволоту разной масти стало делом твоей чести.
— Все равно я недочеловек, — буркнул я.
— Да брось ты, — он поморщился. — Чем меньше ты своим поведением будешь напоминать об этом, тем быстрее и другие забудут. И я в том числе. Хотя мне так и так придется заставить себя забыть, кто ты есть и чем ты занимался. Потому что, когда мы ввяжемся в драку, это будет отнимать лишнее время.
— А когда вернемся — вспомнишь? И полковник — вспомнит?
— Если выберемся, — поправил он. — За себя скажу определенно — вряд ли, голова будет забита кучей новых впечатлений, мне будет не до твоего прошлого. А относительно полковника промолчу. Во-первых, мы его уже вряд ли увидим — ты, во всяком случае, во-вторых, скорее всего, он своего мнения не изменит, а в-третьих, твои грехи он так или иначе вынужден будет простить — договор есть договор.
— Знаю я их честное слово, — недоверчиво заметил я.
— А если не веришь, зачем тогда поперся на край света? — удивился Ружин.
Я замолчал. Вид у меня при этом, наверное, был страшно угрюмый. Но у кого он был бы радостным? У меня были причины согласиться с его предложением, и я о них уже говорил.
Самолет, мягко гудя моторами, плавно вплыл в ночь. В воздухоплавании я — совершенный дуб и не скрываю этого. Для меня так и останется тайной за семью печатями, как можно не сбиться с курса, когда вокруг кромешная тьма. Наверное, в кабине у летчика есть куча приборов, позволяющих ему держаться нужного направления — не знаю. Мне даже я кабине ни разу не довелось побывать. Но приставать к пилоту с дурацкими вопросами с дурацкой надеждой сразу выучиться летному делу, я не стал. Потому что знал — за те несколько часов, что продлится наш полет, у меня в голове все равно ничего не отложится. Да и, кроме того, пилот, по всей видимости, в компаньоне не нуждается — ему и одному было неплохо, и наши с Ружиным разговоры его не занимали, он молча жевал свои гаммы, глядя на темноту и звездное небо у себя под ногами.
А продолжать разговор с Ружиным мне тоже не очень-то хотелось. В баре он мне понравился своей бесшабашностью, граничащей с наглостью, но в баре его отношение ко мне было прямо противоположным теперешнему и я боялся, что раздражение совершенно одолеет меня. А я не мазохист, чтобы травить себе душу единственно ради удовольствия пострадать.
Поэтому, послав все к чертовой матери, я поудобнее устроился в кресле и заснул.

— 5 —

Я к конторе, в принципе, никакого отношения не имею, — говорил шофер, увозивший нас из аэропорта. Говорил, словно оправдывался. Хотя никто ни в чем обвинять его не собирался. Но такова уж природа человеческая — загодя постараться оградить себя от подозрений в принадлежности к чему-то нечистому. В понимании нашего водилы — а если честно, то не его одного — таким нечистым были органы. Внутренних дел или госбезопасности — неважно, и то и другое одинаково бросало тень на человека.
— А к чему ты имеешь отношение? — лениво поинтересовался Ружин. — Тебя же нам навстречу кто-то направил?
— Шуряк мой направил, — кивнул водила. Он смотрел строго прямо перед собой, туда, куда ехал его старый, громыхающий УАЗ-469. На нас не оборачивался. То ли в целях конспирации, то ли стыдясь своего шурина — поди, угадай. — Он какая-то шишка в ГБ, вот и попросил — мол, выручи, своих послать не можем, все под наблюдением, а за тобой, говорит, кто следить будет? Да и правда, кому я нужен со своей развалюхой.
Уазик остановился перед гостиницей и дядька-водитель, обернувшись, передал нам толстый конверт.
— На вас там номера забронированы: Иванов Иван Иванович и Петров Петр Петрович. А в конверте — деньги на первое время и какие-то сведения. Так мне шуряк сказал. Ну, покедова.
— Бывай, кивнул Ружин. Мы с ним уже выгрузились из машины и стояли на площади перед гостиницей. Рядом лежали наши пожитки — его объемистая, но наполовину пустая сумка, и мой дипломат. В руках Ружин держал конверт, но вскрывать его пока не собирался. Стоял и вертел по сторонам башкой, как эскимос, заброшенный в Сахару.
Впрочем, осмотреться и мне не мешало. Хотя бы для того, чтобы получить первое представление об этом городе. Потому что, глядя из окна машины, трудно составить таковое — ночь, а значит, тьма, плюс скорость и тряска, мешали этому.
А город, собственно, был как город. Не лучше и не хуже множества других городов России. Гостиница, к которой привез нас встречающий, была расположена, очевидно, в деловом центре, потому что ночь здесь была изрядно искусана светом фонарей и реклам. И над самой гостиницей, по кромке крыши, сменяющимися желто-красно-зелеными огнями было написано: «Сибирь». По этому факту трудно было сообразить, куда меня занесло. Такое название отелю могли дать даже на Кубани. Хотя бы ради экзотики.
— А они здесь оригиналы, — меланхолично отметил Ружин. — Иванов Иван Иванович и Петров Петр Петрович. Такого, наверное, больше нигде не придумают. Дешево и сердито. И поди придерись. Имена не выбирают, также как папу с мамой. Если у родителей в голове одна сплошная вавка, тут уж ничего не попишешь. А они этим пользуются, называя детей, как попало.
— Судя по именам, у наших родителей вообще с фантазией напряг, — подтвердил я. — Судя по именам, они слово «что» произносят также, как пишут.
— Ну, ты их строго не суди, — попросил Ружин. — Может, им каждый день приходится столько имен выдумывать, что кроме этих у них ни хрена не осталось.
— Если у них ни хрена не осталось, — возразил я, — то чем они будут пользоваться завтра? По второму кругу пойдут?
— Все может быть, — кивнул он. — Ну что, айда устраиваться? Ночной город — штука, конечно, прекрасная, за душу берет и дышать мешает, но что-то сыровато. Как бы дело радикулитом не закончилось. Тогда работники из нас будут никакие. Не находишь?
— Нахожу, — кивнул я. — Неприятная вещь — скрип в костях и отсутствие в них сгибаемости. Пошли.
Подобрав свой багаж, мы вошли в холл гостиницы и остановились, осматриваясь.
Здание было крупное и, по идее, сервис здесь должен был находиться на соответствующем уровне, но, сказать по совести, звездочками «Сибирь» и не пахла. Похоже, ее владельцам чувство тщеславия было незнакомо, как, впрочем, и многие другие чувства — опрятности, например, или стремления к лучшему.
Если судить по внутреннему виду фойе, ремонта здесь не делали с золотых брежневских времен. Оно так и стояло — облицованный деревом кусок ностальгии для тех, кто до сих пор носил в кармане партбилет. Под потолком висела огромная люстра, в полном соответствии с заветами Ильича II (экономика должна быть экономной) имевшая только с десяток рабочих ламп вместо запланированных полусотни. От этого проявления бережливости в фойе царил сумрак, который слегка скрадывал убогость и потертость обстановки, но до конца их все равно не скрывал.
— Да-а… — протянул Ружин. — Седая старина. Отстаете от веяний времени, дружище! — он склонился к окошку администратора. — Месяц ремонта — и вашу ночлежку можно превратить в «Англетер». Если, конечно, вам знакомо это название.
Администратор за стеклом — крупный и до ужаса сонный мужик — потянулся и, усмехнувшись, лениво заметил:
— Да знакомо, как же. Не пальцем деланы. А ночлежука у нас и без ремонта неплохо смотрится. Даже отдельные номера для особо умных имеются. Под вывеской два нуля.
— Издеваться над бедными путешественниками — грех, — убежденно заметил Ружин. — Их сначала нужно накормить, напоить, баню истопить и спать уложить. А иначе никак. Господь тебе этого не простит.
— Еще один двинутый? — здоровяк подозрительно сдвинул брови.
— Чего? — не понял Ружин.
— А вот чего, — администратор вынул из-под столика славной памяти табличку с надписью «Мест нет» и сунул ее Ружину под нос. — Все, свободен.
Ружин оторопел. Он уставился на табличку с видом полного непонимания происходящего, словно враз разучился читать. Я решил, что настало мое время вмешаться, а потому наклонился к окошку и прошипел:
— Ты не барагозь. Мы с дороги, устали, спать хотим. А с этой писулькой ты можешь, если приспичит, в туалет сходить. Оно, конечно пластик, подтираться неудобно, но можно на дверь повесить, чтоб никто не беспокоил. А номера на нас забронированы, так что твои намеки на счет «местов нетути» здесь не прокатывают. Для нас — есть.
— Как ваши фамилии? — недовольно спросил он.
— Иванов, — сказал Ружин. — Иван Иванович. К вашим услугам.
— Петров, — сказал я. — Петр Петрович. То же самое.
Будь у нас шляпы, мы бы их приподняли, как подобает. Но шляп у нас не было, поэтому пришлось ограничиться словами.
Администратор удивленно посмотрел на нас, — не разыгрываем ли? — но, увидев, что мы серьезны, как персики на ветке, открыл журнал и принялся листать его. Найдя указанные фамилии, снова посмотрел на нас — на сей раз к удивлению в его взгляде примешалось сочувствие — мол, надо же, как людям не повезло — с таким фио-сочетанием жить приходится. Но вслух по этому поводу ничего не сказал. Сказал по другому.
— Точно, заказаны, — и рассыпался в извинениях: — Вы на меня не обижайтесь. Просто в последнее время в городе этих сектантов развелось — плюнуть некуда. До дома добраться невозможно — обязательно остановят и обращать начнут. А тут вы со своим «Госпадь этого не простит». Вот я и подумал… — и он протянул нам пронумерованные ключи.
— А сейчас уже не думаешь? — поинтересовался Ружин, принимая их.
— Да нет, — здоровяк широко усмехнулся.
— А что ты сейчас думаешь? — не отставал Ружин.
— То ли гастролеры, то ли бизнесмены, — администратор пожал плечами. — Точнее не скажу: сейчас и те, и другие на одно лицо. Ваши номера на пятом этаже. Не люкс, но сойдут — на одного человека. Думаю, не разочаруетесь. Глядишь, и мнение о нашей ночлежке переменится.
— Глядишь, и переменится, — согласился Ружин и, разделив ключи, протянул один из них мне.
— Надолго к нам? — на всякий случай уточнил администратор.
— Пока не выгоните, — вмешался я. — На недельку, а там видно будет. Ну ладно, счастливого тебе дежурства, а мы пойдем — спать охота, как из пистолета.
И мы с Ружиным, оставив здоровяка зевать за своим окошком, отправились к своим кроватям. Начало шестого — самое время для сна.

— 6 —

Когда я проснулся, часы показывали десять. Оно, собственно, и понятно — на часах было десять. Надо полагать, утра. В дверь настойчиво барабанили.
Я поднялся, шлепнул по животу резинкой от трусов, чтобы проверить, достаточно ли я проснулся хотя бы для этого, и направился открывать дверь. Ну и что, что в семейниках? Я к себе в гости никого не звал, сами пришли. Нечего было поднимать человека из постели. Домашнего халата, извините, я с собой не захватил.
Впрочем, в краску я никого не вогнал. Стоявший на пороге Ружин, думаю, и не такие виды видывал. Хотя бы рассматривая свой автопортрет в ванной. В данный момент, однако, на него приятно было взглянуть. Не то, что на меня. Дурацки проведенная ночь не лучшим образом сказалась на моем внешнем виде — знаю это по прежнему опыту, приходилось. И каждый раз собственное отражение вгоняло меня в жестокую тоску своей одутловатостью, синюшностью мешков и поросячьими глазками. Все это при том, что нижняя челюсть за ночь покрывалась темной щетиной — в беспокойные ночи она, кажется, растет на порядок быстрей и вид при этом имеет клочковато-запыленный. В общем, хуже, чем «Герника» Пикассо.
Может быть, я и не вырос бы таким обормотом, если бы пример мне подавал такой благовоспитанный мальчик, как Олег Ружин. Глядя на него сейчас, я испытывал большие сомнения по поводу того, что он в детстве — в глубоком — хоть раз пописал, куда не следует. В пеленки или, к примеру, папе на живот. Такой он сейчас стоял чистенький и о п т и м а л ь н ы й , как принц из сказки. Черные джинсы, неброская оранжевая рубашка, физиономия чисто выбрита, волосы на голове уложены один к одному. В общем, гроза женского общежития, любовник, ни разу не изведавший горести отказа, рыцарь всей слабой половины человечества, обладающий горячим сердцем, умелыми руками и сладкими губами. Меня чуть не стошнило. Не люблю таких типов. Вчера Ружин мне понравился, сегодня я был от него не в восторге. Не знал, что он может бывать и таким. Впрочем, он как-то обмолвился, что когда-то был не на последних ролях в детективном агентстве, значит, актер. В своем роде. Сделав поправку на это обстоятельство, я не стал судить его слишком строго, просто спросил:
— Ты чего в такую рань?
— Какая рань? — удивился он. — Десять часов. Добрые люди в своих конторах по полкиллограмма бумаги на брата уже извели, а ты все дрыхнешь.
— Какой бумаги? — не понял я.
— Неважно, — он легко отбросил в сторону мой вопрос, и я догадался, что фраза о бумагах ему была нужна только для связки слов. — Давай-ка, Чубчик, приводи себя в порядок, принимай душ, если имеешь такую привычку, да подтягивайся в мой номер. Будем наши дальнейшие действия обмозговывать. Нам спать недосуг, у нас всего три дня на все-про все, помнишь?
Я сморщился и действительно вспомнил. Где я, кто я и, главное, зачем я сюда забрался. И понял, что Ружин прав — времени нам терять действительно не стоило — если мы хотели что-то успеть. Три дня — это очень, до жути, мало, когда речь шла о таком деле, как наше.
— Договорились, — кивнул я. — Через десять минут — у тебя. Как штык. Жди.
— О`кей, — он сложил пальцы правой руки на американский манер, — большой и указательный образовывали букву «о», — развернулся и пошел, кривя ноги и подергивая задницей. «Он еще и ковбой!» — с тоской подумал я.
Фиг с ним. Ковбой он, журналист или частный сыщик — неважно. Может, он просто ужасная чувырла, чувак на букву «М», каких сейчас развелось множество. Я не собирался производить анализ его психологического портрета хотя бы потому, что он еще не полностью прорисовался в моем мозгу. Ружин был р а з н ы й. С одной стороны это не внушало оптимизма, потому что подсознательно я постоянно ожидал неадекватных шуточек от подобных типов, но с другой… Чем черт не шутит — может, он действительно окажется стоящим партнером и дело с ним будет иметь одно удовольствие. И даже если он просто умудрится удержать пушку в руках, доведись нам попасть в передрягу — это уже плюс. С остальным я, возможно, управлюсь сам. Не в первой. Главное — чтобы он смог подстраховать в случае чего. Главное — подстраховать. Больше от него ничего не требовалось.
Я задумчиво закрыл дверь и прошел в ванную комнату. Привычку принимать по утрам луч я, как ни странно, имел. Наемные убийцы в некоторых вопросах — ну, прямо вылитые люди. Кое-кто из них даже зубы чистит. Но я этого делать не стал. Вместо этого, достаточно размякнув под душем, я решил побриться.
Зеркало меня не разочаровало. Вид я имел тот самый, какой ожидал. Морда опухла, будто я неделю не выходил из запоя по случаю безвременной кончины горячо любимой тещи, глаза заплыли, как у медвежонка Винни-Пуха, когда тот застрял в норе своего друга Кролика, немилосердно обожравшись меду. Под глазами была такая синь, что в голову сразу лезли стихи поэта Есенина. Синь воспевать он, помнится, любил.
Самое обидное, что я-то тут был совершенно не при чем. Не пил, мед не жрал, Есенина изучал только в школе. За что ты меня так, Боже? Обнажив станок, я принялся яростно намыливать помазком свежий — только что из упаковки — кусок мыла. Вообще, надо отдать хозяевам ночлежки должное. С виду она была фигня-фигней, но в номерах было не просто чито и уютно — там все было по высшему классу. Так бывает, когда впервые смотришь на грецкий орех: ну, что хорошего может быть скрыто под этой волнистой, похожей на мозговые полушария, поверхностью? И лишь добравшись до сердцевины, начинаешь понимать — что.
Вот я и наслаждался внутренним убранством своего номера. Чувствовал себя если и не нефтянным магнатом, то человеком однозначно состоятельным, который может себе время от времени позволить настоящий комфорт, остановившись в хорошем номере хорошего отеля.
Только не надо презрительно кривить губы. Я не бедняк. Мое ремесло позволяет мне жить достаточно безбедно, и даже на широкую ногу, но все равно такого кайфа я никогда не испытывал. В моей четырехкомнатной квартире царил постоянный бардак, как бывает у всех холостяков. Так что в новинку мне была не роскошь — чистота.
Я старательно выскребал щетину из неглубоких еще морщин на щеках, кривлялся, строил самому себе рожи, стараясь потуже натянуть кожу. Бритвенный набор — единственное, что я захватил с собой. Зубную щетку можно купить и здесь, мыло будет ежедневно обновлять горничная. А вот другим станком я бриться не могу — не физически, а морально. Я купил его пятнадцать лет назад, со своей третьей получки, а работал тогда, извините, говночерпием, помощником мастера-ассенизатора. Что ж, все работы хороши и имеют право на существование, в этом я убедился на собственной шкуре, пройдя путь от простого помоги до специалиста экстра-класса. Правда, в несколько иной сфере.
Мой станок меня еще ни разу не подвел. С десяток раз за эти пятнадцать лет я пытался бриться чужим инструментом, но непременно резал кожу. С моим этого никогда не случалось. Поэтому я без опаски давил на него, стараясь снять даже мельчайшие пеньки волос. Что я, хуже Ружина, в самом деле?
И все-таки. Если он окажется совсем не таким человеком, каким показался при первой встрече? Если его выкрутасы в баре — это лишь вспышка пофигизма или игра с самим собой — мол, вот я как еще могу! я и в самом деле смелый!
Что, если у него не хватит пороху нажать на курок, когда запахнет жареным? Ружин был слишком разным, чтобы я мог ответить на этот вопрос однозначно. Я с одинаковым успехом представлял как его викторию, так и конфузию. И даже не мог сказать, какая из появлявшихся в мозгу картин была более реалистичной.
Станок все-таки подвел. Впервые за полтора десятка лет. Он почему-то, почти сам собой, пошел в сторону, и на шее у меня заалела кровь. Порез был довольно длинным — сантиметров пять. Тем не менее, как и все его собратья, неглубоким. Угрозы для жизни не представлял совершенно, и тем не менее я грязно выругался.
Черт с ним, с Ружиным. Если он в какой-то момент операции пойдет на попятный или решит как-то подставить меня, я просто пристрелю его, как делали заградотряды в Великую Отечественную — за трусость и бегство с поля боя. А сам продолжу действовать в одиночку. Обязательно продолжу — я вдруг понял, что до колик в животе хочу остановить свихнувшихся детей Христа. И пойду на этом пути до той отметки, где либо будет красоваться надпись финиш, либо — могильный камень с моим именем. А он… Что ж, если в таком случае его судьбой поинтересуются, скажу — издержки производства. В нашем деле без них никак.
Но, однако, то не есть хорошо, что станок впервые пустил мне кровь, то есть, как хищник, попробовал ее на вкус. То есть, хреновая примета. Я атеист, но в приметы верю. Человек должен во что-то верить. Пусть даже в абсолютную чушь. А первый порез чушью не был. Я пользовался бритвой пятнадцать лет, я превратил процесс бритья в настоящий ритуал. И вот — повод насторожиться: кровь. Первая кровь в этом деле. И — моя. Неприятно.
Настроение, и без того колыхавшееся ниже ватерлинии, упало до нуля. Я добрился наскоро, уже не выскабливая кожу, вытерся полотенцем, сполоснул лицо и снова вытерся — на сей раз начисто.
Из ванной я вышел угрюмый, как Дед Мороз, у которого какой-то негодяй спер мешок с подарками. У меня не было пропавшего мешка, но у меня было такое ощущение, что кто-то спер мою удачу, а это было гораздо хуже. Какое-то нехорошее предчувствие копошилось в душе, сбивая с толку и заставляя хмуриться.
Но — хмурься, не хмурься, а дело надо было делать. Я оделся, прихватил с собой дипломат и вышел из номера, привесив на дверь табличку для уборщицы, извещавшую о том, что та может при желании выполнить свои профессиональные обязанности относительно моей комнаты.
Ружин открыл дверь сразу, стоило мне постучать. В том же наряде — хотя, конечно, глупо было ожидать, что он сменит его за десять минут ожидания. В руках дымилась чашка с чем-то горячим.
— Кофе будешь? — спросил он, развернувшись и направляясь вглубь номера.
— Буду, да, — сказал я, следуя за ним.
— И завтракать будешь, — скорее утвердительно, чем вопросительно заметил он. В желудке у меня сразу заурчало, и я кивнул:
— Буду.
— Я так и думал, что ты не успеешь заказать себе завтрак. Поэтому сделал заказ на двоих, — Ружин усмехнулся и отхлебнул из чашки. Впрочем, не такой уж он был пророк, каким хотел показаться. В том, что он так думал, не было ничего сверхъестественного. Любому, даже по пояс деревянному, понятно, что человек, проснувшийся десять минут назад и все время бодрствования посвятивший приведению физиономии в относительный порядок, ничего, кроме этого не смог бы успеть — чисто физически. Хотя Ружину все равно спасибо. За заботу о моем желудке. Я так и сказал ему.
— Да не за что, — отмахнулся он. — По себе знаю: хуже нет, чем пустой желудок. Ни мысли в голову не идут, ни делать ничего не хочется. Так что прошу к столу, — и указал на сервировочный столик, стоявший посреди комнаты.
— Кто-то говорил, что дальнейшие действия обмозговывать будем, — усмехнулся я, — усаживаясь, тем не менее, в кресло перед столиком.
— Какая мозготня может быть на голодный желудок, я же говорю! — хохотнул Ружин. — Ты меня как будто не слышал. А я так разлагался, такие мысли высказывал, а от тебя — как от стенки горох.
— Сам дурак, — буркнул я. — Я тоже кушать хочу.
Честно говоря, любой человек, у которого в голове есть хоть кусочек мозга, а желудок не совсем ампутирован при невыясненных обстоятельствах, захотел бы кушать при виде того, что стояло на столике. Плов, — надо думать, настоящий, — окрошка, салаты, несколько творений, чьих названий я попросту не знал, но выглядевших жутко аппетитно. Пища, собственно, не жлобская — без лишних выкрутасов — но весьма сытная и, главное, вкусная. Мне только показалось, что на двоих ее будет многовато.
— Еще кого-то ждем? — поинтересовался я.
Ружин уже уселся во второе кресло, легким автоматическим жестом подтянув джинсы, чтобы не оттягивались колени, и собрался было приступить к делу, но, услышав мой вопрос, уронил вилку и оторопело уставился на меня:
— С чего ты взял? Мы же в этом городе новички, помнишь? Только сегодня ночью прилетели. Лично я еще не успел ни с кем познакомиться.
— Мало ли, — я пожал плечами. — Может, местный полковник к нам на завтрак пожалует, чтобы инструктаж провести.
— Нет, — он покачал головой. — Все необходимое они вчера в конверте передали. Им резону нет нас светить.
— А для чего тогда столько еды? — озадаченно спросил я.
— Как для чего? — Ружин выглядел еще более озадаченным. — Кушать. А для чего еще может понадобиться еда?
— А не многовато ли на двоих?
— А-а! — он откинулся в кресле и расхохотался. — Так ты об этом! Просто я люблю с утра плотно покушать. С обеда тоже. Да и вечером не против. Есть, говорят, такая болезнь — яма желудка называется. Не знаю, то самое у меня или нет, но проглот я сильный. Давай поспорим на тысячу долларов, что я слопаю все, что тут стоит?
— Включая тарелки и столики, — усмехнулся я.
— Нет, кроме шуток, — Ружин прищурился, словно биатлонист на огневом рубеже, подцепил из чвоей порции плова кусок баранины и отправил его в рот. — Спорим?
— Да иди ты, — я решил, что связываться не стоит. — Сожрешь все, удовольствие получишь, штуку баксов поимеешь — кругом останешься в выигрыше. А я останусь голодный и без денег. Не пойдет.
— Как хочешь, — легко согласился он. — Тогда давай кушать.
Я кивнул и подвинул к себе тарелку с салатом.

— 7 —

Ружин взял командование на себя. Я пока решил не возражать. Все-таки все нити дела сходились к нему, а не ко мне. Но в перспективе был все то же — убрать его, если придется, и сыграть в «сам себе велосипед». Если, конечно, придется. Однако, судя по тому, как мой напарник лопал, не придется. Кушал мой напарник много и с аппетитом. Если исходить из старинной рабовладельческой приметы, вкалывать он должен был еще лучше.
Когда гарсон забрал сервировочный столик, загруженный выскобленными дочиста тарелками, Ружин разложил на диване какие-то бумаги, схемы и фотографии и поманил меня:
— Иди сюда. Будем мозговать.
Я пересел на диван. Мозговать — так мозговать. Все равно когда-нибудь придется этим заняться, раз уж мы притащились сюда. И я даже придерживался мнения, что чем раньше — тем лучше.
— Вот, — сказал Ружин, собрав фотографии и сунув их мне в руку.
Я внимательно просмотрел их. Восемнадцать штук. Шесть человек. В разной обстановке и, надо думать, в разные годы. На каждого, получается, приходилось по три фото. Распределив их по степени яркости произведенного на меня впечатления, я постарался проанализировать каждого.
Номер первый. Бородач в форме офицера ВВС. Впрочем, бородачом его можно было назвать с большой натяжкой — так, запущенная небритость. Скорее осознанная небрежность, чем борода. Этого трудно не запомнить при моей профессиональной памяти на лица. Первый снимок, где он стоял на городской площади в обнимку с каким-то типом совершенно еврейской наружности, был цветным, и на нем ясно было видно, что небритый летчик огненно рыж. Смещение цветов исключалось, потому что все снимки были сделаны если и не на высокохудожественном уровне, то вполне профессионально. Что же до художественности исполнения, то… Трудно ждать ее от папарацци, чей удел — охотиться за удачным моментом. На первом, к примеру, авиатор позировал, но явно не тому фотографу, чей снимок я держал в руках. Он смотрел чуть в сторону — градусов на десять. Видимо, агенты конторы изображали таких же праздношатающихся и от нечего делать фотографирующихся. Действительно, хорошее прикрытие.
Второе фото было черно-белым. Майор ВВС — здесь были видны звездочки на погонах — стоял строго в фас и мочился на колесо самолета. Наверное, готовился к полету. Я слышал, у летчиков есть такая примета. Здесь хорошо были видны его глаза — почти безбровые. Если брови и были, то такие бесцветные, что на фотографии их было невозможно разглядеть. На фоне остальной тотальной рыжести безбровие майора выглядело чуть ли не уродством. Зато выигрывали глаза — без нависающих над ними бровей они, казалось, так и перли наружу. Впрочем, возможно, виноваты были не брови, а переполненный мочевой пузырь, но в этой их выпертости было что-то демоническое. Фанатик в натуральную величину.
На третьей фотографии он был снят не в фас, а в профиль, и погоны имел еще капитанские. Разговаривал с каким-то солдатиком из обслуги, причем разговаривал явно матерно. Рот у него был широко распахнут, глаза горели. Солдатик, по привычке всех солдатиков на свете (поорет да перестанет), стоял потупившись и ни на что не реагировал. Единственной ценной вещью на снимке был капитанский нос. Невысокий, прямой. Скорее негритянского типа, чем европейского. Возможно, в детстве его ощутимо треснули по этой детали, оттого она и деформировалась.
Однозначно, этого типа я не забуду. Я отложил фотографии в сторону. Ружин, мельком глянув на них, прокомментировал:
— Генрих Засульский. Начальник боевой организации «Белых детей Христа».
Я кивнул. Оказывается, у них и такая есть. Впрочем, вполне логично, раз они собираются провернуть операцию общегосударственного масштаба. Мог бы и сам догадаться, что за этим просматривается рука профессионального военного. Впрочем, делать выводы из устной информации — не мой конек. У госбезопасности это получается лучше, в чем я еще раз убедился.
Вторая серия снимков резко отличалась от первой. Хотя бы тем, что все они были сделаны в один день, причем, скорее всего, даже в течение одного часа. Клиент был снят в трех разных ракурсах за рулем своего автомобиля. Фас, профиль и снова фас — на сей раз крупно.
Горбоносый блондин с такой же примерно бородкой, как и майор Засульский. Волосы коротко стрижены. Вероятно, очень засекреченный тип, раз пришлось обойтись только этой серией фотографий. Хотя, глядя на ленивые, полудохлые глаза, трудно было понять, зачем его так засекречивать. Типы с такими глазами обычно ни на что не способны.
Я показал фотки Ружину, и тот пояснил:
— Виктор Катаев. Есть подозрение, что он мозг всей организации. Звериное чутье — на опасность, на фотографов. В общем, отлично развито шестое чувство. Единственный человек, о котором почти ничего неизвестно — кроме имени. Он даже машину берет напрокат, чтобы лишний раз не светиться.
Ну что ж. Тоже весьма колоритный тип, трудно забыть. А и забуду – при встрече вспомню. Я поехал дальше.
Еще один товарищ за рулем автомобиля. На двух фотоснимках. Совсем молодой и, в отличие от первых двоих, безбородый. На первой карточке он сидел за рулем легковушки. Иномарка, точнее сказать невозможно. Дорогой прикид, модная прическа. На руке, что лежит на баранке – два перстня. Думаю, тоже нехилых бабок стоили. В остальном — невыразительная личность.
Я взял второй снимок, где он также сидел за баранкой, но и это в информативном плане мне ничего не дало. Здесь он держал руль вдвое больший по диаметру, радостно улыбался, причем во рту его не было ни одной золотой фиксы. Облачен был в армейскую форму. Сержант.
Выходит, только-только из армии, — подумал я. Года два-три от силы. Но черт бы меня подрал, если я знал, как закрепить его физиономию в памяти. Абсолютно не за что зацепиться. Темный блондин, или обладатель светло-русых волос, что, в принципе, одно и то же. Обычный рот, обычный нос, обычные глаза. Все обычное. Телосложение хорошее, если судить по третьему снимку, где он в самбовке плясал на ковре в обнимку со своим противником. Но ведь этим нынче никого не удивишь. В общем, выйди на улицу — и за десять минут насчитаешь десять парней, подходящих под такое описание.
Я нахмурился. Такая внешность доставила бы удовольствие вчерашнему полковнику, но никак не мне. Это его агентство заинтересовано в вербовке ребят с неприметной наружностью; я предпочитал яркие, запоминающиеся физиономии. Мне с ними было куда легче работать.
В десятый раз я пробежал глазами его лицо, до тошноты обыденное, и так и не сумел найти зацепку. Хотя бы родинку; в детстве я любил рисовать и даже учился этому, так что от родинки мне было бы довольно просто сплясать остальной портрет. Но ее не было, этой родинки. Не было ямочки на подбородке. Не было шрамов на щеках, на лбу, на бровях. Тем более не были ни усов, ни бороды. Невыразительный тип. Совершенно невыразительный. Я посмотрел на уши. И улыбнулся. Даже если он готовился в невыразительные типы с самого раннего детства, то уж никак не с пеленок. А своих родителей о мечте предупредить забыл. И мягкое детское ушко искривилось, пока он спал на нем, для мягкости подвернув под щеку.
Вот и зацепка. Искривленными ушами, конечно, тоже трудно удивить, но это уже что-то. От этого моя память может оттолкнуться. Остальное сплетется само собой.
— Леонид Цеховой, — сказал Ружин, увидев, чье изображение я отложил в сторону. — Сержант запаса. Служил в войсках особого назначения, известных в других родах войск, как камикадзе. Три командировки в Чечню, три правительственные награды, ни одного ранения. Отцы-командиры характеризовали его, как хладнокровного и расчетливого бойца, которому вполне по силам примерить погоны лейтенанта, а дальше — и больше. Но он предпочел уволиться из армии, вернулся на родину и здесь стал сектантом. За неполные два года прошел путь от рядового члена секты до первого спеца-силовика, заместителя майора Засульского. Под его началом находится взвод из двадцати человек, называющихся «ангелами смерти». В их обязанности входит охрана иерархической верхушки секты, проведение точечных силовых акций, наблюдение за соблюдением — порядка, дисциплины, субординации, — во время крупных мероприятий, проводимых сектой. Хотя, насколько мне известно, таковых она еще не проводила. Значит, следует читать «проводимых внутри секты». Едем дальше?
Я кивнул.
Следующий снимок, хоть и цветной, опять демонстрировал умение сектантов обращаться с автотранспортными средствами.
— Черт! — мои нервы не выдержали и я выругался. — У них что, с фантазией совсем туго? Почему опять за баранку держатся? Лучше бы за что другое держались!
— За что другое Засульский держался, — вполне резонно возразил Ружин. — Просто этих никак не получалось снять в более выгодной позиции. Они, сам понимаешь, не в студию пришли, за ними бегать приходилось. Причем, о некоторых сведения пришли совсем недавно, и фотографу пришлось брать задницу в горсть и носиться по городу в поисках объекта. Хорошо, что хоть такие снимки сумел сделать. Они же на месте не сидят, да и настороже постоянно. И потом, чем снимок человека за рулем отличается от снимка человека без руля? Только отсутствием баранки. В остальном все то же самое. Так что расслабься.
— Я же не буду их ловить по машинам, — буркнул я. — А от такого обилия автомашин у меня может сложиться стереотип.
— Ничего, — сказал Ружин. — Переживешь.
— Легко сказать, — он меня совсем не убедил, но, поскольку ничего другого мне не оставалось, я снова уставился на фотографии.
Профиль. Женоподобный мужичок. Восточного типа. Жиденькие усики, сбегающие от внешних уголков губ к самому низу подбородка. С этим порядок. Этого я не забуду. Пухленький, полуусатый. Азиат. Чего уж проще. Я взглянул на две другие фотографии, демонстрирующие азиата в фас, и понял, что был прав. На одной из них он сидел в бассейне в окружении двух голых девиц, которые терлись о его тело. Сектант радостно улыбался. На второй он был изображен рядом с Засульским и еще каким-то типом. Сидели на скамеечке на фоне какой-то рощицы. Деревенский пейзаж. Очевидно, снимок того периода, когда «дети Христа» отсиживались в тайге. Я отложил фотографии.
— Игорь Иванов, — сказал Ружин, на смерть удивив меня. — Я кут. Не ломай голову — у большинства якутов обычные русские имена и обычные русские фамилии. У этого тоже. Апологет учения секты. Написал два религиозных трактата и издал их ограниченными тиражами. Для сектантов они вполне заменили библию. Нечто вроде Геббельса.
Хорошее сравнение, нечего сказать. И еще неизвестно, кто должен бы обижаться — Геббельс или Иванов. Хотя далеко не каждому по силам переплюнуть такую кучу дерьма, как Геббельс.
То, что было в пятом трио снимков, меня поразило. Не все, но первый из них. Потому что это была обыкновенная паспортная фотография. Хотя, собственно, чему удивляться? Нет ничего проще. Пришла человеку пора менять фотографию в паспорте, а их, кроме фотостудий, нигде не делают. Так что, хочешь-не хочешь, приходится идти туда. И не вина, а беда сфотографировавшегося, что следом зашел оперативник и предложил фотографу сделать на n-ное количество больше снимков, чем планировал заказчик.
С другой стороны, что лучше паспортной фотографии может передать, каков вид клиента с фасада? Да ничто. Достаточно крупное, достаточно четкое. Хотя яркий свет юпитеров может и спрятать, стереть некоторые хорошие, запоминающиеся приметы. Но только — если может. В данном случае силенок явно не хватило. Да и глупо было ожидать, что хватит.
На меня смотрела лохматая, почти как у болонки, физиономия – не разберешь, где зад, где перед. Все лицо поросло волосами. Причем с головы они свешивались вперед до самых глаз, а сразу под ними начиналась косматая борода. Только белки глаз да нос выделялись на этом лице. Но борода была столь могуча, что, стоя с боку, нос разглядеть было невозможно. Так сообщала профильная фотография.
Это волосатое чудо, по сообщению Ружина, носило имя Гаврилы Сотникова, охотника-промысловика, личного друга главы секты, иногда выполнявшего роль ликвидатора. Для человека, с двухсот шагов бившего белку в глаз, это было несложно.
Именно в его деревенском домишке находилась штаб-квартира «Белых детей Христа» в бытность ее подпольной организацией. За это время Гаврила Селиваныч так прикипел к секте душой, что не захотел с ней расставаться, даже когда она перебралась в город. Лесовик оказался в каменных дебрях. Не завидую. Впрочем — его дело.
Шестым и последним в пачке фотографий оказался, как заявил Ружин, сам основатель и глава секты Константин Козодой, декан факультета права в местном университете. Один из партнеров в процветающей адвокатской фирме. Лауреат нескольких премий, почетный член и прочая, и прочая. Чего этому члену не жилось нормальной мирной жизнью — одному ему известно.
Член ходил в шляпе и имел усы. На первом снимке он был изображен при полном параде возле автомобиля ЗиС 101-Б, раритетной модели, в которой любил ездить Никита Хрущев в те славные времена, когда его штиблеты со стуком отскакивали от трибуны Организации Объединенных Наций. Эта модель каким-то чудом сохранилась у члена в гараже, возле нее он и был сфотографирован. И вид на этом снимке у него был, как у джентльмена удачи a-la Чикаго-1930. Во всяком случае, уже можно было строить кое-какие догадки относительно того, почему он решил внести разнообразие в свою тихую университетскую жизнь.
Второй снимок демонстрировал его, любвеобильного, сидящего у компьютера с какой-то студенткой на коленях. Вообще сектанты, как я заметил, вовсе не были пуританами. Ихний Геббельс купался в объятиях двух обнаженных девиц, а глава читал курс лекций по правоведению студентке прямо на ухо. И еще неизвестно, что делала его правая рука у нее под юбкой.
Внешность у основателя и главы была довольно запоминающаяся. По крайней мере, более оригинальная, чем у его подчиненного, главного боевика Цехового. Прямой греческий нос, хитрые, как у всех юристов, глаза, коротко стриженные жесткие, как проволока, волосы торчали в разные стороны. Очков не носил, но в остальном – обычный сорокапятилетний буквоед.
— Вот и весь их командный состав, — сказал Ружин.
— Что, шесть человек? — уточнил я.
— А мало?
— Не мало, просто спрашиваю.
— Ну, может, и не шесть, — он пожал плечами. — В любом случае, здесь все, кого сумели вычислить гэбэшники. Самое главное, что за информацию о каждом из них они ручаются.
— Тут информации — кот наплакал, — возразил я. — Когда мне заказывали клиента, то давали все данные о нем. Понимаешь? Все. Адрес, работа, привычки, семья, хобби, любовницы. В общем, все, чтобы можно было спрогнозировать, где этот человек появится в определенный день в определенное время.
— Ну, для начала, ситуация у нас несколько другая, — сказал Ружин, но я, не согласный, помотал головой. Однако он не обратил на меня внимания. — Нас не для того наняли, чтобы мы тупо перестреляли эту шестерку. Будь так — вопросов нет. С таким делом можно было бы управиться за два дня и, думаю, нас для этого не стали бы нанимать. Но ситуация несколько тоньше — нужно не просто перестрелять их – нужно вычислить, где находится их командный центр или место, откуда будет подан сигнал о взрыве в молельнях. И, по возможности, обеспечить безопасность на будущее. Я, во всяком случае, нашу задачу так себе представляю. Ты — не знаю. Но, если хочешь — вот тебе шесть папок. В них все, о чем ты говорил. В ФСБ тоже не дураки сидят, знают, что нужно исполнителю. Так что, если есть желание, можешь изучить. А то, что я сообщил тебе о каждом — просто краткая характеристика. Я думал, тебе этого вполне хватит, пока мы будем разбираться с остальным.
Он замолчал и откинулся в кресле. В его взгляде было нечто от врача-психиатра, завязывающего контакт с новым пациентом: все зависит от первой фразы. Скажет клиент глупость — и будет ясно, что с ним надо держать ухо востро. Потому что за неадекватными ответами могут последовать и неадекватные действия. Скажет разумную вещь — значит, не все потеряно и с ним еще можно иметь дело. Во всяком случае, в ответах преобладает здравый смысл.
Такой вот настороженный, выжидающий взгляд и был у Ружина. Но я не стал заострять на этом внимание. В конце концов, он не психиатр, а я не пациент. Мы равноправные партнеры и, думаю, я имею не меньше прав на собственное мнение, чем он. Пусть даже наши мнения различались бы в корне. Но на всякий случай я сказал:
— А что ты имеешь в виду под всем остальным?
— Все остальное, — кивнул он. — Ты что, думаешь, что они дали только эти шесть наводок, зная, что у нас в запасе не больше четырех дней? Получается, даже три с небольшим. Нет, дорогой, ты не прав. Они предоставили нам кучу другой информации.
— Когда это они успели?
— Вчера. Вернее, сегодня ночью. В конверте. Шофер передал. Ты что, не помнишь?
— Чушь, — не поверил я. — В конверте даже эта пачка фотографий не поместилась бы.
— Да брось, — он махнул рукой. — Просто ты не разглядел. Внимания не обратил. Конверт передали мне. Тебе это было ни к чему.
— Может быть, — тут я не стал спорить. Кажется, Ружин был неплохим психологом. Во всяком случае, даже то, что он переменил тон в разговоре со мной — по сравнению с ночными откровениями в самолете — говорило в его пользу. Старается не разобщать наш дружный коллектив до начала матча. Что ж, правильно делает. Я решил поддержать его в этом. — А что там, в конверте, еще интересного припасено?
— Много разного, — хмыкнул Ружин и взял с дивана довольно объемистую стопку бумаги. Если все они, плюс фотографии, действительно были во вчерашнем конверте, я готов съесть собственные, недельной носки, трусы. Не может такая гора макулатуры уместиться в одном конверте, хоть режьте меня! — Да ладно, не напрягайся, — посоветовал напарник, увидев меня. — Все это было здесь, в номере. Под шкаф липкой лентой приклеено. А в конверте были только деньги да записка, где ээти бумаги найти.
Он сунул руку в нагрудный карман и выудил оттуда несколько зеленых бумажек. Отсчитав половину, протянул мне. Я посмотрел на него.
— Двести баксов?
— Ну. По пятьдесят в день, как и было обещано. Сразу за четыре дня. Авансом, так сказать. Хотя, если честно, сомневаюсь, что нам здесь придется проторчать дольше. Перед обратной дорогой — премиальные.
— Ага, — кивнул я, пряча неотработанный пока гонорар в карман. – Так что там интересненького?
— А вот, — Ружин отложил в сторону шесть скрепленных воедино пачек, пробормотав: — Досье на всех шестерых… — и, взяв в руки очередную, седьмую, протянул мне: — К примеру, история создания общины.
— Чего ты мне ее суешь? — я отодвинул его руку. — Нашел археолога.
— Что ты? — удивился и даже слегка обиделся он. — Очень даже занятная вещь. Наглядно демонстрирует, откуда берутся профашистские организации. От самых, так сказать, азов.
— Да нет, спасибо, — вежливо, но твердо сказал я. А в самом деле, нафига мне такие сведения? Докторскую я сдавать не собирался. Даже кандидатскую
— Как знаешь, — он отбросил подборку к шести предыдущим и взял следующую. — Вот это, может быть, тебя заинтересует – как профессионального наемника, а значит, человека не без кровожадных наклонностей. Список всех выявленных на позавчерашний день членов секты. Как активных, так и пассивных. Первые отмечены плюсиками, вторые — ноликами. Три тысячи семьсот девяносто два человека.
— Можешь с ними ближайшую ходку в туалет совершить, — я поморщился. — Даже если я кровожадный, мне этот список будет без надобности. Если придется узнавать, я первым делом выстрелю, а уже потом буду фамилию-имя-отчество вычислять. Но никак не в обратном порядке.
— А что, — кивнул он. — Наверное, ты прав. Эта информация только оперативникам полезна, да и то только тогда, когда работы невпроворот, когда расследование за расследованием и постоянная потребность в новых нитях. Ближе к финалу эти сведения серьезно обесцениваются. А мы с тобой, получается, вообще перед самой финишной лентой.
— Ну, ты поэт! — восхищенно сказал я. — Хотя, по сути, верно.
— Ладно, давай о прозе. Список тебе не нужен, сектантов в алфавитном порядке ты отстреливать не собираешься. Что скажешь о схемах?
— Каких схемах? — не совсем понял я.
— Да их тут целая кипа лежит. Я в них сам еще не до конца разобрался. Ну, вот эта… «Схема движения шести лидеров секты по маршруту «работа-дом». На кой хрен, интересно, нам это надо? Ага, вот… «Любимые места отдыха лидеров секты на карте города». Стиль хромает, но, по сути, бумажка небесполезная. Цеховой — бар «Онтарио», кегельбан, гребная база «Юность»… Хм. А это? «Предполагаемое местонахождение центрального офиса секты». Каково?!
Это действительно было уже интересно. Я быстро перебрался со своего места поближе к Ружину и уставился на карту-схему.
В руках у напарника был обыкновенный план города, сделанный через кальку. Таким манером браконьеры до сих пор делают себе путеводители по охотничьим угодьям честных промысловиков. Огромная портянка размером примерно метр на метр. Полное собрание улиц, — все подписаны, — переулков и прочих достопримечательностей, имеющих шанс сойти за привязку к местности. Как то: кинотеатры, рынки, гостиницы, больницы, административные здания. В общем все, чтобы мы не заплутали.
Проку с этого, однако, было мало. Предполагаемый район расположения мозгового центра секты занимал площадь в четыре квартала в центре города. Прямоугольник со сторонами четыреста на двести пятьдесят метров. Многовато, хотя на схеме он, заштрихованный, был не особенно велик.
К этому прямоугольнику вели цветные стрелки, которые, согласно легенде карты, были ни что иное, как схемы отслеженных маршрутов, по которым к этому месту добирались главные сектанты. У каждого, судя по тому, что было нарисовано, имелся не один путь, по которому он добирался до центра, но менять их каждый раз они не желали. Три-четыре наработанные тропы, по обочинам которых, скорее всего, стояли гвардейцы Цехового или Засульского — чтобы, значит, наверняка уж добраться — в полном здравии. Все это выглядело очень мило и даже слегка солидно, но четыре квартала, покрытых мелкой штриховкой — это слишком. И Ружин был вполне со мной согласен.
— Молодцы! — протянул он. — Я буквально в восхищении. Они целой конторой черт знает за сколько времени не сумели точно определить, где находится их штаб-квартира, и думают, что мы за четыре дня сумеем сделать это?
— А у нас, похоже, выбора нет, — задумчиво сказал я. — Если мы хотим миссию удачно завершить.
— Миссионеры, — хмыкнул Ружин. — Хотя ты, собственно, прав.
— Если они не перестраховались и не навербовали еще с десяток таких команд, как наша, — мысль пришла в голову неожиданно и не очень понравилась мне.
Ружин задумчиво посмотрел на меня, потом медленно покачал головой:
— Не-ет. Тут ты не прав. Они же профессионалы, понимают, чем это чревато. Когда несколько сильных групп занимаются одним и тем же делом, их пути рано или поздно пересекутся и они начнут мешать друг другу. А то, чего доброго, перепутав, и взаимную охоту откроют. Нет, это несерьезно.
Я согласился, что он рассуждал логичнее, мой напарник. Да и трудно было не согласиться. Пораскинь я мозгами, прежде, чем говорить — и сам бы пришел к такому же выводу. Но я не имел на это времени, а анализировать на ходу был не приучен. Экспромты выдавать — с нашим удовольствием, но не анализ. Зато Ружин явил мне еще одно доказательство того, что напарник из него получится толковый. И это радовало.
— Так что делать будем? — спросил я.
— Фиг его знает, — честно ответил он. — Погоди, тут под схемой еще какая-то бумажка. — Он поднял ее, развернул и прочитал вслух. Впрочем, нашего замешательства эта бумажка не рассеяла. Единственное, что мы из нее поняли, так это то, что агенты госбезопасности чернилами расписывались в полном своем бессилии в вопросах слежки за сектантами. Якобы, зайдя в любой подъезд любого дома в этих четырех кварталах, ведомые буквально растворялись в воздухе. Поскольку в штаб-квартиру доступ имели только избранные, слежка осложнялась еще и этим. А избранные, словно издеваясь, каждый раз исчезали в новом месте, не давая применить метод двойной или тройной слежки, когда один агент сидит на крыше, другой караулит на заднем дворе, а третий, которому, собственно, следовало бы отдать приоритет, ведет объект до конца. Трижды гэбэшники предпринимали попытки увязаться за ведомым внаглую, о чем своевременно уведомлялось начальство, и трижды эти попытки заканчивались фатально. После этого испуганные командиры строго-настрого запретили использовать метод открытого хвоста, и сектор четырех кварталов так и остался Terra Incognita. Вот, собственно, и все, что мы узнали из последнего листочка.
— Не понимаю, — сказал Ружин, дочитав до конца. — Они либо тупые, либо им денег не хватает посадить на костюм объекта радиомаячок. И не надо хвостов — отслеживай его путь на мониторе, и вся недолга.
— Радиомаячки можно глушилками забить, — возразил я. — И очень даже запросто.
— Можно, — не стал спорить он. — Если знать о слежке. К этому средству надо было прибегать с самого начала.
— Кто знает, — я пожал плечами. — Сам говоришь, что эти белые дети бледно не выглядели, первым делом завели собственный архив, картотеку, досье на тех, кто мог им вставить солидную палку в колеса. Может, они и глушилку постоянно включают — просто из предосторожности.
— Все может быть, — согласился Ружин и неожиданно хохотнул: — Собственно, чего мы им тут косточки перемываем? Это их работа. Ежели они плохо с ней справляются, значит, хреновые они работники и скоро на обочине окажутся. Наше дело — придумать, что делать дальше.
— И как успехи? — саркастически поинтересовался я. — Уже что-то придумалось? Если уж такая махина, как ФСБ ничего не смогла придумать, то у нас двоих это тоже вряд ли получится. Я так думаю.
— Зря ты так думаешь, — Ружин был невозмутим. — Они, уверен, кое-что могли бы придумать, да в возможностях ограничены. Я тоже пока ничего не придумал. Но это пока. Иногда дилетанту лучше видна ситуация, чем тому, кто влез в нее по уши. Я имею в виду — в ситуацию.
— Я понял, что ты имеешь в виду, — успокоил я. — Может быть, ты даже и прав. Но я тебе так скажу. У меня есть одна идея, но эта идея тебе вряд ли понравится. Потому что ты человек миролюбивый, а эта идея кровавая. Я предлагаю выхватывать этих шестерых по одному и давить на них. Может быть, они и фанатики, но рано или поздно кто-то из них расколется. Хотя бы по закону вероятности — не могут все шесть человек выдержать пытки.
— Пытки? — Ружин удивился.
— Ну да. А чего с ними цацкаться? — я пожал плечами. — По сравнению с тем фейерверком, что они собираются устроить, даже испанские сапоги у них ни ногах будут смотреться одежкой от Пако Рабана. Это модельер такой известный. Вот я и говорю: пытать их, волков позорных, пока кто-нибудь не расколется и не выдержит все, что знает. Не могут шестеро подряд…
— Они не подряд, — перебил меня Ружин. — Подряд было бы, если б ты взял полный список членов секты и отобрал шестерых. А эти шестеро уже отобраны, уже избранные. Все равно, что футбольная команда. Туда ведь набирают не всех подряд, а только лучших. Поэтому и играют они куда лучше, чем толпа с улицы. Вот и эти шестеро будут упираться куда сильнее, чем остальные сектанты. Нет, я думаю, ты не прав. Тут надо подходить с другого боку. Не лаской, конечно, но и не пытками. Пытки — это средневековье. Ты бы еще предложил их на кострах сжигать.
— А что… — одобрительно начал было я, имея в виду, что с подобными типами только так и следует обращаться. Выжигать их, как в то самое Средневековье чуму выжигали. Но Ружин отмахнулся от моих слов и продолжил:
— Я считаю, что поможет только слежка. Не говори ничего, не надо. Сам знаю, что скажешь. Мол, контора на это дело кучу времени угробила, а так ничего и не добилась. — Я кивнул, подтверждая, что мысли мои он угадал верно. — Так я тебе скажу, что идти нужно слегка другим путем. они не за теми следили. Пасли главных, упуская из виду второстепенных. А мокрые дела — это чье произведение? Сомневаюсь, чтобы Иванов, Засульский или Козодой пошли на убийство. Цеховой или Сотников — те, может быть, и рискнули бы, хотя тоже вряд ли. Им статус не позволяет. В глазах закона они должны быть чистыми, хотя бы поверхностно. А убивали гвардейцы Цехового — я уверен в этом. Вот за кем следить надо было! — Ружин вздел вверх указательный палец и многозначительно посмотрел на меня. — В этих бумагах есть информация, что гвардейцы тоже присутствуют на совещаниях в ставке, чтобы поддержать порядок и — на всякий случай — присмотреть, не подкрадывается ли кто к штабу с базукой в кармане. Просекаешь мою мысль?
— Вполне, — кивнул я. — Только, думаю, такая слежка тоже ничего не даст. Ты можешь отслеживать хоть любимого пса этого ихнего геббельса Иванова, все равно у тебя ничего не получится, если за мопсом тоже присматривают. Откуда ты знаешь, может, у них в ходу система взаимного контроля? Пока внешняя линия отходит к штабу, внутренняя проверяет ее на наличие хвоста. А потом и сама отходит, и в этот момент их роли меняются. Ты же не знаешь этого наверняка. Но, если так дело и обстоит, то единственное, что тебе светит — это кусочек неба, пока не заколотят крышку гроба.
— Ты как недоеденный бублик, — поморщился Ружин. — Чем дальше, тем все тверже и тверже. Фиг разгрызешь. Фиг переубедишь. Все равно я склоняюсь к своему мнению — слежкой можно добиться большего, тем более, что, если все пойдет нормально, они даже не заподозрят ничего, не насторожатся.
— Это если все нормально, — согласился я. — А если нет, то в последнем акте тебя будет ждать кучка неприятных сюрпризов.
— А если мы будем действовать по твоему плану, то они насторожатся сразу же, — парировал Ружин.
— Ерунда, — я махнул рукой. — Несчастный случай. С кем не бывает.
— Если первый не расколется, то нам придется устраивать несколько несчастных случаев подряд, — возразил он. — И это уже не будет называться несчастным случаем, потому что цепь совпадений, тем более таких, большинством трактуется, как злой умысел. Они догадаются, и тогда нам смело можно будет сворачивать манатки.
— А ты опять прав, — заметил я. — Как-то не подумал об этом. Может, тогда разделимся и попытаем счастья в одиночку — ты будешь действовать по-своему, а я — по-своему.
— Да не хотелось бы, — Ружин покачал головой. — Если уж играть одной командой, то от начала и до конца. К тому же слежка вдвоем имеет кучу преимуществ перед слежкой в одиночку.
— Что ты зациклился на своей слежке? — разозлился я. В начале разговора, помнится, решил отдать командирские обязанности Ружину на откуп. Но теперь уперся рогом. Мне действительно не хотелось этим заниматься. Почему — бог знает, но не говорит. Душа не лежала. Предчувствие какое-то.
— Даже если действовать, как ты предлагаешь, все равно в две головы можно быдет сделать гораздо больше, — уперся и он.
— Зато разделившись, мы сможем испытать оба метода! — я зло уставился на него, а он, с тем же выражением — на меня. Так мы и сидели, не моргая, с минуту. В номере царила отвратительная атмосфера борьбы нервов. Только у меня в этой борьбе была солидная фора — меня ничего не привязывало ни к этому городу, ни к шайке свихнувшихся богомольцев. Кроме, разве что, двухсот баксов да устного соглашения с Ружиным. Но деньги я мог сейчас же вернуть, даже не беспокоясь об их потере, а устную договоренность к делу не подошьешь. Я мог прямо сейчас встать, развернуться и уйти, ничего при этом не теряя. Правда, тогда на меня ополчился бы весь аппарат госбезопасности и об отпущении грехов пришлось бы забыть. Но с деньгами, которые были уплачены мне за труп Корнийца, я мог уехать далеко-далеко, к тому же у меня имелся солидный капитал в банке — депутат-вышибала, моя последняя жертва, был далеко не первой. Так что и без соизволения ФСБ я мог позволить себе сделать пластическую операцию, а потом смешаться с каким-то диким племенем в амазонских пампасах, где меня уже никто и ни за что не найдет.
Ружин такого аргумента в споре со мной не имел, и прекрасно осознавал это. Конечно, с моей стороны было не совсем честно вести игру именно так, но у меня было предчувствие — не связываться со слежкой, а своим предчувствиям я привык доверять. Поэтому и старался во что бы то ни стало отвертеться от ружинской идеи.
И Ружин уступил. Спустя минуту взгляд его погас и он, опустив глаза вниз, на досье секты, сказал?
— Добро. Не хочешь делать так, как я предлагаю — не надо. Но и я не хочу марать руки об эту мразь. В твоей игре я тоже участвовать не буду. Значит, разделяемся. Только надо для начала определиться, кто кого на себя возьмет. Чтобы мы друг другу не подпоганили.
— А и верно, — кивнул я. Если мы поделим эту братию фифти-фифти, то на каждого выйдет по три фанатика. Я посмотрел на Ружина и решил, что парень, не смотря на свой имидж — «отортви да брось», или весьма близкий к этому — на самом деле слабоват в коленках для настоящего дела. Умный, конечно. Возможно — бывалый. Но в нем нет той жесткости, жестокости, которая может потребоваться. И я решил облегчить его участь. — Давай порешим так: я беру на себя Засульского, Цехового и Сотникова. Они — боевики, они по складу характера мне ближе. Родное, да? Вот я по-родственному и буду с ними разбираться. А ты — с остальными. Умишко у тебя есть, они тоде ребята неглупые, так что можете даже попытаться спеть квартетом.
Показалось мне, или Ружин на самом деле посмотрел на меня с благодарностью? Не разобрать.

— 8 —

Вернувшись в свой номер, я первым делом устроил в нем погром. Перевернул вверх дном все, что только можно было перевернуть. Не без причины. В голове крепко сидела мысль: раз был тайник у Ружина, то почему бы ему не быть и в моем номере? Вряд ли местные гэбэшники знали, кто из нас в какой комнате окажется, да и кто станет верховодить — тоже. Я вообще сильно сомневался, что мы им были известны — в целях конспирации, так сказать.
Неважно. Тайник у меня в номере действительно был. И не один. Первый — на том же месте и того же содержания, что и у Ружина. Ну, тут гэбэшники, надо отдать им должное, ни капли не рисковали: какому идиоту придет в голову светлая мысль поползать по гостиничному номеру на коленках, осматривая поддоны всей стоящей в нем мебели? Тем более что госбезопасность не сплоховала и пакеты, что у меня, что у Ружина, коль скоро список сектантов включал всех выявленных по вчерашний день, были приклеены не за неделю, а перед самым нашим приездом. Так что никакая уборщица носу не подточит.
Бросив обмотанную целлофаном стопку бумаги на диван, я продолжил свои исследования. Где один тайник, там и второй, почему нет? У Ружина просто не хватило фантазии заглянуть под диван, тумбу, дру3гую мебель. Он оказался человеком дисциплинированным, и, коль скоро сказано, что все необходимое приклеено под шкафом, значит, так оно и есть.
Я оказался человеком более раскованным. И более удачливым. Изрядно набив коленки в десятиминутном забеге на карачках, я все-таки обнаружил то, что искал. А именно — двойное дно у кровати. Я, конечно, не подозревал, что это будет выглядеть именно так, но высматривал именно нечто подобное.
Дверь я запер на замок сразу по возвращении от Ружина, поскольку мне отнюдь не улыбалась перспектива быть застуканным за столь неприглядным занятием, как ходьба на четвереньках; это, по мнению, было ниже моего достоинства. А потому теперь я — зная наверняка, что дверь не распахнется под натиском какого-нибудь работника гостиницы, которому наверняка не понравится мое обращение с кроватью, каковое станет поводом для замечательного, жирного и вкусного скандала — решительным движением сбросил на пол различные одеяла, матрацы и простыни и несколькими рывками отодрал оргалит.
Тайник был, что надо. Не знаю, почему они не сообщили о нем Ружину в ночной записке. Возможно, рассчитывали сделать это потом, когда обстоятельства припрут нас к стенке и потребуется тяжелая артиллерия. Если же этого не случится, то они поимеют нехилую экономию. И оружия, и боеприпасов. Никогда их толком не поймешь, этих конспираторов.
Запас прочности нам в огневом плане у нас, оказывается, был что надо. Не знаю, как Ружин, а я явился в этот город всего с одной боевой единицей. Правда, это был мой «оленебой», который я купил в качестве охотничьей игрушки задолго до своего первого заказа на убийство, но все же это была всего лишь мосинская винтовка на пять зарядов, к тому же после каждого выстрела патрон в патронник досылался вручную; древненькая модель. Случись дело посерьезней словесной перепалки, и мы с «оленебоем» имели хороший шанс оказаться в глубокой заднице. Не очень-то приятная перспектива.
Но то, что лежало в тайнике, давало определенную гарантию на то, что таких проблем у меня не возникнет. Потому что там хранился «калаш» в бесприкладном варианте, зато с парой десятков магазинов, россыпью валявшихся тут же; какой-то устрашающего вида шестиствольный пулемет, по-моему, даже забугорного исполнения, и пяток лент к нему; несколько гранат — как ручных, так и подствольных, для «калаша». Немного в стороне от всего этого добра лежало шесть прямоугольных фиговин, которые я, немного поразмыслив, идентифицировал, как мины. Я киллер бывалый, но такими адскими машинками, чего греха таить, мне пользоваться еще не приходилось. Но я все-таки вычислил, что это такое — рядом с минами лежало устройство, подающее импульс — уж не знаю, как оно называется. Небольшая коробочка, очень похожая на пульт дистанционного управления телевизора, правда, всего с двумя кнопочками на корпусе — синей и красной. Над синей был нарисован циферблат, что, как я понял, означало включение часового механизма, над красной красовалась ломаная линия, напоминавшая костер и означавшая, судя по всему, немедленный взрыв.
Нацепи я все это сейчас на себя — и стал бы до неприличия похож на какого-нибудь Рэмбо, чего мне не особенно хотелось. Да я и не собирался этого делать, хотя мысль о том, какие выражения будут на лицах людей, толпящихся в холле гостиницы, веселила. Но, что ни говори, а город — не самое подходящее место для появления на его улицах такого вот милитаризованного типа. Впрочем, для легкой пехоты здесь тоже кое-что имелось — пистолет ТТ калибра 7.62 о восьми зарядах. Коробочка с патронами лежала тут же. И глушитель. Короче, полный джентльменский набор.
ТТ — классная вещь для ближнего боя и прочих неожиданностей. Моя мосинская винтовка тоже была достаточно компактной, но лишь в то время, пока лежала в дипломате. А делала она это только в разобранном состоянии. Так что «Тульский Токарева» пришелся весьма кстати. Он стал единственной вещью, которую я вытащил из тайника в то утро.
Стояла в нем и коробка с какой-то мелочевкой. Я поковырялся в ней, но с трудом смог представить, что к чему. Хотя, если исходить из наличия наушников, это были любимые Ружиным жучки-паучки. Проблема была в том, что я совершенно не представлял, как ими пользоваться. Мне, ликвидатору, они прежде были без надобности, я и не работал с ними. Впрочем, не собирался работать и сейчас.
Я положил на место оргалит, побросал сверху постельные принадлежности и довольно усмехнулся. Ощущение было такое, словно кто-то сообщил мне, что мои фланги будут прикрывать огонь и воду прошедшие ребята. Хороший тайник.
Впрочем, бежать и рассказывать о своей находке Ружину я не торопился. Не потому, что решил захапать все это добро себе, — упаси бог, нет, поделюсь при первой же необходимости, — а потому что его в номере уже не было. Когда я уходил, он тоже собирался в путь — начинать операцию своим методом. Мы договорились, что будем встречаться трижды в день и обмениваться новостями. Вернее, договаривался он, я только кивал головой — спорить с ним не имело смысла — слишком разумно он рассуждал. Все равно я ничего лучшего предложить не смогу.
Утром — в номере Ружина для обсуждения планов на день; в обед – для корректировки оных и похвастаться друг перед другом, если есть чем; и вечером — для окончательной сверки результатов, после чего мы расходимся и перед сном каждый сам на сам производит анализ поступившей информации. Вечернюю встречу — а вместе с ней и ужин — решено было проводить в моем номере, а в обеденное время, по обоюдному согласию, встречаться на обозначенной на карте-схеме забегаловке
«Зеленый луг». Главным образом, из-за ее местоположения — она находилась в квартале от предполагаемой штаб-квартиры сектантов. В остальное время дня и ночи мы были предоставлены сами себе.
Такая вот у нас была договоренность. Ружин ушел выполнять свою часть задания, мне же предстояло подготовиться к своей.
Подойдя к дивану, я удобно вытянулся на нем и поднял увесистую папку бумаг, завернутых в целлофан. Скорее всего, то же самое, что и в номере Ружина — я был уверен в этом на девяносто процентов. И оказался прав, сняв обертку и наскоро пролистав содержимое.
Быстро отложив в сторону то, что меня не интересовало, — карту-схему, которую на всякий случай вызубрил наизусть, полный список членов, историю секты и прочую мутоту, включая три досье на лидеров, пасти которых предстояло не мне, — я сразу перешел к тому, что было мне наиболее необходимо. А необходимы мне были мои подопечные — Сотников, Цеховой и Засульский. Повторно рассматривать их фотографии я не стал, — вдоволь налюбовался в ружинском номере, — а вот папки с краткими биографиями решил изучить. Заочное знакомство с клиентом иногда означает большую половину общего успеха операции.
Из выбранного мною трио меня больше всего интересовал Цеховой. Спецназовец, профессионал-камикадзе, трижды побывавший в зоне позора — Чечне — и трижды награжденный за ратные подвиги. Но не это главное. Главное, и самое загадочное, с трудом поддающееся объяснению — это то, что такой человек, имеющий прекрасные задатки к карьерному росту, бросил службу ради того, чтобы возглавить боевую организацию «Белых детей Христа». При том, что на фанатика он совершенно не походил. Но что-то же его на это подвигло. Вопрос — что?
Я открыл досье. На первой странице — примерно та самая информация, которой поделился со мной Ружин. Правда, слегка дополненная: дата и место рождения, место проживания. Женат; детей нет. Отсюда мне взять было нечего, кроме, пожалуй, домашнего адреса. Но и относительно него я был в полном неведении — пригодится он мне или нет. Если бы речь шла, скажем, о Засульском, я мог бы с уверенностью сказать: да, это полезная информация, по указанному адресу обращайтесь с двадцати трех ночи до семи утра. Но это был Цеховой, молодой человек двадцати пяти лет от роду, никем и ничем не связанный. Жена — не в счет. Если он время от времени и ночует дома, это совсем не означает, что они живут, как полноценная семейная пара. В его возрасте такое случается сплошь и рядом; возможно, они только и ждут момента, чтобы разбежаться в разные стороны. Ладно, дальше видно будет.
Да, Цеховой, как профессионал у профессионала, вызывал у меня наибольший интерес. Ему я и решил посвятить сегодняшний день.
Перевернув первую, почти бесполезную страницу, я погрузился в то, что называется образом жизни. Вернее, в то, что сумел выхватить из него натренированный взгляд агента государственной безопасности.
Мне многое нужно было знать о Леониде Николаевиче Цеховом. Его поведенческую модель, привычки, способности скрытые и способности явные. В конце концов, за что он получал награды в чеченских скалах. За красивые глаза, говорят, их не дают, но все-таки бывает, бывает…
С Чечней, впрочем, у меня проблем не возникло. В досье имелась характеристика из полка, в которой говорилось, что сержант Цеховой за время несения службы в зоне военных действий проявил смекалку, мужество, хладнокровие и выдержку. Все это, как я понял, он проявлял одновременно. Первую награду получил за то, что во главе небольшого отряда из пяти человека обошел бандформирование Сосланбека Бокаева и неожиданным ударом с тыла вынудил боевиков очистить высотку, с которой те не торопясь вели отстрел желторотых юнцов, называвшихся гордо, но не вполне справедливо «Вооруженные Силы Российской Федерации». Начало 95-го. Осенью того же года Цеховой вторично попадает в Чечню и зарабатывает вторую награду. За мужество и героизм, проявленные в боях у селения Ачхой-Мартан. Подробности опускаются. Третью медаль он получил зимой 96-го, когда его взвод был почти наголову истреблен — «попал под шквальный минометный обстрел» — под Гудермесом. Сержант Леня на своих плечах вынес из того ада трех своих товарищей.
Честь ему и хвала за это, кто же спорит. Т а м он проявил себя молодцом. З д е с ь у него начались определенные проблемы при адаптации к мирной жизни. Стоило его за это винить или нет, я затруднялся сказать. Я не мальчик и не вчера родился, и определенно знаю, как война может ломать психику человека. Особенно современная война, посредством человеческого гения превращенная в ад. Мне доподлинно известен случай, когда парень, орденоносец, через полгода после возвращения из Чечни пришел на дискотеку и швырнул в толпу колбасящейся молодежи гранату. Граната взорвалась. Вылетев из е г о рук, она не могла не взорваться. Потому что он получил орден именно за то, что лучше других умел стрелять и кидать гранаты. Погибших — Бог, честь ему и хвала за это, оказался на чеку — было мало. Вернее, всего одна девчушка. Еще полтора десятка человек оказались на больничной койке, гадая, выживут или нет. М все потому, что у недавнего героя сорвало крышу.
Я лично знал многих, побывавших в Чечне, Афгане, на Таджикистанской границе. Да господи, за последние два десятка лет наши парни побывали в стольких горячих точках что хоть в Книгу рекордов Гинесса заноси. И многие из них, вернувшись, теряли сон, а если и засыпали, то в песок крошили зубы, пытаясь поскрипеть ими. Стоило им закрыть глаза, и перед ними снова возникали картины взрывов, шквального огня, охваченных пламенем бэтээров и людей — окровавленных парней, с которыми, может быть, еще полчаса назад долбили косячок. Такое не забывается. Тем более, что пацанам было всего-то по восемнадцать-двадцать лет, а в этом возрасте даже у самых спокойных психика неустойчива. Так что трудно винить того парня, что швырнул гранату в толпу танцующих, трудно винить тех, кто скрипит зубами по ночам, а, проснувшись по утру, бежит за водкой — забыть! — и, напившись, теряют разум и хватаются за ножи. Если бы не ад в их душах, они вполне могли стать нормальными людьми, поступить в институты и выучиться на инженеров, врачей, учителей. Но спасибо родным правителям — они все сделали для того, чтобы цвет нации стал больным на голову.
Но в случае с Цеховым такие рассуждения никуда не годились. Он, конечно, геройствовал там, в Чечне, но он был камикадзе, смертник, которых учат убивать и воспринимать смерть не то, чтобы безбоязненно, но не реагируя на это эмоционально. Это очень важно, чувствуете? Зомби — вокруг снопами падают его товарищи, а он продолжает идти вперед, не обращая на это никакого внимания. Такие подвержены ужасам войны гораздо меньше прочих. Они — роботы, запрограммированные на выполнение определенной цели. Они не совершают ненужных убийств, потому что им нельзя отвлекаться от поставленной задачи, и умирают, только когда этого требуют обстоятельства.
Но Цеховой, не смотря на все лестное, что наговорили о нем отцы-командиры, в эти рамки никак не укладывался. Он не хотел быть роботом, но и человеком быть уже не мог. Его не смогли сделать запрограммированным зомби, но его сделали зверем, привив ему инстинкт убийцы. В той же характеристике отцы-командиры отмечали, что «в зоне боевых действий проявлял излишнюю жестокость, за что несколько раз получал взыскания». Больше там не было ни слова, характеризующего, что бы означала эта «излишняя жестокость». Но мне и не нужны были лишние пояснения — я и без них знал, как это происходит — когда солдат, только что выдержавший ад боя, врывается в селение и, ничего не соображающий, яростно продолжает стрелять — в женщин, в стариков, в детей. Они же одной крови с теми, кто только что стрелял в него, а значит — тоже враги. Они породили врагов, они были порождены ими, значит, их тоже нужно — в расход. Может быть, Цеховой проявлял свою жестокость и не так, неважно — способов много, результат один. Он научился получать кайф, убивая, и в этом была его беда. Так пума, исхитрившаяся оказаться в центре стада, ломает хребты уже не затем, чтобы обеспечить себя пропитанием, но в азарте охотника, опьяненного кровью. Однако ни охотники, ни фермеры пум не любят, считая их вредителями и истребляя при первой возможности.
Я не сравнивал себя с Цеховым. Я знал разницу, я чувствовал дистанцию между нами. Он был маньяк. Если делать красивые сравнения, то он был пулемет «Максим», а я — ружье-одностволка. Он продолжал дарить смерть до тех пор, пока его гашетка была нажата, я же замолкал после единственного выстрела и ждал перезарядки.
Такие вот мы были разные. И все же было нечто, роднившее нас. Инстинкт зверя.
Я отложил бумаги о его армейской жизни в сторону. В общих чертах поведенческая модель Цехового была мне ясна. Настолько, насколько ее смог уяснить я, совсем не профессиональный психолог, но кое-какой опыт в области практической психологии имеющий. Теперь мне нужно было разработать план операции под кодовым названием «Перехват», вычислить место и время, когда я мог бы повстречаться с этим героем нашего времени. Желательно придумать несколько вариантов на случай, если что-нибудь не срастется. День «Пирл Харбора» приближался, и я сильно подозревал, что все шестеро, кого ФСБ обозвала «лидерами», будут час от часу становиться все более нервными. Цеховой — в том числе. И не исключено, что он изменит своим привычкам — не специально — просто так получится.
Отложив в сторону сведения, которые по крупицам собирали доблестные гэбэшники, я нахмурил лоб. Не от огорчения. Каким бы смелым и находчивым младшим командиром не проявил себя в Чечне Цеховой, в мирной жизни он был самым заплесневелым консерватором. Это не касалось его личной жизни, — подьем-зарядка-завтрак-душ, — это касалось его привычек.
Он не работал. Да и трудно было ожидать, чтобы человек, занимающий в иерархии секты такое место, работал еще где-то. У него и без этого дел хватало, и это вполне серьезно. Но — понедельник: до обеда неизвестно где, с часу дня до половины третьего — обед в ресторане «Москва», затем — теряется в заштрихованном районе (кстати, подозреваю, что и с утра он пропадает там же), а с семи вечера в течение целых четырех часов торчит в кегельбане. В одиннадцать едет либо домой, либо к любовнице. Тут он позволял себе небольшую роскошь выбирать. Вторник, среда, четверг, пятница и суббота — все то же самое, за исключением одного — время с семи до одиннадцати вечера он проводил различно. В среду, пятницу и субботу он хранил верность кегельбану, во вторник ехал в казино «Лас-Вегас», четверг был у него свободным днем — делал, что хотел. В воскресенье он большую часть времени проводил на виду у всех, теряясь под штриховкой лишь на три часа — с двух до пяти пополудни. До двух он стабильно выгуливал свою жену в Парке культуры и отдыха, чтобы сохранить хоть толику видимости счастливой семейной жизни, а с пяти делал, что попало, но чаще всего, опять же, ехал в казино «Лас-Вегас».
Я взглянул на часы. Там, в циферблате, имелась дырочка с буквами, и эта дырочка сообщала, что сегодня «fri». Я не особенно секу в английском, но этими часами пользуюсь уже полтора года, так что на зубок выучил, что fri — это есть пятница. То есть, ни понедельник, ни вторник, ни остальные дни недели мне не страшны. За основу бралась именно пятница.
Пораскинув мозгами, я решил, что рандеву неплохо продублировать раза три. Цехового об этом, правда, никто в известность ставить не будет, ну, да ему это и не к чему. Главное, что я буду в курсе.
Первая встреча — при выходе его из ресторана «Москва» после обеденной трапезы. Вторая — по дороге от заштрихованного участка к кегельбану. И третья — на пути из кегельбана домой или к любовнице. Я очень и очень надеялся, что хоть раз, но мне повезет. Конечно, его будут ненавязчиво, но плотно опекать боевики из подчиненного подразделения, но я по себе знал, что это такое — постоянно находиться на взводе, все время быть готовым к прыжку. Все равно внимание у них когда-нибудь притупится. Я имею в виду — в течение дня. Тогда будет мой выход. И мне надо будет сделать только одно — не сплоховать.
Но на всякий случай под рукой должна быть винтовка. А как иначе? Если у меня ничего не получится с первого раза, я не собирался тратить на Цехового еще один день. Жирно будет. А как мне закамуфлировать убийство, я уже знал. Выстрелю, высунусь из окошка и прокричу с акцентом: «Привет из Ачхой-Мартана!» или еще что-нибудь в том же роде. Ночью, полагаю, никто и не разберет, чечен я или не чечен. А уйти от боевиков — дело техники.
Я отложил в сторону папку с досье, поднялся и принялся собираться. Много времени это не отняло. Деньги — в карман, пистолет — под бряки сзади, дипломат — в руку. Все свое ношу с собой.
Но перед уходом я сделал еще один звонок. В справочную. Поинтересовался, где можно взять напрокат машину. Не зная города, да еще и пешком — это убило бы всякую надежду на успех еще до того, как я выйду из номера. Но я вовремя вспомнил, что мозг всей организации любил разъезжать на машинах, взятых в прокате, и решил пойти его путем. Почему бы, собственно, и нет? Не покупать же технику за свои кровные, раз уж заказчик на сей счет не побеспокоился.
Квакающий голос по ту сторону телефонного провода сообщил мне, что в городе имеются три фирмы, специализирующихся на этом. Я попросил дать мне телефоны всех трех. Он не отказал мне. Перезвонив по указанным номерам, я выбрал то, что подешевле, — гарантии качества меня мало беспокоили, раз машина будет нужна мне всего на три с половиной дня, — записал адрес и положил трубку. Вот и все. Можно приступать к делу.

— 9 —

Ружин действительно был благодарен Чубчику за то, что тот взял на себя боевиков секты. Конечно, этот жест напарника можно было расценить и как подачку, милостыню, как неверие в его, Ружина, силы. И плевать. Его мужское самолюбие ничуть от этого не страдало. Про себя он знал наверняка, что, ежели приспичит, он справится и с Цеховым, и с Сотниковым, и с Засульским — тем более. Но лезть на рожон самому, только чтобы кому-то что-то доказать — нет уж, увольте. Работать ассенизатором — это еще не значит постоянно купаться в дерьме.
Ружину достались мозговитые ребята, которым тоже пальца в рот класть не следовало, и все же поладить с ними было значительно легче, чем с контингентом Чубчика. Если и предстояли какие-то грозные баталии, то только интеллектуальные, а в этом смысле Олегу нечего было бояться. Во всяком случае, он надеялся на это.
Почему нет? Он несколько лет проработал в детективном агентстве, где был правой рукой шефа едва не в прямом смысле, там научился плести интриги и распутывать их, вести слежку и отрываться от хвоста, в мгновение ока выстраивать тактические комбинации и кропотливо создавать стратегические планы. Потом он ушел в журналистику, но и на новом поприще его ум не отупел от безделья. В конце концов, Журналистика для Ружина сводилась к игре, в которой один человек своими вопросами — неожиданными и порой довольно резкими – старается загнать в угол другого, чья задача, в свою очередь, заключается в том, чтобы с наименьшими потерями выйти из-под этого града журналистских вопросов. Возможно, понимание Ружиным работы газетчика было не совсем — или даже совсем не — верным, но ведь в конечном итоге и жизнь для кого-то игра, а для кого-то нудная обязанность. Разве нет?
Направляясь к тому месту, которое на карте-схеме было покрыто мелкой штриховкой, Ружин чувствовал себя вполне в своей тарелке. Слежка — дело привычное, чего уж там. Олег тоже взял машину напрокат, но, в отличие от своего напарника, не стал тратить время на телефонные разговоры, а спустился вниз и задал этот вопрос администратору. Тот долго жевал что-то, — то ли сопли, то ли жевательную резинку, — потом задумчиво посмотрел на интересующегося и спросил, сколько тот готов заплатить. Ружин назвал сумму, администратора она устроила и он предложил свой автомобиль. Они ударили по рукам, съездили в ближайшие «Автодоверенности» на предмет оформления бумаг, и Олег на ближайшие четыре дня обзавелся колесами — старенький «ниссан-блюберд», который был гораздо лучше, чем ничего.
В бардачке «блюберда» покоился набор жучков. Их никто не подбрасывал, их из своего номера взял сам Ружин. И пистолет он тоже взял — ТТ, родной брат того, что обнаружил Чубчик. Ружин знал о тайнике, но, в отличие от напарника, искал его не по наитию, а по вполне конкретным указаниям, которые тоже были переданы в записке.
Знать-то он знал, но вот делиться своими знаниями с напарником не торопился. Что-то останавливало. Да что там греха таить — именно то, что напарник в своем недавнем прошлом был ублюдком, за определенный кусок валюты лишавший жизни любого, кого закажут. И что бы он там о себе не думал — я волк! я санитар леса! я очищаю мир от ненужных, больных субъектов! — он все равно останется в памяти народной совершенным сукиным сыном, наемным убийцей. Даже если за операцию по ликвидации секты его наградят орденом Славы в трех степенях.
Да, Ружин не совсем доверял ему. Хотя бы оттого, что, вместо одного, заказанного, трупа, на дымящемся от жары асфальте площади Времен Года в тот день осталось лежать три жмурика. Кровь людская — не водица, чтобы проливать ее вот так, за здорово живешь. Пусть даже все трое были законченными подлецами и мафиози. И, если Чубчик решился на то, чтобы убрать троих, значит, было в нем что-то неуправляемое, отмершее, дикое. Нечеловеческое.
Однако когда в редакции раздался звонок, Ружин сразу ухватился за возникшую внезапно идею — сблатовать киллера на совместную работу. Это приятно щекотало нервы, но дело было не только, да и не столько, в этом. Главным было то, что у Ружина не было выбора. В баре он сказал Чубчику правду — из бывших сослуживцев, на которых он надеялся вначале, не осталось никого, чтобы можно было вовлечь в это дело. А речь киллера ему понравилась. Было в ней, как это ни смешно, что-то благородное, справедливое, что ли. Вот он и решил съездить в «Медузу» и посмотреть, что это за тип. И остался не разочарован. Скупой в движениях, уверенный в себе мужик лет тридцати. Спокойный и рассудительный. Даже при том, что накануне он грохнул троих, сумел остановиться после того, как добрался до объекта. Кроме того, оружием владеет превосходно — с дальнего расстояния троих на смерть уложить, затратив по патрону на брата — это уже не шутка. Это талант. Богом или чертом подаренный — другой вопрос.
Тем не менее Ружин ни на секунду не собирался забывать, что рядом с ним — наемный убийца. Это было бы все равно, что прийти в гости к тигру и начать угощаться косточкой — одной на двоих. Где гарантия, что тигр заметит, где заканчивается косточка и начинается гость?
Поэтому и о тайнике в кровати Ружин напарнику ничего не сказал. Когда он утром заглянул в свое хранилище и увидел пулемет, перед его глазами ясно встала картина: Чубчик, который стоит, расставив ноги на ширину плеч, его морда, располосованная, как у коммандос, диагональными линиями, пулемет — на весу, на уровне пояса, и он расстреливает. Кого — неважно. Но Чубчик на этой картине так самозабвенно предавался стрельбе, что Ружин счел за благо пока ничего ему не говорить о тайнике. Прижмет — другое дело. Но, может быть, и не прижмет. Обойдется. Пусть стреляет только в этом кошмаре.
какого-то определенного плана действий у Ружина не было. Он рассчитывал пока просто подъехать к месту предполагаемого расположения штаба и припарковаться у обочины. Он не боялся, что его узнают. Кто? Он не агент госбезопасности, его фотокарточки нет в архивах сектантов, пусть даже они предусмотрительнее самого дьявола. Он в первый раз в этом городе, и о его знакомствах вне его никто ничего, слава богу, не знает. А мало ли машин торчит у тротуаров день-деньской? И мало ли народу, сидя в них, дожидаются, пока дорогая сделает покупку или завершит стрижку и укладку? Пруд пруди.
Мотаться вокруг четырех подозрительных кварталов Ружин тоже не собирался. Все-таки работа в детективном агентстве его многому научила, и он по собственному опыту знал, что быстрее добьется своего, сидя на одном месте, чем колеся по кругу, одновременно всматриваясь в лица прохожих и тех, кто едет во встречных машинах. Мало того, что ему эдак трудно будет вычислить тех, кого он хотел вычислить — у него появится прекрасная возможность разбить машину. Она, конечно, была не его, а администратора, и в случае чего Ружин разбил бы ее не задумываясь, — ФСБ рассчитается, — но ему не хотелось светиться, а где дорожно-транспортное происшествие, там и милиция, там и ненужные вопросы.
Поэтому он остановился на одном из углов заштрихованного прямоугольника и приготовился ждать. Все восемнадцать фотографий были при нем, в любой момент готовые рассеять подозрения, если таковые появятся. Впрочем, Ружин был уверен, что сомнений не будет — каждого из супершестерки он хорошо запомнил. Достаточно для того, чтобы узнать при встрече, во всяком случае. Ему даже не нужно было напрягаться и искать кого-либо из шестерых; после разделения полномочий на его совести остались только трое, так что, пройди сейчас мимо Цеховой, Засульский или Сотников, Ружин бы и глазом не моргнул. А вот если кто из его трио…
Он вытащил из ящика для перчаток пригоршню жучков и поковырялся в ней пальцем. Ему нужны были мощные аппараты, которые можно было бы прицепить к одежде. Отобрав парочку, Ружин высыпал остальные обратно и захлопнул бардачок.
Теперь оставалось только ждать. Слегка откинув спинку сиденья, он принял полулежачее положение и, скрестив на груди руки, принялся исподволь разглядывать прохожих.
Ожидание — дело нудное. Поговорка о том, что хуже нет, чем ждать и догонять, никакой основы под собой не имеет. Догонять — это, по крайней мере, захватывает. Если, конечно, хочешь догнать. А если не хочешь, то нечего и вид делать. Азартные люди отдаются погоне с головой. Даже если им самим гнаться не за кем, они едут в Монте-Карло, Рио или Детройт, чтобы увидеть, как Мики Шумахер в очередной раз обгоняет Мику Хакинена. Или идут на стадион в собственном городе, где родная футбольная команда опять без надежды на успех гонится за лидером, мечтая попасть в высший дивизион, но, конечно, впустую. Зато восхитительно азартно. Нет, что ни говорите, а в погоне можно найти немало приятных моментов. Даже если ты темной дождливой ночью пытаешься догнать уходящий поезд, у тебя впереди маячит перспектива тусклого вагонного света и чистой сухой постели.
Ничего подобного нет в ожидании. Занятие совершенно пустое, к тому же до ужаса тоскливое. Можно, конечно, взять учебник и попытаться выучить за это время санскрит, но сосредоточиться на нем все равно нет никакой возможности — мысли все время возвращаются к объекту ожидания. Более того, если в погоне время летит так быстро, что его и не замечаешь, — или, во всяком случае, не обращаешь на него внимания, — то, когда ждешь, мысли только и делают, что крутятся вокруг минутной стрелки, причем в обратном направлении, ровно в шестьдесят раз замедляя ход времени; от этого минута превращается в час, секунда — в минуту, и нервные окончания буквально заходятся в истерике, пытаясь понять эту метаморфозу и не имея возможности постичь ее. В общем, более нудного занятия трудно себе вообразить.
Ружин прекрасно знал это. Но состояние ожидания было для него довольно обычным. Человек привыкает ко всему, и Ружин привык сидеть в засаде, как тигр, подстерегающий добычу. К этому его приучила работа детективом, да и журналистика не дала забыть благоприобретенные навыки. В каком-то смысле Ружин был желтым писакой, он мог часами торчать под чьими-то окнами с фотоаппаратом, ожидая сенсацию. Делал он это, правда, нечасто — только когда сенсация действительно ожидалась; но ведь делал. Ребра ему за это так ни разу и не сломали, хотя грозились и даже пытались. Один раз Ружину удалось отмахаться фотоаппаратом, безнадежно испортив при этом и сенсационный снимок, и самое камеру, раза четыре его выручали длинные ноги. Но главное — он достигал желаемого, умея дождаться; а это великое искусство.
Вот и сейчас Ружин предался этому искусству с головой. Мыслей не было — они отвлекают, а отвлекаться ему было никак нельзя. Он таращился на прохожих, переводя взгляд с прилегающего тротуара на противоположный и обратно. Он ждал.
Один раз Ружин встрепенулся, увидев в толпе азиатское лицо с жиденькой бороденкой, но то оказался не Иванов. Сверившись на всякий случай по снимку, Ружин окончательно убедился в этом и, успокоившись, принял прежнюю позу. Минуты опять потекли медленно.
Метрах в ста пятидесяти от него маялся от безделья паренек лет двадцати с длинными, собранными сзади в конский хвост, волосами. Поначалу Ружин не обратил на него внимания — мало ли хиппарей — парень был одет в потертую джинсовку — слоняется по городу без дела? Но когда прошло полтора часа, а парень продолжал околачиваться на том же месте, Олег насторожился и припомнил, что волосаточть — признак не только детей рок-н-ролла, димедрола и Вудстока. У православных священников тоже были длинные космы. Да и остальные правоверные, если судить по картинкам из школьного учебника истории, тоже предпочитали стричься не под «бокс».
Сообразив это, нетрудно было додумать и остальное — откуда этот парень, кто он и заради чего, собственно, слоняется без дела по самому пеклу. Схватив один из отобранных жучков, Ружин выскочил из машины, перебежал через дорогу и быстро двинулся в направлении хиппаря. Скорее всего, это был обычный фанатик, шестерка, которого выставили на «шухер» — смотреть, вдруг появится что подозрительное. О да! они сейчас, когда до начала «Пирл Харбора» осталось всего ничего, должны быть особенно осторожны. Но ведь в досье написано, что кое-кто из этих шестерок надзирает за порядком и безопасностью во время сходок лидеров. Кто сказал, что этот парень не входит в число гвардейцев? Ружин попытался вспомнить, какой вид имеет приемник, который он не вытаскивал из бардачка, и не смог. Способен ли жучок сработать в режиме маячка, а приемник — отследить его перемещения? Ружин очень надеялся, что да. Глупо было подсовывать ему допотопные подслушивающего устройства — момент не тот. Гозбезопасность сама была заинтересована в том, чтобы миссия Ружина-Чубчика завершилась успешно, так что вставлять палки в колеса им, вроде бы, резону не было. Однако наверняка Олег поручиться все-таки не мог.
А волосатый точно ничего не подозревал. Расстояние было великовато. Ружин и сам-то вычислил его не сразу, хотя был, пожалуй, на порядок опытнее в таких делах. К тому же все это время он проторчал в машине, а заметить с дистанции в сто пятьдесят метров, есть кто-то в салоне или нет, тем более, когда этот кто-то почти не виден, потому что полулежит, а лобовое стекло постоянно бликует на солнце, практически невозможно.
И это тоже было известно Ружину. Ему было известно много маленьких хитростей, применяемых, когда сидишь на хвосте. Поэтому он шел вперед без опаски. Народу было много, большинство шло одним курсом с Ружиным, меньшая часть — навстречу. Волосатый стоял на отшибе, на крылечке магазина, чтобы его не толкали, но через некоторое время он спустился, чтобы поразмять ноги и поменять диспозицию. Ружин припомнил, что он и раньше делал так — мозолить глаза, очевидно, не желал.
Спустившись с крыльца, джинсовый волосатик попал в водоворот людского потока и беспомощно забарахтался в нем. Он хотел плыть поперек течения, но большинство было против. Лжехиппарь засуетился, взмахнул руками и совершил попытку выбраться на берег, то бишь в такое место, где люди не сновали бы туда-сюда. Время близилось к обеду, и людской поток набрал наибольшую силу. Волосатому пришлось нелегко. Стоило ему подобраться к вожделенному омуту, как какой-нибудь особо бесцеремонный тип или такая же тетка отбрасывали его обратно на быстрину. Ружин прибавил скорости и тоже смолотил под наглого, отпихнув парня плечом и одновременно сунув ему сзади под ремень жучок. И Олег оказался последним, кому удалось прервать порыв волосатика. После этого тот, став лицом совершенный утопающий, кинулся наперерез пешеходам, толкаясь и наглея точно как они. И выбрался-таки на тихий участок, где часто, но прерывисто задышал, словно и в самом деле все это время боролся с бурной водной стихией.
Однако Ружину на этот успех было уже глубоко плевать. Он свое дело сделал, жучок пристроил, причем в самом надежном месте. Теперь волосатый не расстанется с ним до самой ночи. Разве что решит поменять джинсы, но это вряд ли. А заметить он ничего не заметит, потому что снимет ремень не раньше, чем отправится спать. Да и тогда, скорее всего, он не будет вытягивать его из брюк. В принципе, он может даже в туалет сходить по-большому, Ружин не возражал. От того, что ремень будет расстегнут, беды не случится — жучок был с тыла, к тому же крепко вцепившийся в ткань маленькими лапками-шипами. Надежная вещь в надежном месте. Двойная польза.
На всякий случай, чтобы не вызывать подозрений, Ружин, ловко прошмыгнув между спешащими по обеденным делам людьми, подошел к киоску и купил «Комсомолку». Мол, читательский зуд заел и ничего кроме. Хотя читать газету он совершенно не собирался. Разве что вечером, в номере, на сон грядущий. А сейчас было не до того.
Разрезав людской поток в обратном направлении, он быстро перебежал через дорогу, что было совсем нетрудно сделать — по перегруженной магистрали машины еле ползли. А по ту сторону и пешеходы спешили туда, куда нужно, поэтому толкаться не пришлось.
Быстро добравшись до своей — всего на четыре дня, но тем не менее — машины, Ружин нырнул в салон и первым делом посмотрел, как там парень.
Волосатый стоял на спокойном пятачке между двумя клумбовыми тумбами и жадно, по-рыбьи, ловил ртом воздух. Жить будет, решил Ружин и, отбросив «Комсомолку» на заднее сиденье, полез в бардачок. Сейчас его мысли полностью окуппировал приемник. Нужно было наконец выяснить, сможет ли жучок по совместительству работать маячком, или нет. Это было не менее важно, чем целостность резинки в трусах.
Вынув аппарат, Ружин уставился на него. Новая модель. Во всяком случае, более навороченная, чем те, с которыми он привык работать в бытность свою частным детективом. В принципе, в то время — пять лет назад — за применение такой аппаратуры могли изрядно вздрючить, потому что это было прямым нарушением строки закона о неприкосновенности личной жизни. Но кто об этом задумывался? Кто докладывал по инстанциям, что использует в своей работе агентство? Не было такого. Все держалось в строгом секрете. Нечастые проверки никакого компромата не находили, да и в принципе найти не могли — аппаратура все время была задействована, все время находилась вне конторы. А ежели какой-то сыч по неосторожности и влипнет с ней, то пусть сам расхлебывает. Хотя ничего страшного не произойдет — просто отнимут лицензию. Все равно неприятно. А так фирма оставалась чиста перед законом.
Но в то время они пользовались все-таки другой техникой. Более простой, хотя тонкостей различия Ружин объяснить не мог, да и не стал бы этого делать — образования не хватало. По большому счету, они были незначительны, как незначительна разница между новой моделью компьютера и предыдущей. В управлении практически все то же самое, изменение только в форме и в увеличении мощности. Но для Ружина не важна была мощность, его интересовал итоговый результат: сможет приемник пеленговать подложенный жучок или нет.
Осмотрев аппарат, Ружин огорченно вздохнул: экрана нет. А раз нет экрана, нет и пеленга. Приемник, хоть и был достаточно большой, в той же мере был и бесполезен. Разве что в информационном плане. Включив его, Ружин повертел ручку настройки. Посторонние шумы были, но совсем слабые. Звуковые фильтры работали просто потрясающе. Но даже этот факт не воодушевил расстроенного Ружина.
Долго настраивать не пришлось. Между четвертым и пятым оборотом хрипы и стоны свободных волн эфира исчезли полностью и пошел чистый звук. Хотя чистым его модно было назвать лишь с большой натяжкой: топот десятков ног звучал, как канонада. Ей вторил рев двигателей, словно здесь проходили соревнования «Формулы-1». Пару секунд спустя Ружин услышал тяжелый вздох и насторожился: неужели волосатый обнаружил жучок? Подняв глаза, он нащупал ими объект. Ничего ненужного тот не делал. Просто стоял, засунув руки в карманы, лицом к тротуару, спиной к дороге — вот почему рев двигателей был таким сильным.
Приемник издал еще один тяжелый вздох. Волосатый оставался неподвижным. Ружин хлопнул себя по лбу и разразился бурным идиотским смехом. Куда веселее: клиент пернул прямо в микрофон! Хорошо, что передается только звук, а то без противогаза пришлось бы совсем худо.
Но смех — смехом, а что-то Ружину все равно не понравилось. Что со звуком. Что — он точно сказать не мог, но что-то было не так. Внимательно осмотрев приемник, он сообразил: звук шел совсем не оттуда, откуда ему следовало идти. Ружин поднес аппарат к уху и понял, что был прав. Большой динамик, расположенный аккурат над ручками настройки, при внимательном рассмотрении оказался лишь бутафорией. Звучали два других, маленьких, расположенные по бокам.
Ружин нахмурился. Он доподлинно знал, что в такой технике за красотой гонятся меньше всего, главное — удобство и йункциональность. Значит, бутафории здесь и близко быть не может, это такой же нонсенс, как беременный мужик. Динамик, хоть и не работающий, был встроен не зря. Этому была причина, и Ружин, мысленно закатав рукава, принялся доискиваться ее.
И нашел. Маленькая кнопочка сбоку, которую он принял сначала за переключатель диапазонов, открыла крышку-динамик, и глазам Ружина предстал экран. Махонький, — шесть на восемь, — но достаточный для того, чтобы.
Ружин откинулся на спинку сиденья и довольно усмехнулся. Пока все шло нормально.

— 10 —

Прежде мне не приходилось работать на выезде. Но я не расстраивался: я действовал в знакомой атмосфере, знал все козьи тропы, умел рассчитать лучший путь к отступлению, чего не смог бы сделать в неизвестном городе. А ставить под угрозу свою свободу, может быть, даже жизнь — нет уж, извините. После того, как двух наших гастролеров повязали практически на месте преступления, а еще к двум нагрянули прямо на дом — к одному милиция, к другому мстители, я и вовсе уверился в своей правоте. Гастроли не для меня.
Но все-таки я выбрался из своей конуры и отправился на край света — относительно остальных моих поездок — не так ли? Истинно. И это было не случайно. Побег от длинных рук корнийцовских боевиков — всего лишь предлог, зачем себя обманывать. Они глупы и вряд ли смогли бы меня вычислить. Я не такой дурак, чтобы сразу после удачно проведенной операции начать раскидываться деньгами направо и налево. Дудки. Скорее можно было подумать на Ромео — тот к широкому образу жизни привык, так что вполне мог сойти за бизнесмена, обмывающего удачно проведенное дело. К тому же, почерк был его. Три выстрела — три трупа. Тупо, но действенно.
Нет, последний заказ тут совершенно не при чем. Я все больше и больше склонялся к мысли, что меня купили слова Ружина об отпущении грехов. Это действительно было заманчиво, особенно его предложение о перемене имени-фамилии и пластической операции. Когда я говорил, что не хочу ни того, ни другого, я не кривил душой. У меня действительно отсутствовало такое желание. Но дело в том, что, как говорится, наши желания с нашими возможностями не всегда одного размера.
По сути, Ружин предложил мне спокойную старость — когда меня не будут тревожить ни различные представители различных государственных органов, ни другие, желающие вспомнить мою бурно проведенную молодость. Разве что сны по ночам, но я не был к ним настолько чувствителен, чтобы просыпаться в холодном поту с вытаращенными, словно у навозного жука, глазами.
Предложение Ружина обещало мне возможность уйти на покой; многие ли из наемных убийц могут похвастаться тем, что умерли естественной смертью — от окончательного одряхления организма? Если такие и есть, то один на тысячу. Это традиция: киллер переживает свою первую жертву максимум на два десятка лет. Чаще — на десять. Но большинство сходят с тропы в течение первых трех. Отсев. Я его прошел, я сумел перешагнуть — правда, всего полгода назад — десятилетний рубеж, но это совсем не значило, что мне будет везти и дальше. Поэтому отвергать предложение Ружина в моем положении было совсем неумно. Хорошие деньги, спокойная старость — что еще нужно человеку? Я еще достаточно молод, чтобы жениться и постараться обзавестись детьми. Спасибо тебе, Олег Ружин, за шанс. Постараюсь им воспользоваться.
Администратор не обратил на меня никакого внимания. Человек с дипломатом. Ну и что? Сзади, за пояс, у человека засунут пистолет. В дипломате лежит трехлинейка в разобранном виде. Так что такого? Мало ли нынче придурков шатается по городу? И он отвернулся. Я отплатил ему той же монетой и гордо прошел мимо.
Агентство по прокату автомобилей находилось в отеле «Ангара». Впрочем, все три таких агентства находились в каких-нибудь отелях. Такая традиция. Я ничего не имел против. Поймав такси, сунул шоферу двадцатку и с ветерком прокатился до этого самого отеля.
Девица-справочник, восседавшая за тумбочкой в углу солидных размеров холла, мне понравилась. Мне вообще внешнее и внутреннее убранство «Ангары» понравилось куда больше аналогичного в «Сибири». Все было сделано для того, чтобы пустить клиенту пыль в глаза и под этим соусом выкачать из него по возможности большую сумму денег. Что ни говорите, а это приятное ощущение — когда размер твоих карманов сопоставляют с размерами сейфов Государственного сберегательного банка. Хотя, конечно, что греха таить, возможности у них разные. Совершенно.
Я подошел к девице и мило и вежливо улыбнулся ей — не как назойливый приставала, а как почтительный клиент.
— Добрый день, — она сработала под манекен, и на губах, накрашенных темно-вишневой помадой, расцвела улыбка — фальшивая, как сад камней. — Чем могу вам помочь?
— Словом, — я тоже оскалился. — Всего одним только словом. Скажите, где у вас находится прокат автомобилей?
— А вон, — она изящно вытянула свой пальчик, указывая на провал в стене, над которым красовалась надпись «Автопрокат». Мне бы и самому заметить, но что поделаешь — глаза первым делом отыскали эту красотку. — Прямо по коридору, а там направо. Не заблудитесь, на стенах везде указатели.
— А во сколько вы заканчиваете работу? — я улыбнулся так ослепительно, как только мог. Вдруг клюнет? Мир без песен неинтересен, без женщин — того более. Купим вина, выпьем, споем. Двойной кайф, словом.
— А зачем вам? — она сделала вид, что хитрая бестия, но я ее раскусил. Я таких хитрых по десятку на каждую дюжину обманывал. Проще, чем бумажка о трех рублях. Правда, бумажки уже не выпускают, а вот девицы-красавицы, хоть и как атавизм, еще сохранились.
— А я вас пригласить хочу. На глоток шампанского или еще какой дряни.
— Меня муж после работы встречать будет, — ее улыбка стала гораздо менее механической. Подружке явно нравилось, когда мужики обращали на нее внимание. Что, думаю, происходило довольно часто. Возможно, даже чаще, чем нужно бы. Но обручального кольца у нее на пальце я не заметил, так что я не виноват. Его, кстати, там и не было. Возможно, именно для того, чтобы мужики чаще кадрить пытались.
— Тогда прошу прощения, — я откланялся. Не получилось. Ну что ж. Бывает. Причем, довольно часто. Главное — не обращать на это внимания и пробовать снова и снова. Если долго долбиться о кирпичную стену лбом, то в конце концов не выдержит именно стена. Потому что лоб может стать тверже, а она — нет.
Я развернулся было, чтобы идти в этот долбанный прокат, но тихий голос за спиной остановил меня и даже заставил обернуться.
— Подождите. Ну что же вы так. Даже не попытались настоять на своем, — с укоризной проговорила она.
— А мне на своем стоять неудобно и больно, — возразил я. Немного пошлости — в разумных пределах — не повредит. Пусть покраснеет, пусть посмущается. Это и будет первым шагом, потому что пошлость — это уже что-то интимное. Почему — не знаю. — На чужом — еще куда ни шло.
Она так и сделала. Покраснела и смущенно улыбнулась.
— Я совсем не это имела в виду…
Под эту фразу можно было сказать еще пару пошлостей, но я решил, что на сегодня хватит экспериментов. Вернее, на данный момент. Кто ее знает, еще обидится и в себе замкнется. Я этого не хотел, потому что девица — темная шатенка, кстати, хотя, похоже, крашенная — явно собиралась продолжить флирт.
— Я знаю, что вы совсем не это имели в виду, — сказал я. — Просто не сдержался. Уж простите старому пошляку эту его маленькую слабость.
— Так уж и старому? — с большим смыслом спросила она.
— Ну, скажем так: с большим стажем, — поправился я. — Так что там с вашим мужем сегодня вечером случится?
— Он не будет меня встречать, — она сделала такое лицо, словно открыла мне важную государственную тайну. Например, что двигатель ракеты-носителя «Протон» работает в режиме кочегарки — на дровах и на угле. Впрочем, для нее это могло быть равнозначным. — Я позвоню ему вечером домой и скажу, что подруга попросила меня подменить ее в ночную смену. У нас такое бывало, он поверит.
— Хороший план, — одобрил я, соображая, каким местом этот рогоносец думал, выбирая себе жену. — Так я могу надеяться, что проведу эту ночь с вами?
— Вечер, — поправила она, улыбнувшись улыбкой девственницы.
— Ну да, вечер, — согласился я. Как же, а ночью ты будешь спать под дверью моего номера, как маленькая собачка такса. Ищи дурака, чтобы он поверил в эту сказку. — Так во сколько вы заканчиваете работу?
— Меня, кстати, Анжела зовут, — она жеманно повела плечиками. — А смена моя заканчивается в восемь.
— Я вижу, как вас зовут, — сказал я, подняв указательный палец. — У вас об этом прямо на левой груди написано. — она снова залилась краской и, скосив глаза, посмотрела на свою грудь. Там действительно висел бэйдж, на которым черным по белому было написано ее имя. Однако, для особы, которая согласилась провести ночь с мужиком, которого она в первый раз видит, Анжела на удивление легко краснела. Или это тоже часть имиджа и способствует повышенному спросу у мужчин? — Меня зовут Вадим. Значит, в пять минут девятого я жду вас у отеля?
— Да, — она кивнула. — Только с другой стороны, у служебного входа.
Можно и так. Для меня особой разницы не было. Послав ей воздушный поцелуй, я пошел в направлении провала, ведущего к бюро проката.
Восемь часов-начало девятого. Это значит, если я хочу что-нибудь успеть с этой красоткой, мне необходимо будет использовать первые два варианта, а не доводить дело до третьего. Иначе, боюсь, она меня не правильно поймет, если ближе к одиннадцати я брошу ее одну, сказав: «Прости, дорогая, мне жутко нужно отлучиться на пару минут, чтобы загнать пару иголок под ногти одному типу. Но ты не беспокойся, развлекись здесь без меня, как сможешь, а я вернусь. Главное — жди». Во-первых, за такое можно и по морде схлопотать, а во-вторых, мне совершенно не хотелось выглядеть в глазах дамы неизлечимым импотентом.
Найти бюро автопроката, как и предсказывала Анжела, было легко — путь к нему действительно указывали частые стрелки. Я решил взять машину — новую, но не слишком, чтобы не бросаться в глаза, «волгу» — и в сопровождении клерка пошел в гараж.
Хорошее помещение. При желании здесь можно было провести два футбольных матча одновременно, кабы колонны не мешали. Зато места для зрителей осталось бы — хоть отбавляй. Клерк, одетый цивильно и даже слишком, — черные с ужасно острой стрелкой брюки были дополнены галстуком-бабочкой, — напрочь удивил меня, засунув два пальца в рот и издав громкий, пронзительный свист. Если бы он заорал матерными словами, я бы не так удивился. Честно.
Но он свистнул. На свист из глубины гаража выскочил длинный и тощий малый, вытиравший руки и физиономию черной тряпкой. Возможно, когда-то она была иного цвета, но воздействие технической грязи сделало свое черное дело. Та же участь — промелькнула у меня страшная мысль — в скором времени постигнет и его желтую (пока еще можно было различить) в черную клеточку ковбойку, и сравнительно чистый, а значит, относительно новый, комбинезон.
— Гера, клиент, — сказал сопровождающий меня клерк и протянул гаражному рабочему ключ от машины. — Брежневскую «волгу».
Я не совсем понял, почему машину, которую я выбрал, обозвали брежневской, но, судя по тому, с какой скоростью Гера умчался выполнять свои обязанности, название это было в ходу. Во всяком случае, среди работников фирмы.
Оставив меня в гордом одиночестве, клерк вышел из гаража. Но долго скучать мне не пришлось. Через несколько минут послышался звук запускаемого мотора, а потом прямо к моим ногам подкатил Гера в черной, как смоль, машине.
Глушить мотор он не стал, выбрался из-за баранки и, улыбнувшись, указал мне на водительское место. Улыбка у парня была просто обворожительная: открытая, честная. Может быть, такой эффект достигался за счет ослепительного блеска зубов на фоне общей чумазости морды лица, не знаю. Но я вдруг почувствовал неодолимую тягу дать парню на чай. Чего я раньше вообще никогда не делал. И, засунув руку в карман, я вытащил ее сжимающей пятерку, каковую и протянул Гере.
— Спасибо! — тот улыбнулся еще ослепительней. — Счастливого пути!
Хороший парень. Провожаемый его долгим взглядом, я решил, что путь, скорее всего, действительно будет счастливым. А как иначе, если красотка Анжела ни с того ни с сего вдруг решила подарить мне ночь любви, а гаражный паренек Гера пожелал удачи? Нет, что ни говорите, а это к счастью.
Поплутав слегка по внутренним дорожкам, я вырулил на улицу и поехал к «Москве». Это была точка рандеву из варианта номер один. Время встречи: тринадцать ноль-ноль. Главное, чтобы ничего не знающий об этом Цеховой не подвел.
Ждать снаружи я счел глупым. Во-первых, потому, что время было уже обеденное, а во-вторых, нужно было разведать, что там, внутри. Может быть, оттуда действовать будет куда как удобнее. Всякое случается, ничем не следует пренебрегать, тем более, когда имеешь дело с такими типами, у которых даже в горячо любимой заднице охранники сидят.
Я выбрался из машины, закрыл двери и вошел в ресторан. С пистолетом под курткой, но без дипломата. Его я оставил в салоне, решив, что в данном случае винтовка мне не понадобится — начинать операцию с того, чтобы сразу пристрелить объект, было глупо. Позже, если вынудит. Но все равно — позже.
Ресторан изнутри был неплох. Не в той, конечно, степени, что отель «Ангара», но — весьма. Правда, я не совсем понял, почему хозяева решили оформить интерьер в темно-бордовых цветах, может быть, некогда их смутил красный цвет кремлевских звезд, но это, собственно говоря, были уже их проблемы. У меня голова была занята несколько другим — я рассматривал внутреннюю планировку. А она, говоря откровенно, была не очень. Во-первых, ресторан был условно поделен на три части. В одной — куча столиков и бар, во второй — опять же куча столиков, танцплощадка и подмостки — то ли для оркестра, то ли для певца — неважно. В третьем отсеке тоже были столики, только больярдные. И тоже имелась стойка бара. Работать в такой обстановке я находил для себя совершенно невозможным. Не представляю, как бы я смог похитить отсюда кого-нибудь. А мне нужно было именно похитить. Умыкнуть, если хотите. Чтоб комар носа не подточил. Чтобы сопровождающие Цехового шестерки даже не попытались помешать мне. А они попытаются, факт. После внимательного осмотра ресторана я решил, что так оно на самом деле и случится, пойди я на риск.
С другой стороны, выбор у меня был небогатый. Либо я постараюсь оприходовать Цехового сейчас, либо в тот момент, когда он направится в кегельбан. Но второй вариант имеет существенное неудобство — если осуществить его не удастся, клиента придется ликвидировать. А мне, если честно, очень хотелось перетолковать с ним с глазу на глаз.
Поэтому я решил подождать. Заранее продуманный план — вещь, конечно, замечательная, но никогда не следует сбрасывать со счетов фактор случайности. У него, у этого фактора, есть совершенно замечательная привычка вчистую смешивать карты тех, кто считал, что их продуманный со всех сторон план неуязвим, как броненосец «Потемкин». как говорится, никогда не клянись Господом, ибо ты пробуждаешь в нем искушение заставить тебя нарушить клятву. Немного вычурно, но в целом верно.
Я уселся за столик и, подняв руку, помахал ладошкой. Я тоже был не пальцем делан и на своем веку успел по ресторанам походить.
Рядом со мной материализовался официант и склонился в подобострастном поклоне. Выражения его лица я не разглядел, — в зале царил полумрак, — но мне показалось, что у него из глаз так и прет ехидство. Однако поручиться я не мог, а потому решил не заострять на этом внимания и не требовать у официанта объяснения. Вместо этого я взял меню и быстро пробежал его глазами. Особо шиковать я не собирался, но перекусить следовало. А когда удовольствие не мешает работе — это просто прекрасно. Поднимает настроение и дает силы жить дальше и даже лучше.
В общем, я сделал заказ и, отправив официанта, посмотрел на часы. Без двадцати. Если Цеховой строго придерживается своего расписания, то ровно через двадцать минут он будет здесь. Если же не строго, то может появиться раньше, а может и немного припоздать, растянув мне удовольствие ожидания. А если вообще не придерживается, — нервный стал или, к примеру, именно в этот период решил, что настала пора менять привычки, — то я вообще получаюсь круглым идиотом, поскольку сижу тут совершенно напрасно, трачу время и деньги, причем и то, и другое в немалых количествах.
Появился официант, притащил заказ. Повинуясь приобретенной буквально несколько минут назад привычке, я сунул ему в руку на чай и удивился: получилось легко и изящно, словно я всю жизнь этим занимался.
Кушая, ожидать гораздо легче, чем заниматься тем же на голодный желудок. Я не торопился. Зачем? Придет Цеховой вовремя, раньше или позже — роли не играет. Все равно он приступит к трапезе после меня и вряд ли сумеет обогнать. Не давиться же ему, в самом деле. А если он вообще не придет, то мне некуда торопиться аж до семи часов.
Но он пришел. И привел с собой троих ублюдков, волосатых до невозможности, к тому же затянутых в кожу. С первого взгляда и не разберешь — богомольцы они или рокеры самого тяжелого замесу. Скорее подумаешь, что рокеры. Заклепки у них, потому что, были, а вот четок в руках — нет.
Словно чувствуя, что я дожидаюсь именно его, он прошел через весь зал и устроился за соседним столиком. Это было даже лучше, хотя трое волосатых последовали за ним и устроились рядом. Во всяком случае, слегка поднапрягшись, я мог услышать обрывки их разговора. Может, что интересное скажут.
Но я был жестоко разочарован. Говорить о делах секты в компании своих подчиненных Цеховой не стал. Интеллектуальная атмосфера, что ли, не позволяла. Сидел, порол всякую чушь, причем по большей части с набитым ртом. Воспитание — нулевой. А общий смысл беседы сводился к рассказу о том, как кто-то кого-то спросил о чем-то, и был в ответ послан куда подальше. Туда, куда посылать не принято, поскольку и дороги-то туда нет. И обиделся первый кто-то, и не поленился, сбегал. Но не туда, куда его послали, а домой, за топором. Прибежал обратно и зарубил второго кого-то. Насмерть. Я восхищенно, но так, чтобы никто не услышал, прицокнул языком: вот ведь, живут же люди! Абсолютная свобода поступков. Хотя, конечно, кто-то живет, а кто-то и не вполне — после пары-тройки-то ударов топором по черепу. Не выживается после такого почему-то.
Судя по тому, каким тоном все это рассказывалось, ни первый, ни второй участник этой милой сценки в числе родственников или хотя бы близких друзей Цехового не числились. Он довольно похохатывал во время рассказа, и постоянно чавкал, чавкал, ронял изо рта куски еды…Свинья, одним словом. Я вдруг понял, что на историю, обсасываемую за соседним столиком, мне, в сущности, плевать, хоть она поначалу и захватила меня своей раскрепощенностью. Как-то само собой так получилось, что я целиком сосредоточился на Цеховом. Я наблюдал за ним с брезгливостью ученого, ковыряющегося в дерьме мамонта: приятного мало, но ведь надо узнать, чем эти допотопные слоны гадили. То же и с Цеховым: он был мне противен, но не наблюдать за ним я не мог — научный интерес не позволял.
Однако после того, как чай был допит, повода торчать за столиком не осталось. Нужно было расплачиваться и уходить, а я так и не придумал, каким образом мне стать владельцем такого сокровища, как Леонид Цеховой, который тем временем приложился к офигенных размеров стакану и сделал огромный глоток.
Я усмехнулся. В этом ресторане должен быть туалет? Как и во всех уважающих себя ресторанах. Я подозвал официанта, расплатился по счету и поднялся из-за стола. Местонахождение уборной определю сам. Не в первый раз замужем. Во всех забегаловках отхожие места располагаются поближе к выходу. Полагаю, эта — не исключение.
Туалет действительно оказался там, где я рассчитывал его найти — в небольшом слепом коридорчике напротив гардероба. Гардеробщик с отсутствующим видом читал что-то — то ли книжку без обложки, то ли сложенную вчетверо газету, и, казалось, был вне нынешнего пространственно-временного континуума, да простится мне такое ругательство. Но я на эту удочку не купился. Как и все, кому время от времени перепадают чаевые, он видел и слышал все и всех, кто заполнял мир вокруг него. Он выискивал тех, кто может дать ему на чай, и делал это, вчитываясь в лица. От его взгляда практически невозможно было ускользнуть, но, проходя мимо, я постарался сделать это, сперва уставившись себе под ноги, а затем — на противоположную стену. По крайней мере, не увидит моего лица во всей его красе. Запомнит, как я одет — и ладно, ничего страшного. Одежда имеет привычку меняться. Конечно, глупо думать, что он вот так, сразу, и выложит интересующимся, кого он тут видел в нужное время, но если поднажмут — ведь расскажет, как миленький. Кабы дело касалось только милиции, я бы не беспокоился: те, хоть и хамы, но меру знают. Но ведь, приведись, давить будут не менты, а соколята Цехового, а этим все равно, что у гардеробщика из ушей полезет — сера, кровь или мозг.
Но я проскользнул, хоть и замеченный, но не рассмотренный, и это давало мне надежду — что бы там из гардеробщика не потекло, мне опасаться нечего.
Шмыгнув в туалет, я осмотрелся. Для ведения крупномасштабных боевых действий, конечно, мелковат, так что, если они припрутся сюда вчетвером, мне придется сделать вид, что я ничего дурного в виду не имел, просто до ветру выскочил, застегнуть ширинку и удалиться. Но я надеялся, что, если Цеховому приспичит, то в сортир он пойдет без сопровождения. Если так оно и будет, то я сделаю то, что задумал, и никуда он от меня не денется, орденоносец сраный.
Я зашел в кабинку и уселся на унитаз. Прямо в штанах. Нужду справлять я не собирался. Мое дело было не большое и не маленькое — оно было д р у г о е.
Я ждал. Опять ждал Цехового. И вообще, все больше становился похож на стеснительного влюбленного, который подкарауливает объект своей страсти где только может, но никак не решится признаться в любви.
Наконец дверь тихо скрипнула. Я припал глазами к щели и мысленно потер руки. Цеховой был один. На губах его играла рассеянная улыбка, уж не знаю, чем вызванная. он не торопясь подошел к писсуару, расстегнул молнию на брюках и стал мочиться, зачем-то придирчиво разглядывая свое лицо в зеркало.
Я поднялся, вжикнул туда-сюда молнией, делая вид, что застегиваю штаны, вышел из кабинки и, встав рядом, открыл кран и принялся мыть руки. Цеховой скосил глаз, но ничего примечательного, видимо, в моей персоне не нашел, а потому продолжал молча делать свое дело.
— Где твои шестерки? — поинтересовался я, не переставая тереть руки.
Он вздрогнул и уставился на меня. В глазах мелькнула мимолетная тревога. Правая рука быстро бросила член, который безвольно, как шланг, обвис и обмочил Цеховому обе штанины, и метнулась за пазуху, где все типы, вроде него или Ружина, носят пистолеты.
Но прежде, чем он успел сделать это, я коротко сунул ему руку в печень — примерно на три четверти ладони — и Цеховой не стал вынимать пистолет. Вместо этого он скособочился, схватился руками за края раковины и побелел глазами. Крантик его, от такого грубого обращения с хозяином, закрылся, и теперь болтался вхолостую.
Я вытащил его пистолет и сунул себе в карман, отчего брюки сразу обвисли и ремень врезался в кости таза. Хрен с ним, решил я, неважно. Схватив бывшего «чеченца» в «нельсон», я несколькими рывками забросил его в кабину, отчего его белые брюки, ничем на поясе не удерживаемые, наполовину сползли и стали совсем не белыми, проехавшись по заплеванному и затоптанному полу.
Бросив Цехового на унитаз, я вошел следом, закрыл дверь и, вынув из кармана его пистолет, брезгливо сказал:
— Штаны застегни, недоделок.
Он посмотрел на меня, и глаза его были полны боли. Я это понял по расширившимся до пределов радужки зрачкам. Но было в них и еще кое-что. Например, обида. Детская, непосредственная. С трудом поднявшись, все так же давая крен на левый бок, он подтянул брюки и застегнул их.
— Где твои шестерки? — повторил я свой первый вопрос.
— Ки-а!!! — глухо заорал он и выбросил вперед левую ногу, к которой перед этим клонился от боли. Или делал вид, что клонился.
Врасплох он меня не застал — в отличие от него, я знал, с кем мне предстоит иметь дело. И среагировал мгновенно — метнулся в сторону, вжавшись спиной в металл переборки и, когда его тренированная нога просвистела рядом, ринулся вперед, впечатывая спину Цехового в сливную трубу, а голову — в бачок. В моей руке все так же болтался пистолет, но у меня даже мысли не возникло о том, чтобы пустить его в ход. С таким же успехом можно был выглянуть из туалета и позвать трех кожано-волосатых придурков, что притащились за Цеховым. Я понадеялся, что справлюсь голыми руками.
И справился. Но перестарался. Надо было полегче. Голова того, кого я держал за самого опасного из «Белых детей Христа», с тошнотворным хрустом врезалась в чугун бачку. Упираясь плечом ему в грудь, я внутренне обмяк. Мне не нужно было смотреть в его лицо, я и без того слишком хорошо знал, что это за музыка. Так презерватив, наполненный водой и сброшенный с высокого этажа, с мерзким хлюпаньем разрывается об асфальт. Так проламывается человеческий череп, наткнувшись на прочную и твердую преграду, способную попортить не только кости, но и мозг. Цеховой был мертв. Мертвее унитаза. И, понятно, ни на какие мои вопросы он уже не ответит.

— 11 —

Прислушиваться к звукам, что издавал приемник, было невыносимо скучно. Волосатый парень ничего интересного предложить не мог. Жучок принимал и ретранслировал лишь топот редеющей с приходом послеобеденного времени толпы, да шум проезжающих мимо автомобилей — то нарастающий, то стихающий, в зависимости от того, в какой позиции относительно дороги пребывал в данный момент парень. Еще дважды волосатый выпустил газы, причем дважды — довольно громко, с душой, но информации это событие никакой не несло, разве что о несварении желудка, которым страдал лжехиппарь.
Но Ружину от этого было не легче — время приближалось к трем пополудни, а в активе у него было почти пусто — разве что этот единственный жучок, поставленный чуть не на задницу типу, в отношении которого даже нельзя было поручиться со стопроцентной уверенностью, имеет он какое-то отношение к секте, или же нет. Так, скорее превентивная мера для того, чтобы успокоить свою совесть и, если повезет, поиметь дополнительный источник информации. Но пока не везло.
Ровно до без пятнадцати три, когда рядом с волосатым остановилась машина — коричневый «жигуль» весьма пожеванного вида — и кто-то, приоткрыв дверь, поинтересовался у изнывающего от безделья стража:
— Как?
— Порядок, — страдальчески протянул тот. — Только жара вот…
— Ничего, — оборвал голос. — Не обращай внимания. Купи мороженого.
— Денег нет.
— На, — хозяин голоса, видимо, решил подбросить волосатому добряк в виде мелкой купюры вроде пятерки или десятки, но Ружин этого не видел. Он вообще мало прислушивался к разговору. Едва завязался диалог и стало ясно, что разговаривают свои люди, начальник и подчиненный, он завел мотор и лихорадочно завертел головой, выискивая просвет в потоке машин, куда можно было вклиниться. Найти таковой было не просто. Хотя время перевалило за полдень, машин, в отличие от людей, меньше не стало — центр города, деловая часть, а для деловых людей нет разницы, где проводить рабочее время — в офисе или в салоне автомобиля. Но Ружин исхитрился втиснуться в общий поток, едва обнаружил мало-мальский просвет. При этом он подрезал какого-то нового русского в «мицубиси-паджеро», и тот еще долго ругался матом и сигналил в задний бампер «блюберда». Но Ружин на это внимания не обращал. Теперь он был полностью поглощен другой задачей — подобраться по возможности ближе к «жигуленку», может быть, даже проехать слегка вперед, чтобы потом, когда он тронется, пристроиться у него в хвосте. В такой загруженной обстановке ведомым будет очень сложно обнаружить, что их ведут.
— Как там? — голос из «жигуленка» продолжал тем временем задавать вопросы.
— Пока никого. Вы первые, — ответил волосатый.
— Кто еще через тебя пройти должен?
— Майор и приор.
— О`кей. Следи, чтоб никаких соплей не болталось.
Ружин уже миновал коричневый автомобиль и припарковался метрах в двадцати по ходу. Маловато, конечно, и он это прекрасно понимал, но дальше проехать не рискнул, боясь потерять «жигули» из виду. А ему хотелось понаблюдать. Кто там — из его троицы человек, или из чубчиковой.
Поэтому он видел, как захлопнулась дверца и «жигуль», слегка помигав поворотником, влился в общий поток машин.
Ружин сделал то же самое. Дождавшись, когда «шестерка» проедет мимо, он сделал запас в виде двух нейтральных автомобилей и пристроился третьим. В «жигулях» сидел Сам. Декан факультета права Константин Козодой. Это была удача. Надеяться на нее заранее не хотелось, хотя позывы и были. Но к чему отравлять себе душу бесплодными мечтами? Если бы в машине оказался Иванов или Катаев, Ружин бы принял это, как должное, ничуть не расстроившись. Жизнь под девизом «Надейся на лучшее, но готовься к худшему, доставляла немало мелких радостей вроде нынешней.
Не забывая следить за дорогой, Ружин обдумывал ситуацию. Парень с конским хвостом на голове, судя по разговору, мог проторчать на солнцепеке до самого вечера. В его обязанности, видимо, не входило посещение сборищ для посвященных. Если кто там и обеспечивал охрану и порядок, то только не он — в его обязанности входило только встречать и провожать генералитет. И фиксировать время прибытия и убытия каждого, может быть. Так что рассчитывать на его маячок не приходилось. Нужно было как-то исхитриться и повторить трюк с Козодоем. Хотя, и он знал это, такая операция легкой не покажется. Если уж гэбэшники понесли потери, попытавшись засунуть нос дальше, чем следовало, то одному Ружину тем более нужно было держать ухо востро.
В «жигуленке» хвоста пока не заметили. Да и трудно это было сделать за тот короткий промежуток времени, что они затратили на пятьдесят метров. Проехав эту дистанцию, «шестерка» остановилась. Водитель остался сидеть в салоне, а Козодой выбрался наружу и склонился к окошку, давая последние указания.
И тут Ружина осенило. Сделав вид, что вовсю щелкает варежкой, он принял слишком сильно вправо и аккуратно оцарапал бок «блюберда» о «жигуленок», заодно обломав боковые зеркала. Раздался неприятный скрежет, Козодой резко выпрямился и метнул молнии из глаз.
Ружин остановился. Так, что подпер водительскую дверцу «шестерки». И, пока замурованный с одной стороны водитель менял диспозицию, перебираясь на пассажирское место, поближе к свободной дверце, схватил жучок и бросился к Козодою. Вид у него при этом был совершенно виноватый, так что декан вряд ли догадался, что этот идиот, у которого в руках мыши мышат делают, подстроил ситуацию специально.
— Ради бога, извините! — Ружин вцепился Козодою в рукав и заискивающим взглядом отутюжил его лицо. Ловкость рук и никакого мошенства, как говорил Папа Карло, вырезая Буратино из полена — жучок оказался под ремнем ошалевшего от неожиданности, брезгливо скривившегося объекта. Правда, не сзади, а спереди, рядом с пряжкой. Но Ружин надеялся, что декана не приспичит по большому, а по малому достаточно расстегнуть ширинку. Правда, был солидный риск того, что, отходя ко сну, Козодой заметит жучок и все поймет. Но это был риск оправданный — сейчас главным было вычислить, где расположена штаб-квартира секты. Даже если и будет дан сигнал тревоги, вряд ли сектанты додумаются уничтожить все следы посреди ночи. Ранним утром — да. Но к этому времени можно будет переговорить с Чубчиком и совершить налет на их основную базу. А там можно будет и посоревноваться в ловкости и в скорострельности. Почему-то у Ружина было такое чувство, будто достаточно захватить у богомольцев банк данных, и дальше дело окажется в шляпе.
Козодой тем временем слегка пришел в себя и, не меняя брезгливого выражения на своем лице, стряхнул руки просителя со своего рукава, пробормотав при этом весьма невыразительным голосом:
— Ну-ну, дружок. Спокойнее. Что ты хочешь? Извиниться хочешь?
Ружин дихорадочно закивал головой, но его порыв был оборван водителем «жигуленка», выбравшимся-таки наружу.
— Какой, на хрен, извиниться! — заорал он. — Ты, сволочь, мне с левого борта всю краску поободрал! Ты знаешь, сколько сейчас стоит покраска, гад? А боковое зеркало я на твое «спасибо» крепить должен?
— Заплатить надо, — с укоризной сказал Козодой.
— Я в баксах, в баксах! — Ружин включил дурака. — Полста хватит, а? Только милицию не надо, пожалуйста! Машина не моя — друга, я к нему в гости прилетел, взял машину покататься, город посмотреть, ни прав, ни доверенности… Не надо милиции, а?
— Ну что, Еремеич? — как старший по должности, Козодой взял инициативу в свои руки, однако, будучи истинным сыном демократии, за советом обратился к подчиненному. — Хватит нам полста долларов?
Тот хмуро посмотрел на меня, потом, подсчитав что-то в уме, кивнул:
— Ладно. Раз такое дело… Понимаю — первый раз в городе, все интересно, все сразу посмотреть охота. Гони бабки.
Ружин достал из кармана бумажник, отыскал пятидесятидолларовую бумажку и протянул шоферу:
— Вот!
— Добро, — кивнул тот. — Все мы люди. Только больше ворон не лови, а то смотри, полтинником не отделаешься. Не все такие честные, как мы.
— Ага, — кивнул Ружин. — Я поеду, да?
— Удачи, — Козодой выглядел уже на удивление благожелательно. Ничего страшного не произошло. Просто небольшое дорожно-транспортное происшествие. Не происшествие даже — карикатура на него. И этот тип — тоже карикатура. Да мало ли сейчас таких болванов по городу ходит? Но в душе Ружин громко, неудержимо и даже истерично хохотал — под ремнем снисходительного вождя Козодоя дожидался своего часа жучок. Получилось!
Провожаемый взглядами двух только что обманутых им типов, Ружин уселся в машину и вырулив на трассу с ловкостью куда большей, чем это сделал бы простофиля, которого он изображал. Этот момент Ружин упустил, не просчитал. И в глазах старого Еремеича зажглись недобрые огоньки подозрительности. Правда, тут же погасшие. А Ружин о них так и не узнал. Да ему было и не до этого. Он радовался удачно воплощенной в жизнь идее.
А она действительно была удачна. Теперь Ружин стопроцентно мог рассчитывать на получение самой свежей информации из логова врага. Информация должна была начать поступать очень скоро — в том, что Козодой следует на очередное ежедневное заседание общества «Убей миллиончик», сомневаться не приходилось.
Отъехав на пару кварталов, Ружин подрулил к какому-то магазинчику, витрина которого была заставлена цветами, остановился и, взяв в руки приемник, снова принялся вертеть ручку настройки, вычисляя волну, на которой работал только что подсунутый им жучок.
Поймав ее, он с недоумением прислушался. Звуки были какие-то странные. О том, как передается топот ног по тротуару, он уже имел представление по прошлому опыту. То же, что транслировал новый жучок, было совершенно на это непохоже. Правда, Козодой явно шел куда-то. И, судя по отсутствию голосов, шел в гордом одиночестве. Но шаги его были необычно глухие, гулкие, какие-то шлепающие, как будто он шлепал в ластах или по раскисшей тропе. К тому же им вторило эхо.
Минуты две Ружин с недоумением вслушивался в то, что предлагал его вниманию динамик, потом шлепающие звуки исчезли, шаги слегка зацокали, но эхо им по прежнему вторило.
Цоканье продолжалось совсе6м недолго. Ему на смену пришло то, что Ружин сразу же безошибочно определил — Козодой шел по длинному пустому коридору с деревянными полами. Звук школы, когда все на уроках. Полузабытое ностальжи.
Наконец послышались голоса. Приветствие, какие-то незначительные вопросы и ответы, по общему тону которых Ружин понял, что самого интересного придется еще ждать. «Полчаса», — сообщил голос, не принадлежащий Козодою. Да, собственно, голос и не пояснил, полчаса — чего? Но Ружин решил принять этот срок за исходную позицию.
— Все в сборе? — спросил Козодой.
— Сегодня всех не будет, — ответил глухой бас. Реплика была довольно неожиданной, и Ружин насторожился. — И никогда уже всех не будет.
— Что такое? — лениво спросил Козодой.
— С полчаса назад позвонил Пахом. Цехового убили.
— Не понял, — голос декана вдруг напрягся, в нем зазвенела медь тревоги.
— Скорее всего ограбление. Карманы полупустые, — сообщил бас. — Труп был в туалете. Голову о сливной бачок проломили.
— Господи! — Ружин услышал тяжелый вздох. — Прими душу раба твоего и упокой ее! Что за люди?! Но он ведь был вооружен. Он всегда носил с собой пистолет, насколько я знаю.
— Пистолета тоже не было. Забрали, как и часы с бумажником.
— А куда смотрела охрана? Они же за ним вечно, словно хвосты, увивались!
— Говорят, что заметили убийцу. Но взять не смогли. Хотя я что-то сомневаюсь, чтобы они кого-нибудь видели. Четыре здоровых лба — да что б с одним человеком не смогли справиться? Наверное, просто хорошее лицо при плохой игре пытаются сделать.
— Не нравится это мне, — пробормотал Козодой. — Перед самой операцией… Не нравится!
Он еще долго продолжал что-то бормотать, — почти все оставшиеся полчаса, — но Ружин его уже не слушал. Если Цеховой убит, то это дело рук Чубчика. В отличие от пребывающих в сомнении сектантов, он знал это наверняка. Напарник вступил на тропу войны. Но почему так однозначно, так бесповоротно? Ведь когда утром они обговаривали т а к о й вариант — вариант убийства — ими была оговорена и осторожность, которой следует при этом придерживаться. Да собственно, об убийстве утром и речи не шло — о похищении и допросе с пристрастием — это другое дело. А Чубчик сразу, словно дрова порубить к дедушке в деревню выбрался — раз, и на смерть. Даже грубовато как-то.
Однако, обвинять его не стоило. По крайней мере, не сильно. Все, что можно было сделать в смысле маскировки, он сделал. Его заметили, судя по тому, что сообщил второй голос, но взять не смогли. Если, конечно, действительно заметили, а не, как заметил информатор, попытались скрыть свой конфуз. Что тоже было весьма правдоподобно.
— Собственно, — подумалось вдруг Ружину, — чего еще можно было ожидать от профессионального убийцы? Дело, в которое он влез, было д е л и к а т н ы м, но ведь и сам он действовал деликатно, правда, на с в о й лад. По другому просто не умел. Для Чубчика это было вполне естественным поступком. Вот если бы таким образом поступил он сам…
Ружин резко выпрямился, и на его лице заиграла холодная полуулыбка биржевого маклера, просчитывающего возможные варианты игры на понижение.
Ведь если последовать примеру напарника и тоже пойти на убийство?.. Козодой, надо думать, призовет остальных членов генералитета секты удвоить-удесятерить бдительность. Но, отдавая такой приказ — психология командира, который далеко не всегда считается с собственными распоряжениями, такова уж человеческая природа — сам он вряд ли поспешит показать пример подчиненным. И его можно будет убрать относительно легко — легче, чем любого другого из оставшейся… м-м-м… четверки. А убрав, можно будет избавиться и от кучи других ненужных проблем. К примеру, от невысказанных вопросов, которые, как пить дать, возникнут у Козодоя после обнаружения жучка. А где вопросы — там и подозрения, а в случае с этими людьми подозрения автоматически переходят в разряд действий. Действий непредсказуемых, а значит, неконтролируемых — им, Ружиным. И всеми, кто играет по ту же сторону.
— Лучший Козодой — мертвый Козодой, — задумчиво протянул Ружин. — Это, думаю, верная мысль. Только надо будет подойти к ее воплощению поаккуратнее. Без лишней помпезности. Скажем… Просто машина сбила?

— 12 —

Долго расстраиваться по поводу безвременной кончины главы сектантского спецназа я не стал. Возможно, мне даже хотелось дать волю чувствам, поскольку все случившееся совершенно не соответствовало моим интересам, и смерть Цехового в какой-то мере засвечивала меня, — а вместе со мной и Ружина, — заставляла остальных стать осторожнее, а значит, и недосягаемей для нас. Но ведь сделанного не воротишь. А не стал ни слезы лить, ни матом ругаться. У меня еще оставался вариант получше — надеяться на то, что славный парень Олег Ружин сумеет изобразить что-то стоящее на своем участке фронта именно сегодня. И тогда у нас останется шанс — хоть и один на двоих — завершить операцию успешно.
Вот только для того, чтобы дожить до этого момента мне еще предстояло выбраться из ресторана целым и невредимым. А это тоже была проблема, причем довольно серьезная. Где-то там, за пределами туалетной комнаты, маялись в ожидании возжелавшего помочиться шефа трое его спутников. Трое — если еще кто-нибудь во время трапезы не оставался снаружи. Если они будут дожидаться именно Цехового, я мог им только посочувствовать, потому что заниматься этим бесперспективным занятием им предстояло ровнехонько до второго пришествия. Но вот что-то не сочуствовалось. Наверное, потому, что в мозгу у меня копошилась упорная мысль — уйти отсюда подобру-поздорову они мне не дадут.
Впрочем, на что я рассчитывал, выходя на контакт? Честно говоря, не знаю. Имелась слабенькая надежда на то, что Цеховой окажется парнем с головой и напрасных потасовок затевать не станет. Тогда бы я просто оглушил его и постарался уйти — вдруг телохранители окажутся на улице? Это была бы возможность. Но теперь, когда Цеховой мертв, такой возможности у меня уже не было. Стоило охраннику заглянуть в заляпанную кровью — она, кстати, уже залила весь пол и стремилась за дверь — кабинку, как он сыграет тревогу и за мной тут же будет снаряжена погоня. Уйти от которой я не смогу — стоит им сделать один звонок по радиотелефону, каковой у них наверняка имеется, своим соплеменникам, сообщить мои координаты и причину, по которой я подлежу уничтожению, и город сразу станет для меня одним большим минным полем. Причем, неисследованным. Я взорвусь. Я вымру, как мамонт. Но попытаться все равно надо.
Я обчистил карманы Цехового — не с целью наживы, упаси бог! Мертвечиной не питаюсь, хоть и понимаю, что поедание падали — тоже необходимая санитария — а с тем, чтобы по возможности направить заинтересующихся по ложному следу, хоть как-то скрыть истинную цель нашего с Ружиным приезда в этот незнакомый и малоприятный город, где люди при первой же встрече, вместо того, чтобы продолжать знакомство, так и норовят долбануться головой о сливной бачок, да посильнее — так, чтобы мозги в унитаз вытекли. Суицидально неблагополучный город, одним словом.
Деньги я у него отмел сразу же. Хотя мне они, по сути, были не нужны. Да и сумма была не то, чтобы умопомрачительная — полторы тысячи в крупных купюрах и еще около полусотни мелочью. Монеты я великодушно оставил. Зато к коллекции трофеев добавил пару золотых колец, крест с цепью — тоже из чистого золота — и часы. С виду простенькие, но по сути — танком не переедешь.
Получилось, что кроме изъятого ранее пистолета, ничего путевого Цеховой при себе не имел. Впрочем, чего я ожидал от бедной церковной крысы?
Оставив тело лежать в той позе, которую ему вздумалось принять после удара о чугун бачка, я вышел из кабинки, осторожно прикрыл дверь и прислушался. Тихо. Если я родился под счастливой звездой, то кожаные цеховики в данный момент мнут яйца у машины. Если так, то для меня еще не все потеряно. Можно попытаться прорваться. И, сплюнув три раза через левое плечо, я направился к выходу.
Уйти безнаказанным мне все-таки не дали. Закон подлости — стояли подле туалета и ждали. Двое сидели на корточках справа от двери, мусоля в руках что-то вроде четок, третий стоял, скрестив руки на груди и ноги пониже ее, напротив.
Я этого не то, чтобы не учел. Я этого не предвидел. Я так по-свойски, по домашнему вел себя там, внутри, что и предположить не мог, что снаружи кто-то стоит и слушает, что я говорю и что делаю. Поэтому-то я и распахнул дверь так широко.
Открывшаяся картина стоявшему напротив не понравилась. Возможно, ему не понравилось, что туалет пустой — кто знает, может быть Цеховому при рождении забыли просверлить в заднице дырочку, то ли он из принципа не ходил на унитаз даже по большому, предпочитая делать это в писсуар, — в общем, кожанный даже мысли не допускал, что Цеховой может засесть в кабинке по собственной воле. А потому схватил меня за правое плечо и втолкнул обратно. Он был сильным парнем, и мне, хочешь-не хочешь, пришлось подчиниться.
Как по сигналу, в туалетную комнату ворвались и двое других. Они, не трогая, оттерли меня в угол, где я оказался зажат, пожалуй, похуже, чем мышка в мышеловке. А первый, тот, что стоял напротив туалета, быстро скользнул в основной отсек, открывая и закрывая кабинки на предмет их проверки.
— Мма-ма… — раздался его кастрированный голос, когда он добрался до той самой, заветной.
— Что там? — спросил один из тех, что держали меня.
— А он того, — промямлил проверяющий. — Мертвый…
На сей раз оба прикрывающих вцепились в меня, попытавшись прижать к стене. Мне, правда, повезло — во-первых, потому, что они тоже были ошарашены услышанным, а потому действовали недостаточно быстро, а во-вторых потому, что я был готов к действию и в крови у меня гулял гольный адреналин. Полуразвернувшись, я рванулся между ними, одновременно высвобождаясь из их цепких пальцев и погружая кулак в живот того, что стоял справа. Я очень надеялся, что попал в район солнечного сплетения.
Оказалось, что промазал. Но особенно сокрушаться по этому поводу не приходилось — атака все равно получилась на редкость результативной. Кулак врезался в ребра, но удивительно плотно, так, что ребра хрустнули. Сподвижник Цехового охнул и, облокотившись рукой о стену, медленно опустился на колени.
Но выскочить вон и скрыться мне все равно не удалось. Второй кожаный быстро вытянул ногу, о которую я благополучно и споткнулся. Падая, я успел сгруппироваться — фигли, зря, что ли, нас в детстве три месяца на уроках самбо обучали? — мягко лег на согнутую руку и, перекувыркнувшись через голову, оказался на корточках. С одной стороны, позиция совершенно невыигрышная, но с другой — сектанты-секьюрити словно забыли, что им нужно действовать. Они смотрели на меня, как кони на кузнеца: «За что же ты, падла, нас все-таки подковал?». Это было написано в их глазах каллиграфическим почерком на грамотном русском языке.
Ситуация сложилась — грех не воспользоваться. Но, когда я попытался вытащить из кармана трофейный пистолет, оказалось, что было уже поздно: точно такой же уже находился в руке проверяльщика кабинок, который то ли оказался проворнее меня, то ли вынул его еще до начала осмотра. Одно из двух, но какое именно — у меня совершенно не было желания разбирать.
Я так и остался сидеть — сам на корточках, рука под рубашкой. В принципе, можно было попытаться выхватить ствол — я не знал, как скоро сможет среагировать на мое телодвижение вооруженный богомолец, он с одинаковым успехом мог выстрелить (и еще альтернатива: мог попасть, но мог и промахнуться), но мог и не успеть. За себя я знал определенно — доли секунды мне хватит. Но все же решил не рисковать. Тем более что «белые дети», затянутые в черную кожу, особой агрессивности не выказывали. Во всяком случае, активной агрессивности. Видимо, полагали, что я вполне способен выкинуть что-нибудь ненормальное, совершенно не соответствующее обстановке.
Мне это было на руку. Они вели себя осторожно. Тот, что с оружием, неторопливо приближался ко мне, не сводя с меня трех темных зрачков — двух своих и одного — пистолетного. И нескончаемо бубнил в такт шагам. Получалось очень ритмично. Звук шагов и слова сливались в моей голове в один сплошной, мешая нормальному восприятию как первого, так и второго, и мне приходилось держать мозг в постоянном напряжении, чтобы не выпустить нить его речи.
— В общем так, неверный. Мы тебя тут мучить не будем. Хотя, откровенно говоря, стоило бы. Ты это заслужил. Прямо рядом с шефом тебя и надо, по хорошему, пристроить. Проломить голову об унитаз — и оставить. Вот как надо бы с тобой поступить. Ты хоть знаешь, чью душу ты к Господу отправил? Ты душу одного из величайших правоверных на небеса отправил. И мы, его собратья во Христе, этого простить тебе не сможем. Наше возмездие настигнет тебя — это так же верно, как то, что Христос существовал. Но пока ты можешь расслабиться: при условии, что ты не будешь выкидывать никаких фокусов, еще часов шесть, как минимум. Мы отвезем тебя на суд старейшин, и пусть они решат, какой участи ты достоин. Скорее всего, тебя приговорят к четвертованию. Но, если ты сможешь найти обстоятельства, смягчающие твою вину, то возможна поблажка — простой расстрел. Так что готовься. И не вздумай сопротивляться. Согласись, что ты в безвыходном положении — тебе отсюда не уйти. К тому же на улице еще двое наших.
Продолжая долбить эту же тему, он подошел совсем близко ко мне — буквально на метр… и остановился. Очевидно, не выговорился до конца. А я подумал: черт возьми, какое заманчивое предложение — выбрать между расстрелом и расчленением заживо. И не дергайся, дружок, тебе ведь добра желают. Трудно отказать при такой настойчивости.
И все бы ничего, да рожа у него в этот момент была препротивная. И смотрел он на меня так, что ясно было, что чувствует он себя более в своей тарелке, чем я. И двое таких же, как он, затянутых в кожу придурков, — уже пришедший в себя пострадавший в части ребер и его напарник, — торчавшие у него за спиной, только придавали хамства его виду. Причем, не зная, и не скажешь, что эти ребята все, как один, свихнулись на Христе. Скорее — на дьяволе. И откуда только взялась этакая бездна подобных типов? Кошмар! Я тихо закипел от бешенства, и в кровь вырвалось такое количество адреналина, что чуть вены не полопались.
— Ну что, договорились? — бубнил он, все так же натирая мне душевную мозоль зрачком пистолета. — Ты не…
И в этот момент я оказался «да». Неожиданно для него и даже для самого себя. Сработал инстинкт хищника. Он подошел слишком близко ко мне и сам подставился под удар. Ну, просто грех было не ударить. Тем более, что это было гораздо легче сделать, чем кажется, поскольку я стоял в положении спринтера, застывшего в ожидании сигнала стартового пистолета. И когда он прозвучал — в моей голове, когда подсознание решило, что пора, или в животе, когда печень, не послушавшись, выплеснула очередную дозу адреналина, или еще где, — неважно, — я ожил. Ноги пружинисто распрямились, отправляя тело в полет, и голова весело, по-футбольному, врезалась в его живот.
Богомолец так и не успел ничего сделать. Он даже на курок нажать не успел. Просто сложился вдвое и отлетел назад, сметая по пути и обоих своих партнеров. Тому, у которого были помяты ребра, опять не повезло: от боли в боку у него, скорее всего, нарушилась координация, и вместо того, чтобы скользнуть мимо распахнутой двери в основной отсек туалетной комнаты, он врезался в нее головой и парочкой других частей тела. И, не в силах пережить такого позора, распластался на полу, не подавая никаких признаков жизни.
А на меня вдруг нашло. Эффект берсеркера. Именно то, за что меня не любили в школе каратэ — бой, так бой. Не до десятка набранных очков, не до первой крови, ни даже до нокаута. Бой — до тех пор, пока ты можешь встать с татами и ответить ударом. Или, на худой конец, умереть достойно, приняв еще один. Азарт и ярость, возникающие только тогда, когда противник находится в пределах прямого контакта. В свое время этот инстинкт стоил мне, думаю, неплохой спортивной карьеры — сначала в самбо, после — в боксе, а потом и в каратэ.
Здесь, в туалете ресторана «Москва», не было рефери, не было тренера, не было команды поддержки — которые могли бы меня остановить. Их не было у меня, а у кожаных богомольцев, как следствие, не было надежды остаться в живых. Смутно понимая, что делаю, я сначала озверело пинал пытающиеся подняться тела, а потом, реагируя уже единственно на малейшие признаки жизни, подаваемые боевиками-смертниками, вновь и вновь поднимал их на ноги и сбивал короткими, проникающими ударами. И так до тех пор, пока они не перестали шевелиться. Вообще. Даже дышать.
И только тогда я — да и то не сразу — начал успокаиваться. Слегка остыв, открыл холодную воду и сунул голову под кран. Это остудило еще больше. Постепенно ко мне начало возвращаться нормальное мироощущение, обычные чувства. И первыми стали чувства стыда и страха. Времена берсеркеров прошли — давно, почти тысячу лет назад. Тотальный, безумный бой уступил место не менее тотальному футболу. И правильно сделал — последний действительно сильно выигрывает в красоте. Вынув голову из-под крана и оглядевшись, я вполне убедился в этом. То, что я натворил в туалете, выглядело, мягко говоря, неэстетично. Кровь и прочее. Всюду. Сломанная сантехника и сломанные тела людей — каких бы там ни было. Черт! Винтовка куда гуманнее!
Я не стал обыскивать и эти тела. Сунув руки под кран, зачерпнул еще пригоршню воды и плеснул ее себе на лицо. Пора убираться. И чем скорее, тем лучше. Чудо еще, что сюда пока никто не заглянул. Возможно, и пытались но, услышав доносившийся из-за двери, шум драки, спешно ретировались. Лелея мечту вызвать милицию. Впрочем, это мог сделать и гардеробщик — до него шум тоже наверняка долетел.
Выскочив из туалета я, однако, никаких признаков тревоги не заметил. Причину отсутствия реакции на мое буйство я не стал выяснять, решив, что и без этого неплохо обойдусь. Поскорей бы ноги унести. Тем более что снаружи, как поведал один из покойных кожаных юродивых, дожидались еще трое из того же племени.
Тенью проскользнув по вестибюлю, — очи долу, руки в карманах, — я выскочил на улицу и огляделся. Если тут и были ожидающие, то я их не заметил. Или спрятались от жары в машину, — хотя какое в ней может быть спасение? — или тоже зашли в ресторан перехватить чего-нибудь. Понять можно, тоже люди. Путь к машине был свободен.
Крутя баранку — подальше от места моего безумия, подальше! — я вдруг нервно хохотнул, вспомнив, что бубнил мне вооруженный, подбираясь поближе и совершенно не думая, что каждый его шаг — это шаг к порогу вечности. «Наше возмездие настигнет тебя — это так же верно, как то, что Христос существовал!». Я мертво вцепился в руль и оскалил зубы.
— Ваше возмездие пока не настигло меня. Так что вопрос о существовании Христа пока остается открытым. Хотя еще не вечер. Далеко не вечер!
Я смог выйти живым оттуда, откуда, если честно, уже и не чаял выйти. Во всяком случае, после того, как, открыв дверь туалета, увидел свиту Цехового, поджидающую хозяина. И даже невредимым — если не считать сбитых в кровь костяшек кулаков. Но это было внешне, физически. Морально же я был в нокдауне. В хорошем, добротном нокдауне. И рефери уже упал надо мной на одно колено и вскинул вверх руку, готовясь начать отсчет. И если я на счет «десять» не окажусь на ногах в полной — или хотя бы частичной — готовности продолжать бой, я автоматически буду объявлен побежденным. Гонг!
Но пока я живу — я надеюсь. С другой стороны, пока я надеюсь — я живу. Ведь надежда умирает последней. И, если ее не стало, значит, остальное ушло еще раньше, правда? А у меня еще была жизнь. Во всяком случае, мои руки продолжали сжимать руль и даже крутить его, когда этого требовал мозг. Значит, я надеялся. На что? Хотя бы на то, что через час мне станет полегче. В том смысле, что перестанут дрожать коленки и утихнут угрызения совести, которые в данный момент недвусмысленно намекали на то, что я, неразумный, поставил под угрозу срыва нашу с Ружиным — гэбэшников я принципиально за своих не держал — операцию.
Хотя, если разобраться, — спокойно, беспристрастно, — моей вины в случившемся было мало. Не то, чтобы ее не было совсем, но она действительно была минимальной. Откуда мне, скажем, было знать, что этот идиот Цеховой, трижды сумевший выжить в Чечне, — что, по хорошему, не каждому удавалось, — приложит все усилия, чтобы отдать концы в обыкновенном туалете? Глупая смерть. Он хотел показать себя героем. — неважно, для кого игрался его последний спектакль, — но вышло немножко не по сценарию. Не по е г о сценарию. Впрочем, и его вины тоже было мало. Туалетные драки редко заканчиваются смертью, даже если в руке одного из дерущихся случается нож. Потому что ножом надо еще уметь пользоваться. А когда оба драчуна совершенно безоружны, да еще после первого же удара… Сливной бачок оказался джокером. Смешно? Немного. Скорее — неприятно. Досадная случайность. Которая, как и положено всякой уважающей себя досадной случайности, вполне может смешать все карты.
Возможно, кто-нибудь другой на моем месте высморкался бы кровавой соплей в рукав и грустно сказал сам себе: «Все, любимый, сливай воду и суши весла. Это уже не свет в конце тоннеля — это сам конец». Но не я. Я так говорить не собирался. Даже самому себе. Потому что стыдно. Быть реалистом хорошо, но оптимистом быть спокойнее. Положение заметно осложнилось, оно, мягко говоря, стало хреновым, но не безвыходным. И это не для красного словца, не оттого, что я считаю, будто безвыходных положений не бывает. Бывают, и еще какие. Например, когда тебе, парализованному, насильным образом ставят клизму. Нет, в данной ситуации выход определенно был. До тех пор, пока неиспользованными оставались Засульский и Сотников. Не забыть бы про Ружина, который тоже имел возможность поработать в нескольких — если быть точнее, в трех — направлениях.
И потом, все в мире относительно. В данный момент я мог пучками выдергивать волосы у себя на заднице, причитая о том, как мне худо. Но через день-неделю-месяц положение может измениться таким образом, что у меня не останется ни сил, ни волос для вырывания и причитаний, только мысли. Тогда я пойму, что плохо вовсе не значит, что хуже не бывает. Все познается в сравнении — банальность, но правильная банальность. Как там про дедушку Ленина? Он был глубоко несчастен в тюрьме, потому что ему приходилось делать чернильницу из хлебного мякиша, заливать ее молоком вместо чернил и пожирать, едва появлялся тюремщик. А в чем, собственно, его печаль заключалась? В том, что он сидел в тюрьме, или в том, что ему приходилось писать молоком? если в первом, то после него пришли тысячи тысяч тех, кому в тех же камерах не то что писать — писать не давали, используя отбивание почек, как превентивную меру этому. Или глаза выбивали — чтобы букв не видел. Если дедушка Ленин не верит — пусть спросит при встрече у красного командира Блюхера, который все это на себе испытал. Если же неизбывная ленинская тоска корнями уходит в молоко, то, опять же, были тысячи и тысячи парней, у которых не то что молока под рукой не было, но даже бумаги. И писать им приходилось кровью на стенах. Обычно о том, что «No pasaran!» или «Помните нас! 28.06.1941. Брест». И в тот момент, когда они дописывали последнюю букву, они были относительно — опять относительно! — счастливы, потому что успели завершить последний, самый важный труд в своей жизни. Вот и сравнивайте.
Я стиснул зубы и изо всех сил вдавил в пол педаль тормоза. Колодки отчаянно заскрипели, но было уже поздно — передний бампер «волги» с противным скрежетом, похожим на скрежет зубов пьяного зэка, врезался в пассажирскую дверцу «мазды-фамилии».

— 13 —

Козодой действительно отдал приказ быть осторожнее.
— Тут, конечно, налицо ограбление, — говорил он. Явно не органы действовали. Слишком топорная работа, на них непохоже. Да и не мог такой человек, как Цеховой, проворонить их агентов. Тем более результат — два трупа и двое в реанимации…
Ружин в буквальном смысле наслаждался, слушая речь организатора и вдохновителя всех побед секты. На Чубчика, конечно, можно — и даже нужно — было рассердиться, но результаты его трудов все равно впечатляли. С размахом. Вот только для того, чтобы дождаться этой речи Козодоя, пришлось изрядно настрадаться. Ничего путного за первые два часа он вообще не услышал — только молитвы и пение псалмов, странных, больше похожих на хард-роковские баллады, сочиненные, видимо, кем-то из «белых детей», имевшим музыкальное образование. Музыка была агрессивной, тексты — злыми. В общем, ничего хорошего. Наслаждаться нечем. Хард-рок, как таковой, у сектантов тоже вышел не ахти.
Лишь стойко выдержав этот бред, Ружин дождался прощальной речи Козодоя. Правда, и тут он ничего полезного для себя не услышал. О том, что главный призовет своих подручных к осторожности, осторожности и еще раз осторожности, можно было догадаться по его первой реакции на смерть Цехового. Но лишний раз убедиться все равно не мешало. Удивляло Ружина другое — для чего сектантам собираться каждый божий день, как на работу? Неужели только для того, чтобы проорать хриплыми голосами совершенных биндюжников хвалу Всевышнему? Глупее этого придумать ничего нельзя было. Сектанты, по сути, сделали невозможное – достигли вершин идиотизма. Первопроходцы! Каждый сбор мог завершиться провалом, и они знали об этом — не могли не знать, что за ними ведется слежка, иначе откуда бы появились трупы агентов ФСБ. Не от сырости – это точно. И тем не менее каждый день продолжали собираться в своем укромном местечке — сориентировавшись по экрану, Ружин поставил в центре заштрихованного прямоугольника маленький кружочек, из которого вещал Козодой, и собирался провести от него стрелочку — путь, которым декан будет возвращаться. Этот вопрос тоже был весьма занимателен.
Вообще, Ружина очень интересовало, почему ему с такой легкостью удалось с первого же раза вычислить местонахождение штаб-квартиры сектантов, а гэбэшники на этом все мозги измусолили, но так ни до чего и не додумались. Хотя, собственно, удивительного в этом было куда меньше, чем могло показаться с первого взгляда. Сыграло свою роль то обстоятельство, что «белые дети» в первую очередь постарались оградить себя от неприятностей, собрав досье на сотрудников органов — едва ли не лучшее, чем имелось в самих органах. Это был первый и, наверное, самый умный ход с их стороны. Вторым их достижением было сидение в тайге в момент окукливания секты — так, что даже дикие лоси не могли отличить их от примитивных староверов. Это уже потом, когда организация разрослась и стала способна на большие подвиги, она выбралась на простор, как выбирается зверь, зализавший свои раны или, вернее, почувствовавший, что скопил достаточно сил для того, чтобы побороться за место под солнцем.
Госбезопасность заинтересовалась новым явлением на фанатико-религиозном небосклоне, но было уже поздно. Зверь на зубок выучил имена и фамилии своих врагов и мог различать их даже по запаху. И он был достаточно силен для того, чтобы нападать первым — не в лоб, а со спины, из-за кустов. Он не объявлял войны, он просто принимал разумные меры предосторожности, по-прежнему предпочитая находиться в укрытии. И при такой политике охотники были обречены. Ружин представил себе, что при каждой тропинке на входе в лес, в самом ее начале, засело по медведю, и усмехнулся. Получилось весьма образно. Именно то, о чем он думал. Никто не войдет в такой лес, но никто и не выйдет оттуда. Люди даже знать не будут, что за злая сила охраняет его, потому что некому будет рассказать об этом. Так что осведомленность ФСБ относительно существования секты и тем более ее планов на будущее уже можно было расценивать, как подвиг.
Но, если продолжать развивать медвежью тему, то однажды в строго охраняемый лес приперлись два старых развеселых секача. Желудей похавать, другой падалицы, то-се. Медведи пропустили их без проблем — кабаны не люди, так ведь? Лес охраняется только от двуногих, а если за каждой зверушкой гоняться, то медвежьих сил ненадолго хватит. Знали бы медведи, что эта свинская парочка — Ружин с Чубчиком, то есть – были наняты охотниками в соседнем лесу…
Вот, собственно, и весь секрет его успеха. Ружин даже слегка разочаровался в нем, да и в самом себе за компанию. Легко совершать подвиги, когда неприятель спит. Но считается ли это подвигом? Впрочем, если разобраться, то эти сукины… ах, простите — белые — «дети Христа, тоже творили свой подвиг, когда никто об этом не подозревал. Так что, если рассуждать здраво — а Ружин верил, что именно так он и рассуждает, и был в известной степени прав — то он всего лишь занимался тем, что бил врага на его территории его же оружием. Завет великого Виссарионыча, вилы ему в бок с тройным тулупом!
После заклятия осторожностью Козодой еще раз благословил свою паству, хотя, насколько Ружин соображал в церковных делах, сделать это должен был Иванов. Но в секте, видимо, соблюдались законы теократической монархии — глава господствует над всем. Неважно, что он ничего не понимает, например, в настройке пианино — он глава, и он диктует моду: «Значится, сегодня настраиваем не на «ля», а на другую октаву!». Глупо до невозможности, но приходится побчиняться. Потому что он — глава, и все сказанное им свято. Впрочем, в жизни секты было слишком много глупого, что удивляться было нечему. Вместе с тем она успешно функционировала. Настолько успешно, что даже всемогущая некогда госбезопасность, которая, к слову, и сейчас еще может кое-что интересное показать, и не только своим, доморощенным, зрителям, бралась за голову. И не просто бралась — хваталась.
Иванов, конечно, был первосвященником, но «перво-» – только номинально. В мире «белых детей» никто и ничто не могло оспаривать приоритета декана Института права. Он был всем. Разве что не Богом. Но он был Гласом Божьим, и это давило на остальных сильнее, чем если бы он был самим Богом. Впрочем, давило не на всех. Ружин сильно сомневался, что особо приближенные трепещут перед ним в той же мере, что и остальные сектанты. Более того — Ружин подозревал, что они и в Бога, как такового, не очень-то верят. Бог нужен им только как средство зарабатывания денег и власти. Не более, но и не менее. Они чтут его, как нефтяной магнат чтит свои нефтебуровые вышки. В остальном они свободны.
Ружин искренне думал, что это так, и вряд ли он ошибался. Прожив на свете три с половиной десятка лет, он в некоторой степени познал глубину человеческой подлости и с определенной долей уверенности мог биться об заклад — далеко не во все то, что говорится с трибун, верят сами говорящие. Будь то теоисты, сионисты или коммунисты. Названий может быть много, но суть от этого не меняется. Большинство из них просто зарабатывает себе деньги, имидж или политические очки. «Кто из нас без греха? Но за этот грех вполне можно закидать камнями», — подумал Ружин.
Козодой, как истинный капитан корабля, покидал его последним. Ну, или почти последним. Шаги расходящихся давно стихли, а жучок все так же хранил молчание. Ружин начал нервничать. Проследить за остальными участниками религиозных песнопений он не мог, поскольку жучком был помечен только главный, а выяснить, какой тропой уходят сходчики, было необходимо. Потому что тропа была, судя по всему, жутко засекречена — иначе бы ее не удалось так долго и удачно скрывать от госбеза.
А главный, сволочь такая, никуда не торопился. Торчал в своем центре и, что самое противное, молча. Ружин почувствовал, что покрывается липкой испариной. Его снедало нетерпение. Нетерпение — и хотение что-нибудь услышать. Желательно, полезное. Но Козодой, понятное дело, об этом знать не знал, сидел и молчал, как замороженный. И разморозить его у Ружина не было никакой возможности.
А между тем на улице запахло вечером. Именно запахло, причем тонко, как пахла бы, к примеру, щепотка мяты, завернутая в толстый слой табачных листьев. Ее вроде бы и нету, — такой малой толики на фоне полутонны табаку, — но она все же присутствует, исподволь меняя вкус дыма. Так и вечер; его еще не было, но им уже пахло. Люди потеряли где-то во времени свой деловой вид, которым щеголяли еще час-другой назад, да и солнце слегка расслабилось, придумав, что светилу тоже нужно иногда отдыхать. Не все же людям из мозгов запеканку делать. Оно, возможно, весело и забавно, но тоже весьма утомительно. Как, впрочем, и все веселое и забавное. В голове у Ружина тоже постепенно зрело состояние расслабленности. Его рабочий день был не нормирован — глупо, правда, нормировать рабочий день полушпика-полукиллера, подсадной утки, темной лошадки? Его, правда, никто и не нормировал. Но общее состояние улиц было еще более заразным, чем холера или, скажем, чума. Расслабленность захватывала все больше, усугубленная общей нервозностью первых суток операции.
Поэтому, когда наконец раздался голос Козодоя, борцу с фанатизмом пришлось в спешном порядке мобилизовать свою нервную систему с тем, чтобы снова сконцентрироваться на факте незавершенности рабочего дня. Совершенной незавершенности, если уж на то пошло, потому что он вряд ли закончится даже глубокой ночью.
С горем пополам вернувшись в нормальное — читай, рабочее — состояние, Ружин с удивлением услышал, как Козодой говорит, неясно к чему (впрочем, в этой неясности, возможно, было повинно состояние расконцентрированности, в котором Ружин позволил себе некоторое время находиться. Впрочем, речь декана в любом случае оставалась для него загадкой, заданной совершенно не к месту):
— Жизнь человека действительно бесценна, — задумчиво вещал Козодой, обращаясь к какому-то неведомому собеседнику. — Просто потому что в смысле ценности — полный ноль: задаром дается, задаром и забирается. Цеховой в этом на собственной шкуре убедился.
— Так его же, вроде, ограбили?! — изумился чей-то ничейный – по крайней мере, для Ружина — голос. — Деньги взяли, часы, пистолет. Так что, может, не так уж и бесценна, Отец?
«Ого! — подумал Ружин. — Отец — это круто. Даже, наверное, солидно. Уж для такого типа, как Козодой — точно. Только-только отметил сорок четыре года, как начал загаживать эту землю, и вот поди ж ты — Отец! Назвали бы, скажем, боссом или шефом или, скажем, по-православному — батюшкой. Ну, на худой конец — святым отцом. Еще куда ни шло. Было бы объяснимо. Просто очередная кучка свихнувшихся собралась вместе и начала снова изобретать давно изобретенное — фюрер, дуче, все это уже было, все это уже неинтересно, нужно придумать что-нибудь пооригинальнее, чтобы потом в глазах — интересно, в чьих? – не выглядеть плагиаторами. Так ведь нет — Козодоя назвали «Отец», и было в словах говорившего немалое уважение. Значит ли это, что в верхушке секты — или, скажем, среди приближенных к верхушке — есть люди, действительно верящие в то, что делают?».
Решение этого бессмысленного, в общем-то, вопроса (верят или нет, а остановить их все равно надо), Ружин решил отложить на потом. Потому что Козодой тем временем принялся пояснять свою предыдущую фразу.
— О чем ты говоришь?! Деньги, часы, пистолет… Жизнь-то у него все равно забрали даром! Понимаешь? У поганых капиталистов есть привычка платить за то, чтобы ребенок родился. Но ведь платит не ребенок. То же самое и со смертью. У Цехового забрали жизнь из-за денег или часов, или из-за упаковки презервативов — не это важно. Деньги, часы, гондоны — это все приходящее. Когда люди расплачивались друг с другом ракушками или звериными шкурками, их убивали из-за ракушек или шкурок. Это не суть; так было и так, наверное, всегда будет, потому что это заложено в человеческой природе. Убийца может отнять у жертвы деньги, но ведь это не будет платой за отнятую жизнь. В таком аспекте самым справедливым оказывается принцип «Око за око», когда общество убивает убийцу. Но и это приносит лишь небольшое моральное облегчение, тогда как в сути не верно. Убийцу лишают жизни вслед за жертвой, а не вместо нее. В этом-то и закавыка. Поэтому за жизнь человек не платит, когда она ему дается, и не получает компенсации, когда она отнимается. По большому счету, жизнь — это большая, но безвозмездная ссуда. Хотя, собственно, иногда она может быть маленькой, но это уже не жизнь… А вот как ты распорядишься ею — это уже зависит от тебя самого, от твоих способностей. На бога надейся, а сам не плошай — очень верное выражение. Во всяком случае, куда вернее причитаний о том, что человеческая жизнь бесценна и не должна покупаться и продаваться ни за какие деньги. Жизнь, скажу я тебе, от денег вообще зависеть не должна. Покупать или продавать ее — все равно, что покупать или продавать Бога: и то, и другое настолько выше понятий «товар-деньги-товар» или «договор о купле-продаже», что даже спорить на эту тему не хочется — глупо и бесперспективно.
«Елы-палы! — подумал Ружин. — А ведь он умный мужик, этот Козодой! Слегка циничен, красноречив, но умен! Имеет мысли в голове и не жмется при случае поделиться ими. Эка у него ловко получился — ни одного раза, в сущности, по религии не прошелся, а все представления о ней с ног на голову перевернул!».
Его восхищенную думу прервала реплика Козодоя, которой тот завершил свое выступление.
— Так что жизнь просто-напросто должна быть мерилом всего, — подумал и утвердительно произнес: — Да всего. — И добавил: — Но не смерти. Потому что смерть сама является мерилом жизни.
«Во загнул, — не преминул усмехнуться Ружин. — Красиво! И, главное, одной фразой под свою концепцию веры базис подвел. Прямо как мину под синагогу или там еще куда».
И в этот момент Козодой решил, что пришло и его время уходить. Попрощался со своим собеседником, которого Ружин так и не поимел счастья идентифицировать, и заторопился прочь. Припав к экранчику приемника, новоявленный следопыт дугой выгнул бровь и закивал головой, словно говоря: «Да-да, вот видите! А ведь я предупреждал». Никого он, конечно, не предупреждал, но и без того догадаться было несложно — да, собственно, и догадываться не стоило — в пояснительных документах, переданных госбезопасностью, недвусмысленно говорилось об этом. (Труднее было предположить, что Козодой использует второй вариант). Но это случилось: из центра он уходил совсем не той дорогой, какой пришел. Ружин мог утверждать это наверняка: маячок декана, приплыв с юго-запада, теперь уплывал на север. Ничего страшного в этом не было, если не считать того, что придется объезжать заштрихованный участок, чтобы не упустить объект. Зато можно было сказать наверняка: к месту собраний держателей акций этого кровавого предприятия ведет много тропинок, и акционеры с большой охотой пользуются всеми.
— Конспирация, конспирация и еще раз конспирация, — вздохнул Ружин, заводя машину. — Так нас учил великий Ленин. Он, правда, слегка отстал от жизни. Что бы он, к примеру, сделал, если бы ему в трусы жучок засунули? Да, времена меняются и прогресс не стоит на месте.
С этой потрясающей по своей глубине и правдивости мыслью, Ружин вырулил на полосу и принялся быстро вносить коррективы в свое теперешнее местоположение, поскольку оно его совершенно не устраивало — выбравшийся из подвалов (подвалов? черт, конечно подвалов!) — Козодой окажется вне зоны видимости. И если ему в этот момент приспичит сесть в поджидающую машину — а таковая, без сомнения, будет — и махнуть шоферу, мол, давай, родной, изобрази «Формулу-1», то Ружин окажется совершенно не при делах, поскольку не сможет проследить дальнейший путь клиента. Потому что радиус зоны действия маячка, как ни крути, был поменьше радиуса передающего центра радиостанции «Маяк».
Проехав полтора квартала, Ружин свернул за угол и принялся ждать. Судя по всему, именно с этой стороны заштрихованного прямоугольника и должен был появиться Козодой. Определить это, опять же, было не сложно, и это было, пожалуй, единственным упущением в конспиративной политике «Белых детей Христа». Впрочем, это выглядело так, словно некто, поселившись на девятом этаже, поставил на свою железную дверь кучу замков с секретами, забрал плотной металлической решеткой все окна и вроде бы начисто обезопасил себя от нашествия воров, да вот беда — совершенно забыл, что у него печное отопление и в дом можно проникнуть через дымоход. Вроде бы, слабое звено, но, с другой стороны, кто полезет в узкую и пыльную трубу? А вот Ружин полез.
Козодой действительно появился здесь, полностью оправдав ожиданья Ружина. Все такой же импозантный, как и несколько часов назад. Тонны религиозной чуши, которую он выдал на-гора за прошедшее время, на его самочувствии ничуть не отразились. Он, правда, выглядел слегка пришибленным, но Ружин вполне мог понять и даже оправдать это его состояние. Все-таки, известие о гибели Цехового при всем желании к разряду приятных отнести нельзя. Во всяком случае, для Козодоя.
Он вышел из подъезда жилого дома — факт, слегка озадачивший Ружина. Если его догадка верна, и хлюпающие звуки шагов – результат передвижения Пресвятого Декана по подвальным помещениям, то теперешнее его появление внесло разлад в аккуратный строй прежних ружинских мыслей. Насколько он знал, типовые пятиэтажки не имели привычки соединяться с другими строениями подземными переходами. Как-то упустили архитекторы этот момент в своих планах.
Но Ружин видел то, что видел, и сомневаться в своем зрении оснований у него было не больше, чем в здоровье своего желудка — и то, и другое сбоев пока не давало.
Щурясь на вечернее солнце, декан и по совместительству пастырь, постоял несколько секунд, дожидаясь, пока битый жизнью «жигуленок» с Еремеичем на капитанском мостике подкатит поближе, после чего уселся на заднее сиденье и тоном пустым, как осеннее солнце, сказал:
— Домой, Еремеич.
Ружин позволил «жигулю» слегка оторваться, понимая, что ничего при этом не теряет. Пока среди одежек Козодоя имеется его сюрприз, он мог со спокойной совестью отпускать преследуемых на пару кварталов, не опасаясь их потерять. Тем более, что в информационном плане в этот вечер он от них уже ничего не ждал. Вряд ли Еремеич входил в число посвященных. Скорее всего, он был тем, кем был — обычным престарелым водилой, который за пределы рабочего места выбирается только для отправления своих естественных нужд — еды, сна, облегчения кишечника и мочевого пузыря. Хозяин поверяет ему свои секреты, но не все, а лишь те, делиться которыми считает разумным. Обычная практика – поддерживать у водителя иллюзию особо доверительных отношений, в действительности постоянно соблюдая определенную дистанцию.
Судя по тому, что выдавал передатчик, Ружин в своих предположениях не ошибся. Первые три минуты эфир вообще был пуст, лишь однажды Козодой разорвал тишину, удивленно воскликнув:
— Ну надо же!
И совершенно непонятно, чем это восклицание было вызвано: то ли он все еще не мог успокоиться по поводу безвременной кончины раба божия Леонида по фамилии Цеховой, то ли кто-то попытался подрезать старенькую «шестерку», то ли гипотетический порыв ветра задрал юбку у не менее гипотетической представительницы слабого пола, обнажив срам — все это в равной степени было возможным, так что Ружин даже не стал ломать голову относительно причины. Тем более, что после короткой и реплики Козодоя эфир снова наполнился бессодержательной пустотой. Правда, пустотой шуршащей, но Ружин благополучно списал шуршание на радиопомехи.
Проследив на экране приемника пару зигзагов, выписанных маячком, он двинулся следом. Запас порядочный, теперь-то они его точно не обнаружат, как серьезно не будут настроены на обрубание хвостов.
— Ну ты посмотри, а? — снова нарушил тишину Козодой. — До чего додумался!
— Научно-технический прогресс, — хмыкнул в ответ Еремеич.
И опять для Ружина остался полнейшей загадкой предмет их разговора. И опять он даже не стал пытаться вникнуть в смысл, понимая бесполезность этого занятия.
Пять минут спустя маячок на экране замер. Ружин заметил это с некоторым опозданием, но все же достаточно вовремя для того, чтобы не выскочить из-за поворота пред светлые очи Козодоя и его водителя. Приняв вправо, он остановился у обочины и стал ждать.
Но, вопреки всему, ожидание затянулось. Прошло пятнадцать минут, потом полчаса, час, другой. Ружин начал заметно нервничать. Все это время из динамика не доносилось ничего, кроме звуков проезжающих автомобилей. Очень явственных звуков.
В вечернем воздухе все отчетливей стали ощущаться намеки на приближающееся с неотвратимостью сорвавшегося с тормозов товарняка темное время суток. И Ружин понял, что этот раунд он проиграл оглушительным нокаутом. Каким-то образом Козодою удалось обнаружить жучок и избавиться от него. Иначе чем объяснить бушующую в эфире тишину — не считать же звуками рев моторов! — и более, чем двухчасовую неподвижность маячка? Вывод, окаянный, напрашивался сам собой. Его провели, переиграли — там, где он всегда привык быть в выигрыше.
Плюнув на осторожность, Ружин завел машину и вывел ее на соседнюю улицу. Его подозрения полностью подтвердились. Никаких «жигулей», ни потрепанных, ни самых, что ни на есть новейших, здесь не было. Маячок вел себя все так же пассивно, сдвигаясь только сообразно движению самого Ружина.
— Черт! — Олег долбанул обеими ладонями по баранке и попытался вычислить местонахождение жучка. Это было не трудно.
Козодой, как оказалось, обладал незаурядным чувством юмора. Во всяком случае, оно было своеобразным. Жучок он посредством катыша пережеванной жвачки прилепил на фонарный столб, обвешанный объявлениями. И послание Ружину тоже оставил — в виде объявления, так что оно мало выделялось из общей массы исписанных лоскутков бумаги, облепивших столб.
Ружин вылез из машины, подошел поближе и прочитал текст.
«50 баксов — недорого за возможность покопаться в чужом нижнем белье, правда? Прости, дорогой, я так дешево не продаюсь». И подпись. Лаконично донельзя. Ружин колупнул ногтем жвачку, освобождая жучок, и услышал за спиной гнусавый голос, сообщивший:
— А мы уж заждались.
Это прозвучало так неожиданно, что Ружин чуть не выронил жучок. Резко обернувшись, он увидел перед собой — вы только не смейтесь, потому что ему самому вдруг стало совершенно не до смеха — увидел перед собой давешнего пердуна, лже-хиппаря, надзиравшего за обстановкой на улице во время послеобеденного ружинского бдения. Того самого, которому Олег исхитрился воткнуть жучок чуть ли не в прямую кишку.
«Какие уж тут совпадения, — непонятно, почему, подумал Ружин, машинально отмечая, что за спиной джинсового богомольца маячат еще две фигуры весьма мрачного вида. Обстановка явственно запахла грозой. Олегу Ружину вдруг стало жутко тоскливо.

— 14 —

Мент нудно и настойчиво пытался мне что0то сказать, но половину из сказанного им я не расслышал, а вторую — просто не понял. У меня наступила реакция: башка отказывалась соображать, руки тряслись, в глазах мелькали пьяные мошки.

Столкновение было не из самых серьезных, хотя, как и любое столкновение, не слишком приятным. «Волга», впрочем, не особо пострадала, лишь бампер слегка на сторону съехал. Запас прочности у русских автомобилей, надо отдать им должное, впечатляет. Зато боковина махонькой «мазды» была похожа на консервную банку после того, как на ней сплясал брэйк-данс отбойный молоток.

Водила — молодой парнишка — был ужасно огорчен, хотя все еще не потерял способности бегать кругами, размахивать руками и материться. Через несколько минут он сядет на свое водительское место, сожмет ладонями голову и желудок у него скукожится до размеров наперстка. Это будет означать, что смысл происшедшего до него наконец-то дошел. Хотя я сомневаюсь, что осознание принесет с собой какую-то радость.

Ему повезло, что он ехал один — будь с ним пассажир, тому бы не удалось отделаться легким испугом. Впрочем, в этом смысле повезло и мне — за травмированного пассажира меня наказали бы построже, чем за искореженный бок «фамилии».

— Я на эту тачку бабки два года копил! — митинговал тем временем парнишка, нависнув над дверцей ментовской машины. — А теперь — что? Три стекла — вдрызг, две дверцы — тоже, стойку уже не вытянешь. Весь кузов менять придется! Где я такие бабки возьму?

— Да этот твой говнодав оптом на восемьсот баксов не потянет, — меланхолично заметил мент, склонившийся над бумажкой. Он заполнял протокол дорожно-транспортного происшествия, и роль отца-исповедника, которую желал навязать ему потерпевший, ему была не по нраву.

Я начал приходить в себя и постепенно осознал, что мое шоковое состояние к данной аварии вряд ли имеет отношение. Скорее, меня, хоть и с некоторым опозданием, настигла реакция на бойню в туалете ресторана «Москва». Впрочем, что бы это ни было, а я уже более или менее оклемался. И даже смог сообразить, что мои документы каким-то образом оказались у мента, и тот начал с увлечением заносить паспортные данные в свой кондуит. Мои настоящие данные — совсем не те, которыми воспользовались гэбэшники, вселяя меня в гостиницу.

— Гость города? — с некоторым оттенком презрения поинтересовался он.

— Да, — я кивнул, чувствуя, что все еще не до конца избавился от шока.

— Хорош гость, — усмехнулся он. — Не успел приехать, уже местный автомобиль на абордаж взял. Как думаешь, нужны нам такие гости?

Он явно относился ко мне без симпатии. Я вдруг подумал, что в салоне у меня лежат два пистолета и дипломат с «оленебоем». Причем «оленебой» уже сто лет находится в розыске, как орудие многочисленных преступлений. Да и пистолет Цехового вряд ли чист. А если и чист, то достаточно будет обнаружить на нем пару отпечатков пальцев прежнего владельца, чтобы начались ненужные расспросы. Ведь труп с расколотой башкой наверняка скоро найдут — если уже не нашли. Мне светила малоприятная перспектива оказаться за решеткой. Даже если обратиться за разъяснениями в местное отделение ФСБ, все равно пройдет немало времени — день, два, а то и побольше, прежде, чем меня снова выпустят на волю. А на это время я окажусь вне игры, что меня совершенно не устраивало — оставлять Ружина один на один со всей этой чокнутой религиозной сворой было несерьезно. Вряд ли он выдержит такое испытание. Оставалось молить Бога, — не того, которого молили «Белые дети Христа», а другого, нормального, — чтобы гаишнику не пришло в голову провести осмотр моей машины.

Впрочем, он, похоже, к этому и не стремился. Слишком занят был, корпя над бумажкой.

— Машину в прокате взял? — поинтересовался он между делом.

— Да, — кивнул я. — В нем самом.

— На три дня? — он сверился с квитанцией. — Значит, в наш город мимоходом-мимолетом? Ненадолго?

— Да, — снова согласился я.

— А с какой целью? На гастроли?

— Я не артист, — я сыграл идиотика. — У меня здесь особое поручение.

— Чего? — удивился он.

Я и сам понял, что сморозил глупость, но исправлять ошибку было уже поздно. Да и подозрительность его, начни я придумывать что-нибудь новенькое, только усилилась бы. Этакая профессиональная черта: если проверяемый заикается, значит, на душе у него лежит какое-то черное пятно. Лежит и ждет, когда же его раскопает какой-нибудь особо назойливый блюститель порядка. Поэтому я поведал ему кусочек правды, ввергнув гаишника в легкий шок.

— От нашего ФСБ — вашему ФСБ. Нечто вроде курьера.

— Ага, — закивал он, собирая документы в кучу и складывая их в планшетку. — ФСБ, значит. А покажи мне, будь любезен, что у тебя в багажнике.

Вот и приплыли. Вряд ли он остановится на досмотре багажника. Доберется и до пистолетов с винтовкой, и тогда мне небо с овчинку покажется. А придумывать что-либо для предотвращения этой неизбежности было уже поздно. Я влип.

И прекрасно понимал это. А потому, не тратя времени на пререкания — старая хохма «раньше сядешь — раньше выйдешь» вдруг приобрела для меня буквальное значение — я прошел к «волге» и нырнул в кабину.

Ключ зажигания торчал в замке, и я понял, что для меня еще не все потеряно. Отнюдь. Дернув рычаг, открывающий багажник, я высунулся наружу и сказал гаишнику, нырнувшему туда буквально с головой:

— Я, по-честному, и сам не знаю, что там. Как взял машину в прокате, так и не открывал его.

— Сиди, — отмахнулся тот.

Я последовал его совету и спрятался обратно в салон. Внимания на меня никто не обращал. Мною занимался только один, но он сейчас торчал задницей из багажника. Второй гаишник выпытывал что-то у хозяина «мазды», и оба были так поглощены беседой, что я для них перестал существовать. Других представителей власти на обозримом пространстве не было видно. Бригада, прибывшая первой, поработала рулеткой, сделала необходимые замеры на асфальте и убралась восвояси с четверть часа назад.

Так что передо мной открывалось необозримое поле деятельности. Правда, выбор у меня при этом был небогатый — поле было на редкость узким. Но оно было. И я завел мотор.

— Эй! — заорал гаишник, выскользнув из-под крышки багажника. — Заглуши двигатель! Это приказ!

— Пошел ты! — сказал я, правда, одними губами. Двигатель завелся сразу, и это внушало надежду на общий успех. Впрочем, я сразу был уверен, что мне не придется до умопомрачения щелкать ключом в замке: промасленный парень в «Ангаре» показался мне достаточно подкованным. По крайней мере, для того, чтобы находящиеся под его началом автомобили не подводили своих многочисленных временных владельцев. И я не ошибся.

«Волга» рванула с места с таким треском, что «мазда-фамилия» сдохла бы от зависти, кабы могла. но она не могла, а потому осталась в живых. Ну и фиг с ней.

Резко вписавшись в вираж, я взял курс на какие-то закоулки, с невыразимым злорадством наблюдая в зеркальце заднего обзора за растерянными ментами. Да и хозяин «мазды» выглядел не лучше. Только спустя секунд десять тот, стал рвать с плеча автомат, причем рот его при этом как-то странно и даже страшно кривился — наверное, изрыгал проклятия в адрес меня и вообще всех гостей этого прекрасного города.

Но десять секунд — это много. К тому же автомат никак не хотел сниматься с плеча, зацепившись ремнем за острую ключицу. Так что я уже свернул за угол, а он все дергал непокорное оружие, пытаясь сорвать его. Я уходил, и уходил безвозвратно. Они, конечно, могли похвастаться тем, что знали номер моей машины, но больше им похвалиться было нечем. Места моего проживания они не знали, как не знали и имени, под которым я остановился в «Сибири». И это уже был огромный плюс в мою сторону. Хотя бы в смысле выигрыша во времени.

Сколько часов потребуется мне, чтобы найти Ружина и поведать ему историю, в которую умудрился вляпаться, сколько потребуется ему, чтобы связаться с шишками из госбезопасности, сколько раз минутная стрелка пробежится по циферблату, пока ФСБ убедит гаишников, что меня им отлавливать вовсе не следует — все это были составляющие одного большого вопроса времени. Но я, тем не менее, создал себе хороший задел.

Главное — знать меру. Как бы я не серчал на давешнего полкана из ГБ или Ружиа образца ночного перелета, когда он разоткровенничался и высказал все, что думает обо мне и моей профессии, но именно мое ремесло выручило меня на сей раз. Если в последние десять лет я не бегал, как перепуганный, от любой опасности — мнимой или реальной — вряд ли во мне развилось это шестое чувство, инстинкт зверя, как охарактеризовал его обладатель больших звезд. Сомневаюсь, что у меня хватило бы наглости удрать из-под носа ментов, пока они занимались тем, что определяли степень моей виновности в данном дорожно-транспортном происшествии, останься я рядовым совковым ассенизатором. И сильно сомневаюсь, что я сообразил бы бросить «волгу» в шести кварталах от места старта — пока гаишники прочухаются, пока отыщут ее, я буду далеко-далеко, даже оставив свои колеса на улице Дубовой, 73. Адрес я записал — пригодится, когда автоинспекции докажут, что я есть личность неприкосновенная. Если, конечно, к этому времени машина уже не будет оттянута на арестплощадку, что вполне возможно. Но все-таки. Пистолеты и дипломат я забрал. Нечего им валяться, где попало.

Пройдя пару кварталов, я прыгнул в первый попавшийся автобус и поехал, куда глаза глядят — главное, подальше от места происшествия. Вероятность того, что меня остановят на предмет проверки в другом конце города, была ничтожно мала, я даже не стал на ней зацикливаться. Маловероятно, что за час-полтора обжуленные мною менты успеют добраться до конторы, составить словесный портрет (который, впрочем, все равно ничего не стоит), а то и фоторобот, и разослать ориентировки. К тому же не стоит забывать, что им придется разыскивать меня в «волге», и только когда обнаружится брошенная машина, искать будут меня бесколесого.

Но это все когда еще случится, я к тому времени сто раз успею добраться до гостиницы, переодеться, нацепить черные очки и, при желании, побриться наголо. Вы не поверите, до чего прическа «под ноль» меняет облик человека. И тогда у них останется только один аргумент в споре со мной — тотальная облава. Но я надеялся, что к тому времени, когда они доберутся до «Сибири», ФСБ уже вправит им мозги.

Автобус завез меня в невероятную глушь. Пара девятиэтажек, несколько домов рангом пониже и небольшой частный сектор — все это на фоне чадящего вдали завода. А сам завод, соответственно, на фоне девственного леса, в котором, однако, я никогда не рискнул бы собирать грибы и прочие ягоды. Девственности в этом лесу было не больше, чем умирающей от сифилиса потаскухе. Но маскировался он неплохо.

Прежде, чем вылезти из автобуса, я поинтересовался у водителя:

— Слушай, а отсюда до гостиницы «Сибирь» далеко?

Тот изумленно поднял бровь, не прекратив, однако, отсчитывать мне сдачу с полусотни, в чем я всеми силами, хоть и морально, его поддержал.

— А тебе что, в «Сибирь» надо? — наконец спросил он.

— Точно, — кивнул я.

— Ну, тогда тебе в другую сторону, — усмехнулся шофер.

— Далеко? — я решил-таки любыми средствами донести до него суть вопроса.

— Да порядочно, — сказал он и протянул мне, наконец, сдачу.

— Сколько частник запросит?

— Рублей двадцать-тридцать, — водила пожал плечами, а я, присвистнув, спустился на асфальт автобусной остановки. Это действительно было далековато. Но — какая разница? Как сказал один истинный ценитель антиквариата, приобретая испанские сапоги: «Мы за ценой не постоим».

Встав тут же, у остановки, я принялся голосовать. Водила с интересом рассматривал меня, словно рыбу-кит, неведомо каким ветром заброшенную в пустыню Сахара. Понять его чувства было несложно — с его, водительской, точки зрения, такой тип, как я, действительно должен вызывать почти клинический интерес. А как иначе — приехал на автобусе на край света, узнал, сколько стоит такси на обратную дорогу, и тут же принялся это такси ловить. При том, что автобус — вот он; стоит себе и поджидает пассажиров. Странный, словом, тип.

Ну и фиг с ним, с этим автобусным шофером. Я не собирался объяснять ему побудительные мотивы моих действий. Перебьется — он не психоаналитик, а я не его пациент.

Рядом остановилась иномарка непонятной раскраски. Впрочем, в отношении ее, об окраске вообще можно было говорить лишь условно — явственно преобладал рыжий цвет. Ясное дело, ржавчина. Что за модель, и даже какой фирмы, сказать было невозможно. Но восемнадцатилетний паренек, правивший колымагой, от комплексов по этому поводу не страдал. Он, правда, добровольно согласился довезти меня до «Сибири» всего за червонец, очевидно, учтя при этом непрезентабельный вид своего транспортного средства. Меня тоже не особо волновало, на чем добираться, так что мы с ним неплохо поладили. Он даже рассказал мне историю своего ископаемого чудовища и, судя по его словам, выходило, что либо он сам — мастер на все руки, либо у него на примете есть один такой. Гений в области железа.

Пораскинув мозгами, я решил, что такой человек вполне может пригодиться и нам с Ружиным. Исходя из того, что я успел узнать за сегодняшний день о нашем деле. А узнать я успел немало — не меньше, чем знала вся местная контора государственной безопасности. И вместе с тем узнал я немного — меньше, чем знал любой член секты. Ну, может, и не любой, но все равно мало. Хотелось бы побольше.

Машина, вякнув тормозами, остановилась у гостиницы, и я решился.

— Послушай, — обратился я к парнишке. — Ты бы не отказался поработать в ближайшие дни, ежели что?

Сказано было коряво, зато по существу.

— Ну, ежели что, тогда, конечно, да, — согласился он.

— Тогда оставь мне свои координаты, чтобы я мог на тебя выйти, когда понадобишься.

Он вынул из солнцезащитного козырька замусоленный блокнот с ручкой и, старательно загнав язык в уголок рта, принялся выводить на листочке печатные буквы. Других он, видимо, не знал.

Пока парень вспоминал буквы родного алфавита, я исподволь оглядывал прилегающую местность на предмет присутствия — или, если повезет, отсутствия — ментов.

Повезло. Ментов не было. Если, конечно, не считать запыленного и измученного постового, который маялся на ближайшем перекрестке, вовсю стараясь помещать нормальному дорожному движению. И это, надо сказать, нехило у него получалось. Но мне до постового дела было мало — меня больше интересовали его двоюродные сородичи. Впрочем, возьму на себя смелость утверждать, что я их интересовал еще больше.

Владелец колымаги тем временем завершил свой титанический труд и протянул мне бумажку. Я принял ее и прочитал.

— Ежи Лозецки?!…

— Это меня так зовут, — самодовольно ответил он. — Я, понимаете ли, поляк. И папа у меня поляк. И мама тоже полька.

— Я так и думал, — кивнул я. — Глупо было бы, если бы папа у тебя был арабом, а мама — китаянкой. Ни фига бы из тебя тогда поляк не получился.

— Точно, — согласился он. — Ты звони в любое время. Это телефон гаража. Я там с утра до ночи. Вторую такую же собираю, — Лозецки хлопнул по баранке и разразился довольным смехом. Ну, прямо именинник. Я бросил на щиток приборов десятку и выбрался из машины, которая тут же умчалась, обдав меня сизыми струями вонючего выхлопа.

Я не посмотрел ему вслед и не помахал ручкой. Обойдется. Он и без этого неплохо себя чувствует. Судя по всему, ему даже секса не надо — машины хватает. Кончает, не отрываясь от баранки. Если честно, завидую. Хотя понять можно — возраст.

Мои восемнадцать лет остались в таком далеком прошлом, что заглядывать в него было откровенно страшно. А я и не стал. Поднялся по невысокой лестнице, пересек вестибюль, потом вернулся. Ключи от номера были у администратора. Плохая примета, но я решил не заострять на этом внимания. Хуже, чем было сегодня, быть уже не может. Потому что хуже некуда.

Поднявшись в свой номер, я первым делом, чтобы не забыть, переоделся. Менты прежде всего будут искать меня по одежде, это ежику понятно. Потом заказал себе легкий полдник и посмотрел на часы. Пять. До свидания с Анжелой из «Ангары» осталось три часа.

— 15 —

Ружин отчаянно пытался сообразить, как же это произошло. Буквально только что он держал все нити игры в своих руках, и вдруг оказалось, что его подставили, что эти нити ни к чему не привязаны. Хуже того, он вдруг почувствовал, что сам весь обвязан невидимыми ниточками, как марионетка. И кто за эти ниточки будет дергать — совершенно непонятно. Во всяком случае, в одном он был уверен — это будут не трое богомольцев, выстроившихся сейчас перед ним в угрожающих позах. Эти о существовании ниток вообще не догадываются, они сами полные марионетки, и единственное, на что они сейчас были способны – это избить его, Ружина, до полусмерти. Или даже убить. В том, что они это сделают, Ружин не сомневался: чужак проник на их территорию, и чужак должен был умереть. Такая уж его, чужака, доля.

Но каким образом все обернулось именно так, он даже представить себе не мог. Мысли лихорадочно метались в голове, но ни одной стоящей среди них не было. Как Козодою удалось обнаружить жучок — и, главное, каким образом он умудрился не дать понять Ружину, что жучок обнаружен. Ни возгласов удивления по поводу неожиданной находки — хотя чему-то он все-таки удивлялся, разве нет? — ни одного намека на дальнейшие действия. И что навело декана на мысль о слежке? Ведь, если верить гэбэшникам, свои хвосты они сняли еще две недели назад.

Ружин никогда не считал себя глупцом, но сейчас он был в тупике. И семь пядей в его лбу никак не могли помочь в рукопашной схватке с тремя молодыми и вовсе не изнуренными беспрестанными постами последователями учения гражданина Козодоя. И по отдельности-то каждый из них мог представлять угрозу целости и сохранности Олега Ружина, а уж сообща они и вовсе смотрелись, как дата смерти с его могильного камня.

— Молитвы знаешь? — нарушил затянувшееся молчание джинсовый.

— Ее и читаю, буркнул Ружин, отчаянно надеясь потянуть время — неизвестно для чего, но все же. Как-то не хотелось ему помирать в центре города в конце рабочего дня. Что-то в этом было неправильное, даже противоестественное.

— Ну, тогда дочитывай, — милостиво кивнул лжехиппарь и вытащил из кармана нож. Двое его подручных сделали то же самое.

Ружин покрылся холодным потом. Они сделают это и даже не поморщатся. Не посмотрят, что вокруг люди, что рядом может оказаться милиция. Они же фанатики. Бог приказал им бороться с неверными — они и борются. Чего уж проще.

И еще Ружин вспомнил, что «Белые дети Христа» предпочитают убивать своих жертв во время молитвы — для того, чтобы обращенные к Богу души могли побыстрее с ним воссоединиться. И если этот джинсовый пердун действительно верит, что Ружин молится, он в любой момент может нанести свой c`ap de grass. Откуда ему знать, что более закоренелого атеиста, чем Ружин, трудно сыскать?

От таких мыслей холодный пот, и без того обильный, потек в три ручья. Вряд ли уже соображавший, что делает, Ружин заверещал невесть из каких глубин памяти всплывшие слова:

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится име твое, да пребудет царствие твое!..

Вряд ли слова старинной молитвы прозвучали так, как они звучат с клироса, из уст священника. Но своего он добился. Какими бы отъявленными фанатиками эти трое не были, что-то человеческое в них оставалось. Едва раздались первые визгливые звуки ружинского SOS, полные отчаянья и бессильной ярости, они отпрянули, пораженные внезапной вспышкой акустической агрессии.

Ружин воспользовался этим. Хотя по прежнему плохо понимал, что делает. В нем проснулся древний предок — Roujine prehistorik. Некто в побитой молью повязке из шкуры пещерного медведя и с тяжелым дубьем в руках. Некто, очертя голову бросавшийся в психическую атаку на саблезубых тигров и прочих мамонтов, а если этот номер не проходил, с визгом удиравший в ближайшее укрытие. Некто, кому вести себя, как обычный представитель животного мира было не только не зазорно, но и похвально, потому что от этого зависела его способность выживать.

И теперь этот дикий предок, проснувшийся в Ружине спустя десятки тысяч лет, быстро и незаметно прибрал к рукам его, Ружина, тело, стал думать за него и стал действовать за него. Все это вышло настолько естественно, что Ружину и в голову не пришло противиться. Потому что, при прочих равных, Roujine sapiens`у в данной ситуации ничего не светило, тогда как его доисторический двойник шансы на жизнь сохранял.

Это не было что-то сродни личине берсеркера Чубчика. Берсеркеры не прячутся в расщелинах скал и на высоких деревьях, даже когда им уже ничего не светит. Они просто умирают. Они безумны, как свихнувшиеся во время охоты волки, их гений — бой. Но Roujine prehistorik – намного древнее. И намного опаснее, потому что он умел вовремя отступить, но никогда не сдавался, но, как раненный медведь, находил время, место и возможность отомстить.

Приметив, что богомольцы слегка отпрянули, древний Ружин сделал хитрый ход, рванувшись влево. Правил чести он, за незнанием, соблюдать не собирался — и, когда троица чисто инстинктивно рванулась преграждать ему дорогу, отработал назад, лягнул ближайшего по голени и рванулся к машине.

Ковбойские ботинки, которые недавний журналист обул поутру в дополнение к остальному своему ковбойскому наряду, сослужили ему хорошую службу. Окованый в железную скобу носок, с силой отчаянья врезавшийся в угловатую голенную кость джинсового, хоть и не без труда, сломал ее. Богомолец, сраженный внезапной болью, охнул и свалился на тротуар. Нож выпал из его руки и отлетел в сторону.

Если не считать цоканья ружинских подков, над местом несостоявшегося боя нависла тишина. Джинсовый пытался осознать случившееся с ним несчастье, его спутники молча и в полной растерянности сопереживали. Наконец, прочувствовав до конца всю степень выпавшего на его долю горя, джинсовый завопил. В его голосе хором звучали ярость, разочарование, ненависть и боль. Букет получился настолько термоядерным, что оба подручных тоже завопили и бросились догонять беглеца.

Но Ружин уже сидел в машине, лихорадочно щелкая ключом зажигания. Престарелый «блюберд» завелся только с третьего раза, но и этого хватило с лихвой — преследователи так и не успели добраться до автомобиля. Побег удался. Roujinr prehistorik оказался на высоте положения даже в конце XX столетия.

Трясущимися руками вцепившись в баранку, Ружин современный размышлял сразу о нескольких вещах. Во-первых, о том, что удача ему все-таки сопутствует, раз удалось избежать смерти. Во вторых, о том, в чем все-таки заключалась его ошибка с установкой жучка на клиенте, да и была ли она вообще. И, наконец, в-третьих, что ему, Ружину, делать дальше после того, как его, казалось бы, безупречный план с оглушительным треском провалился.

Такая мешанина в голове умотворчеству не способствовала. Да и какое может быть умотворчество у человека, который только-только вернулся в свое нормальное состояние из состояния, в котором он пребывал семьдесят тысяч лет назад? Во всяком случае, у Ружина это не получилось. Единственное, на что он был сейчас способен, так это, истерично вцепившись в баранку руками, катить к гостинице. Как и Чубчик тремя часами ранее, он испытывал непреодолимую потребность пообщаться с напарником. Ему тоже было что порассказать, ему тоже нужен был совет, который, возможно, помог бы сообразить, что делать дальше. Ну, хотя бы намекнуть.

Найдя возле гостиницы автостоянку, Ружин поставил автомобиль, оплатив ночь — пользоваться им сегодня он больше все равно не собирался. И, захватив с заднего сиденья «Комсомолку», пошел в свой номер. Говорить администратору про отломанное боковое зеркало он пока не собирался. Перебьется. Возмещение ущерба — по истечении срока аренды. Так, во всяком случае, решил для себя Ружин.

Поднявшись в номер, он первым делом прошел в душ. Что ни говори, он здорово струхнул там, у фонарного столба, обвешенного объявлениями. Обливаться холодным потом ему раньше не доводилось, хотя прежде во многих переделках побывал. То ли стареть стал, то ли другая какая причина у этого, почти животного, страха — неважно. Важно, что Ружиным полностью владело чувство дискомфорта, неразрывно связанное с прилипшей к телу одеждой. От нее, кстати, тоже ощутимо разило пережитым страхом — а раньше Ружин даже не подозревал, что такое возможно. Но теперь убедился в этом на собственном опыте. Не самый приятный способ, честно.

Не имея возможности избавить от неприятного запаха свою одежду, — по крайней мере, в обозримом будущем, — Ружин решил смыть его хотя бы с тела.

Стянув с себя джинсы и рубаху, он бросил из на пол и залез в ванну. Пальцы правой ноги вдруг выстрелили мощным электрическим разрядом и он, охнув, опустился голой задницей на не менее голый край эмалированной емкости. Та была холодной, но Ружин холода даже не заметил, настолько поглотила его неожиданная боль.

Уставившись на ступню, он с удивлением обнаружил посиневшие и распухшие, свернутые сильно влево, три пальца. Поразмыслив немного, он сообразил, что сломал их, лягнув джинсового богомольца. Странно, но в горячке бегства он даже не заметил боли — скорее, не обратил на нее внимания. Изобразив на лице скорбь, Ружин внутренне усмехнулся. Лет десять назад он видел по телевизору эпизод, в котором Чарли Чаплин срывался с водонапорного рукава и падал на рельсы. Диктор на полном серьезе утверждал при этом, что Чарли тогда сломал себе шею. И даже не заметил перелома — так увлекся. Перелом, уже сросшийся, обнаружили лишь несколько лет спустя. Ружин сравнил себя с Чаплиным, и это пролилось бальзамом на его душу. Хотя, конечно, шея и три пальца на ноге — вещи несопоставимые, но все равно приятно, что ты чем-то похож на гения. Пусть и гения комедии.

Хотя, собственно, ничего удивительного в том, что он не заметил боли, не было. Все-таки его телом в тот момент распоряжался Roujine prehistorik, которому было совершенно наплевать, что делалось с чужими пальцами. Это было не его тело — в этом соль.

Ружин все-таки включил душ и медленно и осторожно вполз под него. Нога, если на нее особенно не налегать, беспокоила не сказать, чтобы сильно. По правде говоря, она вообще не беспокоила — до того момента, пока Ружин не заметил травмы. Но и после того, как электрический разряд, выскочивший из пальцев, утратил свою силу, он боли не ощущал — только онемение между большим и мизинцем. Но ничего серьезного. Совсем ничего.

Выбравшись из-под душа, он прошел в комнату и переоделся. Ощущение свежести слегка взбодрило его, а от комплекса неудачника удалось избавиться еще в ванной — он уплыл в сток вместе с мыльной водой, смывшей с ружинского тела накипь сегодняшнего дня.

Приведя себя в порядок — вопреки мнению, сложившемуся у Чубчика, Ружин вовсе не был чокнутым педантом в смысле внешнего вида; но, проявляя силу воли, каждый раз издевался над собой, наводя такой лоск и блеск, что самому порой становилось противно. И тем не менее он продолжал заниматься этим, превратив действо в своего рода ритуал, символ того, что он, Олег Ружин, все еще остается хозяином самому себе и при необходимости может заставить свое тело сделать все необходимое. И этот ритуал еще ни разу его не подвел — он действительно оставался хозяином собственного тела. Чем гордился и, надо полагать, небезосновательно.

Бросив взгляд на часы — они показывали без четверти восемь — он вышел из своего номера и предпринял небольшое путешествие к соседнему. Стукнув пару раз в дверь, приблизил к ней ухо и прислушался. Внутри царила тишина. Более того, дверь никто не торопился открывать. Ружин постучался еще раз, но с тем же результатом. Из этого он заключил, что Чубчика на месте нет. Все в порядке, Чубчик работает. Возможно, день у него выдался более удачный, чем у напарника. Если судить по тому, как лихо он разобрался с Цеховым и командой, так оно и было. Повеселился, наверное, вдоволь.

Порадовавшись успехам коллеги, Ружин решил, что зайдет к нему часов в девять. Потом — в десять. И так до тех пор, пока тот не окажется на месте.

Подойдя к своей двери, Ружин увидел сложенный вчетверо листок бумаги, валяющийся на ковре. Очевидно, он был воткнут в дверную щель, но выходя, Олег его просто не заметил. Подняв послание, экс-журналист вошел к себе и развернул его.

Как и следовало ожидать, это была записка Чубчика. Но то, что он в ней написал, не совсем соответствовало ружинскому представлению о его сегодняшней деятельности.

«Иван Иванович! В деле наметились некоторые несуразицы. Один клиент категорически отказался вести переговоры. Серьезно это или нет, обсудим позже. У налоговой появились неожиданные претензии. Николаев».

— Конспиратор хренов, — хмыкнул Ружин. — Даже имена вспомнил. С клиентом — понятно. Цеховой, земля ему пухом. А что за налоговая? Сектанты, что ли?

Искать ответ на ощупь было ни к чему. Все равно через полтора часа состоится беседа. Тогда все и объяснится.

Набрав номер дежурного, Ружин заказал еду в номер. Как обычно, заказ был более чем обильным.

— 16 —

В половине восьмого я вышел из номера и, подойдя к двери Ружина, сунул в щель записку. Даже не стал стучаться на предмет проверить — пришел или нет. Если и пришел, то, скорее всего, занят своими делами. Может, бабу привел, может, подбивает сальдо первого рабочего дня. Но, скорее всего, его еще не было, поэтому я ограничился запиской.

Я написал ее по всем правилам искусства конспирации, тщательно подбирая слова и выражения. Чтобы было понятно ему и непонятно какому-нибудь любопытному, приди тому в голову посмотреть, что написано на бумажке, засунутой в чужую дверь. Я даже употребил имена, под которыми мы записались в журнале посетителей гостиницы. Правда, я долго не мог вспомнить, кто из нас Иванов, а кто — Николаев, но в конце концов решил, что это не суть важно, а бежать вниз и спрашивать у администратора, как меня зовут, было неловко — еще неправильно поймет, греха потом не оберешься. Поэтому я назвал Ружина Ивановым, а себя — Николаевым и, не ломая больше голову над этим вопросом, отправился на свидание.

Бриться наголо, чтобы сбить с толку милицию, я не стал. Посчитал, что хватит и перемены одежды. Правда на носу у меня красовались черные очки, скрывающие суетливо бегающие по сторонам в поисках опасности глаза. Это еще более усиливало маскировку. Возможно, великий конспиратор дедушка Ленин высмеял бы меня с ног до головы, но я бы на него, по хорошему, не обиделся. Мы с Ильичом I разминулись эпохами, и радикальные меры, к которым он прибегал в начале века, в конце оного были не востребованы. Мною, по крайней мере.

Выйдя на улицу, я поймал тачку и назвал шоферу адрес. На этот раз водитель оказался не такой общительный, как Ежи Лозицки, поэтому у меня появилась небольшая кучка свободного времени — ровно столько, сколько мы добирались от «Сибири» до «Ангары».

И все это время я, само собой, посвятил думкам об Анжеле. Дамочке, к которой я ехал и с которой намеревался провести вечер, а если повезет, то и ночь. В конце концов, она обещала сказать мужу, что подменяет именно ночную дежурную, и он будет очень удивлен, если она вместо восьми утра заявится домой в полночь, к тому же выпивши. Объяснить это будет трудно. Разве что сказать благоверному, что сменщица вдруг скоропостижно выздоровела. Но я сильно сомневался, что он поведется на такую байку. Подобных дураков не бывает.

С другой стороны, он проявил недюжинную умственную неспособность отличать розы от шипов, когда повязывал себя узами брака со своей дражайшей половиной. В жены ему досталась первостатейная шлюха — уж в этом-то я ни капли не сомневался. Да и глупо как-то было сомневаться, когда после первой же встречи она согласилась переспать со мной.

Нет, шлюха — так шлюха, тут никаких споров быть не может. Я, конечно, слышал о том, что встречаются мужики, которым бабы если и могут сказать: «Нет», то лишь переступив через что-то для себя очень важное. Этакая аура секс-гиганта. Я, однако, всегда считал такие разговоры — глупостью, ауру — вымыслом, и себя, соответственно, таковой не наделял даже в самом ярком эротическом сне. Были, конечно, любители поковыряться в женских юбках, — Казанова, Дон Жуан, другие бабники, — но все россказни о них, на мой взгляд, оставались не больше, чем легендой. Ну, флиртовали — и с успехом флиртовали. Более успешно, чем другие, но это — все. И вообще, слышал я как-то байку то ли об испанском гранде, то ли о французском шевалье, о котором при жизни шла такая слава, что любо-дорого. Поэтому у священника, который пришел исповедывать этого самого то ли гранда, то ли шевалье, слюнки текли в предвкушении крутого порно в устном варианте. Но умирающий святого отца, помнится, разочаровал, причем жестоко. Он признался в целой куче грехов — и убивал, и любимую козу соседа на суп спер, и ноги перед сном не мыл. В общем, целый букет цветов, но совсем не тех, о которых мечтал священник. И тогда исповедник, грозно нахмурив бровь, вопросил: «А что же ты, сыне мой, о грехе прелюбодеяния молчишь? Покайся, иначе не примет тебя господь!». «Увы, святой отец, — сказал тогда то ли гранд, то ли шевалье. — Чего не было, того не было. С двенадцати лет импотент — от коня пострадал». Мне, честно говоря, не жаль священника. Хочешь порнухи — иди в публичный дом. Но мне жаль всех тех, кто, вытаращив глаза, болтает о секс-гигантизме, при этом отчаянно веря в свою болтовню.

Чушь все это! — говорю я. Конкретно в моем случае — Анжела просто увидела мужика, который ей приглянулся, то есть меня. Иными словами, я просто ей приглянулся, вот и все. Если бы у меня была пара-тройка черт, которые ей неприятны, например, брюхо или лысина, или будь у нее немного больше порядочности в отношении к своему мужу, я бы ушел не солоно хлебавши. Но, как сказал то ли гранд, то ли шевалье: «Чего не было, того не было». Я оказался ей вполне симпатичен, и она не смогла противостоять искушению. И ведь о деньгах даже речи не было — все произошло полюбовно. Хотя раскошелиться, конечно, все равно придется, чтобы худо-бедно пустить ей пыль в глаза.

Кто-то скажет: «А чего это он, собственно, разошелся, поливает грязью женщину, которая согласилась удовлетворить его низменные потребности?! По большому счету, он ей должен быть благодарен!».

А я и благодарен, правда. У меня в жизни была куча женщин, которых я хотел, но которые мне не дали. Анжела в какой-то степени стала компенсацией за все прошлые поражения. Но ведь все равно все мои рассуждения о ней — правда. А правда не может быть грязной. Она может быть приятной и неприятной, но не более. И это уже тема для другой оперы.

Шофер все-таки попробовал завязать беседу. Правда, на какую-то странную тему. Уж не знаю, что его натолкнуло на такой разговор — то ли то, что я, полностью уйдя в свои мысли, принял вид только что свалившегося с Луны, то ли атмосферные явления, которых я, по причине задумчивости, не заметил, но он задал такой вопрос:

— А как ты к НЛО относишься?

— Чего?! — я в изумлении вытаращил глаза, медленно выходя из транса.

Он повторил. И я ответил. Не подумав, но зато предельно честно.

— А я к ним вообще не отношусь. Я даже летать не умею. Я к человекам разумным отношусь.

Наверное, шофер обиделся. А может, и нет. Не знаю. А гадать не буду. Факт тот, что он за всю поездку больше не проронил ни слова. Зато я на него здорово рассердился. Он сбил стройное течение моих мыслей, и я не мог больше настроиться на прежний лад. Мне нужно было как-то убить время — не просто же тупо таращиться в окно, да? — но я не мог этого сделать даже за разговором, потому что водитель молчал, как, простите, рыба об лед.

Слава богу, что страдать мне пришлось недолго — мы уже подъезжали к «Ангаре», так что молчание так и осталось незатянувшимся.

Расплатившись с водителем, я вылез на тротуар и стал раскидывать мозгами на предмет: входить мне в вестибюль или не входить. Если войду, то могу скопрометировать любвеобильную справочницу. Но если постесняюсь, то мой приезд рискует остаться незамеченным. Я посмотрел на часы. Они показывали восемь. Я решил, что подожду еще пять минут до условленного времени, а потом сориентируюсь по обстановке.

Пока я рассуждал таким образом, стеклянная дверь отеля распахнулась и выпустила Анжелу. Та была веселая и вообще очень весенняя. Я даже позавидовал.

Однако с завистью в моей душе проснулось и нечто, напоминающее гордость. Скорее всего, она так быстро оказалась на крыльце, потому что увидела меня сквозь стеклянные двери-окна холла. Значит, ждала. Значит, и меня можно ждать с нетерпением. Солидно, правда? Хотя, убей бог, не пойму, как она умудрилась узнать меня в этих дурацких черных очках, к тому же полностью переодетого. Еще одно очко в пользу версии о нетерпеливом ожидании.

Она подбежала ко мне, взяла под руку и сразу перешла на «ты».

— А ты раньше, чем говорил.

— Ты тоже, — я многообещающе пожал ее ладошку. В красном жакете, на который она сменила строгую униформу, Анжела выглядела просто изумительно. Я почувствовал, что у меня вот-вот встанет и одернул себя — не время и не место. А в сердце что-то защемило. Пожалуй, впервые в жизни пожалел, что у меня нет постоянной женщины, которая, как Анжела, в любой момент могла бы подбежать ко мне и, доверчиво прижавшись бочком, прощебетать какую-нибудь глупость. Именно глупость, потому что я бы почувствовал себя крайне неуютно, начни она рожать у меня над ухом теорему Ферма.

— А почему ты не на машине? — весело осведомилась она.

— Блюдешь честь фирмы, а? — я подмигнул ей. Возможно, несколько более развязно, чем требовалось, но это осталось незамеченным.

— Блюду, — кивнула она. — Фирма мне деньги платит.

— А я — фирме. Я твой кормилец, получается, — заявил я. — Просто дело в том, что я пропустил пару стаканчиков за обедом. Деловая встреча, отказываться было неудобно. Но это не страшно. Можно частника поймать. Как там муж поживает?

— А что муж? — она как-то очень уж безразлично пожала плечами. — Муж — не стенка, подвинется.

— Да уж, — кивнул я, слегка озадаченный таким ее отношением к собственному браку. Возможно, все совсем не так, как это виделось мне в машине по пути сюда. — Ну, так куда пойдем?

— Знаю я тут неподалеку одно чудесное место, — промурлыкала она, еще теснее прижавшись ко мне. — Ты же не местный? Вот я тебя и проведу, с городом познакомлю. Начнем с ресторана «Москва».

Неподалеку, как же! Черта с два. Десять минут на машине добираться. Да будь он даже и за углом, я бы туда ни за какие бабки не сунулся. Ни в этот вечер, ни в любой из последующих. Вообще никогда. И вообще, у меня были серьезные сомнения относительно работоспособности ресторана «Москва» нынешним вечером. Но объяснять это Анжелике было долго, нудно и небезопасно. Проще было выдумать что-нибудь правдоподобное или похожее на правду. Это, конечно, не одно и то же, но моим интересам оба варианта отвечали вполне.

— Ну да, — важно кивнул я. — Я не местный. Но «Москву» уже видел. И вокруг нее такая куча людей в милицейской форме кружилась, что случайностью это не назовешь. Подозреваю, что там что-то случилось, так что вряд ли они будут открыты сегодня вечером.

— Да? — с печалью в голосе спросила она. — Жалко. — И вдруг махнула рукой и рассмеялась. — Ну и ладно. Вообще-то я тебя обманула. Он находится довольно далеко. Но раз ты знаешь, то объяснять не стоит. Просто хотелось прогуляться. Вечер-то какой чудесный.

— А если знакомые увидят? — спросил я.

— Ну и что? Пускай завидуют.

Я усмехнулся. Хорошая философия. С далеко ведущими последствиями.

— Тогда у меня встречное предложение. прогуляемся к моей гостинице. Расстояние почти такое же, зато там мы сможем закатить пир на весь мир, не боясь заблудиться пьяными по дороге из ресторана в кровать.

Она привычно покраснела, но согласно кивнула головой. И мы тронулись в путь.

Вечер действительно выдался славный. Я вдыхал теплый воздух, постепенно забывая о неприятностях дня. Даже черные очки снял, за что был удостоен похвальных слов от моей спутницы. Оказывается, моя физиономия, украшенная солнцезащитной оптикой, ей не вполне нравилась. Она ей, видите ли, морду наемного убийцы напоминала. Я усмехнулся, но возражать не стал.

Милиции я не боялся. Вряд ли они узнают меня в моем теперешнем положении даже без очков. Помимо всего прочего, я променял автомобиль на даму, которая вцепилась в мою руку так, словно мы с ней были знакомы, как минимум, лет двести. От заезжего фрайера, каким я выглядел днем, они вряд ли могли ожидать такого трюка.

Мы шли по вечернему городу, иногда делились какими-то глупостями, но больше молчали. Нам, как ни странно, и без разговоров было хорошо. Мне, во всяком случае. Судя по тому, что в минуты тишины она все теснее, едва не до интимного, прижималась ко мне, ей тоже было неплохо.

Я был даже разочарован, когда мы наконец добрались до «Сибири». Странно, но я вдруг начал понимать, как чувствуют себя влюбленные, часами болтающиеся по улицам в полном молчании. Мне этого не довелось испытать даже в школьные годы чудесные, а сейчас вроде как и поздновато уже было наверстывать. И тем не менее кое-какое представление об этом я получил. Хотя, конечно, смешно говорить, что киллер с десятилетним стажем, на счету которого около восьмидесяти трупов, в том числе штуки три, если не четыре — сегодня, человек с черствым, как недельной давности хлеб, сердцем, с первого, почитай, взгляда, влюбился в первую, почитай, встречную служащую гостиницы. Ну, пусть не гостиницы, пусть отеля. Суть не в этом. Конечно, никакой влюбленности пока и в помине не было. Но я чувствовал, что после совместно проведенной ночи все может измениться. Меня это, откровенно говоря, пугало. Влюбляться в такой момент — глупее не придумаешь, правда? Но меня каким-то магнитом тянуло к Анжеле, заставляя довести начатое до конца.

В холле я, оставив на минутку даму в одиночестве, нырнул к окошку администратора, протянув сидевшему там человеку двадцатку. Можно было обойтись и десяткой, но я решил перестраховаться.

— Ты эту девушку не видел, хорошо?

— Путана? — тон, которым он сказал это, был безразличным, но жест, которым выхватил деньги — хищным, так что я его спокойствию ни на грош не поверил.

— Считай, как хочешь. Но ты ее не видел.

Он кивнул и протянул мне ключ.

— Быстрее.

— Ясно, — кивнул я, и мы с Анжелой буквально растворились в воздухе.

В номере она огляделась и удивленно заметила:

— А здесь неплохо.

— Ага, — усмехнулся я. — Можешь располагаться, как дома. Мне тоже «Сибирь» сначала ночлежкой показалась, но напарник настоял. Сказал, что я сужу по одежке, а надо в душу заглянуть.

— У тебя напарник есть? — удивилась она.

— Есть, — подтвердил я, набирая номер дежурного. — Умный, как прыщ на заднице, извини за выражение. При нем даже сидеть неудобно, — она улыбнулась, но я уже переключился, потому что в трубке раздался нужный голос. — Алло? Это из четыреста двенадцатого беспокоят. Заказ примите.

Продиктовав все, что хотел заказать, — причем список вышел весьма внушительным, — я повернулся к гостье.

— Ты действительно пир на весь мир устроить хочешь? — полюбопытствовала она.

— Почему нет? — удивился я. — В кои-то веки встречаю девушку, к которой меня что-то тянет, что ж мне теперь — это событие и отпраздновать нельзя? Фиг вы, пардон, мадам, за выражение, угадали.

Она засмеялась, покраснела и потупилась одновременно. Охренительная смесь! У меня пониже живота что-то зашевелилось, и мне не нужно было бежать в туалет и сдергивать с себя штаны, чтобы понять, что это такое. Просто я хотел ее — прямо сейчас, до того, как мальчик (или коридорный? или служка?) доставит заказ. Но опять-таки взял себя в руки. Потому что не хотел, чтобы нам во время этого действа помешали. Иначе был бы нарушен не просто акт физиологического удовлетворения двух человек, но нечто большее. Что именно — не могу сказать, но факт остается фактом — я уже ждал от этой ночи многого.

Заказ доставили через десять минут. И был это не служка, ни коридорный и уж тем более не мальчик, но тетка необъятных габаритов. Совковый стиль. «Сибирь» поддерживала его даже в этом. Вы соскучились по застойному антуражу? «Сибирь» приютит вас! У нас вы почувствуете себя, как дома. В «Сибири» вам самое место.

Крупногабаритная тетка хотела вкатить сервировочный столик прямо в номер, но я преградил ей дорогу. Мазанув по мне неодобрительным взглядом, она передернула борцовскими плечами и, оставив на меня дальнейшие заботы о заказе, отправилась в обратный путь, до ужаса напоминая при этом выброшенный на берег шальным цунами живой айсберг. Такая же большая и такая же неуклюжая.

Только когда я вкатил столик внутрь, Анжела действительно решилась почувствовать себя как дома. Сняла жакет и, засучив рукава, принялась сноровисто хлопотать над сервировкой. Надо сказать, у нее это получалось превосходно. Дайте мне сто лет тренировки — и все равно я так не смогу. Врожденное чувство композиции, присущее настоящим дизайнерам, архитекторам и художникам, у меня начисто отсутствовало.

Через десять минут мы уже сидели за столом и я разливал по бокалам вино «Киндзмараули». Я его никогда не пил, но попросил принести из вин — которое повкуснее. Принесли это. Пришлось подчиниться.

Разливать вино, как, впрочем, и открывать его, Анжела поручила мне, туманно пояснив при этом: «Мужская работа». Опять пришлось подчиниться.

А впрочем, я был не в обиде. Сидя на разливе, я мог контролировать процесс поглощения спиртного. А потому для начала с небольшим промежутком дважды наполнил бокалы. Анжела слегка опьянела, зато я своего добился: язык у нее развязался и почувствовала она себя более свободно. Мне это было на руку, потому что мы сделали решающий шаг к постели. Оставалось только не переборщить, чтобы в самый ответственный момент она не оказалась пьянее, чем нужно.

Такой вариант был вполне возможен — я вдруг заметил, что она настолько увлеклась разговорным процессом, что совершенно забыла о необходимости закусывать.

— Ты кушай, кушай, — я указал подбородком на блюда с вкуснятиной, прерывая ее излияния. Потом подумал и добавил: — А то исхудаешь, никто любить не будет.

— Любовь от толщины не зависит! — авторитетно заявила она.

— Да?! — поразился я. — Ты полагаешь, все дело в длине?

Она состроила забавную гримаску задумчивости, потом расхохоталась и привычно залилась краской. И стала закусывать.

Вот так мило мы с ней и сидели. А у стены в полной боевой готовности раскорячилась кровать.

— 17 —

Анжела сопротивлялась недолго. После полутора бутылок мы уже сидели более, чем рядом (я — в кресле, она — на моих коленках) и целовались взасос. Моя рука самым нахальным образом шарила под ее коротенькой юбкой. Правда, добраться до трусиков с целью снять их Анжела мне пока не позволяла — каждый раз, хихикая и краснея, отбрасывала ее. Дескать, щупать — щупать, а дальше — не смей.

Но я был настроен весьма решительно. Мои брюки уже рвались по швам в определенном месте, так что отступать мне было некуда.

Решив, что поцелуев хватит, — губы тоже не казенные, в самом деле, а они уже болели, в порыве страсти продавленные зубами, — я споил нам еще бутылку «Киндзмараули» и, подняв Анжелу на руки, отнес ее на кровать.

На этот раз она даже не думала сопротивляться. Все ее речи, произнесенные днем в фойе «Ангары», как я и ожидал, оказались просто болтовней. Она знала, на что шла. И я тоже знал. Поэтому, поудобнее устроив ее на кровати, я принялся за самое увлекательное на свете — для настоящего мужика, разумеется — занятие, а именно: стал снимать с женщины одежду.

Увлекательнейшее занятие — сперва помочь снять водолазку, белую, как снег, и открыть плоский живот и высокие груди, прикрытые белым лифчиком. Потом — юбку. Потом… Ну, в общем, и так далее, до полного неглиже. Я откровенно наслаждался, как почитатель импрессионизма, обнаруживший в сундуке своей бабушки запыленный подлинник Гогена. Думаю, Анжела тоже получала удовольствие от этого процесса.

Потом она раздела меня, и мы оказались в постели, переплетенные, как клубок змей. Как это все происходило, я почти не понимал — страсть и вино стерли черты реального, мы словно потонули в каком-то дурмане. Наверное, нечто подобное испытывают наркоманы, наширявшиеся своего зелья. Я не знаю, я не пробовал. Но подозреваю, что наши ощущения были сходными — экстаз, эйфория, назовите, как хотите, суть от этого не изменится.

Я облизывал ее упругие груди, прикусывал соски, она в ответ стонала и с силой сжимала меня ногами. Когда же мои пальцы добрались до ее затвердевшего клитора, стоны перешли в поскуливание, а моя спина познала радость общения с ее острыми ногтями. Я решил, что хватит ласк, пора переходить к более близкому — или глубокому — знакомству, и вошел в нее, подбадриваемый ее голосом и волнообразными движениями таза. Я хотел ее, она хотела меня, настал момент, когда мы оба добились желаемого. Что может быть лучше?

Да ничего. А вот хуже — может. Это когда в дверь раздается стук и голос Ружина неуверенно спрашивает:

— Чубчик, ты уже здесь?

В лучших традициях многосерийных фильмов. На самом интересном месте следует заставка: «Конец очередной серии».

Я застонал в бессильной злобе. Понятное дело, ни о каком сексе теперь и речи быть не могло. По крайней мере, на ближайшие пару часов. Я почувствовал себя бревно-бревном, лежа на Анжеле, которая тоже прекратила работать бедрами и теперь вытянулась подо мной, закрыв глаза и вцепившись руками в простыню. Верхние зубки впились в нижнюю губу, и я вдруг подумал, что этак ее, пожалуй, недолго и прокусить. Поэтому наклонился и легко поцеловал Анжелу в уголок рта. Она слегка расслабилась.

Но хуже всего было то, что от неожиданности мышцы ее влагалища сжались, и я не мог скатиться с нее, подойти к двери и набить табло суперорлу Олегу Ружину, который не смог найти для визита более подходящего времени и теперь бормотал из коридора:

— Эй, Чубчик, ты там?

— Да, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более спокойно. Кажется, из этой затеи ничего не получилось, но Ружин, услышав ответ, невероятно возбудился.

— Ну, наконец-то! А я думал — куда это ты делся? Мне нужно с тобой поговорить.

— Мне тоже нужно с тобой поговорить, — я заскрипел зубами. — Только попозже, хорошо? Я сам к тебе зайду. Мне нужно еще кое-какие дела уладить.

— Хорошо, — легко согласился он. — Я у себя подожду.

Мы услышали, как удаляются его шаги по коридору. Мы бы услышали и их приближение, если бы не были так заняты в тот момент.

Анжела вдруг весело и совсем неистерично засмеялась, приглушив смех ладошкой. Я с тревогой посмотрел на нее, но истерикой, кажется, действительно не пахло, и я осведомился:

— Ты чего?

— О, господи! — простонала она, захлебываясь. — Так напугать бедную девушку! А ты молодец — «кое-какие дела уладить»!

Я тоже несмело хохотнул. Но она меня все-таки заразила, и через секунду мы уже хохотали вовсю.

— Ох! Хорошо, что дверь была закрыта! — причитала она. — Представляю его физиономию, когда бы он вошел и увидел, что мы…

Я тоже представил себе это и мне стало еще веселее. Человек может застать себе подобного сидящим на унитазе и будет смущен куда меньше, чем став свидетелем чужого полового акта. В последнем случае его лицо сразу делается глупым и он принимает вид, что ничего особенного не происходит — просто двое делают гимнастику. Тогда как в первом случае ему ничего не будет стоит саркастически осведомиться: «Серешь? Ну-ну!». И инцидент будет исчерпан. Почему такая разница — непонятно, но что есть, то есть. Это закон природы, а законы не обсуждают, их выполняют.

Секс у нас все-таки был. Не такой страстный, каким обещал стать до появления Ружина, но это, наверное, правильно. Трудно было ожидать от нас, что мы снова нагреемся до той же степени. Нет, мы сделали это медленно и спокойно и, надо сказать, ни она, ни я результатом разочарованы не были. Когда я покидал Анжелу, она расслабленно вытянулась под одеялом, прикрывшись им до пояса, и смотрела на меня спокойным взглядом удовлетворенной во всех отношениях женщины.

— Ты надолго? — спросила она, когда я, натянув брюки и футболку, суматошно пытался всунуть ногу в тапочек. Это у меня, по какой-то причине, получалось плохо, но ответить не помешало.

— Да, наверное. Полчаса, как минимум. Дела.

— Понимаю, — сказала она и хихикнула. — Я тебя все соки выжму. И когда ты придешь, мы повторим все заново. Тогда я из тебя все соки выжму.

— Ужас какой, — сказал я. Тапочки мне, наконец, покорились, и я тоже был удовлетворен во всех отношениях. — Хотя я не против. Ты, главное, не засни.

— Не переживай, — успокоила она, и я вышел из номера, захлопнув за собой дверь.

Ружин, когда я вошел, восседал в кресле и читал газету. Увидев меня, он отложил ее в сторону и как-то по особенному суетливо стал оправдываться, хотя я ему не успел сказать ни слова.

— А я вот сижу, читаю. Время как-то убить надо. Купил вот сегодня днем «Комсомолку», думаю — зря, что ли? Хоть буквы знакомые поискать, — он явно чувствовал себя виноватым, хотя в чем именно, я пока даже предположить не мог. — Я зашел в восемь — тебя не было. Тогда я решил заходить каждый час.

Я взглянул на куранты. Они показывали половину одиннадцатого. Значит, неудачный визит Ружина пришелся на десять часов. Но ведь в записке я указал, что вернусь в половине десятого. Если бы он зашел в это время, небольшого недоразумения удалось бы избежать.

— Ты что, не нашел мою записку?

— Нашел, — сказал он. — Но через час — это вернее. Кстати, что это за налоговая? Я так и не догадался.

— Менты, — объяснил я. — Все расскажу, не переживай. Только лучше бы ты все-таки в половине десятого зашел.

— У тебя там баба, да? — усмехнулся Ружин. Усмешка вышла кривоватой, и я понял, откуда растет его чувство вины.

— Так ты знал? И все равно начал ломиться в дверь?

— Когда я ломился, я еще не знал, — возразил он. — Но когда уходил, услышал смех. Черт меня подери, если я не знаю, как смеются женщины.

— Вон оно что, — сказал я. Готовность разозлиться рассосалась, и это было к лучшему. — Тогда понятно.

— Извини, если помешал, — добавил Ружин, окончательно заглаживая свой промах. — Только, по-моему, вы все равно все сделали.

— Ну, — я кивнул. — Сам понимаешь, в этом деле либо все, либо ничего.

— Это верно, — согласился он. — Ну, давай к делу. Рассказывай, что у тебя там с милицией приключилось.

Мне жутко не хотелось травить душу, вороша свои дневные переживания, — ничего приятного в них не было, — но уходить от разговора было глупо. Мне нужна была его помощь и, возможно, его совет и, каким бы нашкодившим шпанюком я себя при этом не чувствовал, рассказать все было необходимо.

Ружин внимательно выслушал меня, ни разу даже не перебив. При этом он до смешного был похож на законченного психоаналитика, но мне было не до улыбок. Я страшно переживал, что приходится рассказывать кому-то, как я облажался.

— Ясно, — сказал Ружин, дослушав исповедь. — А я, признаться, думал, что это в тебе инстинкт убийцы взыграл. А это, оказывается, несчастный случай. Досадно, но не смертельно. А с гаишниками можно договориться. Я сегодня же позвоню в ФСБ, пусть они связываются, улаживают, умасливают, в общем, что хотят, то и делают. Тебе сейчас еще с автоинспекцией забот не хватало.

— Вот и я о том же, — кивнул я. — Кстати, о птичках, ты заглядывал под матрац своей кровати?

— Ты о тайнике с оружием? — безразлично спросил он. Я-то хоте его удивить, а он, оказывается, был в курсе.

— О нем. Ты знал?

— Конечно.

— Почему тогда мне ничего не сказал? — я все-таки почувствовал раздражение. Ружин мне не доверяет, надо же!

— Я же говорю — мне почему-то все время кажется, что ты не справишься со своим инстинктом убийцы.

— У меня нет никакого инстинкта убийцы! — зло сказал я.

— Но ведь ты сам сказал, что в «Москве» он у тебя был, — мягко возразил он. Ну, ни дать — ни взять, настоящий психоаналитик, пытающийся успокоить буйного пациента. Мне стало противно, и я раскипятился еще больше.

— Ты ничего не понимаешь! И не поймешь. То, что было в «Москве» — это совсем другое. Меня загнали в угол, и во мне проснулся берсеркер. Но когда я держу в руках оружие, моя крыша остается на месте. Так было всегда.

— Ну, все когда-нибудь случается в первый раз, — заметил Ружин, причем довольно резонно. Но мне на его резонность было плевать.

— Знаешь, что я тебе скажу, фрайер? Я тебе скажу, что это очень отдает недоверием. Ты мне не доверяешь. Возможно, даже думаешь, что я способен на двойную игру, так что лишний контроль за мной не помешает. Может быть, я и не прав, но именно такое у меня сложилось впечатление.

— Если оно у тебя такое сложилось, то я — пас, — Ружин развел руками. Но ты действительно не прав. Так что давай успокоимся. У тебя был сегодня тяжелый день, понимаю. Но я тебе говорю, что у меня тоже был не курорт. И ссориться по этому поводу нам нет смысла.

— Да? — хмыкнул я, недоверчиво глядя на него. Весь такой чистенький и гладенький, что аж блевать тянет. Неужели и он умудрился где-то напортачить? Грех, конечно, но это было бы бальзамом на мою израненную душу. — Ну, рассказывай.

Он рассказал. И я, откровенно говоря, был им очарован. Он, конечно, пару раз по отношению ко мне поступил по-свински, но он же чуть не завершил нашу операцию одним махом. Собственно, я не считал, что это его вина — просто Козодою повезло и он смог избавиться от слежки. Но Ружину тоже повезло — он убежал от смерти.

— Ну, в общем, счет пока равный? — уточнил я, когда он закончил свою повесть.

— Черта с два, — буркнул Ружин. — Они теперь знают, что за ними ведется слежка. Так что мы в проигрыше. К ним теперь и близко не подойдешь. Вот я и хотел тебя спросить — может, у тебя какие-то мысли по этому поводу появились?

— Зачем? — удивился я. — Твой план — лучшее, что можно придумать. И это не в качестве подхалимажа. Пусть они о нас знают. Но они не знают, что ты пометил путь, которым выбирался Козодой. У нас есть координаты центра. У нас есть карта. Козодой ушел — ну и фиг с ним. Ты хотел прямо сегодня ночью наведаться туда — вот и наведаемся. Нечего время терять. Кстати, нам потребуется специалист-медвежатник?

— Наверное, — рассеянно сказал Ружин. У него был такой вид, словно он прикидывал, насколько я прав. Возможно, так оно и было. — А у тебя что, в этом городе есть связи с уголовниками?

— Зачем с уголовниками? — оскорбился я. — Я, к твоему сведению, к уголовному миру вообще только по касательной отношусь.

— Знаю-знаю, — усмехнулся он. — Наемные убийцы — обособленная каста, так?

— Вот именно, — кивнул я. — Просто я сегодня паренька встретил…

Я рассказал ему о Ежи Лозецки, чьи мама и папа были поляками и который собственными руками собрал тачку, больше смахивающую на «Челленджер» сразу после катастрофы, чем собственно на тачку. И мы сошлись во мнении, что такой парень нам будет просто необходим. В документах ФСБ все больше упоминалось о компьютерах и компьютерной памяти, но это была непроверенная информация. Где гарантия, что сектанты не записывали свои сведения от руки и не хранили их в несгораемых шкафах? Да и, даже в случае полной их компьютеризованности, использование сейфов отнюдь не исключалось. Мало ли для чего они могут понадобиться.

Поэтому я сразу сел на телефон и позвонил Лозецки. Но трубку взяла какая-то девица с писклявым голосом, которая лишь после долгих пререканий согласилась позвать парня. Мотивировка ее была проста и безмятежна: рабочий день закончился и Ежи занимается своими делами. Я посоветовал ей тоже заняться своими, а именно: сменить прокладки, чтобы улучшилось настроение, и не лезть в мужские дела. Девица презрительно хмыкнула, но Лозецки к телефону все-таки позвала. Я, честно говоря, совсем забыл, что он дал мне номер гаража.

— Ты на Люську не обижайся, — добродушно сказал мне польский паренек. — Она думала, что это мой папашка. Они друг друга на дух не переносят. Полный антагонизм.

— А что, мы с твоим папашкой похожи? — поинтересовался я.

— Ничего общего, — усмехнулся он. — Но по телефону спутать можно.

— Ежи, помнишь, я говорил, что, возможно, предложу тебе подработать?

— Такое не забывается.

— Двести баксов. Работы всего час или два. Нужен человек, который разбирается в железе. И может работать с сейфами. Короче, ты в самый раз подходишь.

— Да ты меня не так понял! — расхохотался он. — Я в железе не очень секу. У меня есть возможность доставать детали, а ковыряюсь со всем этим добром не я. Но, если нужно, могу доставить тебе этого парня.

— А он надежный? — осторожно осведомился я.

— Как железная дорога.

— Тогда подвози его к «Сибири» к трем часам ночи.

— Сегодня? О`кей.

Он положил трубку. Я тоже положил трубку. И заметил, что Ружин удивленно смотрит на меня.

— Ты чего? — спросил я.

— Двести баксов, — сказал он. — Из каких это, интересно, фондов ты собрался доставать эти деньги? Уже не из собственного ли кармана платить будешь? Это же, почитай, весь аванс уйдет.

— Ага, — кивнул я. — Весь аванс. Только ты не ругай меня сильно. Очень уж мне хочется «Белым детям» на хвост наступить.

— Ну, ты даешь! — усмехнулся он. — А почему его сюда именно к трем часам подвозить надо?

— А потому что мы в центр к четырем часам пойдем.

— Именно к четырем?

— Именно к четырем. Видишь ли, если там есть охрана, — а она там наверняка есть, — то в четыре часа она будет в самом неохраноспособном состоянии.

— Логично, — согласился он. — Значит, до четырех?

— До трех, — поправил я. — В четыре мы уже должны быть там. И не забудь позвонить в ФСБ.

— Само собой, — кивнул он.

Я вернулся в свой номер. Анжела сдержала слово и не заснула в ожидании меня. А потом уже я не давал ей заснуть до двух часов ночи.

Отпущение грехов. Продолжение