… да во сне привиделось

Роберт Кузьмов

Рассказ

… да во сне привиделось

Снится мне сон…

В роскошных апартаментах – тёмное золото, темное дерево, классические плафоны – множество людей. Я ощущаю их не как индивидуумов, а как бы общим фоном; ощущение говорит мне, что  люди эти, захваченные какой-то торжественностью, мне знакомы:   то ли они давние мои сослуживцы, то ли разновременные спутники по жизни.

Я – среди этих людей. И всё существо моё пронизано зыбким, тревожным, как будто на грани жизни и гибели, чувством огромной любви к женщине, чувством щемящим, колышущимся в божественной сладости и смертной тоске.

Эта женщина стоит поодаль, окружённая людьми в смокингах и вечерних платьях. Как она прекрасна! Но ей безразлично сейчас: прекрасна она или уродлива (мне незачем знать это, но я почему-то знаю). Сейчас ей небезразлично только одно, и в этом одном она утонула и изнемогла, и это одно – её любовь ко мне.

Но кто же она?

В моей жизни было три возлюбленных. Я знаю, что такое любовь. Я любил этих женщин.

Первая из них узнала, что любима мною, через два года после того, как мы виделись с нею последний раз.

Вторая всегда знала, что я люблю её тяжкой, мучительной, почти непереносимой любовью; также тяжело и мучительно любила меня она. Но нашей любви не суждено было развиться… нет, не то… как глупо я выразился. Именно развилась она, созрела до предельного совершенства страстной любовной муки, но… ведь любовь – разве только мука? За опалённые этой любовью годы мы так и не пришли друг к другу: когда вся моя нежность  изливалась на неё, она становилась надменной, холодной, насмешливой; когда же она светло и ласково глядела на меня и, готовая бежать за мною хвостиком, говорила слова, от которых замирало сердце и кружилась голова, тогда я  отвергал её, каменея от прошлых обид и мстя ей за них. И так было всегда. И это было фатально. Мы оба понимали эту необъяснимую фатальную несходимость, но не смогли её преодолеть. Так и умерла любовь… Да нет, не умерла; доселе занозой саднит в моём сердце.

Третья – моя жена.

Эти три женщины  приходили в моих снах не слишком часто, но всегда памятно. Иногда они приходили ускользающими тенями, но я различал их, хотя порою и невнятно; а иногда они как бы перетекали одна в другую. Две первые манили и терзали меня неутолённым наслаждением; третья – жена – обжигала пронзительной неизбывной жалостью, и мы безмолвно рыдали, глядя друг на друга, и я просыпался тогда в слезах. В последнее время образ жены стал всё чаще сливаться с образом моей матери,  и я уже не понимаю, к чьей припадаю груди, проливая безутешные слёзы обо всех, кого я обидел, о моей неправедной жизни, и ещё бог знает о чём…

Но та, которая… сейчас стоит поодаль, — кто же она? Которая из трёх? Или она – все три?.. Нет, этих трёх в ней нет. В любовном стремлении к ней у меня шевельнулась мысль: а как же жена? Ведь если жена – в ней, то не должно бы быть такой мысли… Нет, она  это — Она. Она была до и будет после. Она была всегда, и я её знал, но…

я тех мгновений не восстановлю,
как молод был, как ты была прекрасна,
и я не знал, что я тебя люблю.

 Я спозаранок канул в бездорожье,
на воле в поле выбрал скакуна.
Я знал, что без тебя мне — невозможно,
но я не знал, что ты – всего одна.

Она не смотрит в мою сторону, но я знаю наверняка, что она ждёт меня, и только меня, и любит меня каждой жилкой, каждой клеточкой своего тела и всей непостижимой тайной своей души.

Я пошёл сквозь смокинги и вечерние платья и стал перед нею. И всё исчезло: и зал, и людской фон в зале, и свет, и мрак. И ничего стало не нужно; всё бывшее и не бывшее стало ничтожным.

Она обратила на меня свой взор и сказала странные, вовсе не показавшиеся мне странными, слова:

— Дайте хоть я Россию-то поцелую…

Наши губы слились, и вся она стала – во мне, а я – в ней. И это было невыразимое, запредельное счастье, больше которого не бывает, и… которого больше не будет.

Когда наши уста разомкнулись, она вздохнула глубоко и сказала:

— Как хорошо с тобой целоваться!..

Я повернулся, и ко мне прилипли порочно-любопытные взгляды множества людей, расступавшихся передо мной с ёрнической поспешностью…

Я закрыл… (или открыл?) глаза и увидел моего брата, умершего одиннадцать лет тому назад. И вкруг него — деловитые мужчины в тёмном, и тёмного дерева отдельно стоящая трёхстворчатая дверь. Брат и мужчины в тёмном обсуждали планировку какого-то помещения – мне это было непонятно, но огромная дверь меня впечатлила, и мне очень хотелось сказать, что для такой двери комната должна быть по ширине никак не меньше трёх метров.

А они всё говорили – и мужчины эти, и брат. Брат был тут главный. Он сказал мне: — Пойдём. – и привёл меня в большой кабинет, почти пустой – то же тёмное золото, то же тёмное дерево – строгая классика.

Мы сели за большой стол, и мне, наконец, удалось сказать, что для такой большой двери комната должна быть по ширине никак не меньше трёх метров.

— Она и не будет меньше, — сказал брат.

— Конечно, конечно, — согласились мужчины в тёмном.

Брат улыбнулся и сказал: — Ну вот, теперь мы будем вместе…

… и сон мой кончился.

Что же теперь? Кто ждёт меня? И где?

И почему «… поцелую Россию»?