Вознесение поэта Жмуркина

Нет, непризнанный поэт Иван Жмуркин, конечно, не собирался так рано покидать родную, хоть не очень уютную, Землю: столько нереализованных замыслов клубилось в его высоколобой голове, красиво обрамлённой золотисто-рыжими кудрями. Благодушный и расслабленный, он мирно шёл по упавшим листьям домой через притихший вечерний парк, на ходу дожёвывая хот-дог, из кафе, где посидел с друзьями по случаю получки, когда повстречался с этой невзрачной парочкой.

Судя по потрёпанной одежде и безжизненно-бледным лицам с потухшими глазами, им срочно нужны были деньги для новой дозы, но Жмуркин воспротивился экспроприацию своего кошелька, вполне отдавая себе отчёт в том, что месть грозной супруги Тамары будет пострашнее любых хулиганов. За что и получил пустой бутылкой из-под шампанского по голове от жаждущих кайфа.

И вот Жмуркин возносится всё выше и выше в бездонную голубизну октябрьского неба.

Растаяли суетливые фигурки озабоченных своим выживанием людей, и взору открылась грандиозная панорама осеннего пожара пригородных лесов, уравновешенная на горизонте приглушённым блеском уже остывших вод великой реки.

Благодушно-созерцательное настроение Жмуркина было прервано внезапным появлением чёрта с полупрозрачным телом.

— Э, уважаемый! А за что меня в ад, собственно говоря. На мне больших грехов нет.

— Ну, в ад или в рай — не мне решать. Это от Всевышнего зависит. Грешки же у тебя имеются – винопитие и прелюбодеяние с Колькиной женой Наташкой, например. А я просто твой личный чёрт-соглядатай. Веду учёт для твоих грехов для доклада на Страшном суде.

— Не понял, — удивился тщедушный Жмуркин, почесав свою изрядно растрёпанную ветром шевелюру. – Я про ангела своего знаю, а вот про чертей личных не приходилось слышать.

— Надо было больше читать, Жмуркин, не задавал бы сейчас глупых вопросов,- строго сказал чёрт. – Об этом говорит Мишна-Торе – древний свод еврейских законов.

— Однако, ты чертовски грамотен э…

— Гаврила. Кстати, зови меня лучше Лукавым или Бесом. Кто часто имя чёрта поминает, имеет большие проблемы, особенно с головой. Вот у Гоголя галлюцинации были, а Мопассан вообще в психушке в полном безумии дни свои многогрешные закончил.

— А что это у тебя, Гаврила, тело вроде немного просвечивает на солнце?

— Сотворил мне Господь душу и два тонких тела, а вот обычное и не успел. Как раз подоспела суббота, а в субботу мы, как известно, не ходим на работу. А потом и забыл доделать — текучка одолела. Это у вас, православных, выходной в воскресенье, а мы традиции блюдём свято! Грех в субботу работать, а ты, наверно, стишки свои по субботам про женщин легкодоступных писал, воспевал их срамные места. У меня всё записано! Ответишь за это на Страшном Суде! – пригрозил он длинным кривым пальцем с остроконечным ногтем, который сильно смахивал на коготь.

— А я ведь и про вашего брата – бесов — стихи слагал, — скромно потупил взор Жмуркин.

— Да, ну? Издевался наверно. Типа, мех на нас не такой как на норке – не играет, мол, совсем и улыбка не американская, — подозрительно прищурился бес.

— Да, нормальный у тебя мех, Гаврила, эксклюзивный, можно сказать, — заискивающе улыбнулся Жмуркин. — Сейчас уже норка – дурной тон. А улыбка у тебя чисто американская – не только дёсны видно, но даже гланды и трахеи.

— Правда? А ну-ка подойди поближе загляни в самое нутро, — скомандовал Гаврила.

— Что-то светится вроде, — озадаченно сообщил поэт.

— Вот это и есть свет в конце тоннеля, — весело заржал бес своей не очень приличной шутке. – Ладно, смотрю, ты парень смышлёный. Почитаю твои стишки на досуге про дела наши многотрудные. Понравятся, замолвлю словечко за тебя. Может, даже увековечим.

— Ты уж, чёртушка дорогой, только про Наташку ему не доноси. А уж, если памятник…

— Молод ты слишком, чтобы о памятнике мечтать. Дай бог, как говорится, бюст у родного дома, чтобы было куда почитателям цветы возлагать по юбилейным датам, — строго опустил на землю размечтавшегося было поэта Гаврила.

— Да я что. Мне и бюст в радость. Только, родной, — и он по-братски обнял широкую волосатую спину Гаврилы, — уж лучше бы из бронзы тогда. Сейчас столько хулиганья развелось и наркоманов. Не дай бог, ухо отобьют или нос. Или вообще голову собьют булыжником.

— Всё в руках божиих, — и он снова воздел свой волосатый палец к небесам. – Погуляй-ка, пока я Самому не доложу. Можешь к дому родному слетать, глянуть, как там без тебя жизнь бурлит.

Жмуркин нырнул вниз к своей пятиэтажке в пригороде, утопающем в неистовом пламени осени.

Возле родной хрущёвки толпился народ, комкая в руках букеты.

«Кто-то умер, наверно, подумал Иван Жмуркин, но где венки?»

И вдруг его сердце подпрыгнуло от радости, и скупая мужская слеза рухнула на выстроившуюся в очередь толпу с цветами. В косых лучах заходящего солнца сверкнули золотые кудри бюста.

«Не обманул, Гаврюша родимый! Воздали-таки мне по заслугам. Вот она слава всенародная! Почти при жизни»

Немного смущал только профиль.

«Эх, кажется, подпортили мой чеканный профиль немного. Куда ни сунься, везде одни бракоделы. Наверно, гастарбайтеров подрядили отливать», — расстроился Иван, и ринулся вниз, чтобы получше разглядеть родное лицо, но, не рассчитав скорость на вираже, врезался в землю.

Он очнулся в полной тьме на чём-то жёстком.

«Кажется я в аду всё-таки. А как же бюст? Эх, Гаврюша, Гаврюша! А я так надеялся и верил тебе».

Где-то совсем рядом оглушительно загрохотал гром, всё ближе, ближе…

« Вот он, Судия, шагает. Скоро распнут мою душу бедолажную.»,- совсем пал духом поэт.

Потом свернула молния, другая. Жуткий сполох осветил помещение, и он вдруг с удивлением узнал родное окно, правда, без привычных штор.

Иван вскочил, распахнул настежь раму и в лицо ему ударили крупные холодные капли ливня. Он жадно подставлял своё воспалённое лицо обычной, хоть и запоздавшей земной грозе. «Я дома, дома!» — радостно завопил он во всю силу.

Сразу вдруг засосало в пустом желудке и ужасно захотелось есть. Жмуркин поспешил на кухню, которая, между тем, выглядела весьма убого. В углу стоял маленький старый холодильник советского производства, который они уже давным-давно отправили на дачу, а над мойкой и старой грязной плитой с той же дачи висела перекошенная сушка для посуды.

Жмуркин провёл провёл взглядом по ряду разнокалиберных тарелок — все были со сколами и трещинами. Говорила же Наташка, чтобы выкинул всю битую посуду – плохая примета. Наконец, нашёл почти целую десертную тарелочку и только протянул к ней руку, когда всё сооружение рухнуло на кафельный пол. Грохот был страшный! Потом Иван долго и шумно сгребал осколки тарелок при помощи огрызка веника и старого железного совка.

Вдруг в дверь неистово зазвонили. Старые часы с треснувшим стеклом на стене показывали половину третьего ночи.

В дверном проёме появилась Наташа, симпатичная блондинка, живущая этажом ниже в небрежно наброшенном халатике и с тяжеленной палкой в руке для раскатки теста. «Скалка», -вспомнил Иван. Та самая Наташка, с которой и случилось грехопадение Ивана, зафиксированное Гаврилой. Иван невольно вспомнил эти сладостные минуты греховной страсти и уставился на неплотно запахнутый халатик.

— Привет, Наташенька! Что, твой дальнобойщик Толик опять укатил в рейс? — улыбнулся Жмуркин, а Наташа, побелев, неожиданно стала падать.

Иван ловко подхватил её почти невесомое тело, бережно положил на единственный оставшийся в доме диван и стал лихорадочно искать телефон.

— Чёрт, куда все телефоны делись? Надо срочно скорую вызвать, — пробормотал он себе под нос и неожиданно услышал сзади знакомый голос,

— Возьми мой, Ваня, а кому это ты скорую помощь вызываешь? Плохо тебе? — заботливо спросила она.

Иван повернулся, и она снова стала бледнеть.

— Ты чего это, Натаха, а? Рогов у меня нет на голове как у чёрта.

— Зато борода козлиная, — она, наконец, немного взяла себя в руки. – Ты зачем такую бородищу отрастил? Боже, что я болтаю, — она обхватила пылаюшие щёки. – Завтра же поминки по тебе собираемся делать. Сорок дней будет, как умер. Тамарка мне и ключи оставила от твоей квартиры. И она вынула тяжёлую связку из большого кармана халата.

— А куда теперь всю еду девать? Собакам выкинуть? Боже, о чём это я, — и она снова схватилась за голову.

— Зачем собакам? Тащи сюда. Я голоден как стая диких волков. Слушай, а куда это моя жена на ночь глядя смылась? Как у тебя делишки?

– А жены у тебя, нет Ванюша. Она с Семёном Маечкиным расписалась – ну, с этим владельцем секс-шопа, Коротышкой. До уха ей не достаёт! Ещё и мужу моему про тебя наклепала, что ты меня, что я с тобой… ну ты понял. И подал мой Отелло Борюсик на развод, — она смахнула слезу,- Десять лет безупречного брака и все коту под хвост. А я слушай, думала, что воры у тебя шуруют в доме – грохот такой над головой среди ночи, пришла разбираться.

— Однако, смелая ты, Наташка. Да, черт с ними со всеми! Давай лучше отпразднуем нашу встречу! – повеселел Иван и пошёл брить бороду.

Они пировали почти до самого утра. Их безмятежный сон под узким старым одеялом, который бабушка называла верблюжьим, прервали пронзительные и злые звонки в дверь.

На пороге стояла раздражённая довольно смуглая Тома — женщина выдающихся габаритов — со своим маленьким, но шустрым Семёном и ещё одна незнакомая пара.

— Ты это…- растерялся Иван. — На поминки пришла?

— Очень нужно. И без меня помянут хорошо, Я тут квартирантов привела. Зачем квартире пустовать? А я у Семёна буду жить. У мамы совсем тесно стала – сестра замуж вышла и родила в медовый месяц.

— То есть, как это квартирантов в мой дом без моего согласия? Ты бредишь?!- напрягся Иван.

— А ты же умер, у меня и справка есть, — и она стала махать перед носом ошалевшего Ивана клочком бумаги.

Изловчившись, Наташка выхватила у неё справку и засунула себе в лифчик.

— Справка куплена за взятку. Мы ещё засудим тебя, подстилка Сёмкина. Не умер ты, Ваня, фактически, а пропал без вести. Только и нашли в парке твой недоеденный хот-дог и рукопись стиха «Вознесение». По фамилии и определили. Сгинул бесследно во тьме.

И Наташка изловчившись, выхватила у Томы справку и спрятала себе в лифчик.

— А ну отдай, шлюха! — надвинулись на неё Томка с Семёном.

— Что, оскорблять мою невесту?! — неожиданно для себя выпалил Иван и сразу вспомнил свои тренировки по джиу-джитсу и забыл свой вековечный страх перед грозной и могучей супругой. — Короче, если до вечера не вернёшь мои документы и бумаги на квартиру, а также мои новые вещи и любимую книгу «Приключения Тома Сойера», подадим на тебя в суд. Если доживёшь, конечно. А теперь – бегом за вещами!

Повторять не пришлось.

— На который час мои поминки назначены, Ната?

— На шесть. Отменить хочешь?

— Ни в коем случае! Посидим, давно соседей не видел.

— Ой, что это? — воскликнула Наташа, подойдя к столу.

На небольшой голубой тарелочке с золотистым ободком лежал прямоугольник из чёрной бумаги с очень короткой и безобразно кривой надписью красным цветом «Чистилище», а ниже такая же подпись «Твой Гаврюша».

Она протянула было руку, чтобы взять записку, как вдруг от её уголков потянулись вверх острые синие язычки пламени. Через несколько секунд на тарелочке осталась лишь кучка невесомого пепла.

— Что это за Гаврюша? Новый знакомый? –испуганно спросила Наташа, широко раскрыв свои красивые серые глаза.

— Да, очень хороший друг. Можно сказать, это он спас мне жизнь. Шутить вот любит. Фокусник.

— Так зови его к нам на поминки по старой жизни сегодня, — смущённо просияла она.

— Я-то позову, а вот придёт ли? — улыбнулся Иван. – Гаврила вечно занят.

Гаврила явился в смокинге, котелке, с тросточкой и небывало чисто выбритым.

— Везёт тебе, Иван, — улыбнулся он. – Даже на собственные поминки успел к столу.

Наташа расплакалась от счастья, а Гаврила, выискав у себя белоснежно белый платочек, заботливо вытер ей слёзы.

Он выпил и съел больше всех, пообещал подарок на свадьбу и незаметно исчез.

А Иван, по просьбе невесты, с тех пор стал писать под своей настоящей фамилией — Журбин. Псевдоним Жмуркин вызывал у любимой нехорошие ассоциации.

Журбин без сожаления порвал рукопись нового стиха «Сошествие Жмуркина на Землю» и принялся за лирику «Я вас люблю, Наталья, трепетно и нежно…»

Да, Гаврила любил добрую шутку и накануне бракосочетания Ивана приняли в СП. Повезло!

А после ЗАГСа молодые по новой традиции возложили цветы к бронзовому бюсту великому русскому поэту Пушкину во дворе родной пятиэтажки. Всё-таки, Гаврила, поразивший всех гостей на свадьбе безупречным белым фраком, был большим шутником.