Зимняя песня

Написано в соавторстве А. Б. Бурого, успевшего засветиться на этом сайте и его новой жены Ольги — талантливой сказочницы и просто очень хорошего человека.

Луна светила так ярко, что даже сияющие её ореол, кажется, переливался.

Так часто бывало в морозы, и Ульвар безотчётно боялся такой Луны. От холодного блеска резало глаза и путались мысли, от него хотелось спрятаться, но – не получалось отвести взгляда. Серебристый, нетронутый в лесной глуши снег отражал сияние миллионами искорок, и на поляне было светло, почти как на рассвете. Вот только свет был неправильным: он не дарил тепло, а забирал, забирал с каждым вдохом и каждым шагом.

Где-то заухала сова, и, будто откликнувшись на её голос, холодный пронизывающий ветер промчался по поляне, прямо сквозь Ульвара. Тот вздрогнул и очнулся. Проворчал:

— Спасибо, ветер, — поёжился и снова побрёл вперёд. — Вывел из забытья.

— Рождество сегодня, — походя крикнул ветер, кружась в еловых лапах и сбрасывая с них снег.

— Да как ни назови, — мотнул головой Ульвар, а про себя подумал: «Рождество? Это что-то вроде мороза, что ли? Да, стужа…».

Не любил он зиму. Он весну любил.

Весна всегда возвращалась в лес потихоньку, тайно, задолго до срока, когда первых проталин оставалось ждать и ждать, а о зелени никто и не вспоминал. Перемены улавливали  лишь те, кто ждал по-настоящему: запах реки из-под ледяной корки, шальной порыв ветра, эхо от простуженного вороньего крика, завиток в цепочке следов на снегу… А главное – свет. Он осторожно, как восстающий из спячки, становился настоящим – живым и тёплым.

Сейчас, среди зимы, эти воспоминания казались детской сказкой, но всё-таки они чуть-чуть согревали. И чтобы не упустить тепло, Ульвар стал вспоминать дальше.

Теперь он думал о соловьях. Когда воздух становился совсем тёплым и живым, а шерсть начинала отчаянно линять, птицы возвращались с юга и пели. Ночи напролёт они выводили свои трели, рассказывая о дальних жарких странах и радуясь звёздам, а где звёзды, там, как известно, и солнце. И пели, и пели всю весну и всё долгое, тёплое лето.

Ульвар слушал соловьёв, позабыв обо всём на свете, а стая неодобрительно косилась на своего сородича-меломана.

«Хороший охотник не должен отвлекаться на всякую ерунду, — говорили ему. – Музыка хороша, когда ты сыт. И когда сыта стая. Да очнись ты, сумасшедший!»

Раз, другой, третий… год, второй… Так и получилось, что Ульвар стал волком-одиночкой.

— Если бы соловьи пели зимой, – вздыхал он. – и холод был бы не так страшен. Но нет, каждую осень они собираются в стаи и летят, летят непонятно куда…

Однажды, совсем ещё волчонком, он попытался догнать птиц, но те летели слишком быстро, да далеко ли убежишь, не глядя под ноги. Он споткнулся о поваленное дерево, покатился кубарем и потом долго выл от боли и обиды, запрокинув морду вверх.

Ульвар и сейчас смотрел вверх. Там по-прежнему сияла огромная холодная луна – и он не выдержал, сел на снег, вытянул длинную морду и запел. Да-да, он тоже умел петь, и очень неплохо, пусть и не так красиво, как соловьи. Но дело не в музыкальных данных; о чём бы он ни думал, выводя рулады, песня всегда получалась грустной, и от неё хотелось то ли плакать, то ли бежать на край света. А разве грустная песня согреет в этакое «рождество»?

Он замолчал, понуро опустил голову… и вдруг вскинулся и навострил уши. Быть не может… Не может этого быть! В запорошенной снегами тишине ему послышалось, будто бы далеко, может быть, даже за рекой, раздалась соловьиная трель. Нет-нет, конечно, не летняя, очень слабая и неуверенная, но стало от неё как-то по-весеннему тепло.

Ульвар помотал головой, пытаясь определить, откуда долетел звук, снова навострил уши. И снова, по-прежнему слабо, но отчётливо запел соловей…

Эта неприятная история произошла с Аскольдом в самом конце лета и поначалу казалась не более чем просто «неприятной». Сквозь августовское тепло уже веяло осенней прохладой и ветром странствий, и всё чаще вспоминались песни про долгий путь, чужие земли, про жаркий юг. Их многие напевали между делом, готовясь к отлёту. Напевал и Аскольд, сидя на веточке и чистя пёрышки, как вдруг метнувшаяся мимо чёрная тень заставила его вздрогнуть и потерять равновесие. Аскольд сорвался с ветки, ударился о ствол дерева и полетел на землю.

Напугавшая его ворона была уже далеко, а сам он лежал на земле, скосив глаз на неестественно вывернутое и вмиг отяжелевшее крыло.

Сначала он ещё пытался его разработать – пытался изо всех сил, но выходило плохо, к тому же об охоте на насекомых пришлось забыть и перейти на дождевых червей. А крыло всё болело, всё тянуло к земле, и в безразличии червяков Аскольду виделась издёвка.

Прошло время, и ему удалось подняться над землёй – и целых несколько минут он был счастлив. Пока не понял, что несколько мучительных взмахов крылом не помогут ему преодолеть океан. А заморозки надвигались, и время утекало из-под крыла, как тёплый воздух.

Ещё немного – и стая снялась с места. Аскольд попробовал последовать за всеми, но очень быстро осознал, что ничего не выйдет. Больное крыло само поворачивало его вспять. Вот и всё, тоскливо подумал он, не я первый, не я последний, но почему же именно я…

А через несколько дней выпал снег.

Он падал большими хлопьями, мягко и неторопливо покрывая землю белым покрывалом. Аскольд смотрел и смотрел на невиданное зрелище, смотрел как заворожённый, примостившись на нижней ветке дерева и прекрасно зная, что этот снег несёт ему погибель.

Замёрзнуть бы соловью в считанные минуты, если бы не… ворона.

— Эй, ты! – каркнула она, тяжко приземляясь рядом на ветку и отряхивая снег с перьев. – Ты что, совсем спятил тут сидеть? Снега не видел? Ничего особенного, каждую зиму такого завались. Рождество придёт – ещё и не так будет. От холода все перья смёрзнутся. Бррр!

Так он и жил – только петь опасался. Но не петь было почти так же трудно, как не дышать, а долго ли можно протянуть, не дыша? Судя по морозам и снегопадам, страшное Рождество, предсказанное вороной, то ли наступило, то ли вот-вот должно было наступить, и Аскольд решился. Раз всё равно ему суждено замёрзнуть, пусть родной лес услышит напоследок соловьиную песню!

Но взяв несколько нот, певец прислушался. Надо же, не ему одному не спится в холода: где-то недалеко, за елями, выл волк.

Летом любая птица предпочла бы убраться подальше, но одинокая зима научила Аскольда слушать внимательнее. Он вслушался – и замер от внезапно нахлынувшей грусти: невидимый волк пел про  чудесный, добрый, но такой далёкий край света, где сам никогда не бывал и куда никогда не добраться птице с покалеченным крылом. Соловью захотелось плакать и лететь на край земли – но лететь было некуда, и он, собрав последние силы, запел, подхватывая песню хищника.

Ульвар, бесшумно ступая по мягкому снегу, двинулся на звук – звук позабытой весны, радости и надежды.

Вскоре перед ним оказалась заслоненная елями от ветра и снега пещерка (летом здесь выворотило огромное дерево). Ульвар постоял ещё с минуту, не веря своим ушам, а потом осторожно пополз вперёд, отводя морду от колючих иголок.

Песня оборвалась. Маленькая невзрачная птичка смотрела прямо в янтарные глаза Ульвара точно так же, как он несколько минут назад он сам смотрел на луну. Испуганно и заворожённо.

— Что ты здесь делаешь? – заговорил наконец Ульвар.

Птица молчала, оцепенев под янтарным взглядом.

— Почему ты не улетел со всеми? Соловьи всегда улетают на зиму… Твои перья – совсем не то же, что моя шерсть, тебе должно быть холодно. Да и с едой… чем вы там питаетесь? Насекомыми?.. Да что ты молчишь? Боишься, что ли?

Соловей чуть заметно кивнул.

— Чудак, ты же мне на один зуб, — усмехнулся волк. – Только аппетит дразнить… Да шучу я, шучу. Не собираюсь я тебя есть.

Но Аскольд замер от страха, не в силах пошевелиться, а Ульвар подумал, что никогда, никогда и никто не поверит хищнику, что тот любит музыку больше, чем мясо. И ему стало так грустно, что он выбрался из-под елей, выпрямился, вытянул морду к луне и снова завыл – о том, как тяжело, когда тебе не верят, и о прекрасном, но таком далёком крае света. И вдруг услышал тихий голосок:

— Это… это ты пел? Недавно? Там, на поляне?

— Я. А ты что здесь делаешь?

— Тоже пою…

— А почему ты не улетел? Соловьи всегда улетают зимой.

— У меня сломано крыло. И теперь я должен замёрзнуть, — Аскольд так привык к этой мысли, что говорил не задумываясь – не задумываясь о том, что крыло ведь давно срослось. Улетать всё равно было поздно. Но волк не обратил внимания.

— А почему ты должен замёрзнуть? Шерсть, конечно, теплее твоих перьев, но неужели они совсем не греют?

— Честно говоря, нет. И есть нечего, — Аскольд даже слегка улыбнулся недогадливости зверя. — Каждую осень я улетаю догонять лето. Зима не моё время года.

Волк сел на снег и задумался.

— А чем ты кормишься? – спросил он немного погодя.

— Насекомыми, древесными почками, червями… но их сейчас нет. Могу Оказывается, ягодами тоже можно, но все, что здесь были, закончились…

— Зимние птицы едят рябину, я сам видел, — вспомнил Ульвар. — Знаю я тут одно дерево… Подожди, я сейчас… Я тебе не дам погибнуть. Только, пожалуйста… не замолкай.

Он притащил несколько веток, усыпанных ягодами, и втиснулся в пещерку под елями. Аскольд отогрелся в его тёплом дыхании и теперь пел – в памяти всплывали десятки песен о солнечной Африке, где никогда не бывает снега.

А Ульвар слушал его, прикрыв глаза, время от времени взглядывал на снег и думал: «Как же красиво». Впервые с начала зимы ему было так хорошо.

Снова прошумел по еловым лапам ветер и снова крикнул:

— Рождество сегодня!

— Ты не знаешь, что значит «Рождество»? – спросил волк.

— Я думал, что так называют стужу… — неуверенно ответил соловей.

— Я тоже, — кивнул Ульвар. – Но, наверное, всё не так просто…