Г. Антюфеев.
ДОЖИВЁМ.
Рассказ
Умостясь на низенькой скамеечке, Владимир Иванович подставил полусогнутые ноги к печке, поводя зябко плечами, хотя был в опорках и душегрейке. Гудела тяга, ярко полыхали дрова, но, видимо, кровь утратила способность согревать пожилую плоть. Ничего не хотелось делать, хотелось вот так просто сидеть, уноситься вслед за крепким дымом самокрутки, что уплывал в поддувало вместе с воспоминаниями, мыслями и думами о былом.
Годы летят быстро-быстро: не успеваешь замечать и запоминать всё, что случилось, но некоторые моменты врезаются в память, тревожа или радуя её.
В натужную послевоенную годину загорелось научиться играть на баяне. Подхватил эту страсть от соседа – фронтовика, «первого парня на деревне», который был непременным участником всех празднеств, торжеств и посиделок. На танцах в местном клубе, когда надоедал хрипящий, изношенный, еле дышащий патефон, его просили сыграть что-нибудь для души. Федька «Кутузов» – одноглазый, одноногий красавец с вихрастым, истинно казачьим чубом, поломавшись для форсу, неспешно надевал ремни на плечи и разворачивал меха. Для Володи, живущего через улицу от клуба, наступал торжественный момент. Подсаживался к баянисту на длинную некрашеную скамейку, с восторгом наблюдал за бегающими по кнопкам пальцами, погружаясь в удивительно чарующие звуки, замирал, в буквальном смысле слова открывал рот, впитывая мелодии тщедушной мальчишечьей душой. Фантазировал: это он так лихо или медленно завораживает молодёжь, что пришла развлечься после трудного дня. В такие минуты музыкант становился Богом, хозяином – готов был с рабской покорностью выполнить любую просьбу, например, воды принести из бака, что стоял в тёмном коридорчике, или тащить тяжеловатый для Вовы инструмент к калитке Федькиного двора. В один из вечеров набрался храбрости и осипшим, прерывающимся от волнения голосом напросился к соседу в ученики. Тот, по-петушиному склонив голову набок, глянул на пацана и произнёс столь желанное: «Давай!»
Стал приходить на занятия и начал потихоньку учиться азам музыки. Жаль, обучение не носило постоянного характера: наставник то болтался где-то с лошадьми, то пропадал куда-то на несколько дней, то, хуже всего, напивался в дымину. В пьяном угаре ударялся во фронтовые воспоминания, начинал реветь, утирая и размывая слёзы по лицу, ругал всех подряд и, самое обидное, цеплялся в кнопочного друга, не отдавая никому. Так и засыпал… На следующий день трепал подопечного по голове и нарочито бодрым голосом спрашивал:
— Ну что, готов?
— Всегда готов! – отвечал мальчуган и, подражая Фёдору, степенно надевал ремни на плечи.
— Знаешь, Вовка, тебе нужен баян, — сказал как-то учитель, — попроси батю, нехай купит. Руки у него справные: сложит пару-тройку печей, и будет тебе на чём дома упражняться.
Папаня выслушал просьбу и пообещал осенью осчастливить покупкой.
Лето пронеслось в заботах и в развлечениях. Наступила пора ненастья с хлёсткими ветрами. В один холодный, промозглый, злой вечер в хату ввалился папка в промокшей насквозь одежде, не попадавший зуб на зуб, но довольный и счастливый. В руках, словно ребёнка, держал завёрнутое в фуфайку что-то увесистое.
— Гляди, сынок, чё я тебе купил!- радостно сказал, ставя на табурет и разворачивая свёрток дрожащими от холода руками.-…Баян! Сыграй!
— Да переоденься ты,- зашумела мать,- глянь, чё выдумал: оголился весь из-за какой-то гармошки!
— Это, дорогуша, не гармошка, а ба-аян,- ответил отец, стягивая с себя прилипшую одежду…
Огромнейшая, ни с чем несравнимая радость мальчишки омрачилась болезнью родителя. На следующее утро тот задыхался в горячке, надсадно кашлял, что-то бормотал в бреду… Так прошло два дня, на третий полегчало, и, виновато улыбаясь, попросил: «Сыграй, Вовк, «Во поле берёзка стояла…» Потом, отдышавшись, добавил: «Не бросай инструмент, учись хорошенько – девки все твои будут».
Матушка, облегчённо улыбаясь, слушала украдкой, продолжая хлопотать у печки.
— Ну, сыграй, сынушка, сыграй,- ещё раз обратился к наследнику. Мальчуган заиграл «Берёзку»… Батяня закрыл глаза, вслушиваясь в мелодию, лицо посветлело и стало внезапно каким-то неземным… Рука соскользнула с одеяла, стукнула костяшками пальцев о пол… тело вздрогнуло и неестественно выпрямилось… обмякло… Володя понял случившееся и, глотая слёзы, продолжал играть:
«Во поле берёзка стояла,
Во поле кудрявая стояла,
Лю-ли, лю-ли стояла…»
Наказ отца выполнил – научился играть, но музыкантом-профессионалом не стал. Отслужил. Окончил ПТУ – плотничал, строил. Мотался с бригадой по хуторам и сёлам. В одном из хуторов и встретился со своей суженой. Веселуха, озорница, острая на язык Надежда покорила сердце, и ездил к ней на встречи то с приятелем на мотоцикле, то на попутках… Видимо, ей понравился его нрав, густые волосы, лихо закрученные усы – сыграли свадьбу в весёлом сентябре и зажили в домике над речушкой. Детки пошли: сыночек да доченька. Надя, утратив девичью стройность, превратилась в добротную русскую женщину, которая нравилась больше и больше. Умеет сгладить углы в семейной жизни: где шуткой, где добрым словом, где лаской…
Сын с детства загалдил: «Буду милиционером».
— Да ты что, эта же служба трудная и опасная. Стреляют. Убивают.
Не убедили. Приводили другие, более веские, как казалось, доводы:
— У них одни обманщики сидят. Взяточники. ГАИ чего только стоит…
— Ну должны же и там быть честные люди, — отвечал.
И после армии поступил-таки в высшую школу милиции. Живёт с семьёй в городе. Майор.
А дочь и вовсе из родных мест улетела. Далеко. На Север. Как мать, учительствует, воспитывает детишек. Вышла замуж – на свадьбу старики подарили молодожёнам свой «жигулёнок», что заработал Владимир Иванович на уборочной страде. Обрадовался, когда начальство сказало, чтобы ехал получать машину. Поехал. А там сидят ушлые деятели, говорят: «Выкупай «Жигули» максимум через неделю или…». Пришлось подзанять денежку и пригнать автомобиль…
Дочка с зятем уговаривали побывать у них в гостях, он отнекивался, но однажды сдался. Находился на переднем сиденье – как князь. Только тяжёлым оказалось княжение: непривычно в роли пассажира – так и хотелось то на тормоз нажать, то скорость переключить, то… В общем, намаялся и уморился: сбоку сидеть – хуже некуда.
На Севере природа знатная. Мощная. У нас – как песня широкая и привольная, а там – как хор церковный или духовой оркестр на Красной площади в День Победы.
Побывал и в тайге. Сумрачно. Тихо. Разбрелись в разные стороны всяк со своим лукошком. А ему всё в диковинку. Огляделся вокруг, убедился, что никого нет, разулся и в носках прошёлся по мху. Как ковёр: мягко, приятно; и запах особый – не передаваемый словами. Присел на поваленный ствол, закурил незаменимую самокрутку… наслаждался тишиной, царящей вокруг. Внезапно до слуха донёсся необычный звук. Навострив ухо, уловил вибрирующий мотив расщепленного дерева. Перед глазами возникла картинка, виденная как-то по телевизору в программе «В мире животных»: бурый мишка, сидя, баловался остатком ствола – щепой, что торчала из пня. Старину как ветром сдуло с насиженного места, и очухался, когда вышел запыхавшись с обувкой в руках к широкой трассе, что рассекала тайгу… Успокоившись, заметил, что оставил лукошко с ягодами, когда позорно бежал от хозяина здешних мест. Праздновать труса не пристало весёлому баянисту, и, прихватив увесистую клюку, осторожно вернулся обратно. Тишина по-прежнему окутывала близлежащие места, было даже слышно, как ели роняли иголки. Лукошко стояло, где оставил, и наглые муравьишки уже деловито сновали по нему…
За ужином признался в грехе, на что зять, смеясь, заметил:
— От твоего самосада не то что медведь, тигр, будь здесь, и тот бы сбежал.
Долго Иванович не гостил, заскучал: ни воды таскать не надо, ни дров рубить, ни у скотины чистить… Сходишь за хлебушком в магазин – вот и все дела…
— Дорогу знаешь – теперь сам приезжай,- сказали ему на вокзале. На приглашение ответил с улыбкой: «Пойдём с бабкой на пенсию – будем по очереди ездить». Кабы знал, что так обернётся… Пришла приснопамятная перестройка – съела и стаж, и заработки, и пенсии, и про них, горбатившихся всю жизнь на государство, забыла.
Поначалу дети наведывались к ним каждое лето, а теперь всё реже и реже: денег нет. И не особо предвидятся.
Вздохнул, грустно взглянул на свои узловатые, скрюченные пальцы, столько переделавшие за жизнь, и стало жалко себя и старуху, приболевшую сегодня.
Письмо получили от дочери – обещают этим летом приехать. Хорошо будет: солнышко косточки согреет, а внуки – душу весёлыми голосами.
Сколько тут осталось-то… Доживём.