Свобода за решеткой.

1

Это могут быть очень разные обстоятельства, которые сводятся так или иначе в подавляющем большинстве случаев к двум – это собственный длинный язык и неспособность отстоять себя. Например, болтал лишнее о своей половой жизни, проиграл, находился в одном месте с обиженным (брал его вещи), играл авторитета, не являясь таковым, не смог противостоять давлению во время «раскачки» (всевозможных угроз и манипуляций, цель которых – сделать «отвергаемым») и прочее.

Так, с целью предотвращения падений на дно криминальной иерархии новичков – лиц, впервые попавших в места лишения свободы, разработана памятка с негласными правилами поведения. С этой памяткой «первоход»[1] знакомится, находясь еще в карантинном отделении на первичном психологическом обследовании.

ПАМЯТКА. Если Вы впервые попали в места лишения свободы, то следует придерживаться следующих негласных правил: 1. Соблюдайте гигиену свою и окружающих (чаще мойтесь, особенно после туалета; не пропускайте баню; не пользуйтесь туалетом в то время, когда сокамерники принимают пищу). 2. Ничего и никому не рассказывайте о своей половой жизни (многие попадают на дно криминальной иерархии из-за своего длинного языка и болтовни на эту тему; на самом деле это никого не должно интересовать, это – сугубо ваше). 3. Не играйте в азартные игры и в любые игры на что-либо (вы все равно проиграете – это прямой путь на дно криминальной иерархии). 4. Не хвастайтесь своими отсидевшими друзьями или знакомыми (лучше, если Вы о них ничего не будете говорить, поскольку не факт, что они были не на дне криминальной иерархии или не нажили себе врагов). 5. Суть всех правил – меньше болтай языком, больше думай головой. PS: Относитесь к тюрьме как к неприятному, но заслуженному уроку, который Вам предоставлен судьбой – пришло время переоценить жизненные ценности и приоритеты (понять значение семьи, близких, здоровых отношений, краткости жизни, свободы).

Есть еще умственно отсталые «обиженные», отличающиеся тем, что попадают на это дно из-за таких вещей, как несоблюдение гигиены, бедный и грязный внешний вид, постоянная необходимость просить что-либо (например, стрелять сигареты). Обычно сначала они становятся «чертями». Но это, в большинстве случаев, переходное состояние перед статусом «отвергаемого».

Если со стороны других заключенных положение этих людей вызывает, в лучшем случае, презрение или сочувствие, то и со стороны сотрудников к ним преобладает пренебрежительное отношение: в случае конфликта наиболее недалекие или «выгоревшие» работники могут напоминать им об их статусе и даже игнорировать их зачастую законные просьбы. Даже «рабочий пидар», который может получать сексуальное удовольствие от гомосексуальных отношений, понимает, что слово «пидар» здесь связано не столько с особенностями его половой жизни, сколько с его статусом. А статус этих людей в местах лишения свободы крайне низкий.

Типичным является то, что так называемые «авторитеты» на самые дерзкие поступки против администрации провоцируют именно «обиженных».

Далеко не каждый арестант в течение своих сроков резал себе вены по различным причинам обычно протестного и демонстративно-шантажного характера. Единицы пытались совершить акт истинного суицида. Но практически у каждого «обиженного» руки испещрены шрамами, многие из которых довольно глубокие – посыл был от души. И очень значительная часть этих людей признается в том, что совершала попытки суицида путем повешенья или каким-либо другим способом (среди этих попыток многие имели истинный характер). Почему так происходит? Потому что, кроме желания жить, в каждом человеке есть желание что-то значить, быть по возможности для большего числа людей значимым, важным. Это можно облечь в философскую «волю к власти» (Ф. Ницше) или в потребности в принадлежности и любви (А. Маслоу). Как ни назови – это дело лишь определений, дефиниций, суть же в том, что очень важно иметь значение для окружающих – будь то родительская семья, свои дети, рабочий коллектив или отряд заключенных. Всегда очень травматично, когда обесценивают тебя или что-либо твое.

Источники многих преступлений кроются в протесте против обесценивания со стороны родителей или других значимых людей. Источник всех революций – протест против обесценивания жизни и потребностей «низов». Этот протест – уже «заряженность» на действия, в том числе и насильственного характера. И если нельзя отомстить обидчику, то злости столько, что режешь вены вплоть до сухожилий и не чувствуешь боли – она появляется позже, когда перестают слушаться пальцы. Именно поэтому поведение «обиженных» часто непредсказуемо и может иметь крайне дерзкий характер – вплоть до нападения на сотрудников администрации. Игнорировать их просьбы, вызовы и потребности – очень недальновидно, а зачастую просто опасно.

Еще одной особенностью жизнедеятельности «обиженных» в местах лишения свободы обычно является одиночество, отсутствие поддержки со стороны даже равностатусных заключенных (более того, часто они унижают друг друга сильнее, чем более авторитетные арестанты). Тем более трудно пользоваться поддержкой со свободы: ведь если твои друзья или, не дай Бог, твоя женщина узнают, что в тюрьме ты был в «пидарах», то это очень большой вопрос: захотят ли они с тобой поддерживать хоть какие-нибудь отношения.

Алексей Петрович Корнеев обвиняется в преступлении, предусмотренном частью 4 статьи 111 УК РФ[2]. Поскольку в СИЗО сформировалась практика – сажать «обиженных» в камеру с «обиженными» с учетом статьи 33 «О раздельном содержании» ФЗ №103 «О содержании под стражей подозреваемых, обвиняемых и осужденных», пришлось ему сидеть в одиночной камере, так как «обиженных» с подобными статьями на тот момент в тюрьме не было. Одиночество – лучшее условие для самоанализа, переосмысления себя и своего места в жизни. Однако одиночество можно рассматривать и как вариант пытки, особенно если человек «на колпаке»[3] в совокупности с информационным голодом.

Большинству современных людей, пресыщенных информацией, тяжелее всего жить с самими собой, проводя постоянную и бесполезную ревизию собственной личности и жизни.

– Хочу с Вами посоветоваться, – начал он, присаживаясь в кресло. – Не знаю, с чего начать…

– Если не знаете, то начните с главного.

В кабинете на минуту-две повисла пауза. Он соображал, видимо, решался, тяжело вздыхая.

– Меня обвиняют в убийстве. Скоро будет суд. На суд придет моя гражданская жена и моя мать.

Он опять замолчал на одну-две минуты, тяжело вздыхая, сомкнув на груди руки и закинув ногу на ногу. Его взгляд блуждал от картины на стене к полке с книгами.

– Мне тоже иногда тяжело бывает говорить о чем-то важном… Особенно, если это что-то связано с чем-то очень личным и болезненным, – попытка сблизить позиции, чтобы стимулировать диалог часто срабатывает.

– Да, очень болезненным. Я уже не в первый раз сижу, но я никогда не думал, что могу убить… Я же сидел раньше только за воровство, – он расцепил руки. На левой руке были наколоты два перстня, один из которых обозначает «прошел малолетку» (отбывал наказание в воспитательной колонии) и «воровайка» (судим за воровство). – Теперь вот знаю, что, наверное, могу…

– Почему «наверное»?

– Потому что когда я уходил, он был живой и вроде бы умирать не собирался… Орал только от боли… Я его бил по ногам железным прутом. Утром выяснилось, что я перебил ему вены на ногах… Он умер от потери крови.

– Жестко Вы его. Откуда столько злости? Вернее, почему ты так разозлился, – поправка сделана с целью подчеркивания того, что он – автор собственных чувств, а не чувства ответственны за его поведение.

– Я просто хотел, чтобы он прекратил делать то, что он делал, – руки его сжались в кулаки и от напряжения даже побелели. Через несколько секунд он глубоко вздохнул, слегка расслабился и попытался сменить тему. – Я хочу поговорить о другом…

– Вы хотите сменить тему, потому что она Вам неприятна?

– Да нет… Я, наверное, пойду…

– Вы всегда так делаете?

– Как?

– Сбегаете, когда что-то неприятно или больно…

– Да, именно так я всегда стараюсь делать. И если бы я сделал так тогда – то сейчас бы не разговаривал с Вами, а сидел на диване со своей женой, смотрел бы телевизор и попивал вино с фруктами.… Или водку с селедкой, – он не просто высказал эту фразу до фруктов, он ее выстрелил, словно именно бегство – для него правильное и адаптивное поведение.

В кабинете повисла глубокая тишина. Такая тишина – величайшее благо консультативного процесса. В большинстве случаев – это начало собственно психологической работы (консультирования). Корнеев снова глубоко вздохнул и начал смотреть в глаза консультанту.

– Вы сейчас о чем?

– Не знаю, что говорить на суде…

– Думаю, лучше всего говорить правду.

– Вы сейчас не понимаете, о чем Вы говорите! – он снова возбудился, сжатые кулаки побелели. – В суд, скорее всего, придет мать и жена. И они узнают, что я «обиженный»…

Снова в кабинете стало тихо.

– Зачем об этом говорить в суде?

– Я тоже думаю: говорить или нет… я ведь начал бить его, чтобы он заткнулся, чтобы прекратил орать, что я пидар. Он постоянно требовал у меня денег – даже как-то в магазине начал орать, мол, я пидар, когда я не дал ему в долг. Я как увижу его, стараюсь на другую сторону улицы перебежать. Он же, если заметит – обязательно увяжется следом. Пока денег не дашь – не отвяжется. Сам он все время на стакане сидел, после освобождения не работал… как увидит меня, так постоянно оскорбляет, да еще во все свое хриплое хайло. Вот и тогда я зашел в общежитие к товарищу, он тоже вслед приперся денег занять. Там еще люди были… он все, мол, пидар, дай денег, а то глаз выколю. А я знаю – он мог выколоть глаз. Он уже так делал и сидел за это, это точно. Мы с ним последним сроком пересекались в колонии. Короче, во мне все вместе – страх и злость. Я даже не помню, как схватил этот прут. Как в тумане. Помню, что он орал от боли и клялся, что больше не подойдет ко мне. Когда я успокоился, он плакал как баба и извинялся… Я ушел, а наутро приехали мусора – мол, подох от потери крови…

Во время рассказа Корнеев был акцентирован и напряжен; говоря о том, как потерпевший плакал и извинялся, он впервые расслабил лицо, и можно было предположить еле заметную улыбку. Что же касается чувств, то вероятнее всего читались ненависть, радость (своего рода момент удовлетворения – вот «плакал как баба») и вина.

– Страшный рассказ, Алексей Петрович. Что Вы все-таки хотите от меня?

– Так вот думаю: посоветуйте, что мне говорить?

– Я уже Вам сказал – правду… если я вас правильно понял, то Вы не знаете как лучше: правда, но дорогие Вам люди узнают, что Вы – «обиженный», но это шанс получить меньший срок. Или сохранить лицо, но получить большой срок. А еще мне кажется, что Вы тяжело переносите одиночество и ищете во мне поддержки.… Это так?

– Да, я схожу с ума. Я все время там…

– Я могу предложить Вам еженедельные консультации, но в начале нашей беседы я Вам заметил, как Вы бегаете от тяжелых тем, а в процессе этой работы мы будем говорить о зачастую неприятных сторонах жизни. Прежде, чем согласиться на почве одиночества или отказаться из-за потребности убегать, подумайте. Если решитесь – жду от Вас на следующей неделе вызов. Если вызова не будет – я пойму.

2

Административная комиссия

Административная комиссия в СИЗО – это офицеры и вольнонаемные работники (обычно начальники отделов и служб), которые в зависимости от потребности собираются для решения необходимых вопросов. Это или посадить в карцер (здесь может высказываться каждый, но последнее слово – за начальником учреждения), или рекомендовать досрочное освобождение (административная комиссия может рекомендовать или не рекомендовать, но последнее слово – за судебными органами). А они, как правило, действуют исходя из своей конъюнктуры – на сегодняшний день (2013 год) – как можно чаще освобождать досрочно. Складывается впечатление, что государству надо как можно больше людей «сбросить» с госбюджета.

Рассматриваются заявления на условно-досрочное освобождение осужденных, отбывающих наказание в бригаде хозяйственного обслуживания учреждения. В хозбригаде, на местном наречии – в хозбанде, оставляют осужденных, приговоренных к отбыванию наказания в ИК общего режима. В последнее время появилось требование, чтобы ранее эти люди не отбывали наказание в местах лишения свободы. Это люди, которые большую часть времени проводят в работе, обслуживая здание (сантехники, уборщики, электрики). А также и первостепенные нужды заключенных (банщики, работники столовой, хлебопекарни). В основном это люди, совершившие преступления «по синьке» (в состоянии опьянения). Хотя в последние несколько лет все чаще в хозбанде появляются торчки (наркоманы). Они не осуждены по ст. 228, но их преступление связано с употреблением наркотиков (украл, чтобы ширнуться).

– Осужденный Владимиров Сергей Петрович, статья 158 часть 2 пункт «б»[4], два года шесть месяцев общего режима, начало срока 29 августа 2011 года, конец срока 28 февраля 2014 года на комиссию по условно-досрочному освобождению прибыл.

Воспитатель зачитал характеризующие материалы на Владимирова – все вроде бы нормально: работал без рвения, но и без замечаний, книги читал, все больше по психологии и педагогике (посещаемость библиотеки – очень важный показатель с точки зрения современной концепции «Социальных лифтов»), на психологические занятия ходил, физкультурой занимался.

– Да, смотрю: накачался да отъелся ты у нас, – начальник явно не хочет отпускать досрочно. – А помнишь, когда ты впервые попал в учреждение – держась за стеночку шел. Так ведь? Чего глазки потупил? Чем хоть вмазывался?

– Героин, дезоморфин.

– На воле – торчок, в зоне – качок. Чего тебе делать на воле – опять ведь торчать начнешь. Второй раз сядешь – здесь уже не останешься.

– Как чего делать?! У меня сын есть! Я добьюсь, чтобы мне его вернули!

– То есть?

– Я добьюсь, чтобы жену лишили родительских прав. Она ребенком не занимается. А я – буду! Для меня это шанс к нормальной жизни! Может быть, последний шанс…

– Я считаю, что нужно повременить и отложить досрочное освобождение, – заявил свою позицию начальник учреждения. – Героин умеет ждать, не так ли? По очереди высказывайте свое мнение, члены комиссии.

Начальник учреждения – молодой и деловой, бесцеремонный человек и жесткий руководитель, превративший СИЗО за несколько лет своего правления в совершенно «красненькую» домашнюю тюрьму (полностью режимное учреждение, где криминалитет не имеет никакого влияния). Особенности его правления – резкость, не озабоченность каким бы то ни было тактом, напористость и огромная работоспособность. Складывается впечатление, что этот человек не служит в тюрьме, а живет тюрьмой, требуя такого же отношения от подчиненных. Он совершенно авторитарный руководитель – как скажет, так и будет. Но в данном случае его влияние ограничено: административная комиссия может только рекомендовать или не рекомендовать (ходатайствовать перед судом) досрочное освобождение. Заключенный имеет право, несмотря на решение административной комиссии, направлять свое прошение в суд (не все только об этом знают).

– Мы, конечно, можем не ходатайствовать… – начал было, осекшись, воспитатель. – Но на каком основании? Он везде участвовал, режим не нарушал…

– Что скажет психологическая служба?

– По-человечески убежден, что ему надо дать шанс воспользоваться свободой, шанс на исправление своих ошибок…

– Или возможность «поторчать», – перебил оперативник. – Сами же видите, сколько их заезжает, а потом важные люди задают неудобные вопросы: «Как вы проводите воспитательную работу?» Вы, как психолог, можете гарантировать, что Сергей Петрович не начнет снова колоться?

– Как психолог, я гарантировать этого не могу. Но как человек, который общался с ним больше и, я думаю, глубже, чем кто бы то ни было из сотрудников администрации учреждения, я могу утверждать, что в настоящее время Сергей Петрович настроен на восстановление связей с сыном – и это главная для него на сейчас цель. А еще я обращаюсь уже к Вам, Сергей Петрович, Вы сейчас свободны от наркотика. Но помните, что как только выйдете на свободу, снова появятся старые друзья, неудачи с работой, непонимание близких людей и прочее – и Вам, не исключено, снова захочется «ударить по вене». Помните: первая доза – это Ваш свободный выбор. Только первая доза – Ваша. Вторая доза – это уже автоматы, здесь ты уже ничего не контролируешь. Как только заряжаешь первый баян – подписываешь себе очередной приговор. Когда я пить начинаю – первый стакан пью точно только я, второй стакан пьет первый стакан.

– Я помню, мы уже об этом много раз говорили, – Владимиров напряженно уставился на начальника. – Михаил Алексеевич, я свободен сейчас от желания колоться, я хочу быть с сыном.

После того, как большинство членов административной комиссии высказались за предоставление досрочного освобождения, начальник все-таки согласился с преобладающим мнением. Согласился, сказав, что благодаря своему сыну Владимиров выпросил себе досрочную свободу.

Второй кандидат на условно-досрочное освобождение также совершил преступление на почве наркомании. Осужденный за несколько преступлений, предусмотренных частями 1 и 2 статьи 159 УК РФ[5], Марченко Кирилл Алексеевич числился в хозбанде связистом (ремонтировал радиоприемники, телевизоры, телефоны), был на хорошем счету у заместителя начальника по тылу, у связистов и воспитателей. Кирилл Алексеевич имел внешность и манеры поведения, которые позволяли ему легко входить в доверие окружающих, а на свободе «разводить» их. Он умел выслушать собеседника, дать понять, что он сопереживает ему, понимает, как тому не просто в жизни. Внешне привлекательный, на свободе со вкусом одетый, он имел успех у женщин – именно женщины в большинстве случаев и оказывались его «терпилами» (потерпевшими). Среди потерпевших были не только близкие, но и посторонние люди, которые неоднократно расставались со своими деньгами под его «наркоманским обаянием», пока не начинали понимать, что их «развели». Марченко аккуратно «гасил иски» потерпевшим, отдавая на это благое дело половину своей заработной платы – тысячу рублей (при сумме исков более двухсот тысяч).

– Еще бы у Марченко что-то было не в порядке, – начал свою тираду начальник учреждения после зачитывания воспитателем характеризующих материалов. – И гарантии трудоустройства, и справки с места жительства. Повернись, пожалуйста, в профиль.

– Зачем? – несколько опешил Марченко.

– Хочу увидеть у тебя нимб и крылья, ведь, если верить характеристикам, то ты у нас святой, а может быть, даже ангел. Нет, нимба и крыльев я не вижу, вижу прыщ на носу и гниловатые зубы героинового наркомана. Кстати, как ты с такими зубами мог баб на десятки тысяч разводить? Вот у меня вроде и зубы есть, и сам я не самый страшный, а чтоб на сторону сходить – хоть бы одна мне за это заплатила! Нет же, так это я должен расходы нести. Колись, чем привлекаешь женщин? Может ты – ураган в кровати?

– Михаил Алексеевич, это уже все в прошлом, – почти заскулил Марченко. – Я уже давно иски плачу…

– Кирилл, – перебил его нытье начальник учреждения. – Ты сам-то веришь в то, что сможешь дальше без наркоты жить? Я вот не особо верю в чудеса – в то, что героиновый наркоман становится законопослушным человеком, «способным любить и работать», как любит говорить психолог. А еще сами же наркоманы говорят, что «героин умеет ждать». Не так ли? Что нам скажет психологическая служба?

– Психологическая служба скажет, что героин – это не живое существо и ждать он не умеет. А вот наркоманы умеют ждать весомого для них повода, чтобы развязаться. Не героин ждет, а наркоман ждет любой причины – неудачи с работой, в семье, любые другие неприятности. А потом начинается, мол, кольнусь разок и все, далее – буду только по праздникам, потом – по выходным… И вот уже снова на нарах, если не издох от передозы.

– И, тем не менее, Вы – за предоставление досрочного освобождения, хотя понимаете, что вероятность того, что он снова начнет торчать, крайне высока?

– Очень высока, но я за то, чтобы он (и не только он) получил свою свободу соquot;Times New Romanquot;;» своей ответственностью. Здесь мы еще только зад им не вытираем, поэтому здесь вынужденная трезвость. Пусть идет на свободу и строит свою жизнь. Ему скоро тридцатник, еще десяток лет – и надо задумываться о Вечности, а у него ни собственной семьи, «ни Родины, ни флага», как Вы говорите.

Комиссия разделилась на две половины: представители служб, отвечающих за надзор, высказались против ходатайства об условно-досрочном освобождении; воспитатели и трудовики (отдел хозяйственного обеспечения) – за. Благодаря голосу начальника здравпункта с минимальным перевесом комиссия приняла решение о том, что ходатайствует о досрочном освобождении. Начальник «сыграл в демократию», поскольку понимал, что Марченко все равно добьется через суд досрочного освобождения – было известно, что для этого уже был «заряжен» адвокат. Если бы все произошло вопреки мнению комиссии, это бы подорвало авторитет администрации в глазах хозбандитов.

Через полтора месяца оба осужденных решением суда были освобождены условно-досрочно.

3

– Меня достали эти падлы, – начальник отдела режима не стесняется в выражениях, когда речь идет о ВИЧ-инфицированных женщинах из 104 камеры, обвиняемых по статье 228[6]. Лист бумаги, только что вынутый из принтера, трехочковым броском полетел в мусорную корзину возле двери кабинета. – Такую переписку развели – можно романы писать, суки в ботах. Дюма отдыхает. Что ни сука в сто четвертой – то маралева Карго, она же – Дезоморфина Героиновна Блядьбеззубая. Сейчас посадим их в чулан, недели не пройдет – поплачутся Мише – и Миша их отпустит. А потом Миша будет выступать: где у нас режим?!

На административной комиссии решается вопрос о водворении в карцер Залыгиной Натальи Степановны.

– Сейчас ее приведут, и она громко скажет: «Опачки, какие мальчики здесь сидят, как я раньше-то сюда не заглянула». Сейчас будет ломать комедию – где мои любимые девяностые – я бы ей сейчас устроил кино по своему сценарию, – сокрушался прослуживший много лет офицер отдела режима.

В кабинет начальника ввели злостную нарушительницу. Когда-то очень привлекательная женщина теперь выглядит как типичная наркоманка: редкие зубы, впалые глаза, отсутствие вен на руках скрывается свитером с длинными рукавами. За месяц пребывания в следственном изоляторе заключенная немножко поправилась – без наркотиков снова возвратился на место зад, на щеках появился румянец. Эх, если бы не редкие серые зубы да не ВИЧ с двумя типами гепатита…

– При такой подруге надо иметь папу венеролога и маму фармацевта, – пытается острить режимник.

– Здравствуйте, Наталья Степановна, – начал говорить начальник. – Представляться Вы, конечно же, не умеете или не желаете. Поэтому только из-за этого я подарю Вам, красивая, пятнадцать суточек карцера.

– Михаил Алексеевич, Вы даже бедной девушке не даете пар изо рта выпустить! Осужденная по статье два, два, восемь часть три… Залыгина Наталья Степановна… Восьмидесятый год рождения… Да, срок – восемь лет. Жду рассмотрения кассационной жалобы. Или это не надо говорить? Все вроде бы?

– Нечто похожее. Итак, Наталья Степановна, догадываешься, для чего сюда мы тебя позвали?

– Вы меня интригуете, Михаил Алексеевич. Я вся во внимании.

– Так вот, целый списочек претензий. Старший инспектор, прочтите, – начальник развалился в своем кресле, листая личное дело Залыгиной, пока сотрудник отдела режима зачитывал описанный в постановлении на водворении в карцер перечень нарушений. – Всего лишь месяц за решеткой – а ведете себя, словно всю жизнь на нарах провели. Вот рапорт на тебя – хамишь сотруднику при исполнении, другой рапорт – устанавливаешь межкамерную связь через гофру туалета. Мне унитазы снятся, где бы их достать, а вы их ломаете. Вот еще рапорт – во время движения в баню пыталась стучать в двери камер, «на замечания реагировала нецензурной бранью».

– Это все?

– По-твоему этого мало?

– Все, что здесь про меня сказано, это неправда. Михаил Алексеевич, Ваши сотрудники ко мне предвзято относятся. Они сами у Вас не стесняются в выражениях.

– Сама-то как думаешь: на сколько суток карцера тут у тебя косячков?

– Хотелось бы, чтобы меня «поняли и простили». Я слабая женщина, тяжело переношу тюрьму, а если меня посадить в карцер – это как тюрьма в тюрьме – боюсь, я этого не выдержу, – Залыгина заулыбалась, обнажив свои редкие серые зубы. – Я исправлюсь…

– Вы всегда говорите это! – возмутился начальник отдела режима. – И в этот же день продолжаете оскорблять инспекторов и нарушать все мыслимые приличия. Поэтому я требую от комиссии максимального срока административного наказания. А то в камере, на публике мы концерты устраиваем, материм всех подряд, а здесь невинной девочкой прикидываемся.

– Я тоже за максимальный срок, – вмешалась начальник здравпункта.

– Это Вы мне за жалобы мстите. Лечить надо лучше…

– Лечиться надо на свободе! А то за забором нам наплевать на здоровье, все деньги на наркотики уходят, а здесь про здоровье вспомнили. Еще и требуете чего-то, за что обычный человек на свободе немалыми деньгами расплачивается. В жизни ни дня не работали, а требуете!

– Не вам здесь мою жизнь судить и обсуждать, хватит блеять и мычать в мою сторону! – видимо, потеряв надежду открутиться от карцера, показала свой оскал Залыгина. – Давайте свой карцер, да я пошла отсюда!

– На что она хоть жалуется? – спросил оперативник начальника здравпункта, когда Залыгину увели переодеваться в карцерную одежду и готовиться к водворению в карцер.

– В последний раз – на несвоевременное и некачественное оказание стоматологической помощи. Жалуется, что лечили ей зубы на устаревшем оборудовании, а не увезли ее в городскую стоматологию. Где я возьму для нее новое оборудование? А до этого – что ей не давали сонные таблетки, когда ее кумарило от наркоты. Не спала она, бедная, неделю.

На вторую консультацию Корнеев решился через две недели после первой встречи.

– Я уже говорил Вам, что скоро начнется суд, я уже почти решился сказать правду. Я и адвокату сказал всю правду, и он меня поддерживает.

– Правильное решение. Правда она все равно вылезет, сколько ни изворачивайся и ни лги.

– Это понятно, хотя как представлю глаза жены, матери…

– Я тоже всегда хочу быть сильным и красивым в глазах близких – не всегда получается, – попытка сблизить позиции, чтобы клиент чувствовал себя более безопасно. – С чем Вы сегодня, Алексей Петрович, и почему Вы не написали вызов мне на прошлой неделе?

– Потому что мне тяжело говорить о том, о чем мы с Вами говорили. Знаете, сколько мне стоило прямо рассказать все адвокату? Об этом я говорю лишь сам с собой… и то шепотом, чтобы мало ли кто…

– Часто говоришь-то?

– Часто.

– Потому что жене и матери придется про тебя все узнать?

– Они обязательно придут на суд. Особенно мать – она сто процентов там будет. Нет, я, конечно, могу заявить, чтобы какая-то часть моего дела слушалась без них. Пусть их выведут… Наверное, я так и сделаю. Зачем моей матери знать, что ее единственный сын – «обиженный».

– Вы бережете свою мать…

– Я ее ненавижу, – жестко оборвал Корнеев. – Тащится, сука, на суды мои – свою вину передо мной заглаживает. Лучше бы только передачки посылала, и чтобы я ее не видел. Нет же, и на зону приползет, и на суды лезет.

– Почему столько ненависти к ней?

– Может, мне ее любить?! А за что? За то, что, сколько себя в детстве помню – она пьяная, а я – «иди, сынок к бабушке». Вот сначала сынок у бабушки, а с девяти лет – в интернате.

– Почему не у бабушки?

– Ей не дали опекунства в связи с возрастом, когда мать лишили родительских прав.

– А сейчас она пьет?

– Сейчас она о Боге вспомнила. Да обо мне иногда вспоминает. Хотя иногда и пьет, как говорят. Я не спрашивал.

– Я сейчас думаю про твою мать, и мне кажется – может, конечно, это и совсем не так – но сейчас в ней столько вины… Море вины…

Возникшая пауза обнажила звуки электронных сигнализаций за окном кабинета – стало слышно нечто вроде милицейской сирены.

– Вот так… это я о ней думаю…

– А я думаю, что моя мамочка могла бы иногда и приходить в интернат, где я жил. Могла бы спросить: как тебе, сынок? И, может быть, я пожаловался бы на того козла, который меня изнасиловал в двенадцать лет, и попросил бы: забери меня отсюда, мама. Мне здесь страшно и больно… И еще очень стыдно…

– Когда Вы говорите о матери – Вы как будто просите. Когда про себя – как будто все кончено…

– Я сегодня столько Вам сказал – две недели я думал об этом. Ко мне приходили все новые и новые мысли, вспоминались старые обиды. Я никогда раньше не думал, что у меня столько ненависти к матери – а сейчас я понимаю, что я ее ненавижу, – пауза, еле заметным движением он смахнул слезу с правого глаза. – Отведите меня в камеру.

– С чем уходите?

– С Вашей фразой – мол, когда про меня, так все кончено.

– Она могла быть и ошибочной.

– Не знаю.

4

– Эх вы, суки в ботах, эх вы, волчары тряпочные, эх вы, гниды лобковые. Крысы кадровые, давно в гипсе не чесались! – начальник дневной смены орет возле административного здания, где располагается тыл, отдел кадров и кабинет замполита, чтобы последний слышал его. – Я еще в Вологодском конвойном полку служил, когда этого ФСИН[7] и в помине не было.

– Василий Валерьевич, сваливай отсюда, а то замполит или, чего доброго, начальник увидит твое слегка трезвое лицо, – посоветовал проходящий мимо инспектор отдела кадров.

– Они и так меня спалили, хотят уволить, – тихо ответил начальник дневной смены. А затем громко, чтобы услышал замполит, продолжил орать: – А как надо в Чечню, так Василий Валерьевич! В Нальчик, к этим бородатым оборотням, – опять Василий Валерьевич! В Питер – опять Василий Валерьевич! Василий Валерьевич им как тампон в критические дни, а потом за ненадобностью бросить! Так, что ли?!

Начальник дневной смены – старый алкоголик, почти всю свою сознательную жизнь посвятил службе. Его пытались уволить десятки раз, но начальники отдела режима, кто пытался это сделать – все уже уволены по тем или иным причинам. Он же как непотопляемый авианосец: служил, когда в тюрьме пили, да так, что автозаком[8] по домам офицерский состав развозили. Он же служит и теперь, когда в тюрьме уже несколько лет никто не пьет, поскольку в экономически депрессивном городе трудно найти работу с более или менее приличной зарплатой. Любители градусов нынче не задерживаются, после первого предупреждения бегут с обходным листком в отдел кадров. Потом, через некоторое время, они просят восстановить их на работе. Обычно им отказывают.

– Здесь ведь никто по-настоящему службы не знает! – начальник дневной смены решил истерично изливать душу инспектору отдела кадров, но так, чтоб слышал «штабная гнида» замполит. – Бывало, в конвойном полку зубы рассохнутся – плюнешь на зеков, куда им бежать – кругом лес, пойдешь, купишь пузырек, размочишь зубки и спишь под летним солнышком. Так ведь что характерно – ни одна проститутка не сбежала. Более того, принесут в зону вместе с автоматом. Аккуратно положат подальше от глаз начальства. А если что не так, я им так скажу: «Что, суки, забыли, как пули над головой свистят?» И десяточку по заду ПР-73[9] с оттяжкой. И ведь что характерно – хоть бы одна сволочь пожаловалась. Сейчас же чуть что – жалобы, петиции, права человека. Толерантность, прокуроры, журналисты, уполномоченные по правам человека, психологи, попы. Да еще этот комиссар, зам пол литр, собирается меня уволить… Говорят, у меня залет. Это у них залет. А меня есть кому защитить! – намекая то ли на высокопоставленного покровителя из управления, с которым он неоднократно был в командировке в Чечне, то ли на возможность сесть на больничный, начальник дневной смены неровной походкой засеменил прочь от административного здания.

– Наталья Степановна, присаживайтесь в мое знаменитое кресло. Оно называется «Министр». Почувствуйте себя министром. Как Вы переносите одиночество в карцере? Если я не ошибаюсь, Вы уже почти пять суток как в чулане сидите?

– Есть такая сказка, «Морозко» называется, где Дед Мороз спрашивает падчерицу: «Не холодно ли тебе, девица, не холодно ли тебе, красавица». А сам только бегает вокруг елки да градусы нагоняет. Вы же сами голосовали за мой карцер, а сейчас откуда такая участливость? – Залыгина удобно разложилась в кресле и начала разглядывать интерьер кабинета. Потом уставилась на открытую пачку сигарет на стеллаже. – Закурить хочется, во-первых.

– Ваш ответ напоминает мне ответ не падчерицы, а дочки: «Ты чего, старый, совсем умом тронулся? Жениха гони и приданое». Ну, или как-то наподобие. Кури, конечно, но только здесь. В карцер вернешься без сигарет. Сразу предупреждаю: если покурите – все равно не накуритесь, а никотиновый голод только усилится – сильней курить будет хотеться. Сейчас-то, наверное, привыкли без табака обходиться?

Залыгина жадно закурила, обнажая периодически свои серые и редкие зубы и свою левую руку, от запястья до плеча покрытую многочисленными шрамами.

– На руки мои смотрите? – поймав взгляд, она натянула рукав не по размеру большой карцерной одежды на руку. – Рука, как стиральная доска, неровная. В жаркий день не раздеться – много любопытных взглядов.

– Расскажете?

– Любовь-морковь, соски-пульки и все такое. Вы уже здесь, наверное, тысячи таких историй слышали? Если только чайку бы с еще одной сигареткой…

Красивый чайник-термос, закупленный еще на деньги российско-норвежского общества «Спасем детей», выдал порцию кипятка. На этот процесс Залыгина смотрела как загипнотизированная, затем сделала глоток и закурила вторую сигарету. После затяжки она замолчала, явно наслаждаясь моментом.

– Хорошо?

– За эти пять дней это – лучшая минута, – она снова затянулась. Даже серая карцерная одежда не смогла спрятать увядающую красоту. – Можно, я покурю, молча, хочется покайфовать. Слова все портят.

– Согласен. Я попишу пока бумажки. Будете готовы – дайте знать.

– Спасибо, – сказала она, докурив до фильтра сигарету. – Ну, итак, чего Вы хотели бы узнать?

– Историю появления шрамов на руке. Мне важно понять, будете ли Вы заниматься этой гадостью в моей тюрьме?

– В вашей?

– Я имею в виду… в этой.…

Она закатала правый рукав, обнажив множество шрамов. Здесь были шрамы и очень неглубокие, почти незаметные, и глубокие, грубо порвавшие гладкость женской руки.

– Левша?

– Откуда Вы знаете?

– Правши режут обычно левую руку. А еще левши часто бывают художественно одаренными натурами – музыка, стихи…

– Стихи иногда, – перебила Залыгина.

– Ну, так что про шрамы?

– Ну, вот это – первая любовь, это – козлище изменил мне, – она, словно играя на каком-то инструменте, перебирала пальцами по своей правой руке. – Вот эти старенькие – это с родителями поругалась, а это – это свекровь… Ну, об этом я не хочу говорить.

– Это был самый глубокий шрам. Почему Вы не хотите о нем рассказать?

– Потому что я не хочу об этом вспоминать! – она сказала жестко и категорично, и, резко смягчившись, продолжила, как ни в чем не бывало. – А вот этот – я требовала у мамы денег на наркотики. Что Вас еще интересует?

– Дала мама Вам денег?

– Нет. Я в конце концов сама вытащила у нее из кармана кошелек, отсчитала себе на три дозы и бросила кошелек к ее ногам. Потом ушла.

– Вы говорите спокойно, даже улыбаясь о таких страшных вещах. Что же происходило между Вами и свекровью, что Вы не хотите об этом говорить?

– А зачем Вам-то это? Сидите на попе ровно, что Вам надо? Вы и так сделали все, что хотели, – посадили меня в карцер. А теперь он стал таким сочувствующим, таким понимающим. Ладно, хорошего понемногу. Отведите меня обратно.

– Я не понимаю, что произошло. Надеюсь, еще в карцере Вы вызовете меня?

– Надейтесь, – она театрально встала и красивой походкой двинулась к двери, изящно поправляя волосы. Руки за спину она взяла только после замечания инспектора дежурной службы в коридоре. Не попрощавшись, вошла в камеру и села на деревянный пол. Так, не меняя позы, словно что-то обдумывая, она сидела несколько минут.

5

– Как Ваш суд?

– Вовсю идет, – Корнеев бодро вошел в кабинет и сел в кресло, держа в руках какие-то бумаги. – Как Вы и говорили мне, я все рассказал, всю правду-матку. Но вот результаты экспертиз. Здесь написано, что удары наносились не только железным прутом по ногам, но и по голове тупым предметом. А я-то всего несколько раз его ударил и только по ногам. Вы понимаете, что это может значить?

– Нет.

– Может быть, это вообще не я убил его! Вот что это может значить! – в кабинете повисла тишина. – Мне даже стало интересно, чем все кончится. Я себя чувствую как на какой-то войне, что ли…

– А я вообще не понимаю, что сейчас с Вами происходит. Месяц назад Вы зашли сюда и Вам было плохо от того, что Вы убили человека. Вы были в сомнениях – говорить ли правду и как это будет воспринято не только в суде, но и матерью и женой. Сейчас Вы «выстрелили», что правду Вы сказали, но пришли с какими-то дурацкими бумагами. Алексей! Я не прокурор, не эксперт. И для меня важнее, почему ты опять сбежал от темы отношений с матерью, от темы своего преступления в надежду на свою невиновность. Я не прокурор, я не хочу доказывать твою вину, но я и не адвокат, тем более не судья. Мне интересно, что с тобой сейчас происходит, почему такие резкие перемены?

– Потому что обсуждать мои отношения с матерью с Вами мне тяжело, а преступления – ну так сложились обстоятельства…

– Послушай, ты не первый раз в тюрьме. Смотри, сидят практически одни и те же. Первоходов, случайно попавших сюда меньше наполовину. Поведением человека управляет личность, а не ситуация. Это же аксиома. Один раз сел – может, и случайность, но ты-то старый заяц и с детства сидишь. Кстати, сколько раз?

– Четыре, – голос его потух. Судя по всему, ему был явно неприятен оборот беседы. – Так, по-вашему, я убил его?

– Не знаю, но ты бил его с остервенением, прутом по ногам. Что с тобой в этот момент происходило, почему ты так делал – это вопросы с психологом, а ты ли его убил – это вопрос к следователю, эксперту и прочим.

– Я не могу принять в себе это все, это звериное! Эту ненависть, злобу! Нет, это не мое!

– Назови это по-другому! – переходя на повышенные тона в начале фразы вслед за клиентом. – По-другому! Назови это обидой, болью…

– Да куда мне еще обижаться-то! Вы что, не понимаете, я и так «обиженный»! Я уже очень и очень давно «обиженный»! И я смирился с этим!

– Секунду, Алексей. Остановись. Обрати внимание, как ты сейчас напряжен, словно готовишься соскочить с кресла… И еще ты почти кричишь… Это похоже на то, как подростки кричат «Мне не больно!» в то время, когда их физически наказывают… Я помню, как меня отец порол ремнем, а я назло ему говорил, что мне не больно, хотя сам ныл… Ты тоже: слова про одно, но крик, напряженность, вздрагивание на твоем лице – об обратном.

В кабинете опять стало тихо. Было видно, как клиент снова присел, потом расслабил руки, через полминуты – ноги. Лицо перестало вздрагивать.

– Я не всегда понимаю, чего Вы от меня хотите. Мне сейчас морально лучше, чем тогда, когда я обратился к Вам. Но Вы как будто снова меня толкаете в то состояние…

– Это долго объяснять, но если больной сгнивший зуб не вырвать с корнем, он будет еще долго болеть… Ты говорил, что тебя изнасиловали в интернате в двенадцать лет…

– Это самое мерзкое, что было в моей жизни… Вспоминать про это… Я стараюсь про это не думать… А тем более про это с кем-то говорить… Даже с Вами…

– Это вопросы доверия?

– Это противно… Да и смысл в этом?

– Нет? – пауза растянулась более чем на минуту. – Я думаю, что есть…

– Давайте перенесем этот разговор на следующий раз… Сейчас Вы скажете, что я опять сбегаю, – Алексей Петрович встал с кресла, давая понять, что беседа закончена.

– Конечно, сбегаете. Хорошо, что Вы сами это понимаете. Пойдемте.

В 2013 году уголовно-исполнительную систему «оптимизировали». Сократили многие должности, выгнали на улицу людей. Работать стало еще сложней: там, где раньше стояло трое постовых, сегодня стоит один. Живых людей пытаются заменить растущим видеонаблюдением – иллюзией контроля над ситуацией.

Количество бумаг, которые приходится писать, все растет и растет. Процесс написания бумаг подменяет собой реальную живую работу, и это касается практически всех служб. Воспитатели зачастую пишут, что они якобы проводят занятия с заключенными, оперативники – якобы раскрывают преступления.

То же самое сложилось и в образовании: людей сокращают, количество бумаг растет, работать с детьми становится некогда. Доходы некоторых директоров школ, начальников отделов образования никого не интересуют.

Это же происходит в медицине: на санитарках и медсестрах экономят, доктора пишут бумажки, больными заниматься некогда. А доходам главных врачей позавидовали бы их американские и европейские коллеги.

Такая ситуация ставит выбор: если совесть еще подает признаки жизни – приходи и работай в свое личное время. Если уже не подает, если ты уже окончательно «выгорел» – пиши бумажки – каков спрос, таков и ответ.

Зато подняли зарплату («денежное довольствие») в правоохранительных органах в два раза.

– Ты думаешь, тебе платят за работу? – начал философствовать шизоидный пожарник (инспектор пожарной охраны с шизоидной акцентуацией характера). – Тебе платят за то, что ты числишься здесь, чтобы в случае чего было с кого спросить и кого наказать. А твоя работа начальство особо не интересует. Зато когда кто-то повесится – вот тогда спросят: «Что ты делал?» И, главное, докажи, что ты не виноват! Я тут написал бумажку, что для профилактики пожаров срочно необходимо заменить электрокабеля там-то и там. Они выделили деньги на новые огнетушители – профилактические мероприятия проведены.

6

– Как, Наталья Степановна, Ваше самочувствие в карцере? Слышал, что Вы уже второй день отказываетесь от еды. Наливайте себе чай, кладите куска четыре сахара – а то мне кажется или Вас покачивает?

– Спасибо, что вывели, можно сигарету?

– Сначала чай, а то упадешь тут в обморок – что я с тобой буду делать? Почему Вы перестали есть? Протестуете против карцера?

Залыгина молча начала пить чай. Казалось, она наслаждается каждым глотком.

– Меня затрахало предвзятое отношение сотрудников администрации ко мне! – допив чай, сказала она спокойно, но с металлическими нотками в голосе. – То меня ни с того ни с сего сажают в карцер. То меня снимают с прогулки, мол, за выкрики в прогулочном дворике. То пишут рапорта за межкамерную связь. А тут заходил режимник и сказал, что я уже в карцере навыступала на новый карцерный срок. По-вашему, это справедливо?!

Залыгина взяла протянутую сигарету, закурила, затянулась, откинувшись на спинку кресла, давая понять, что она наслаждается и не надо кайф от курения портить болтовней.

– Если верить истории Вашей жизни, шрамам на Ваших руках – вообще жизнь по отношению к Вам весьма и весьма несправедлива…

– Это правда, хоть Вы-то понимаете…

– Я помню, что Вы говорили про первую любовь и про «измену козла»…

– Козлища, – перебила Залыгина. – Козел – это слишком мягко для него!

– Пусть так. А еще я помню, что Вы давали понять про то, что не удавалось найти взаимопонимания с родителями. Судя по количеству шрамов – это было очень часто.

– Это было всегда! – она напряглась, затушив докуренную до фильтра сигарету, и замолчала. – Хотя мама часто была права.

– А еще ты намекнула на свекровь – и разругалась со мной.

– И что?

– Если все вокруг поворачиваются к тебе жопой, может, с тобой что-то не так? Ты никогда не думала об этом? Или ты считаешь, что ты зайка, а все к тебе несправедливы. Добро пожаловать в реальность: справедливости нет! Ее нет вообще, есть только то, как люди договариваются друг с другом…

– Вы позвали меня, чтобы почитать проповеди? Вы, может быть, тут заодно и поп? – в ее голосе зазвучали металлические нотки, поза – нога на ногу, в теле напряжение.

– Что-то я действительно как поп… Если бы я был священник, то сказал бы, что, пока ты дышишь, Бог ждет от тебя шага навстречу… Но я статист, и я не верю в чудеса.

В молчании Залыгина была недолго, полторы-две минуты. Казалось, в ее душе идет борьба: опять включить привычные схемы нападения или попытаться поговорить.

– Еще чаю или пойдешь в карцер?

– Можно еще, – это было достижение: она не стала скандалить. – Вы меня потом еще вызовете?

– Когда ты напишешь заявление.

В связи с ужесточением наказания за преступления, связанные с наркотиками возрастает количество суицидов. Вичевой наркоман, получив пятнашку, начинает думать, что ему выдан билет в один конец. Кроме того, жесткое соблюдение статьи 33 Федерального Закона № 103 «О содержании под стражей подозреваемых и обвиняемых в совершении преступлений», согласно которой различные категории заключенных должны содержаться раздельно, приводит к тому, что часто того или иного заключенного приходится содержать одного. Одиночество для многих людей сродни пытке. В одиночестве начинает «течь крыша», постоянно происходят «гонки», человек «садится на колпак». Здесь уже не нужно какое-либо мастерство консультирования, владение какими-то техниками или практиками. Здесь нужно одно – выслушать человека (конечно, лучше при этом использовать «активное слушание») и немного поговорить, используя самораскрытие.

Николай Николаевич Балаганов приехал в СИЗО за «добавкой»[10] из колонии строгого режима. Будучи обвиняемым в преступлении, предусмотренном 321 статьей УК РФ[11], он содержался один уже достаточно долгое время.

– Здорово Коля, как дела? – на одиночку надо хотя бы посмотреть, хотя это иллюзия для самоуспокоения, мол, понимаешь состояние человека.

– Как хотите, но вытащите меня к себе, или я порежусь – и Вам все равно придется меня вытащить! Я больше не могу, я уже сам с собой разговариваю.

– Он в гофру унитаза орет, – вмешался постовой, – скоро на карцер раскрутится.

– Я ничего не могу с собой поделать, гражданин психолог…

– Пошли, но кофе, чай, сигареты не вымогать.

– Хотите, я вам тут помогу прибраться? – спросил Балаганов, входя в кабинет для индивидуальной работы, – Вам это будет стоить только одну сигаретку.

Не дождавшись ответа, он схватился за тряпку и начал протирать пыль.

– Как хорошо, что Вы меня вывели! У меня башня гудит от одиночества. Я включу чайник? Вам кофе налить или чаю? Кстати, я тут на днях рэп сочинил, – не дожидаясь разрешения, он начал читать, то наливая кофе, то складывая разбросанные по столу книги, то подглядывая в исписанный листок:

Как же это печально, я отвечаю[12]

Не дай Бог моим друзьям

Отведать этой доли

Дай Бог Здоровья Вам на воле

А я пока останусь здесь в неволе

Кто не забыл тому почет и уважуха

А кто забыл – тот стремный, как и

вся его движуха.

В одиночке пишу строчки

Мысли о прошлой жизни ставя точки

Нет ни сына и нет дочки

Я бы уже на всем поставил точку

Есть любимая, но она там

А я в одиночке.

– Что скажете?

– Скажу тебе тоже рэпом:

Я тоже могу нести всякую херню.

И, порой, я ее несу несколько раз на дню.

За стыренное кофе, Колян, схлопочешь в ухо,

На том и кончится твоя движуха и порнуха.

7.

– Завтра приговор, а я как-то сдулся?

– В смысле?

– В смысле – мне пофиг, какой срок мне дадут, – Корнеев развалился в кресле и уставился в одну точку на картине из каменной крошки, висящей на стене. Через минуту он слегка напрягся, очевидно, ожидая вопросов и расспросов.

– Почему Вы ничего не спрашиваете?

– Потому что от моих вопросов ты сбегаешь. А после последней нашей встречи я вообще теряюсь – что и как у тебя можно спрашивать.

– Потому что Вы мне говорите, что это я убил его, а я хочу Вам доказать, что это так получилось… Не по моей вине… И, возможно, я не виноват вообще… Вы же немного знаете мою жизнь… Кто как не Вы, психолог, должны все это понимать.

– Чего ты сейчас хочешь?

– Да я пришел просто так… поговорить перед судом… мы с Вами иногда как-то напряженно общались…

– Когда ты пришел в первый раз и попросил поддержки, помнишь? В тебе было море вины и протеста против своих действий, помнишь? А помнишь, ты пришел с листками экспертиз, убеждая, что это, может, и не ты, и ты вообще не так уж виноват. И что это обстоятельства так сложились, а ты просто отреагировал на обиды и оскорбления. Помнишь? Все, что я хотел донести до тебя – это то, что ты не реагировал, а действовал. Чуешь разницу? Когда у меня встает на какую-нибудь женщину – это я реагирую. А когда я к ней начинаю яйца подкатывать – это я действую. Так понятно? – в кабинете в течение некоторого времени слышались только звуки улицы.

– То есть Вы хотите сказать, что я грохнул его по своей воле.

– Даже если за девяносто процентов отвечают различного рода обстоятельства – дурная наследственность, детство с деревянными игрушками, мамино желание ронять ребенка на пол – то все равно есть десять процентов – это твоя воля, твой выбор. Тут многие сидят за убийство по пьянке, мол, в пьяном состоянии ничего не помню, собой не управляю. По трезвому он – душка и заяц, в пьяном угаре – черт помойный. Так вот, если так и в пьяном состоянии ты не управляешь собой, то у тебя всегда есть выбор: пить или не пить. Если ты выбрал пить, то должен отвечать за все последствия этого. То же касается и тебя: у тебя там был выбор – и ты выбрал железный прут и все последствия…

– Можно покурить?

– Кури… Сегодня у нас не консультация, а своего рода лекция о свободе воли.

– У кого свобода воли, а кому-то торчать в неволе.

– Ты чего это, Алексей, запел. Везет мне в последнее время на певцов и поэтов. Так вот, можно и торчать. Но я знаю, что даже если тебя как Христа прибьют к кресту, даже тогда у тебя остается свобода – это свобода как к этому всему относиться: можно Господа призывать, а можно людей проклинать. Леша, пойми: свобода – это твой приговор. Поэтому кто-то в тюрьме английский учит и йогой занимается, используя ту свободу, которую у него не забрать, а кто-то и на воле как заноза в жопе торчит – ни влево, ни вправо, выбирая реагирования, а не действия, а потом оправдывая все обстоятельствами и дурной наследственностью.

– Что-то как-то все совсем…

– Что с тобой сейчас происходит?

– Не очень… отведите меня в камеру. Да, может, я выпишусь после суда… а может, и нет.

– Это как сбегать или не сбегать – твоя свобода, твой выбор и твои последствия… пошли.

Уже бывший начальник дневной смены сиротливо курит возле отдела кадров. Лицо покрылось красными пятнами – вероятно аллергическая реакция на длительное отравление печени алкоголем, заметен тремор рук.

– Что, Вася, звезда?! Увольняют?

– Да, зубы рассохлись, размачивал, размачивал – не смог остановиться. Мне бы, кретину, на больничный уйти, а потом больничным листком зад прикрыть – да я все притормозить не мог. В общем, официально за прогулы.… Видишь, как пьяный – так дурак дураком. Как я теперь без тюрьмы? Сиротой себя чувствую. Что и куда теперь – ума не приложу.

– Сегодня двадцать первое марта, новый год по солнечному календарю – лучшее время для начинания чего-нибудь нового – астрологи так говорят…

– А еще – Международный День человека с синдромом Дауна.

– То-то, Вась, мне сегодня выпить хочется… душа праздник чувствует – подходи вечерком…

8

– Наконец-то Наталья Степановна написала заявление ко мне. Скоро карцер у Вас заканчивается. Попить чайку или покурить захотелось?

– Поговорить, – Залыгина красиво присела в кресло. – Хотя покурить я, конечно, не отказалась бы.

– Или курить, или разговаривать. Сколько ты уже не курила?

– Дня четыре.

– Я тебя предупреждаю: от того, что ты сейчас выкуришь сигарету, никотиновый голод не пройдет. Ты еще сильнее захочешь курить. И дольше будешь от этого мучиться. Сейчас-то уже не так сильно и тянет закурить?

– Вы будете меня учить или все-таки дадите сигарету?

– Держи, говна не жалко.

Залыгина закурила, прикрывая глаза во время затягивания. Очевидно, человек получал удовольствие. В кабинете повисли клубы дыма.

– О чем бы ты хотела поговорить, Наталья? Можно мне на «ты»?

– Конечно. Вы спрашивали меня об этом шраме, – она оголила правую руку и указала на самый глубокий шрам. – Это я сделала после суда, когда свекровь лишила меня родительских прав, отняла у меня сына…

– Понимаю….

– Что Вы можете понимать?! – ее голос приобретал металлические нотки, а тело напряглось. – Вас детей не лишали…. Если бы не эта старая сука!

– Почему ты мне решила сейчас это рассказать?

Залыгина немного расслабилась и на минуту замолчала.

– Сама не знаю. Наверное, потому, что все считают меня дрянью, конченой наркоманкой. Все: и свекровь со своим сынком, и мусора, и здешняя администрация. Мне кажется, что они с трудом скрывают свою брезгливость ко мне. И Вы, не притворяйтесь хорошим или понимающим! А я живая и тоже могу переживать, я не конченое говно… Или не совсем конченое…

В кабинете снова стало тихо. За окном завыла сирена. В коридоре пробежало несколько человек – в учреждении объявили очередную тревогу, вероятно, с учебной вводной «Беспорядки в камере №…».

– Знаешь, все против тебя и ты всем пытаешься доказать что-то, но выбираешь именно такое поведение, из-за которого окружающие только сильнее отворачиваются от тебя. Так и хочется спросить: а матери ты также доказываешь?

– Матери вообще невозможно что-то доказать. Она меня не считает человеком. Даже когда я не кололась, она всегда была безразлична ко мне. Зато сейчас она меня, наверное, ненавидит. Или, наверное, хочет, чтобы я скорее померла от СПИДа, – взгляд Залыгиной расфокусировался. Было очевидно, что она погрузилась в воспоминания: глаза заблестели – вот-вот заплачет. – Я никогда не забуду, как стояла перед ней на коленях, просила прощения, а она как статуя сидела, слушала, а потом, ничего не сказав, пошла любимому сыночку, братцу моему, варить обед – словно ничего и не происходило.

– Сколько тебе было лет?

– Наверное, лет десять… Я еще тогда в начальной школе училась – и училась на одни пятерки…

– А что братец?

– Он меня на пять лет младше… Но он от другого мужчины. Мать уходила к нему, где-то год-полтора пожила, а потом тот ее бросил, а папа снова принял. Я очень смутно помню, но вроде как-то так все было… Когда они скандалили с отцом, папа ей это часто вспоминал.

– Ты ревнуешь к брату?

– Ревновала когда-то. Его она любит и все прощает. Она и в детстве его то почешет, то погладит, то сказку почитает. А меня как будто не было, – глаза снова заблестели от слез. – Обо мне она вспомнила, когда я перестала в девять часов вечера домой приходить! Только тогда она стала обращать на меня внимание и орать.

– Что с тобой сейчас происходит? – пачка одноразовых платочков придвинута к краю стола. – Бери, если надо.

– Что-то я сегодня разоткровенничалась, – она замолчала и, казалось, начала бороться с собой, чтобы прекратить эмоциональные излияния. – Вот что одиночество со мной делает. Все карцер…

– Действительно, я тебя не узнаю сегодня. И, знаешь, мне впервые хочется как-то быть с тобой сейчас… И ты можешь этим пользоваться.

– Тогда я воспользуюсь… и выкурю еще сигаретку, попью кофейку, – было заметно, как в это тело словно вселяется снова другая личность – личность, к которой все привыкли. Она смахнула с глаз влагу, заняла прежнюю защитную позу, закинув ногу на ногу, напялила на себя свою дежурную дерзкую улыбку. – Никто Вас не тянул за язык! Я же могу пользоваться сейчас сигаретой и чаем?

– Можешь… наверное, так себя чувствует человек, которого использовали как лошарика… Я тебе больше не скажу ни слова. Кури, пей кофе и проваливай в карцер.

– Не знаю: чего это сегодня на меня нашло? – сказала Залыгина, подходя к двери карцера.

– Не знаю: что я сегодня видел – истеричный спектакль или человека? Можешь не отвечать.

ЧП – попытка суицида в карантинном отделении. Уже по дороге домой после работы зазвонил телефон и инспектор группы по воспитательной работе сообщил эту новость.

Перед учреждением стоит «Скорая помощь», вот она заезжает в шлюз.

Осужденные бригады хозяйственного обслуживания несут на носилках молодого человека. Лицо испачкано светло-красной жидкостью (вероятно, из легких), человек без сознания. О том, что он жив, с трудом угадывается по слабому дыханию. Врачи «неотложки» прогнозов не дают, пожимают плечами.

В карантинном отделении все камеры оснащены видеонаблюдением. Вот видеосъемка. Человек встает ногами на трубу отопления, привязывает простыню к отсекающей решетке у окна. Вот он медленно слезает с трубы, держась за простыню. Вот медленно убирает руки с простыни, вытянув их вдоль тела. Видно: руки напряжены, сгибаются в локтях и снова выпрямляются. Тело напряжено, висит лицом к окну. Тело начинает содрогаться, руки все чаще бессильно сгибаются в локтях. Судороги ослабевают, тело разворачивается спиной к окну, лицом к камере видеонаблюдения. В камеру врываются инспектора дежурной службы, срезают петлю, кладут на пол. Один из них снимает китель и кладет под голову висельника, пытается оказать первую помощь посредством искусственного дыхания и массажа груди в области сердца. С момента одевания петли до момента начала оказания первой помощи прошло пять минут. Еще через минуту прибегают фельдшера из здравпункта. Вроде бы дышит, но в сознание не приходит. Вероятность того, что выживет, мала. Если останется живым – вероятность того, что станет дурачком, человеком-овощем, имеет место. Дальше ничего интересного, кроме обычных для системы «оргвыводов». Нет. Надо посмотреть, что было раньше. За пять минут до этого: вот он курит, на столе лежит записка. Вот еще одна сигарета. Сел на кровать. Сидит, чешет голову, лицо, снова сидит, уставившись в одну точку. Жаль – камера не дает возможности посмотреть на лицо – как выбор добровольной смерти отражается на мимике. Человек сидит спиной к камере. Скручивает простыню. Полез на трубу отопления.

Начались оргвыводы – в «братскую могилу» попадают: ДПНСИ[13], оператор видеонаблюдения, младший инспектор дежурной службы, который нес службу на посту, где произошло ЧП, психолог. Приедет комиссия из управления, приедут прокуроры – будут искать виновных. Никому не объяснить, что после «оптимизации» оператор видеонаблюдения был на обыске – людей катастрофически не хватает, что именно из-за этой неумной тридцать третьей статьи многие сидят по одному, а три из четырех попыток суицида совершаются во время одиночного содержания. Бесполезно.

Карантинное отделение – необходимо, согласно последним указаниям, для того, чтобы принять человека в течение первых суток (еще год назад требовалось – в течение первых десяти суток). Не исполнено. Почему? Ответ первый (тот, который будет официальным ответом УФСИН) – психолог виноват. Чувствуешь себя протрезвевшим Шуриком из комедии «Кавказская пленница».

9

– Спасибо, что приняли меня сегодня… В прошлый раз мы как-то не очень поговорили, – Корнеев уселся в кресло, словно после выполнения тяжелой работы. – Закончился суд – мне дали пять лет строгого режима – это минимум по сто одиннадцатой четвертой. С приговором я согласен, обжаловать не буду. Так что уеду через пару недель…

– Нормально.

– Слышал, кто-то повесился здесь. Живой хоть?

– Вроде будет жить. Вопрос в том: как? Может, и дурачком останется. Пока в сознание не приходил… Поздравляю с минимальным сроком. Все твои старания не зря….

– Пять лет!.. Целых пять лет: локальные участки, режим, администрация, уголовники – все одно и то же целых пять лет.

– Блатные, шерсть, козлы, пидары, мужики. Жизнь по правилам этой среды, ожидание передач, сплетни, слухи – короче, все то говно, чем живут в зоне. Но тебе ведь не привыкать…

– Я много думал после нашей последней встречи. Почему меня затмило тогда… за что я его так бил. Мне кажется, что я теперь понимаю… – в кабинете повисла пауза. Лицо Корнеева напряглось и покраснело, выдавая внутреннюю борьбу или, как минимум, волнение.

– Ты сомневаешься: стоит ли рассказывать?

– Сам не могу понять. Очень мерзко про это говорить… Но до меня дошло – терпила мой последним сроком если и не семейничал[14], то точно корешил с тем… Ну, помните, я Вам рассказывал… Ну из интерната…

– С насильником твоим?

– Вроде того… но я думал, что простил уже все ему: что было – то было. Сколько уж лет прошло. Я даже разговаривал с ним, с ними обоими, нормально разговаривал… – глаза расфокусировались – человек явно погружался в воспоминания, в кабинете стало тихо.

– С двенадцати лет, благодаря тому человеку, ты – «обиженный». Я думаю, у тебя все права ненавидеть этого человека, – слова были акцентировано произнесены, словно это была последняя попытка пробиться к его вытесненному материалу.

– Мне сейчас нехорошо… – его лицо заметно побледнело, губы задрожали, глаза начали неестественно часто моргать.

– Если верить твоему телу – моргание глаз – словно ты на что-то не хочешь смотреть! – феноменология телесных реакций была явно читаема. – Что с тобой происходит?

– Нахлынуло…

– Ну? – его глаза продолжали часто моргать – это значит: он еще где-то, и это значит: не надо торопить. – Ты не спеши, когда поймешь, что с тобой происходит, тогда скажи…

Корнеев обхватил ладонями сначала щеки, потом носогубный треугольник, потом глазницы. Прошла минута тишины.

– Накатило… как тогда, в 12 лет… так мерзко… и страшно… было это видеть…

– И переживать это, да? – с задержкой в несколько секунд он кивнул в знак согласия. Возможно, это лишь обусловленное предыдущим опытом общения впечатление, но в этот момент казалось, что в клиентском кресле сидит не убийца, а съежившийся от страха, унижения и вины ранний подросток. – Ты так моргал, словно закрывал глаза, чтобы не видеть и не чувствовать, что происходит.

В кабинете снова наступило молчание, нарушаемое редким воем сирены где-то на внешнем периметре учреждения – опять у охраны, очевидно, сработали различные датчики. Корнеев сидел молча. Можно было читать феноменологию его тела – и этого было бы достаточно для работы консультанта. Но, в принципе, и для консультируемого Корнеева, очевидно, все было и так ясно. Где-то именно здесь огромная (далеко не вся), важная часть боли и всего того, что сделало его убийцей, вернее, что облегчило его выбор убийства. Где-то среди этого, не всегда ясно осознаваемого и, вероятнее всего, не полностью пережитого из-за глубины боли травмирующего материала, находилось разрешение на садистское избиение. Бледность постепенно менялась на красноту – явно кровь приливала к голове, возможно, ужас менялся на чувство унижения, а затем на ненависть… Тело распрямлялось.

– Ты сейчас все еще там?

– Что? – он словно очнулся, и сделал несколько глубоких вдохов. – Да, там… Вы не открыли мне ничего нового… Я не раз это вспоминал… Только не так про все… и без эмоций… Сколько ж во мне злобы?!

– Я думаю, это – обида за унижение и бессилие. Это боль…. С этим тяжело жить и хочется мстить….

– Я и отомстил… только вот не тому…

– Так бывает. Наверное, это последняя наша встреча. Что с Вами сейчас происходит?

– Опустошение, как после сильной боли… ничего не хочется… пойти полежать, чтоб никто не трогал. Прощайте…

Административная комиссия

(карантин)

С 2010 года в следственных изоляторах появились карантины. Очень вероятно, что этому решению предшествовали скандалы, связанные с тем, что больные туберкулезом до получения результатов анализов помещались в общие камеры. Когда заключенные узнавали, что недавний новый сосед вдруг оказался туберкулезником, они начинали жаловаться в различные инстанции и надзорные органы. Чтобы этого не происходило более, несколько камер выделили под карантинное отделение, куда помещались вновь прибывшие вплоть до получения результатов всех анализов.

В идеале предполагается, что, пока человек находится в карантине, с ним познакомятся представители основных служб: режимники объяснят правила внутреннего распорядка, воспитатели – права и обязанности, помогут составить доверенности и апелляционные жалобы, оперативники проведут свои, только им известные, операции. На деле же в карантинном отделении работают медики, требуют диагностических мероприятий от психологов, а оперативники ищут, куда кого и с кем можно поселить. Итогом всего этого является административная комиссия, куда входят представители основных отделов и служб, на которой решается, может ли тот или иной человек содержаться в общей камере, нет ли у него врагов, долгов, проблем с половой идентификацией – всего того, что может сделать его объектом насилия и издевательств со стороны других заключенных. Не делал ли он контрольных закупок наркотиков, не «стучал» ли на кого – в этих случаях поступившего в следственный изолятор надо прятать, чтобы избежать мести со стороны сокамерников. Для вновь прибывшего заключенного – это шанс задать вопросы или попросить ту или иную помощь.

Комиссия по карантину в нашем учреждении проходит в психологическом кабинете для индивидуальной работы – тоже хорошо для нового заключенного, поскольку этот кабинет выгодно отличается от любого рабочего кабинета на корпусе. Начальник на административной комиссии присутствует практически всегда – ему важно знать всех, кто у него находится. Он обязательно задаст вопрос типа: «Что не так у тебя в жизни, что ты начал воровать (колоться, убивать, мошенничать)?» Спросит, словно добавляя психологу работу усилением чувства вины или неполноценности заключенного.

– Какие люди, сколько времени прошло! Я сейчас заплачу – гражданин Марченко Кирилл Алексеевич, да еще и со сроком в двенадцать лет особого режима! Что, Кирюша, личико опустил? Не прошло и года… А может, у тебя совесть проснулась?

– Что Вы от меня хотите услышать, Михаил Алексеевич?

– Ну, расскажи, как ты жил почти целый год без нас. Как ты на двенадцать лет «раскрутился», и это еще не предел. У тебя впереди еще один суд. Расскажи, как ты развел своей пленительной красотой сейчас уже бывшую сотрудницу отдела режима – мне пришлось подвести ее к увольнению, когда я узнал, что ты ее квартиру превратил в наркопритон. Чего молчишь, Кирюша?

– Вы и так все знаете.

– Глянь, как ты опять похудел да почернел, просто качок из Бухенвальда. Руки в красных пятнах, вен не видно. Оголи, оголи до локтей ручки, – заключенный закатал рукава, обнажив под локтем длинный шрам вдоль вены, «дорогу» – результат систематичных внутривенных инъекций. – Кирюша, раньше у тебя на руках были мозоли то ли от штанги, то ли от изнуряющего онанизма выходного дня. А может, от того и другого. Скажи государству нашему и тюрьме в частности: «Спасибо вам большое за то, что я не издох!»

– Так, а зачем мне жить, если все время в тюрьме?

– Да ведь ты и был в тюрьме, только клетка твоя была героиновая. Ты сейчас поменял героиновую клетку на железные отсекающие решетки. Расскажи-ка – мне очень хочется, чтобы это услышали наш психолог и воспитатель – где сейчас находится твой кореш Владимиров Сергей Петрович, с которым вы одновременно освобождались?

– Корни растений нюхает.

– А отчего он так преждевременно деревянный пиджак примерил? Может быть, ему сына не дали – он так распереживался, или он на стройке перетрудился?

– На дезоморфин он сел почти сразу как откинулся. Потом запретили кодеиновые таблетки – он решил, что на дорогие наркотики ему денег хватать не будет, да и обрыгло все – короче, он специально передознулся. Вы же это знали, Михаил Алексеевич.

– Хотел, чтобы это от тебя услышали наши гуманисты в лице воспитателя, психолога да начальника здравпункта. Особенно когда будем условно-досрочно рекомендовать отпускать очередного наркомана из наших осужденных, то обязательно вспомним о Владимирове и подумаем, к чему приводят игры в гуманизм с заключенными, не так ли?

После того, как приняли всех новых заключенных и все разошлись по своим рабочим местам, воспитатель остался в кабинете.

– Давай чайку, что ль, попьем, – он сказал и закурил, включил чайник и уселся в клиентском кресле «Министр». – Не знаю, как ты, а я, такое впечатление, что виноват в смерти Владимирова. Наверное, я не буду больше за досрочное освобождение…

– Ерунда все это… Ты не виноват.

10

– Я выписалась к Вам, потому что в эти выходные уезжаю, – сказала Наталья Степановна Залыгина, входя в кабинет. – Закончились мои мучения в этом режимном дурдоме.

– В этом закончились – в другом начнутся. С чем уезжаешь?

– С восьмерой – приговор оставили без изменения, кассатка не стрельнула[15]. Знала бы, что все бесполезно – не заморачивалась бы. Лучше любая зона, чем это СИЗО.

– Зачем меня вызывала, Наталья? После последней нашей встречи я не вхожу в число твоих поклонников, несмотря на твою всех заставляющую все прощать красоту.

– Не держите зла на меня. Вы разговаривали со мной, мне показалось, по-человечески. Я не знаю, что на меня нашло в конце. Я иногда делаю, а потом жалею.

– Я предполагаю, Наталья, что ты часто делаешь, а потом жалеешь.

– Наверное, это правда. И это только здесь начинаешь понимать…

– Я думаю, что там, на свободе…

– А на свободе, – прервала Залыгина, – все по-другому. Я ловлю себя на мысли, что мне и вспомнить-то особо нечего. Наркотики, кумары[16] и суд по лишению родительских прав. Снова наркотики, кумары, наркотики и скандал с матерью. Опять наркотики и вот тюрьма, где пришлось на сухую перекумариваться.

– Разреши, я продолжу. А когда ты оказалась здесь и поняла, в каком говне находишься, то ты впала в «ха-ха депрессию», начала обвинять всех и вся, конфликтовать со всеми подряд, нажила на свою задницу кучу неприятностей, включая профучет. И теперь, когда дело будет подходить к досрочному освобождению, я сомневаюсь, что ты его получишь. Кстати, думаю, что отказ в УДО приведет к тому, что ты снова включишь в себе стерву и суку, которая всех вокруг обвиняет. Так, наверное, ты часто делала и раньше?

– Откуда Вы знаете?

– Не знаю, я просто фантазировал на тему «Судьба Натальи Степановны Залыгиной».

– Я так вела себя, когда была подростком, если мне не разрешали гулять до десяти – я могла уйти совсем на ночь, а потом… лучше и не вспоминать.

– Ты так ведешь себя и сейчас, поменялись только поводы для поворотов к окружающим людям жопой.

Залыгина, замолчав, напряглась. Казалось, она решает: закончить или нет эту беседу. Пауза длилась около минуты.

– Восемь лет – это много, – она нарушила тишину после глубокого вдоха.

– Тебя впереди ждет восемь лет трезвой жизни. Помнишь, когда тебя только привезли в СИЗО, ты фактически ползла, держась за стену, худая и бледная. А сейчас – и лицо покраснело, и задница появилась – приятно посмотреть. На самом деле для тебя тюрьма – это благо.

– Я и сама, если честно, иногда так думаю. До закрытия за полгода я два раза чуть не умерла от передозы. А что дальше?

– А «дальше» нет, есть только сейчас. А сейчас можно написать письмо ребенку, если он не умеет читать – то нарисуй его. Написать свекрови, попросить у нее прощенья и поблагодарить ее за заботу о твоем чаде – глядишь, она смягчится и разрешит тебе звонить им.

Я понимаю, что она для тебя «старая сука», но ты попробуй по-хорошему. А еще у тебя есть родители и брат. И далеко не факт, что они тебя ненавидят. Хватит жопой к близким людям, попробуй лицом.

– И что изменится?

– Может, и ничего сразу, а может, и изменится. Если не попробуешь – не узнаешь.

– А если они не захотят со мной иметь дело?

– Не попробуешь – не узнаешь. Ты ничего не потеряешь – у тебя и так ничего нет: ни родины, ни флага, но можешь только приобрести.

– Я подумаю над Вашими словами. У меня есть целых восемь лет для раздумий.

– Думай сейчас, Наталья. Через восемь лет могут умереть твои родители, повзрослеет твой ребенок. Он может спросить: «Где ты была, мама, целых восемь лет?» Что ты ему ответишь? Да и свекровь скажет: «Вот, восемь лет ее было не видно и не слышно, а тут – на тебе, нарисовалась». Думай и делай сейчас. Здесь у тебя полная свобода и можно сделать все, чтобы вернуться к тем, кого ты любишь.

– А наркотики?

– А что наркотики? У тебя впереди есть целых восемь лет, чтобы освободиться от них. Ходи хоть к психологам, хоть к священникам и разбирайся: что в этом мире тебе так не нравилось, что ты предпочла миру наркотики. Ты и сейчас уже от них свободна. И эта свобода будет длиться до первой дозы. До первой дозы у тебя в голове будут мысли о сыне и близких людях, которые тебя любят. А там, если выберешь не сына, а «вкуснятину» – то, как обычно: либо ты опять придешь в себя в тюрьме, либо будешь нюхать корни растений в могиле. Это же и так понятно.

В кабинете повисла тишина на минуту-полторы. Меняющаяся поза и мимика давали основание предположить, что с заключенной что-то происходит. Начинать это обсуждать – поздно, если она захочет – пусть работает с этим в исправительной колонии. Наше общение, по крайней мере, на ближайшие шесть-восемь лет закончено.

– Я, наверное, попробую… Прощайте.

P.S.: Куда приводит свобода без осознания ответственности? В лучшем случае, она приводит человека в тюрьму, где можно относительно безболезненно осознать собственную ответственность за свои дела, попытаться переоценить ценности. В худшем случае – к цепи несчастий, заканчивающихся преждевременной смертью. Свобода без осознания ответственности – это просто другая тюрьма, зачастую более страшная и беспощадная. В течение 2013p class=»MsoNormal» style=»normal» года на небольшой район численностью насspan style=»blue;»еления около в –осьмидесяти тысяч человек пришлось семьдесят смертей от передозировки наркотиков, «отравления неизвестным ядом», суицидов молодежи, употребляющей ПАВ (психоактивные вещества). Свобода пить, когда хочется, приводит к желанию пить, когда хочется, что потом превращается в алкоголизм (или пью, даже если не особо хочется, или вовсе не хочется).

Свобода в сознании нашего общества, благодаря СМИ, порой воспринимается по—смердяковски: «Если Бога нет, значит, все дозволено»[17]. Как тяжело говорить о любви, когда через зомбоящик рекламируется секс, мастурбация женщиной (резиновой, живой, тупой, с которой не надо вступать в отношения или эти отношения можно быстро прервать, и не только женщиной). Как сложно говорить о человеколюбии, когда с телеэкранов льется насилие. Что можно говорить о труде, если уже «вбита» ориентация на быстрое обогащение любыми иными путями? Сегодня очень сложно среди потоков грязи вырастить морально здоровых детей. Как перевоспитывать преступников в агрессивной и безнравственной информационной среде? Количество подобных вопросов, к сожалению, растет…

А кому выгодно культивировать такую свободу без ответственности? Этот вопрос выходит за рамки компетентности тюремного психолога.