Портрет

От него сразу повеяло чем-то холодным.

Был летний день, солнце грело так, что отелось нырнуть в ледяную воду. И, хотя море плескалось рядом, разбиваясь о камни тысячами брызг, художнику нужно было работать. Из-под панамы по волосам скатывались на лоб капельки пота, мешая ему в этом процессе, из-за чего он вынужден был часто отрываться и вытерать их свободной рукой.

Незнакомец тихо подошёл, и художнику показалось, что сразу стало холодно, но это была не долгожданная прохлада летнего леса с его ароматами грибов и влажного мха, а губительный холод кладбища. Художник посмотрел на незнакомца снизу верх.

Он был худой и невероятно длинный. Тонкий прямой нос; уши, плотно прижатые к голове и вертикальные морщины в углах рта, только подчёркивали его высокий рост. Губы его были плотно сжаты, словно от презрения к окружающим. Одним словом, неприятный тип.

— Отойдите, пожалуйста, вы мне свет загораживаете, — попросил художник.

— Ну что вы? Вы даже не находитесь в моей тени. А уже гоните, не поинтересовавшись, с какой целью я к вам подошёл.

Голос его был высоким и каким-то… тонким, как он сам.

— А почему вы думаете, что мне это интересно? Вы же видите, что я работаю. А вы мне мешаете.

Недорисованный пейзаж на холсте гармонично дополнял картину мира, нарисованную природой.

— Именно поэтому я к вам и подошёл.
Я хочу, чтобы вы нарисовали мой портрет в полный рост (портрет на заказ).

— Простите, но, как вы видите, я рисую пейзажи. Я не рисую портретов.

— Бросьте! Я же вам хорошо заплачу. Сколько вам дадут за этот пейзаж? Десять тысяч? Пятнадцать? Я вам дам в сто раз больше.

Художник положил кисть на мольберт и ещё раз внимательно оглядел незнакомца.

— Я не рисую портреты, — повторил он, но на этот раз в его голосе уже не было такой уверенности, — это не моя специализация.

— Какой же вы тогда художник? То вы рисуете, это вы не рисуете. Я вам предлагаю хорошие деньги, перестаньте кочевряжиться. Думаете, я не знаю, как в наше время живут такие художники, как вы? Сначала вы тратите силы на то, чтобы создать картину. Потом нужно её продать, и это смое трудное. Продавать этим плебеям, каждый из которых мнит себя настоящим ценителем искусства. Проходит мимо, потом нехотя остановится, посмотрит на плод вашей работы, через губу усмехнётся и скажет нечто вроде: «Неплохо, но ведь это не Левитан!». И вы должны от него зависить, ведь у вас семья, дети, и всех их нужно кормить. И поэтому вы должны для него стать, если и не Левитаном, то хотя бы маленьким таким Левитанчиком, несмотря на то, что он и видел, в лучшем случае, только репродукцию «Золотой осени» в холле своей элитной многоэтажки. А то и вообще ничего не видел. Зачем это художнику? Художник должен творить. Художник не должен лишать мир своего наследия из-за материальных трудностей. Более того, он не имеет на это право. Какое вы имеете право лишать мир культурного наследия?

— Не знаю… Вроятно, никакого.

Он ещё раз посмотрел на незнакомца снизу вверх. Лицо необычное. Невероятно худое, оттого невероятно длинное. Ветикальные морщины делают его ещё более вытянутым. Впалые глаза с чёрными кругами вокруг. Бесспортно, интересное лицо. Но было в нём что-то такое, что особенно привлекло взгляд художника. Крупное родимое пятно необычной формы на правой щеке. Почему-то ему показалось, что это не простое пятно, а наоборот, появилась она не лучайно, в соответствии с чьим-то умыслом, и ещё должно было сыграть важную роль в судьбе этого человека.

Чушь какая-то. Каким образом родимое пятно может сыграть роль в судьбе человека? Если оно, конечно, не переродится в раковую опухоль.

— Завтра, в это же время я приду сюда с деньгами, и мы начнём, — заявил незнакомец, — я не люблю отдавать деньги по частям, поэтому я отдам всё и сразу.

— А если я не справлюсь? – спросил художник.

— Справитесь. Я в вас верю, — ответил незнакомец, повернулся, сделал несколько шагов и…

Пропал. Пропал! Причём пропал не совсем мифическим образом – вроде бы сначала быстро пошёл прочь, но потом что-то отвлекло внимание художника, а, когда он на него посмотрел, того уже и след простыл.

Неприятный и страшный тип.

«Зачем он ушёл? Ведь я е ещё не согласился!»

Он взялся за кисть. Когда занимаешься любимым делом, ответы на сложные вопросы часто приходят сами собой. Но, несмотря на то, что море всё так же переливалось миллионами ярких красок, а ветер шелестел в деревьях и гнал по небу облака, рисовать больше не получалось. Из головы никак не лез этот худой незнакомец. Что ему надо? Ведь у него денег, судя по всему, вагон, и при желании, он мог купить любого портретиста, оплатить его работу в соответствии с тарифом и быдь абсолютно спокойным, что у того всё получится. Зачем он обратился к пейзажисту, который за всю свою жизнь нарисовал только один портрет бомжа, увиденного им в переходе, да и тот выкинул, испугавшись? Чего испугавшись? Совершеннейшей глупости – ему вдруг показалось, что висящий на стене портрет, ожил, и начал жить своей жизнью. Как будто портрет покидал свою рамку, как только худоджник отворачивался, и за его спиной занимался своими делами. В такие моменты становилось невыносимо страшно оборачиваться и смотреть на него, но художник всё равно находил силы и оборачивался и с настоящим облегчением обнаруживал, что всё в порядке. Но потом всё повторялось опять, и художнику понял, что он скоро сойдёт с ума. Как только он это осознал, он сорвал со стены портрет, разломал его пополам о колено, вышел на улицу прямо в том, в чём был – халате и тапочках на босу ногу, несмотря на десятиградусный мороз, и отнёс картину на ближайшую помойку.

А на следующий день он увидел того самого бомжа в переходе. Куда и зачем он собирался ехать, уже не помнил, да это моментально стало неважным после того, ЧТО он увидел. Бомж лежал на своём дежурном месте и не двигался. Мимо проходили прохожые – десятки и сотни людей в минуту, но никто не обращал внимагния на мёртвого человека. А то, что он мёртвый, было понятно сразу, потому что он лежал в неестественной позе, согнувшись практически пополам. Судя по всему, его избили и сломали ему позвоночник. Какой нечеловеческой силой должен был обладать нападавший, оставалось только догадываться. Примерно так лежала бы палка, которую сломали о коленку.

О коленку?..

Странно…

А люди всё шли и шли, нескончаемым и равнодушным потоком, бездумной и бездушной толпой, лишающей человека индивидуальности, наделяющей человека коллективным разумом. Толпе надо на работу, в школу, в аэропорт, несмотря на то, что рядом кто-то умер. Художник немного постоял в нерешительности, а потом тоже стал толпой, и всё произошедшее отошло на второй план. Пока не всплыло в памяти снова.

Незнакомец пришёл тогда, когда обещал. Подошёл сзади, откашлялся. Художник обернулся, немного привстал со своего стула и почтительно приснял шляпу. В руке у незнакомца был какой-то свёрток, и он, не поздоровавшись, протянул свёрток художнику.

— Вот, — сказал он и посмотрел на художника.

— Что это? Ах, да, — пробормотал художник и, развернув, тут же завернул обратно. Внутри были несколько пачек с банкнотами крупного номинала.

— Здесь всё, — сказал незнакомец, — пересчитайте. Пересчитайте, не бойтесь. Это теперь ваши деньги. И вы уже просто не можете не закончить работу. Вы ведь порядочный человек?

— Разумеется…

Художник нервными движениями рассовывал пачки по карманам.

— Вы пересчитайте. Вдруг я ошибся?..

— Нет, спасибо, я вам верю.

— Напрасно. Верить не нужно никому. Говорю исходя из личного опыта, а он у меня не маленький. Но, впрочем, это дело ваше.

— Спасибо, — произнёс художник, запихнув последнюю пачку во внутренний карман пиджака.

— Пожалуй, приступим? – спросил незнакомец.

— Пожалуй, да… Я вам тут стульчик приготовил, — он указал рукой на раскладной стул, стоявший левее мольберта и повёрнутый сиденьем к художнику, — садитесь, пожалуйста. Очень хорошо… Поставьте ногу на ногу, пожа… Нет, плохо, уберите… Ну-ка, в пол оборота ко мне… Ага…

Когда поза окончательно удовлетворила художника, он закрепил на мольберте холст, посмотрел на незнакомца и немного задумался.

— Как вас зовут? — неожиданно спросил он.

— А что, это имеет какое-то значение для вашей картины?

— Нет, просто…

— Не имеет. И не надо.

У него долго ничего не получалось. Сначала он делал наброски, потом обрисовывал черты лица, пытался придать им выразительность, но лицо каждый раз выходило ненатуральным и мёртвым. Он брал новый холст, пробовал снова и снова, но опять ничего не получалось. От него словно ускользали какие-то детали, которые отличают лицо человека от лица куклы.

— Не получается. Я же говорил, что у меня ничего не выйдет, — сказал он, окончательно отчаявшись.

— А вы рисуйте. Не забывайте, что вы деньги взяли, и их надо отрабатывать.

Ради каких-то, одному ему видимых целей, создатель наделяет каждого из нас индивидуальными чертами, которые никогда не повторятся даже у того человека, которого принято называть нашим двойником. Задача портретиста – уловить эти черты, подчеркнуть и усилить для того, чтобы даже через тысячу лет, далёкий потомок, посмотрев на портрет, смог, сравнив его с другим портретом другого художника, безошибочно определить, что писались оба этих портрета с одного лица. Наше лицо – это наша индивидуальность, наша печать, и именно поэтому для многих людей самое страшное, что может случиться в жизни – потерять своё лицо. Задача портретиста это лицо сохранить.

Художник закрепил новый холст и принялся рисовать снова.

— Да не вертитесь вы! — в сердцах крикнул он, и незнакомец вроде бы на некоторое время даже перестал дышать.

— Вы знаете, по-моему, на сегодня достаточно, — сказал незнакомец, поднимаясь со своего места, — вы сделали некоторые наброски. Присмотритесь к ним, выделите самое главное, отдохните. А завтра я опять приду к вам, и вы продолите свою работу. По рукам?

Художник хотел было что-то возразить, но не успел – клиент снова словно растаял в воздухе, причём опять это сделал в тот самый момент, когда художник на несколько секунд посмотрел в другую сторону. Ему вдруг показалось, что и не было вовсе никакого клиента, что это стареющий мозг проделывает с ним глупые шутки, но он нащупал рукой одну из толстых пачек, лежащих в кармане, а взгляд его упал на мольберт, с которого на него смотрело недорисованное худое лицо. Взгляд получился недостаточно живым, и худоник, смешав на палитре белую краску с небольшим количеством жёлтой, принялся вырисовывать глаза, придавая им объём добавлением чёрной краски. Потом размешал белую с чёрной, добавил немного жёлтой, вырисовывая этой смесью круги вокруг глаз незнакомца. Он так увлёкся этой работой, что не заметил, как солнце покатилось в сторону горизонта, удлиняя тени. Стараясь не упустить ни одной детали, оставшейся у него в памяти, он всё тщательнее прорисовывал взгляд, почему-то внушавший тревогу, несмотря на то, что сам незнакомец был весьма вежливым и обходительным.

Солнце почти ушло за горизонт, когда худоник закончил эту деталь портрета. Удовлетворённый хорошо выполненной работой, он встал, отошёл на несколько шагов от мольберта, посмотрел на портрет и…

Едва сдержал крик…

С портрета на него смотрели живые глаза и словно хотели ему что-то сказать. Они, казалось, сканировали художника, изучали, водя зрачки из стороны в сторону и одновременно оставаясь на месте. От этого взгляда становилось жутко. Казалось, что кто-то смотрит на него из потустороннего мира, с той стороны холста. Он зашёл за мольберт, но ничего там не увидел.

На следующий день незнакомец пришёл снова. Молча сел на стул, и худоник, так же молча, убрал с мольберта пейзаж и поставил портрет

— Ты правда не знаешь, как меня зовут? – неожиданно спросил незнакомец.

— Не знаю. Почему я должен знать?

— Верейский. Аркадий Феликсович. Знакомое имя?

— Нет, не слышал.

— Олигарх. Из списка Форбс.

— И что?

— Мне недолго осталось. Слишком многим я перешёл дорогу. Я чувствую, что меня хотят убить. Не спрашивайте, как. Возможно, если вам будет угрожать такая опасность, вы тоже почувствуете. Так вот, я хочу, чтобы после меня остался этот портрет. Я не зря обратился именно к вам. Портретисты, особенно те, которые рисуют на продажу, относятся к своему творчеству, как к ремеслу и никогда не вкладывают в него душу. А вы – пейзажист. Для вас нарисовать портрет – это что-то новое. И вы, хотите того, или не хотите, будете над ним работать не так механически. И он получится более живым.

— Вам просто нужно было людей любить, а не деньги. Тогда и нашёлся бы кто-то, кроме меня, кто отнесётся к вам по-человечески. Да и убивать вас было бы, скорее всего, не за что.

— А это уже не ваше дело.

— Нет, моё. Вы же хотите, чтобы портрет получился как можно более натуральным? Тогда я хочу знать про вас всё.

Он вдруг понял, почему ему вчера стало так жутко от нарисованных глаз – этот взгляд медленно, но верно убивал того, на кого он смотрит. Потому что за долгие годы обладатель этого взгляда не совершал бескорыстно ничего хорошего. Потому что он заражал своей подлостью того, кто на него смотрит. Потому что подлость часто бывает заразнее любой болезни. Именно поэтому так хорошо срабатывают технологии по прививанию подлости целым народам.

— Меня многие ненавидят, — тихо сказал Аркадий Феликсович, — многие боятся. Многие, благодаря мне, уже не могут бояться, или ненавидеть. Мне всегда казалось, что нет такого поступка, который нельзя совершить ради денег. Есть только определённая цена каждому поступку. И у каждого человека эта цена разная. Мы начинали бизнес с братом. Он был старше меня на два года, и в детстве ближе него у меня никого не было. Он всегда был надёжной опорой для меня. И бизнесом начал заниматься он. Сначала перепродажей какого-то барахла на рынке. Начинал с контейнера, потом открыл магазин. Пригласил меня в компанию, своим замом. У нас всё шло хорошо. Бизнес рос, мы хорошо зарабатывали, открыли второй магазин. Но мне надоело быть в нашем бизнесе на второй роли, я хотел быть первым. И тогда я решил его убить. Я не буду сейчас рассказывать все подробности. Скажу только, что получилось очень удачно инсценировать несчастный случай – так, что никто не догадался. А потом всё стало настолько легко, что деньги потекли в мои руки широкой рекой, я только и успевал подставлять карманы и едва успевал устранять возникающие у них на пути препятствия, которые являлись в образе ментов, чиновников, или бывших друзей. Бывших, потому что в большом бизнесе друзей не бывает. Бывают партнёры и конкуренты. Устранял я их разными способами – сначала пытался договориться, подкупить. Если не получалось, то запугать. Если совсем не получалось, то убить. Иногда приходилось заниматься запугиванием и убийствами близких родственников, если я чувствовал, что так будет эффективнее. А чутьё меня почти никогда не подводило.

На холсте уверенной рукой выводились черты лица клиента – тонкий нос, вертикальные морщины. Морщины человека, который не любил и не умел улыбаться. Про человека его морщины могут сказать больше, чем тысяча характеристик. Он может сколько угодно кривить рот в гримасах, изображая приветливую улыбку, но всякого, кто увидит такую улыбку, постигнет недоумение и неприязнь от осознания чудовищной фальши, которую ему пытаются навязать. Плотно сжатые, тонкие, презрительные, бледные губы, только дополнят сказанное морщинами. И родимое пятно. Будто пятно крови, с рваными краями кровоподтёков. Наверное, поэтому его так притягивало к себе это пятно.

— Это у вас с рождения? – неожиданно для самого себя спросил художник.

— Нет, недавно появилось. Я, пожалуй, пойду. У меня сегодня ещё дела есть. Завтра продолжим.

И традиционно исчез. Художник не успел нарисовать пятно.

Солнце отправилось вслед за ним. Оно ещё не укрылось за горизонтом, но уже готовилось ко сну, лениво пуская на остывающую землю свои ослабевающие лучи.

— Тоже мне, властитель мира, — пробормотал художник, стараясь не смотреть в глаза нарисованному портрету.

Но это не мешало глазам смотреть на художника. «Убивать не страшно, — молча говорили они, — ибо ты – центр вселенной. Ибо ты в конечном итоге – квинтессенция своих эмоций и переживаний. И кто, кроме твоей совести, может помешать тебе жить хорошо за счёт других? Поэтому совесть нужно растоптать сапогами, втоптать в грязь так, чтобы она уже никогда не смогла отмыться. Потому что грязная совесть уже никогда не сможет быть услышанной.

Он понял, что ему нужно делать.

На душе было удивительно спокойно. Говорят, что это трудно делать в первый раз – трясутся руки, немеет лицо и предательские капли пота стекают по лицу и блестят, отражая солнце.

Ничего этого не было. Незнакомец уселся на своё привычное место и принял свою привычную позу. Он спокойно встретил свою смерть. Нож вошёл в сердце по самую рукоятку, а удар был такой силы, что остриё вышло с другой стороны. Словно кто-то из самой преисподней направлял рукой художника, придавая ей силу и точность. По белой ткани рубашки медленно растекалось красное пятно, по форме точь-в-точь соответствующее форме родимого пятна на щеке незнакомца.

Он испытал невероятное вдохновение. Кисть точными мазками прорисовывала детали, иногда даже не различимые обычным взглядом, но придающие картине необходимый для успеха блеск и шарм.

Он выгнал жену с детьми на дачу, заперся в квартире, отключил телефон, а когда на следующий день в дверь кто-то позвонил, он оборвал провода. Он творил почти круглосуточно, лишь изредка отрываясь на то, чтобы сходить в туалет и, забежав заодно на кухню, схватить кусок хлеба и батон колбасы, и, откусив того и другого, потому что некогда было искать нож, возвратиться к своему творению. И портрет прорисовывался, постепенно обрастая деталями, становясь всё объёмнее и осязаемее. «Главное не смотреть в глаза» — повторял он сам себе, как заклинание. Он стал страшным – похудел, сгорбился, оброс седой, неухоженной щетиной; волосы его спутались и висели как пакли, грязные и лохматые.

Через неделю портрет был готов.

— Обмануть меня хотел?- бормотал художник, — жалкие копейки. Ты думаешь, я не знаю, сколько на самом деле он будет стоить? Думаешь, я совсем ничего не понимаю в искусстве? Думаешь?..

«Только не смотреть в его глаза. Пусть другие смотрят, пялятся в музеях и на выставках, восхищаясь и цокая языками. Пусть он им говорит, что хочет, а мне не надо. Мне он уже всё сказал».

Той ночью он так и не смог уснуть. Он ворочался с боку на бок, вставал, ходил по комнате, снова ложился, снова ворочался, снова вставал. Неужели, наконец, пришло то, к чему он стремился всю свою сознательную жизнь? Неужели, он, наконец, нарисовал ту картину, которая сделает его знаменитым?

И, несмотря на то, что он так и не отважился поставить в комнате мольберт с картиной, поставив его на кухне, он был уже бесконечно влюблён в эту картину. И, как только первые лучи летнего солнца озарили восточную часть города, он окончательно встал с кровати, пошёл на кухню и…

Картины не было. Была кухня, был мольберт посреди кухни, был холст, прикрепленный к мольберту, причём худоник готов был поклястся, что это тот самый холст, на котором он вчера закончил творить свою гениальную картину, но он был пустым! Холст был, но он был идеально, до неприличия, чист.

— Где картина? Где картина? Где картина, — он, как полоумный, ходил кругами по кухне, бормоча полушёпотом только одну фразу. Картины нигде не было, — Где картина? Картина? Картина где?

— Где карти-и-и-и-и-и-на? – заорал он во всё горло, как будто от этого хоть что-то зависело.

— Где картина? — прошептал он и, обессилев, рухнул на пол.

Всё было кончено. Он не разбогатеет на своём шедевре, он не станет великим портретистом. Даже великим пейзажистом он не станет, он вообще перестанет быть художником, потому что за всю свою жизнь он больше не сделает ни одного мазка, потому что невозможно творить после того, как ты отчётливо осознал, что свой главный и единственный шедевр ты уже создал, а потом благополучно потерял, и больше уже никогда не создашь ничего, что может хотя бы на капельку приблизиться к нему.

«Нарисуй меня, — говорил незнакомец, — а потом убей. Я даже нож тебе приготовил. Возьми его и убей. Сделай, чтобы я на твоей картине получился лучше, чем в жизни. Нарисуй. И убей. Ну?.. Что тебе стоит? Возьми этот нож и убей»

«Нет… не надо! Не надо, слышите? Я не хочу никого убивать! Я НЕ ХОЧУ НИКОГО УБИВАТЬ!!!»

«Надо. Ты должен. Потому что я так хочу. Мне тут тесно, я тут ограничен. Только там я обрету настоящую свободу»

Рука сама берёт нож и вонзает его в сердце противника. Удар получается такой силы, что кончик ножа выходит со спины, а пятно крови повторяет форму родимого пятна, которое он так и не нарисовал.

«Почему я её не нарисовал? Почему я её не нарисовал???»

Крови становится всё больше и больше, она доходит до щиколоток. Её становится так много, что становится непонятно, как она вся уместилась в одном человеке. Она наступает; она уже по колено. Хочется бежать, но не получается, ноги почему-то не слушаются. Хочется кричать, но из горла выходит только жалкий хрип. Кровь доходит до уровня пояса, и становится ясно, что от неё теперь никогда не отмыться, даже если удастся выбраться отсюда живым. А это врядли удастся, потому что кровь доходит до горла, и художник вытянул шею, жадно глотая остатки воздуха, но в этом воздухе тоже ощущается привкус крови, железный, солоноватый, приторный. Потому что это уже не воздух, а кровь, которая заливается через рот и попадает в дыхательное горло… Каким-то образом наконец получается закричать, но крик выходит жалким и беспомощным».

Он проснулся на полу, посередине комнаты, в холодном поту. Жаркое солнце сквозь окно тянуло свои лучи и пыталось захватить художника в плен.

Он вскочил, сел на колени. Некоторое время тяжело дышал, пытаясь прийти в себя. Рука почему-то сама потянулась к телевизору.

— Пропавший некоторое время назад бизнесмен Верейский Аркадий Феликсович, нашёлся живым и невредимым. Мы его пригласили в нашу студию, и он сам расскажет, что с ним произошло.

Камера медленно отъезжает, и оказывается, что за круглым столом, рядом с ведущей, сидит заказчик портрета, в сердце которого художник всадил нож неделю тому назад.

— Как это? – пробормотал художник, — не может быть! Я его… Этими руками…

Он был таким же, как когда приходил позировать, но чего-то не хватало. Худоник никак не мог понять, чего именно.

— Здравствуйте, Аркадий Феликсович, — бархатным голосом произнесла ведущая.

— Доброе утро, — ответил Аркадий Феликсович.

— В последнее время ходили слухи, что на вас было совершено покушение. И единственный человек, который мог бы аргументировано опровергнуть эти слухи – это вы. Но вы куда-то пропали. Что, всё-таки, с вами произошло?

— Ничего особенного. Просто любому человеку иногда хочется отдохнуть и побыть наедине с самим собой, подумать о жизни, может быть, в чём-то её переосмыслить. Поэтому я приобрёл небольшой домик в удалённой деревушке, отключил телефон и уехал туда.

— И вы достигли своей цели?

— Да, вы знаете, достиг. Я окончательно принял для себя решение учавствовать в следующих президентских выборах. Кроме того, я много думал, и, надо признать, что-то понял о природе мысли.

— Интересно… И что вы поняли?

— Я понял, что мысль действительно материальна. Человек может уйти с какого-то места, но его информационное поле ещё довольно длительное время будет находиться там. И, если мы научимся фиксировать этот образ, мы можем получить настоящее бессмертие.

Художник вдруг понял, чего не хватает в образе Аркадия Феликсовича. Не хватало родимого пятна. Почему-то сразу стало жутко.

— Скорее всего, — продолжал Аркадий Феликсович, — мы уже недалеки от того времени, когда технологии достигнут такого уровня, что можно будет вместо того, чтобы лечить человека, создавать ему новое тело. Зачем вообще нужна медицина, если человек – это его разум? Достаточно только поместить этот разум в подходящую оболочку, и мы получим бессмертие. И совершенно неважно, будет эта оболочка создана искусственно, то есть, пойдём ли мы по пути, описанному фантастикой, создавая роботов-андроидов, или это будет другой, неизвестный науке путь.

— И какой это может быть путь?

— Энергетический. Любая мысль – это энергия. Любая эмоция – это энергия. А энэргия, в свою очередь, может преобразовываться в любой визуальный и тактильный образ.

И он посмотрел прямо на художника. Будто бы и не былопередатчиков, спутников, приёмников, кабелей, по которым идёт телевизионный сигнал. Как будто он сидел рядом и смотрел. «Главное – не смотреть в глаза» — машинально пробормота художник, но их взгляды встретились. Теперь они оба знали, что должно произойти.

— Что вы имеете в виду? – спросила ведущая.

— Дотроньтесь до меня. Вы ощутили прикосновение? А вы никогда не задумывались о том, что его не было? И что я вам мог внушить, что оно было? Энергия бессмертна. Если мы хотим обрести бессмертие, мы должны стремиться к созданию энергетической цивилизации. Для каждого человека можно создать его энергетический эквивалент, только нужно найти того, кто может создать этот эквивалент. Допу…

Художник выключил телевизор. «Энергетический эквивалент… Нужно только найти…» И он нашёл… И каким же нужно было быть дураком, чтобы этого не заметить!

Не зря говорят, что жизнь – это театр. Потому что люди делятся на три категории – кукловодов, марионеток и зрителей. Причём если количество кукловодов отностиельно постоянно, то количество марионеток и зрителей время от времени меняется. Есть среди зрителей, разумеется, те, которые ни при каких обстоятеьствах не дадут сделать себя марионеткой, но большинство из них легко могут перейти в эту категорию, если они вдруг понадобятся для представления. Почему-то в этом спектакле художник всегда относил себя именно к той категории зрителя, которые не поддаются внушению, но сегодня он понял, что ошибался. Неожиданно для самого себя он сыграл одну из важнейших и вместе с тем одну из наиболее коротких ролей в начинающемся страшном спектакле. И так получилось, что последнее указание кукловода полностью совпадало с желанием марионетки. Потому что никак нельзя видеть, что произойдёт дальше. Потому что он это уже знал. Потому что будущее, являющееся ничем иным, как искажённой гримасой прошлого, теперь встало перед его глазами со всей очевидностью.

Он подошёл к открытому окну и встал на подоконник. Он жил на последнем этаже одного из немногих высотных зданий в курортном приморском городишке. Видимо, в нашей жизни не бывает случайностей…