14
Маленький Луций уже четыре дня ходил в дом жреца-авгура Муция Сцеволы — учиться. Отвела его туда сама Эмилия. Не имея собственных детей, она полюбила мальчика и не чаяла в нём души уже на второй день. Луций отвечал ей тем же. Его привязанность к Эмилии укрепилась после того, как он невзлюбил своего дядю, и после ссоры со старшим братом.
Дядя не понравился Луцию с самого начала. Вёл он себя надменно, свысока. Когда, на следующее после праздника утро, Тит рассказывал ему о смерти матери и её напутственных словах, дядя почему-то ухмылялся. Их, братьев, он пренебрежительно называл «любезные племяннички», что говорило Луцию о том, что они в доме для народного трибуна нежелательны. Выслушав Тита, Сатурнин высокомерно проговорил:
— Откуда ей, деревенщине, знать, кто погубит Рим, а кто спасёт? Удивляюсь, как мой брат мог жениться на вашей матери? Разве Марий, благо-склонно отнесясь к моему проекту закона… — он вдруг умолк, усмехнулся чему-то своему. — Вот посмотрите, любезные племяннички, кто является истинным другом народа, когда начнётся голосование.
Едва Сатурнин обозвал их мать деревенщиной, Луций возненавидел и дядю, и заочно — Мария. Видимо, в лице Луция это отразилось довольно явно, Сатурнин понял, что своими словами он обидел мальчика. Он умолк, вдруг пристально посмотрел на Тита, хмыкнул и до конца завтрака не проронил ни слова.
Эмилия и Луций иногда обменивались короткими взглядами. Ей тоже не понравился тон мужа, она пыталась взглядом и улыбкой ободрить мальчика.
Глядя, как жена сама подкладывает Луцию на тарелку, стремясь накормить его как можно сытнее, Сатурнин посмеивался:
— Ждать осталось недолго, милая Эмилия. Вот расправимся с оптиматами, тогда и ты родишь ребёнка, будут и у нас свои дети.
После завтрака трибун ещё раз внимательно оглядел Тита, хорошо ли он одет, проговорил: «Ну, что ж, для начала неплохо» — и увёл его с собой.
Направляясь к Капитолию, он говорил Титу:
— Сейчас я сведу тебя кое с кем из молодых римлян, которые должны стать твоими хорошими знакомыми, а ещё лучше — друзьями. В их компании ты быстрее узнаешь Рим. Излишне не будь доверчивым, присматривайся, прислушивайся, но главное — ты должен стать моими ушами и глазами подле консулов, подле сенаторов, подле народных трибунов, подле всего Рима. Ты всегда должен знать: кого, куда и зачем отправляют наши враги, а кто наши враги — это тебе объяснят те, с кем я тебя сведу. Делай всё это скрытно и осторожно.
Тит, ничего не понимая в жизни города и, тем более, огромной республики, искренне изумился:
— Это значит шпионить за…
— Ничего это не значит, — оборвал его Сатурнин и пожалел уже, что дал такое поручение племяннику, лицо которого не выражало абсолютно никакой догадливости или смекалки. — Это значит только то, что я тебе сказал. Ни больше, ни меньше. И никому ни слова. Вечером ты будешь мне обо всём рассказывать.
Не доходя до подножия Капитолийского холма, он заметил на улице некоего Гердония, молодого человека, выполнявшего иногда мелкие поручения Мария. Сатурнин окликнул его. Гердоний семенящими шажками быстро подбежал к трибуну.
— Гердоний, голубчик, покажи-ка моему племяннику Рим. И вообще, введи его в курс дела. Но вначале покажи — кто где живёт, — последние слова Сатурнин выделил. — А мне нужно срочно встретиться с консулом.
Гердоний, чуть младше Тита, весь засиял. От радости, что трибун обратился к нему с поручением, он едва не запрыгал на месте.
— Весь Рим покажу! Всё покажу! Всех покажу! Будьте уверены!
Сатурнин был уже далеко, а Гердоний всё ещё громко уверял, что сделает всё, что нужно. Он был худой, туника висела на нём мешком, ноги то и дело наступали на полы. Тогу он носил неряшливо, к тому же всё это было неглаженым. На лице — нос слегка свисающий, губы тонкие, улыбочка сладенькая. На людей Гердоний смотрел из-под прикрытых, с рыжими ресницами, маленьких глаз.
Гердоний потёр руки, чему-то засмеялся и потащил Тита куда-то в другую сторону. Он то забегал впереди Тита и шёл задом наперёд, то хватал его под руку и заглядывал лицо в лицо:
— Тебя как зовут? А… Тит. Мой предок, чтоб ты знал, первым поднял восстание против Тарквиния Гордого. Если бы не он, не быть сейчас республике. — Гердоний помолчал, желая увидеть реакцию Тита, и посыпал дальше — горохом: — Я, чтоб ты знал, весь Рим знаю. Каждый закоулок, каждую улочку, каждый переулочек, каждую щель. Говори, что хочешь увидеть? Хочешь, покажу все кабачки, лавочки, таверны, перепробуем все вина, какие есть? А хочешь, сходим к куртизанкам в Суммений, — женщины на любой вкус: чёрные, коричневые, белые, молодые, старые; из Африки, Галлии, Испании. Лучше всех, конечно, гречанки — у-ух, мастерицы… Или вот что, пойдём-ка я угощу тебя вином, знаю я одно местечко. Увидишь всё сразу…
Тит растерялся от безостановочной болтовни, но это помогло ему не ринуться тут же за Гердонием. Он высвободил свой локоть из цепких ладоней болтуна:
— Ты это… погоди.
Гердоний весело захохотал, его всего трясло от смеха:
— Брось, успеем. Итоги голосования хочешь знать? Так их объявляют только к девяти часам. У нас ещё уйма времени. Говорю тебе, идём! Не пожалеешь.
Тит, сгорбившись и насупясь, тяжело обдумывал предложение Гердония и, наконец, согласился.
— Да ты не переживай, — ворковал Гердоний. — Успеем и на Форум. Да и что тебе в этих голосованиях? Сегодня трибуны сенаторов щиплют, завтра сенаторы будут клевать трибунов. Что толку? Были, говорят, Гракхи, а где они теперь? Нету их! И что изменилось? Ничего не изменилось. Нужно брать в руки всё, что идёт от тех и других. И плюй на остальное!
— Я ещё ничего не знаю. Освоиться мне надо, привыкнуть, — робко оправдывался Тит.
Гердоний понял, что перед ним наивный простачок и что с ним можно быть откровенным. Он снова довольно потёр руки.
— Узнаешь, освоишься, я тебе всё растолкую. Каждый из них, будь то сенатор или трибун, консул или претор, хочет загребать жар чужими руками. Вот, к примеру, я служу квестором в Испании, — беспокойная страна, должен тебе сказать, — так вот, служу я квестором в Испании… Думаешь, если я буду служить за одно жалованье, я стану толще, заметнее или выше? Нет, не стану. А нужно делать так: одному недоплатил, другому попридержал жалованье, на третьего штраф наложил. И вот я уже кое с чем приезжаю в Рим.
— Это воровать, что ли? Обманывать? — насупился Тит.
— Вот чудак! Всё по закону! — Гердоний поднял тощий палец. — А законы — это, хе-хе, такая штука… Все так делают.
— Ну, уж и все?
Гердоний снова засмеялся:
— Ну, почти все. Дальше. Ты хочешь служить квестором или претором в следующем году. Но не вздумай согласиться идти квестором или претором в ту же самую провинцию.
— Это почему же? — удивился Тит.
— Неужели не понял? — захохотал Гердоний. — Там после меня одни недоимки и долги. Тебе, именно тебе придётся всё возмещать в казну, а тебе что перепадёт? Соглашайся идти туда, где всё благополучно. Но и не высовывайся там чересчур. В один день можно всё потерять. Нужно всё делать аккуратно, осторожно и прилежно.
Гердоний вдруг вытянул шею, посмотрел куда-то поверх прохожих, кого-то заметил и снова едва не подпрыгнул.
«Прыгает, как коза деревенская» — Тит невольно улыбнулся.
Гердоний схватил Тита за руку и потащил вперёд:
— Идём скорей, я тебя с Серторием познакомлю. Я его про себя Испанским Быком назвал.
— Почему Испанским Быком? — удивился Тит, — ему только и оставалось — удивляться.
— Он родом из Нурсии, это в Испании. Смотрит быком и стоит, как бык перед нападением. Квинт Серторий Тавр Испанский, — Гердоний захохотал. — Но с ним нужно быть поосторожнее. Видел бы ты его на Марсовом поле. Ловкость и силища — о-го-го! Марий его заметил и приблизил к себе, он его любит.
Они протолкались сквозь людской поток и подошли к Серторию.
— Да хранят тебя боги, Серторий! — Гердоний произнёс это слишком театрально и напыщенно, подняв правую руку.
Тит с любопытством разглядывал своего ровесника. Тот был так же высок, широкий в плечах, коротко острижен и одет тщательно, как аристократ. Тёмные глаза смотрели исподлобья, из-под густых бровей. Стоял он почти вполоборота, слегка выставив одну ногу вперёд и немного сгорбившись.
«Действительно, как бык, — подумал Тит, — но — грозный бык».
Гердоний в это время продолжал сыпать, как горохом:
— Представляю тебе Тита Апулея, племянника первого народного трибуна Луция Апулея Сатурнина. Он…
Серторий с лёгкой усмешкой оборвал его, пророкотав откуда-то изнутри:
— Всё насмешничаешь, Гердоний? Тебе бы в ателланах играть.
— Я насмешничаю? Ничуть не насмешничаю. Я не шут и не дурак, Серторий. Я, скорее, трагик.
Серторий захохотал басом и спросил у Тита:
— Сколько он тебе уже наболтал?
— Я в Риме только второй день, — смущённо отвечал Тит. — А Гердония знаю всего немного. Не знаю, много ли это для такого города.
Тит не ожидал, что у него получится пошутить, но шутка понравилась всем, даже Гердонию.
— Не говори столько много, как Гердоний, это неприлично и, возможно, небезопасно. И ещё меньше слушай его. Хотя, должен сказать, все новости идут от Гердония. Где-то что-то произошло — и пошло: кто видел? — Гердоний; кто слышал? — Гердоний; кто сказал? — Гердоний.
Серторий снова стал серьёзным.
— Пока что присматривайся и помалкивай. Да на окраины не суйся, разве что на Марсово поле. А лучше всего — ступай-ка на Форум, там ты быстрее всё узнаешь и поймёшь.
Кто-то окликнул Сертория с другой стороны улицы, и тот собрался уходить.
— А, закадычные друзья: Серторий, Децим Блоссий и Фульвий Флакк, — с ехидцей произнёс Гердоний.
Серторий хотел что-то ответить, но, видимо, передумал и снова коротко сказал Титу:
— Не слушай Гердония.
— А, чтоб тебя… — обиженно буркнул Гердоний и вдруг стукнул себя по лбу:
— Ах, я дурак, то-то я и думаю: что это все с самого утра такие… такие… придавленные и озабоченные? А ведь что-то пахнет жареным… Идём-ка на Форум, вот там наверняка покажут ателлану…
И, сделав вид, что он ведёт Тита на Форум потому, что это он сам решил туда идти и сам до всего додумался, потащил Тита вслед за Серторием. Тит стал расспрашивать о спутниках Сертория.
— А, эти… — Гердоний вытягивал шею, пытаясь не упустить из вида трёх друзей. — Тот, высокий и светловолосый, — Децим Блоссий. Говорят, он ведёт свой род от этрусков. Так себе человечишка, одним словом — честный, но, я думаю, это так, для вида… А слева — Фульвий Флакк. Его дед, консуляр, был близким другом Гракхов, ну, и отправился в царство Орка вместе с младшим Гракхом. Если он встретится с кем-нибудь из Октавиев или Опимиев, нужно обязательно быть где-нибудь рядышком.
— Зачем это?
— Чудак! Вот будет потеха, только перья полетят!
Народ продолжал валить на Форум. Как-то уж стало известно, что сенат примет постановление о раздаче не только хлеба, но и масла, и вина, и денег. Проснулись окраины, поползли лохмотья, язвы, раны — нищета с великой надеждой ковыляла к Народному собранию. Гул стоял по всему го-роду.
Тит и Гердоний протиснулись на Форум, но оказалось, что сенаторы собрались не в Базилике, рядом с комициями, а в Гостилиевой курии, ниже Форума. Толпа хлынула вниз, к подножию Капитолийского холма. Тит направился было за всеми, но Гердоний придержал его за тогу:
— Подожди, давай чуть задержимся.
— Это зачем?
— Если Гратидиан на Форуме, значит, здесь должна быть и одна прехорошенькая весталочка. Я их видел вчера поздно вечером у храма Весты. Ну и щебетали же они: ах, Вария, ах, Гратидий, ах, Вария, ах, Гратидий…
Гердоний ловко укрывался за спинами толкущихся людей, следя за Гратидианом.
— А вот и Вария, — он довольно потирал руки.
— Зачем тебе это? Ты шпионишь? — Тит нахмурился, схватил его за плечо.
Гердоний взвизгнул:
— Отпусти! Я не шпионю… Просто… интересно ведь… как оно… у них… Отпусти! Больно!
Тит направился прямо к Гратидиану. Гердоний, потирая плечо, кривясь от боли, ретировался.
— Откуда у них у всех такая силища? — бормотал он.
Издали он испуганно смотрел, как Тит подошёл к Гратидиану и стал что-то говорить. Гратидиан встрепенулся, с гневом оглядывал площадь. Не увидев Гердония, благодарно пожал плечо Тита и быстро скрылся.
Затаив злобу, Гердоний вскоре догнал Тита и некоторое время помалкивал. Но постепенно он снова влился в своё русло и стал сплетничать обо всех, кого успел заметить по пути: о распутстве матери Лукуллов, о вражде братьев Агенобарбов, но Тит слушал его уже вполуха. Ему показалось, что за неполных два дня, проведённых в Риме, Серторий был первым и пока что единственным человеком, который дал ему толковый и разумный совет. Ему захотелось сблизиться с ним. Но тут он вспомнил о поучениях Гердония и спросил:
— А что нужно для того, чтобы стать квестором?
Гердоний подпрыгнул от удивления и радости:
— Далеко пойдёшь. Ещё ничего не знаешь, а уже в квесторы метишь! Впрочем, с таким дядей тебе добиться этого будет не сложно. А для этого вот что нужно: возраст, деньги и уметь считать деньги. Сколько тебе лет?
— Двадцать три.
— Можно соврать и двадцать пять. А деньги?
Тит вспомнил, как его надул мошенник на дороге, покраснел, нехотя ответил:
— Один талант и ещё… немного.
Тут Гердоний совсем зашёлся от смеха:
— Ох, не могу! Один… ха-ха-ха… талант?! Уморил! Один талант! Ха-ха-ха!
Наконец он успокоился:
— Там побольше надо. Сейчас ты относишься к неподатному сословию. Марий, правда, это вроде бы отменил, но всё-таки имущественный ценз пока что кое-что да значит. Если бы ты не был племянником народного трибуна, нужно было бы, чтобы тебя усыновил кто-нибудь из состоятельного рода. Но, говорю тебе, с таким дядей квестуры добиться тебе будет не сложно. И куда глаза твои смотрят? На север? Нет? На юг, восток, запад? Не мог сам до этого додуматься? Молчишь? Скрытничаешь? Послушался Сертория? Ну-ну.
Тит узнал всё, что хотел, и стал пробираться подальше от Гердония, тот надоел ему своей болтовнёй.
— Всё равно узнаю, что ты задумал, — в сердцах пробормотал Гердоний и ринулся в людской водоворот…
В этот же день, после сенатского собрания, Тит, вернувшись домой, похвалялся:
— Дядя был прав. Сенаторы не приняли закон, а его самого чуть не отвели в тюрьму. Если бы не Марий… Они и консулов вынудили отказать в принятии закона. Теперь я знаю, за кем мне идти. Дядя пообещал, что через года три-четыре меня выберут квестором в Испанию или Грецию; лучше, конечно, в Грецию, она, говорят, побогаче Испании. Дядя обещал, что, если буду хорошо выполнять поручения… ммм… Мария, консул мне поможет. Что ж, буду стараться.
Луций насупился, смотрел на брата исподлобья.
— Ты чего уставился? — рассердился Тит.
— Предатель, — буркнул Луций. — Забыл, что мать говорила?
Тит наградил его оплеухой:
— Сопляк! Что ты понимаешь?!
— Предатель! — выкрикнул Луций и, подавляя слёзы, выбежал из дома, едва не сбив с ног Эмилию.
Он долго бродил наугад, не разбирая дороги. Заблудился, стал искать дорогу обратно, и заблудился окончательно. Разыскивая дорогу к Югарию, Луций подрался с какими-то мальчишками, ему разорвали претексту. Через некоторое время он, не видя ничего перед собой, столкнулся нос к носу с каким-то мальчиком приблизительно его возраста, которого сопровождал раб. Мальчик был повыше ростом и шире в плечах. Он грубо оттолкнул Луция в сторону и, оглядываясь, собирался уже уходить, но Луций, не стерпев обиды, разгорячённый оплеухой брата и недавней дракой, бросился на обидчика. Незнакомец был сильнее, но Луций, воспитанный деревней, оказался более ловким и проворным. Угрём выскальзывая из захватов, он, в конце концов, повалил того на тротуар и принялся колотить с невероятной яростью. Перепуганный до смерти раб пытался оторвать Луция, но Луций выворачивался и продолжал тузить изо всех сил. И здорово избил бы поверженного, если бы возвращавшиеся с Марсова поля молодые римляне не помогли рабу разнять дерущихся.
Один из них, приглядевшись к избитому, расхохотался:
— Да вы посмотрите только, кого он отделал! Красс, Лукулл, да ведь это же сынок Мария!
Испуганный раб поспешил увести избитого подопечного.
Молодые люди, развеселённые происшествием, стали допытываться у Луция, кто он такой, но Луций только сопел, с удовлетворением заметив, что лицо Мария Младшего в крови, а под глазом скоро должен был расцвести шикарный синяк. Тяжело дыша, возбуждённый, он недобро усмехнулся:
— Тем лучше, что сынок Мария.
Молодёжь рассмеялась:
— Ого, да ты бесстрашный герой!
Один из них, круглолицый, с добродушными смеющимися глазами, достал монету и вручил Луцию:
— Держи денарий за доблесть от Лукулла, герой! Не попадайся теперь консулу на глаза.
Хохоча и веселясь, они удалились.
— Это хороший знак, — говорили они друг другу.
Оставшись на перекрёстке полупустынных кривых, узких и мрачных улочек, Луций не знал, куда ему идти. На выручку, к его счастью, пришёл какой-то человек лет сорока, с бородой и строгим взглядом. От него слегка попахивало вином.
— Я видел, как ты боролся. Для твоих лет неплохо, но если будешь бороться так и впредь, то очень скоро ты не сможешь побороть даже зайца. Хочешь научиться бороться по-настоящему? Так, как боролись древние герои: Геркулес или кто-нибудь из его друзей? Хочешь? Говори быстрее! Я не буду ждать и уговаривать!
— Хочу! — Луций выпалил то, что первое пришло на ум.
— Прекрасно! Будешь приходить ко мне через два дня. Спросишь Гнея Лабиена, это я. Сам-то ты где живёшь?
Луций торопливо объяснил.
— Вот и прекрасно. Ты заблудился, что ли?
— Да.
— Ладно. Это не беда. Мой сын тебя проводит.
Он позвал сына громко, на всю улицу, но тот, очевидно, давно стоял за дверью своего дома, ожидая, чем закончится беседа его отца с незнакомым мальчиком, и тут же выбежал из-за двери.
— Вот мой сын Тит. Тит, укажи-ка этому драчуну дорогу к его дому.
Тит Лабиен, лет десяти-двенадцати, русый, голубоглазый, с вздёрнутым носом, лукаво и озорно поглядывал на нового товарища. Вместе они стали искать дорогу к Югарию.
— Здорово ты его отделал! Он со всеми так задаётся, да все консула, его отца боятся. — Он вдруг округлил глаза: — А пойдём лучше купаться на Тибр!
Луций насупился:
— Нет, мне дом нужно найти, я заблудился. Тётка огорчится. Она хорошая. Разве через два дня.
— Ладно. Пойдём. Я город знаю, лучше меня никто Рим не знает. А как ты тут оказался?
Луций рассказал о ссоре с братом, умолчав только о причине ссоры. Беседуя, они постепенно выбирались из окраин.
— Ты не бойся, мой отец строгий, но зря бить не станет, — говорил Тит.
— Часто бьёт? — Луций насторожился.
— Нет, не часто, но больно, и за дело.
Когда они вышли на Югарий, из другой улицы показались всадники, ведя связанных разбойников. Луций тут же узнал в одном разбойнике всадника на муле, который учил его первым буквам.
— Это же Марк Антоний!
Солдаты рассмеялись:
— Скажи ещё — Гай Марий!
Всадник, ехавший сзади, подъехал поближе и окликнул Луция. Это был его дядя, брат умершей матери, приезжавший в деревню на погребение своей сестры. Луций обрадовался, бросился к коню, гладил руками тёплые бока. Он рассказал и дяде о ссоре с братом, так же умолчав о причине ссоры.
— Так это вас с Титом ограбила эта рожа?
— Ну, да.
Понтий тоже подъехал.
— Ты его знаешь?
— Он учил меня первым буквам. А потом Эмилия сказала, что он мошенник и вор. Взял деньги, а сам фьють! — и ускакал.
Солдаты снова рассмеялись, мальчик казался им забавным.
— Что с твоей одеждой? — спросил центурион.
Лабиен вылез вперёд:
— Мария хорошенько вздул!
Солдаты неодобрительно закачали головами, но Понтий и центурион не придали этому значения, мало ли мальчишки, даже сыновья сенаторов, дерутся в этом возрасте.
Центурион спросил:
— Где сейчас Тит?
Луций снова насупился:
— Не знаю. Дома, наверное.
— Что, поссорились?
— Поссорились.
Понтий сказал:
— Брат тоже будет нужен. Езжай-ка за ним, и постарайтесь скорее приехать на Форум, а мы поведём этих каналий дальше.
Центурион посадил Луция и Лабиена на коня и поскакал к дому трибуна.
15
После заседания сената Марий, Главция, Сатурнин и Помпей Руф поднялись на Форум, в комиции. Там Сервилия, как претора, уже ждали несколько просителей. Одного из них, Туллия Цицерона, своего земляка и дальнего родственника Метелла, Марий узнал сразу, хотя они были едва знакомы. Консул хотел было нахмуриться, отвечать резко, но события в сенате развеселили его, и он невольно смягчился и даже поинтересовался:
— Тут мне многие все уши прожужжали: твой Марк с каждым днём всё больше и больше преуспевает в науках?
Высокий, худой, костлявый, с изогнутым носом, Туллий охотно вступил в разговор. Тонким голосом подтвердил:
— Да, Марий. Он уже бегло разговаривает по-гречески и, более того, пробовал написать на нём какую-то поэму. Позавчера многие приходили послушать его ответы. Если бы и ты, консул…
Марий, услышав о греках, сморщился:
— Ладно, ладно… По-гречески… Ты зачем сюда? По делу своей служанки?
— Да… Бедняжка уже заждалась… Её родители служили ещё моему деду. Она добродетельная девушка, и я не вижу никаких причин, чтобы не позволить ей…
Марий снова его оборвал:
— Ладно, ладно… Добродетельная… Пойдём.
По ступенькам они поднялись в претуру. Остальным просителям Сервилий дал знак, чтобы не шумели и ждали своей очереди.
В претуре было светло, солнце освещало просторную комнату в два больших арочных окна. Середину комнаты занимал большой стол, заваленный бумагами, свитками, перьями и стилосами. У противоположной от окон стены стояли статуи — маленькие копии, выполненные с греческих оригиналов: Меркурия-Гермеса, Венеры, Фемиды и Немезиды.
— Сервилий, поищи-ка, я как-то у тебя оставлял, постановление сената о вольноотпущеннице Туллия, — сказал Марий, грузно усаживаясь в одно из кресел.
Сервилий доброжелательно относился к незлобивому Туллию и часто сам ходил к Муцию Сцеволе слушать чудо-ученика; он тут же подал Цицерону свиток:
— Его искать не нужно. Вот он, на видном месте… Держи, Туллий.
Цицерон развернул пергамен. Тонкие, явно слегка выщипанные, брови приподнялись. Он стал читать:
«Волею богов и предков Рима. Сенат, выслушав и рассмотрев
прошение Марка Туллия Цицерона о предоставлении свободы и рим-
ского гражданства Туллии Гипсале, постановил удовлетворить его и
вынес решение, что Туллия Гипсала имеет право распоряжаться сво-
им имуществом, если таковое у неё имелось или будет иметься, уме-
ньшать его, а также выходить замуж вне рода Туллиев и избирать се-
бе опекуна, как если бы её муж передал ей это право по завещанию;
что она может выйти замуж за свободнорождённого, и что то-
му, кто возьмёт её в жёны, это не будет зачтено за дурной поступок
или бесчестие.
В майские ноны в год 653 от
основания Рима, в консуль-
ство Гая Мария и Луция Ва-
лерия Флакка.
Рим, Сенат».
Цицерон расцвёл:
— Спасибо, Марий.
Консул кивнул в сторону Сервилия:
— Спасибо говори Главции. Он хлопотал.
Сервилий улыбнулся:
— Мне приятно было оказать тебе услугу.
Сатурнин вдруг едко усмехнулся:
— Уж не вздумал ли ты, Туллий, дать развод своей жене и жениться на молоденькой красотке? Талассию! Талассию!
Туллий обиделся:
— Ты меня оскорбляешь. Я совсем не думал об этом. С чего бы такие подозрения?
Сатурнин с недвусмысленным намёком стал пояснять, ухмыляясь, но не глядя в глаза Туллию, каждое слово подчёркивая ударом костяшек пальцев о стол:
— Как правило, о свободе женщин хлопочут их матроны. С какой стати римскому мужчине ходатайствовать о свободе женщины? К тому же, если каждой рабыне помимо свободы даровать ещё и гражданство, то скоро в Риме станет больше вольноотпущенниц, чем римлянок по крови.
Трибун выдал это таким тоном, что Марий и Главция, разбиравшие бумаги на столе, посмотрели на него с недоумением: какая муха укусила на-родного трибуна?
Туллий с достоинством и негодованием возвысил тонкий голос:
— А с какой это стати и по какому праву народные трибуны вмешиваются в частную жизнь частных лиц?! Во-первых, Гипсала была моей!, моей рабыней, и я вправе просить у сената устроения её судьбы! Во-вторых, вот постановление сената (он потряс свитком в воздухе) и…
— Которое в любой момент можно опротестовать как незаконное, — всё так же ухмыляясь, возразил Сатурнин.
Марий, не веря своим ушам, поражённый, прогудел:
— Что-что? Я не ослышался? Уж не собираешься ли ты опротестовать решение сената, перед которым ходатайствовал первый претор Рима?
— Возможно, — коротко ответил Сатурнин.
Марий опешил, раскрыл рот. Сервилий — с вызовом:
— Не много ли берёт на себя народный трибун?
Сатурнин смутился было, почувствовал, что его понесло; подобрался, заёрзал, сидя в преторском кресле Сервилия, но продолжал нести совершенно лишнее:
— Не все ходатайства претора Рима могут и должны удовлетворяться сенатом и, тем более, народными трибунами.
Сервилий был зол на Сатурнина ещё со вчерашнего, а теперь стал совершенно красным, и в первую минуту даже не знал, что ответить на наглое заявление. Марий побагровел, жилы на шее и лбу стали вздуваться:
— Что-что? Что ты сказал? Что я слышу? Сатурнин, ты в своём уме? А если бы ходатайствовал я, консул?
Сатурнин упрямо не хотел сдаваться и уступать:
— Консулы и преторы — это лишь исполнители законов, а народные трибуны и, после них, сенат — законодатели.
Марий дал знак Туллию, чтобы тот уходил. В его голове всплыли многочисленные предупреждения друзей о скрытых до времени аппетитах Сатурнина, и сейчас могла возникнуть серьёзная перепалка, изменившая бы, возможно, ход последующих событий, если бы снаружи не раздались громкие и резкие, возмущённые женские крики:
— Я требую у Мария справедливости! Я хочу видеть консула! Я хочу говорить только с Марием!
Это отвлекло консула, он бегло ещё раз взглянул на Сатурнина, мол, ладно, поговорим после, потом обернулся к ликторам, неподвижно стоявшим у дверей:
— Что там случилось? Кто там ещё?
Два ликтора, помоложе, вышли, но вскоре вернулись обескураженные:
— Консул, мы не можем у них ничего выяснить. Они прямо бешеные.
Раздражённый, Марий вышел, недовольно буркнув на ходу: — Я сейчас.
Увидев консула, все, кто собрался у претуры, ненадолго притихли. К нему пробились несколько — мужчин и женщин, стали снова громко кричать, что-то доказывать, махали друг перед другом руками. Над ними смеялись.
Марий растерялся, вначале ничего не понимал.
— Молчать! — наконец гаркнул он на весь Форум. И — тише: — Порядка не знаете?
Утихли, присмирели.
Ликтор, не медля, поставил раскладной золотой судейский стульчик на судейском возвышении. Садясь, Марий ткнул длинным мощным пальцем в одного:
— Ты кто?
— Я? — тот округлил глаза — плутоватые, хитренькие.
— Да — ты, ты.
— Я — Тинний.
Окружавшие подались немного назад, оставляя перед консулом пухленького Тинния с какой-то смазливой, бойкой женщиной, презрительно поглядывавшей на Тинния. Марий продолжал допрос:
— Откуда?
— Я?
— Я-я, — сердито передразнил Марий. — Ну, не я же.
(В толпе хохотнули).
— Я из Минтурн.
— Понятно. А ты кто?
Женщина повернула к нему красивое, похотливое лицо с большими чёрными глазами:
— Я Тинния, жена этого негодяя.
Марий бросил в толпу:
— Эта, сдаётся мне, толковее.
Реплика Мария вызвала общий смех.
— Ну, говорите. Сначала ты, Тинний. Поведай нам о своём несчастье.
— О! — взмахнул руками. — Взять в жёны эту женщину действительно было для меня, как я вижу теперь, несчастьем. Я содержу дом, её саму, наших детей, ни в чём не отказываю, берегу каждый асс…
— Интересно, — перебил его Марий, — ни в чём не отказываешь, но бережёшь каждый асс. (Смех). Щедрый муженёк. Ну, дальше.
— Так вот, я своим потом, неустанными трудами своими добываю деньги для дома, для семьи, а эта женщина, как оказывается, изменяет мне с разными проходимцами, с какими-то сосунками! С меня довольно! Хорошенький пример для потомства!
— Это мои дети, — крикнула ему в лицо Тинния, — которых ты называешь, как цыплят или уток — потомством! Ты не имеешь к ним никакого отношения!
Тинний тоже закричал:
— И никакого возврата приданого! Ещё чего вздумала!
— Мерзавец! Это ты-то добываешь деньги для семьи?! Для дома?!
— Тихо! — снова прикрикнул Марий. — То есть как это — не имеет к детям никакого отношения? Кто же их настоящий отец? Кто-нибудь из сосунков?
Женщина вдруг рассмеялась:
— Да это он всё запутал (скорчила мужу гримаску): наши дети, наши дети… Это дети моего покойного мужа!
(Марий) — Понятно. Тинний, у тебя есть доказательства измены твоей жены?
— У меня?
— Да не у меня же? — вскричал Марий. — Что за тупица!
(Снова общий смех).
— У меня все Минтурны могут стать свидетелями! Вот пришли со мной пятеро.
— Это что — все жители Минтурн? — Марий состроил удивлённую гримасу. — Несчастный город, как он обезлюдел.
Женщина закинула голову назад, раскидывая в стороны роскошные волосы, звонко захохотала, уставив руки в бока:
— Идиот, болван! И он — мой муж!
Марию надоела словесная перепалка, он стал расспрашивать свидетелей — те подтверждали слова Тинния.
Марий сурово взглянул на красотку:
— Что скажешь, женщина?
Но озорные глазки Тиннии растопили суровость консула, что-то ему в ней понравилось. Он даже чуть улыбнулся.
— Да этот мужлан только и женился на мне из-за гостиницы, которую мне оставил мой покойный муж. Дети, а их у меня трое, его дети, а не этого мерзавца! А усыновить их этот мужлан почему-то не захотел! А почему? Да потому что он, пройдоха, добывает мои деньги у моих постояльцев в моей гостинице! Я ему изменяю, видите ли!.. Если уж на то пошло, ты знал, на ком женишься! А теперь ты хочешь просто вышвырнуть меня из моего же дома и стать хозяином моего наследства-приданого!
— Ах, вот оно что, — Марий заулыбался. Он понял, в чём дело. — Так ты, оказывается, ещё тот плут. Оказывается, ты, зная нрав этой женщины, всё же решил жениться на ней?
Подруги Тиннии, приехавшие с ней в Рим, заголосили:
— Да он и женился на ней только из-за гостиницы!
Тинний оробел, смутился:
— Ну, я думал, что, давая согласие стать моей женой, она образумится, одумается. Я думал, она будет любить только меня…
— О! — женщина всплеснула руками, — этого я тебе не обещала, муженёк!
— Помолчи, бесстыдница, — осёк её развеселившийся консул. — В этом деле мне представляется всё ясным. Ты, Тинний, вправе требовать развода и получишь его. Ты, Тинния, вправе оставить своё приданое наследство за собой вместе с твоими постояльцами и своим дурным нравом. За всё это, что у нас называется бесчестием, ты заплатишь в казну штраф.
Марий поднялся, он едва сдерживал себя, чтобы не расхохотаться над мошенничеством Тинния.
Женщину нисколько не оскорбило решение консула, она с готовностью подозвала слуг, подавших ей маленький ларчик с деньгами:
— Сколько я должна заплатить?
Марий обернулся:
— Женщин, подобных тебе, я ни во что не ставлю и считаю их пустячными, поэтому и штраф твой будет пустячным, ты его стоишь — четыре медных рудера.
— Что-о?! — Тинния оскорблённо округлила глаза. — Всего четыре рудера?! Да за кого ты, Марий, меня принимаешь? Ты, видно, принимаешь меня за последнюю шлюху? Это неслыханно! Всего четыре рудера! Да я могу заплатить в тысячу раз больше!
— Деньгами честь не купишь, — отрезал консул, переводя взгляд в другой конец площади — туда въезжал отряд Понтия, конвоировавший разбойников.
Тинния разъярилась и крикнула Марию:
— Я буду молить богов, чтобы они дали мне возможность дожить до тех дней, когда ровно столько будет стоить твоя жизнь, Марий!
Но консул уже не слушал.
— Позовите претора и народного трибуна.
Сервилий и Сатурнин тут же вышли.
Подъехав, Понтий и солдаты спешились, отдали приветствие консулу, претору и народному трибуну. Глаза Понтия радостно блестели — его первейшая мечта сбывалась. Он поднял правую руку:
— Гай Понтий выполнил приказ консула!
Сатурнин брезгливо оглядывал бродяг.
— Где ты их схватил?
— Там, где мне и указали — в роще Лаверны.
Марий оживился:
— А жреца, жреца привезли?
— Нет, бедняга болен уже больше месяца, старик не встаёт с постели.
Консул сокрушённо покачал головой:
— Жаль, ах, как жаль. А я так хотел с ним потолковать. По-свойски.
Сатурнин приказал найти и доставить его племянников, чтобы они стали обвинителями в суде. Понтий ответил, что их сейчас привезут, но Марий недовольно возразил, подойдя к самому краю судейского возвышения и глядя на бродяг:
— Какие обвинители? Какой суд? На суд имеют право только те, кто имеет законное право ступать по этой земле. Эти канальи такого права не имеют. Они вне закона. Ты посмотри на эти рожи: грязные, оборванные, вшивые. Да это псы, а не люди, а псам суд не нужен. Сервилий, как ты думаешь, что лучше всего сделать: сбросить их с Тарпеи, или поручить палачу удавить их в Туллианской тюрьме?
Сервилий подошёл к нему:
— На Тарпейскую скалу могут претендовать только законные римляне, а эти рожи, ты сам сказал, вне закона. Удавить их, как бешеных собак.
Из толпы обывателей, осаждавших преторское возвышение, к Марию стал протискиваться, подавая знаки, некий Маций — известный в Риме ланиста, содержатель нескольких гладиаторских школ. Он поднял в приветствии правую руку:
— Позвольте мне предложить вам лучший вариант: продайте их мне. Разницы ведь нет, где и как они подохнут — у подножия Тарпейской скалы или на арене цирка. А уж я постараюсь к ближайшему празднику не ударить в грязь лицом. Продайте, а? Я хорошо заплачу, могу прямо сейчас. И государству двойная выгода — деньги в казну, эти твари — на арену цирка.
Марий приглушённо спросил:
— Львы и тигры будут?
— Марий, для тебя я и фурий приволоку на арену!
— Хорошо, забирай. — Он обернулся к ликторам: — Найдите кто-нибудь квестора, пусть примет деньги.
Марий вздохнул и хотел уже уходить, но, заметив встревоженный взгляд Понтия, остановился, кивком указал ему на бродяг:
— Выбирай себе любого.
Солдаты быстро отвязали Кривого от остальных, за руки привязали его к седлу. Понтий вскочил на коня. Рывком разбойника швырнуло на каменные плиты Форума, поволокло, как чучело, вслед за конём Понтия. Половина зевак бросилось за ними, к храму Юпитера, на ходу заключая пари, что сделает с бродягой Понтий.
Маций вскоре ушёл с квестором в казнохранилище для передачи денег, а к возвышению подъехали центурион с племянниками. Хотя Сатурнин и солдат были родственниками, поздоровались они сдержанно.
Тит отвечал на вопросы консула и претора робко, часто сбивался, не мог ничего рассказать последовательно, чем вызвал досаду и раздражение у трибуна. Луций, напротив, отвечал на каждый вопрос чётко и коротко. Он понравился всем, и только Марий заметил, как у мальчика при взгляде на него, консула, уголок верхней губы начинал по-волчьи подрагивать.
Затем Сатурнин оставил Тита с собой, а Луция центурион отвёз обратно домой, где его ждала Эмилия.
— Луций, мой мальчик, — сказала она, — завтра никуда не уходи, ты пойдёшь со мной. Тебе, как и всем остальным, нужно учиться.
На следующий день Луций стоял вместе с Эмилией в доме авгура. Муций Сцевола, одетый в тунику без жреческой претексты и авгурской шапочки, густобровый, с чёрной, аккуратно подстриженной бородой, показался Луцию строгим и хмурым. А когда рассмотрел в саду нескольких учеников, из которых кое-кто разглядывал его с вызывающей насмешкой, он совсем оробел, опустил голову. Сцевола, увидев Эмилию, велел ученикам подождать, а сам с приветливой улыбкой пошёл навстречу.
— Да хранят тебя боги, прекрасная Эмилия! Рад видеть тебя. Как хорошо, что ты зашла. У меня как раз есть к тебе дело. Я собирался было зайти к тебе сам, но ты ведь знаешь, что я и…
— Да-да, знаю. И, честно признаться, мне очень неловко, что между моим супругом и тобой всё так складывается. Я даже волновалась, примешь ли ты меня доброжелательно.
— О, что касается моего отношения к тебе, оно всегда будет благожелательным. Ведь ты — это ты, к тому же я и твой отец связаны давними узами дружбы. А что до меня и твоего супруга, гм… я не одобряю его только за то, что, добиваясь своих целей, он охотно прибегает к помощи тех людей, для которых не существует понятий честь, совесть и доблесть.
— Я не могу об этом судить. Женщина не должна вмешиваться в дела муж-чин, если это не касается внешней угрозы отечеству.
Эмилия сказала это с лукавой улыбкой. Сцевола с улыбкой похвалил:
— Ответ, достойный римской женщины. И я всегда почему-то думал, что твоим избранником станет человек другого склада. Да, ты его любишь, а для меня это остаётся загадкой. Но, в любом случае, моё несогласие или непротивление твоей любви не должно иметь для тебя никакого значения, и я не имею права сердиться на тебя за любовь к нему. Я хотел поговорить о другом…
— О чём же?
— О моём деле лучше поговорить наедине.
Эмилия невольно покраснела. Заметив её замешательство и мимолётный взгляд на мальчика, авгур и сам обратил на него внимание.
— Кто это с тобой?
Голос Эмилии, её тёплые нежные пальцы, которыми она держала руку племянника, запах её притираний и духов застилали Луцию глаза облаком блаженства, которое всегда испытывают счастливые дети красивых и счастливых родителей. Луций вспомнил умирающую мать — неужели это было всего три дня назад? — и сравнил с цветущей Эмилией, ему начинало казаться, что он не жалеет о том, что волею судьбы оказался в самом сердце Рима. Когда авгур спросил о нём, он смутился, насупился, искоса посмотрел на учеников. Кто-то состроил ему рожицу, и он смутился ещё больше.
— Ух, какой сердитый, — шутя проворчал Сцевола.
Эмилия всё объяснила и попросила Сцеволу быть учителем мальчика. Авгур охотно согласился. Принимая деньги за обучение, полунамёком спросил:
— Так когда?
Эмилия снова посмотрела на Луция.
— Я ничего не скажу дяде, — быстро произнёс он.
Сцевола и Эмилия рассмеялись.
— Я признателен тебе, малыш, но моё дело к доброй Эмилии не заключает в себе ничего предосудительного. Я хотел поговорить с ней о её сестре, весталке Варии. Но, видишь ли, разговоры о женщинах — это деликатные разговоры, поэтому их лучше вести без посторонних.
Луций ничего не понял кроме того, что он ошибся, и ему стало стыдно, что он даже на мгновение мог плохо подумать об Эмилии. Он часто слышал, как отец бранил римских женщин за их готовность к распутству ради денег, за наглое бесстыдство, перед которым отступала даже строгость цензоров.
— Встретимся через четыре дня, когда будет голосование, — сказала Эмилия.
— Хорошо, я буду у тебя.
Уходя, Эмилия обещала Луцию прислать за ним раба, который впредь должен будет сопровождать его к авгуру и обратно и носить его восковые дощечки и стило.
Сцевола мягко положил руку на плечо Луцию, спросил:
— Ты уже что-нибудь умеешь? Читать или писать?
Луций снова бросил косой взгляд на учеников, ему стало неловко и стыдно, на глаза от досады навернулись слёзы. Сцевола всё понял и отпустил всех учеников. Проходя мимо, многие смотрели на Луция с насмешкой. Когда все ушли, Сцевола ласково улыбнулся, похлопал по плечу:
— Успокойся. Даже мудрецы учились читать и писать. Научишься и ты. Если захочешь и будешь стараться, конечно.
— Я хочу. Я буду стараться. Я научусь, — в порыве сказал Луций.
— Молодец, молодец, так и надо.
Сцевола усадил Луция рядом с собой, дал ему дощечки в изящных рамочках и покрытые тонким слоем воска. Сам тоже взял такие же дощечки, тонким стилом написал первую букву алфавита.
— Это буква А. Напиши теперь её и ты…
