Юлий Цезарь

Мои сослуживцы по Ан (Ан.) ., а также преподаватели-филологи убедили меня не отказываться от возможности публиковать(ся) там, где для этого есть возможность. Свой протест я направил не по адресу, и я ИСКРЕННЕ ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ у писательской братии всех, кто присутствует на данном сайте. Мой протест был направлен не по адресу. (Не по сути: если кто-то интересуется америндскими языками, загляните, пожалуйста, на сайт filologia.su: грамматика майя, миштеков и т.д.)
Мне стыдно за действия наших горе-депутатов в отношении к сотрудникам 1-го Национального канала Украины. От себя лично хочу извиниться перед всем МИРОВЫМ журналистским сообществом за этот позор. Ведь давеча я доказывал («выпрыгивал из штанов»), что трудно изобразить бандеровца, как барабашку, а тут вдруг налицо самый ярый ненавистник русской нации. Уверяю всех, что эти типичные бандиты, всего лишь прикрывающиеся «украинской идеей», будут сидеть в тюрьме.
Но менее всего я ожидал таких действий от актёра театра и кино (который начинал свою кинокарьеру ещё при Советском Союзе) Богдана Бенюка. Позор для Украины! Позор! Позор! Позор!
У нас очень популярна (среди людей нашего поколения — 52) песня О. Газманова: Я рождён в Советском Союзе,
Сделан я — в СССР!

У Ф. И. Тютчева есть прекрасные строки:

… Блажен, кто мир сей посетил
В его минуты роковые…

У Дж. Пристли есть прекрасный рассказ «Проснитесь». Герою рассказа казалось, что окружающие его люди спят. Нет, они ходят на службу, моргают, разговаривают, едят, устают, хотят отдохнуть, но в то же время — СПЯТ. В конце-концов он не выдержал, вышел и крикнул: ПРОСНИТЕСЬ! ПРОСНИТЕСЬ! ПРОСНИТЕСЬ!
Теперь о Тютчеве. До событий в Крыму я считал, что В. В. Путин — это первый НОРМАЛЬНЫЙ руководитель России с момента падения Российской Империи. Но прослушав его первую ложь о том, что любую форму можно купить в любом магазине (он не сказал о спецавтоматах и гранатомётах, о БТР-ах, об арт-орудиях «Гиацинт»), о том, что в Крыму нет российских войск… и т.д., у меня открылись глаза. Может быть, не на всё. Но хочется спросить у всех честных ( и не только) россиян: по какому праву российские десантники заняли (захватили) посёлок Чонгар в Херсонской области? Как понимать высказывания В. Жириновского о том, что помощи России ждут уже в Днепропетровске, Запорожье ( я уж не говорю о Луганске, Донецке и Харькове)?
Ответ один: В. В. Путин никогда не смирится с тем, что Украина (вассал, сателлит, собачонка) сорвалась с короткого поводка. А все разговоры о бандеровцах-мандеровцах — это всего лишь повод. МЫ ВИНОВАТЫ ТЕМ, ЧТО ХОЧЕТСЯ ВАМ КРЫМА.
В 1994 году Украина отказалась от 3-го (по количеству носителей и ядерных боеголовок) в мире места взамен гарантий территориальной целостности и суверенитета от России, США и ВВеликобритании.
Украина первой против России огня не откроет — это факт. Но если Россия и дальше будет наглеть (сейчас Россияне захватили посёлок Чонгар Херсонской области), то шутки наверное, точно, закончатся. Теперь уже видно, кто хочет войны.
В своё время я поездил по Великой России: я был и в Мирном, и в Якутске, и в Абакане, и в Казани, и в Зеленодольске (Казань), и в Петербурге, и в Москве; кроме того, занимаясь альпинизмом, я побывал и в Лентехи, и в Кутаиси, и в Зесхо, и т.д., в общем, поездил по Кавказу… А когда служил в армии (стройбат, Самарканд), я немного изъездил и Таджикистан. Я понял только одно: С ЧЕМ ПРИДЁШЬ — ТО И ПОЛУЧИШЬ.
Александр Невский: Кто к нам с мечом придёт, тот от меча и погибнет.
А теперь: Юлий Цезарь. В здании Гостилиевой курии, в колыбели римских законов, где год за годом, со времени её строителя, третьего царя Рима Тулла Гостилия, кирпичик за кирпичиком возводилось римское государство, постепенно собирались сенаторы. Здесь четыре столетия назад была провозглашена республика; здесь Луций Юний Брут и Тарквиний Коллатин были объявлены её первыми консулами; здесь сенат республики приговорил Кассия Висцелина к смертной казни за внесённый закон о раздаче земли плебеям; здесь же Манлий Капитолин, тот, кто спас Капитолий от ночного нападения галлов, сенатом республики был приговорён к смертной казни за защиту прав плебеев, и так же, как Кассий Висцелин, был сброшен с Тарпейской скалы; здесь, в стенах курии, Катон Цензор требовал разрушения Карфагена.
Белые, с широкой пурпурной каймой латиклавы сенаторов, накрахмаленные, с важным достоинством слышно шуршали от каждого их движения.
Просторное круглое помещение, совсем недавно отделанное белым мрамором, с высоким потолком, отражало приглушённые голоса сенаторов на скамьях, уходивших вверх незамкнутыми концентрическими кругами. Курия была заполнена наполовину, однако все девять народных трибунов были уже здесь во главе с товарищем Сатурнина Помпеем Руфом. Сам Сатурнин пока отсутствовал. Это они, вожаки популяров, воспользовались не так давно установленным правом и созвали сенат…
Накануне, в тот вечер, когда дом Мария был полон гостей, консул, проводив друзей и брата, уединился с Сатурнином в отдельной комнате и долго о чём-то беседовал с ним. Утром они вдвоём отправились в храм Юпитера Капитолийского; жрец по внутренностям жертвенного ягнёнка должен был предсказать результаты предстоящего вскоре голосования в сенате и На-родном собрании.
У жреца что-то не ладилось, слабой рукой болезненный и старый служитель храма не мог удержать барахтающееся животное. Марий не выдержал, схватил ягнёнка за шею так, что у того затрещали кости.
— Режь, — властно приказал консул.
— Марий, что ты делаешь! — воскликнул возмущённый и перепуганный жрец. — Ты нарушаешь обычай! Ты вмешиваешься в церемонию жертвоприношения!
— Режь! — вторично приказал консул, не обращая внимания на возмущение и ужас жреца.
Дрожащей рукой жрец полоснул ягнёнка жертвенным ножом. Ягнёнок, не понимая происходящего, но инстинктивно чувствуя свою гибель, захрипел и страшно затрепыхался. Марий, раздражившись окончательно, сжал кулак до предела. Ягнёнок ещё пару раз дёрнулся и затих. Консул отпустил руку, обрызганную жертвенной кровью. Голова животного с глухим стуком ударилась об алтарь.
— Ну? Что? Скорее! — заторопил Марий.
Жрец склонился над бездыханным животным. Вскоре он поднял на консула побледневшее лицо.
— Что такое? Говори! — приказал Сатурнин, дрожа от волнения.
— Тебе, Марий, вновь сопутствует успех, — ответил жрец.
Ни слова не говоря, Марий и народный трибун покинули храм Юпитера.
Жрец вновь склонился над жертвой.
— Может быть, я ошибся, — прошептал он. — Нужно посмотреть, что говорят Сивиллины книги.
Он тут же отправился в храм Весты, где хранились книги. По пути он долго наблюдал за полётом птиц. День выдался солнечным и светлым, но жара не грозила быть такой сильной, как вчера. Ласточки, стрижи, воробьи и голуби, облюбовавшие фронтоны и чердаки храмов, с весёлыми криками кружили над Капитолием и Форумом.
Когда толкование священных книг подтвердило догадку жреца, он сно-ва долго следил за птицами.
— Странно, — непонимающе пробормотал жрец. — Книги говорят одно, а полёт птиц — совсем другое. Рим ждёт либо что-то ужасное, либо что-то великое. Нужно созвать Совет фламинов.
Присев на базис колонны, он отёр пот и в который раз стал следить за птицами.
В это время Марий, в приподнятом настроении, спускаясь от храма Юпитера к Форуму, говорил Сатурнину:
— Уверен — мы расставили на Метелла прочные сети. Согласно Сократу, которого ты так любишь и чтишь, ложь по отношению к своему врагу не является чем-то постыдным?
— Не совсем так, но в общих чертах — да.
— И он говорит, что, напротив, это свойство присуще доблестным и разумным людям?
— Да.
— Что ж, это учение мне по сердцу…
— Меня беспокоит Меммий… Я замечаю, что сенаторы всегда слушают его с удовольствием и одобрением.
— Если мы повергнем Метелла, остальные уже ничем не смогут нам навредить. Меммия пока оставь в покое. Запомни: главное — Метелл.

… Уверенный в себе, Сатурнин оглядывал сидевших группами сенаторов. Он прислушался. Повсюду, или почти повсюду, слышались разговоры о чём угодно, но только не о предстоящем заседании:
— Конечно, если корабли успеют за четыре дня добраться с товаром из Брундизия в Неаполь…
— О, нет, Марк, она к себе никого не подпускает, кроме Севéра…
— Ливий, ты слишком много просишь за своих жеребцов…
— А Митридат тем временем наглеет, со дня на день он может появиться со своим флотом в Греции, и плакали тогда мои денежки…
— Не спорь, у Амбивия гладиаторы хороши… Звери, львы — им нипочём. Пари?
Педарии, молодые сенаторы второго ранга, получившие доступ в сенат потому, что принадлежали к патрициям и прошли службу квесторами, приходили сюда только в силу своего положения; они лениво поглядывали на других, рангом выше, сенаторов, в потолок, на статую Акки Ларенции и молили в душе богов, чтобы заседание поскорее закончилось. Многие, чувствуя на себе дерзкий взгляд народных трибунов, отводили глаза, делая вид, что их очень занимает тема их разговора.
Первым это спокойствие нарушил Гай Меммий, кандидат на должность консула следующего года, оспаривавший её вместе с Сервилием Главцией. Стремительный, напористый сенатор твёрдо придерживался древних законов и яростно выступал против Гая Мария всякий раз, когда кандидатуру того выдвигали на избрание консулом. Именно он, будучи народным трибуном, несколько лет назад выступил с обвинениями против нескольких должностных лиц и полководцев, ведших тогда войну с Югуртой, в мздоимстве и сговоре с врагом; в результате судебных разбирательств многие вынуждены были покинуть Рим.
Меммий быстро вошёл в курию, задержал взгляд на Сатурнине и остановился. На его лице появилась язвительная усмешка.
— Какая честь! — театрально, громко произнёс он, подавшись вперёд в полупоклоне. — Неужели Гай Марий решил снять свою кандидатуру на должность консула?
Сатурнин слегка опешил, ответил невнятно:
— Да нет.
— Как! — воскликнул Меммий. — Неужели он собирается отказаться ещё и от должности цензора?!
Сатурнин уже овладел собой и ответил с такой же усмешкой:
— Тоже нет.
— Так-так. Терпение — и мы всё узнаем, не так ли?
— Разумеется, — с вызовом произнёс Сатурнин.
Меммий с минуту смотрел на Сатурнина молча, затем оглядел сенаторов и трибунов:
— Ну да, разумеется.
Следом за Меммием в курию вошёл Агенобарб Старший, седоватый худой сенатор, и они оба поднялись к Луцию Цезарю, который вчера поставил на место Лициния Красса, пытавшегося обвинить его в потакании Марию, и его брату Юлию Страбону.
Агенобарб поднял на Меммия суровое лицо, но за этой суровостью Меммий увидел горечь и глубокую печаль.
— Вся надежда на тебя, Меммий. Так продолжаться дальше не может.
— Сыновья? — коротко спросил тот.
— Да, — выдохнул Агенобарб. — Они едва не устроили побоище возле дома. О, боги, до чего же я дожил…
— Успокойся, Домиций, — мягким голосом сказал Юлий Страбон. — Поверь моей интуиции: хоть я и молод, но я чувствую, что Марий и популяры в этом году потерпят поражение.
Его брат, такой же благовидный, с гладкими чертами лица, открытым взглядом, медленно кивнул в знак согласия:
— Наше время ещё впереди.
— Да мне наплевать на популяров, мне наплевать на партию синих или партию зелёных. Я хочу только одного — спасти и примирить своих сыновей.
— Если Марий потерпит поражение, мы спасём многих и многих сыновей, — ещё мягче ответил Юлий Страбон.
Домиций улыбнулся сквозь печаль:
— Ну, раз об этом говорят сами Юлии, в будущем наших детей можно быть спокойным.
Неподалёку от них сели Гай Юлий, его дальний родственник Эмилий Мамерк и Марций Филипп. Как-то так получалось до сих пор, что они почти всегда поддерживали законопроекты, которые подавали на рассмотрение сената народные трибуны. Многие аристократы сторонились их, а они в свою очередь не стремились в их круг.
Увидев родственника Мария, Домиций Агенобарб задрожал от гнева и негодования. Едва сдерживая себя, он обратился к Гаю Юлию:
— Скажи-ка мне, любезный Юлий, какую цель преследуют народные трибуны и консулы, стремясь посеять вражду между отцами и их детьми? Сколько я ни думаю над этим вопросом, подходящего ответа я всё никак не могу найти.
Гай Юлий неторопливо обернулся к Домицию, вежливо приветствовал Меммия, братьев Юлиев, потом ответил, подняв одну руку, будто держал в ней весы, а другой указывая на мнимые чаши:
— Дорогой Домиций, я полагаю, что всё должно определяться тем, что перевесит на чашах весов: интересы Рима и государства, или интересы частного человека.
Юлий опустил руки. Сочувственно улыбнулся:
— Я слышал о неприязни, сложившейся между твоими сыновьями. Мне очень жаль. Но, я думаю, что они со временем станут более благоразумными. Ведь молодость неосмотрительна. Но, даже несмотря на их молодость, скажу тебе, что ты вырастил достойных сыновей. Рим может ими гордиться. Возвращаясь к твоему вопросу, скажу, что я не ставил бы его так категорично, и буду прилагать все усилия, чтобы достичь компромисса между противными сторонами как в сенате, так и вне его стен. Уверяю тебя: если я увижу в действиях или даже только в намерениях народных трибунов нечто такое, что будет идти вразрез с интересами народа Рима, я первый стану их противником как в сенате, так и вне его стен.
Мягкий, даже несколько ласковый тон Цезаря смутил Домиция. Он опустил голову, часто закивал:
— Да-да, я понимаю. Прости мне, старику, мой порыв. Видно, я ошибся, возводя вину на невинного.
Юлий снова сочувственно улыбнулся и отвернулся. Домиций тихо сказал своим друзьям:
— На этого Юлия нельзя, просто невозможно гневаться и подозревать его в чём-то. Он настолько учтив, что это с головой выдаёт его честность и искренность.
Тем временем сенаторы продолжали приходить. Появились сорокалетний Стаций Апрониан, постоянно приглаживающий свои жиденькие волосики, и Деций Цедиций, которого многие пренебрежительно прозвали Макк, Обжора. Он мог с утра до вечера не вставать с застольного ложа, дегустируя одно блюдо за другим. Тунику он носил неизменно с длинными рукавами, и только вмешательство цензора наполовину изменило его привычку — в сенат он являлся в тунике без рукавов. И Стаций, и Цедиций имели земли по всей Италии.
— Ах, Публий, — озабоченно и капризно спрашивал своего спутника Цедиций, — не знаешь ли ты, как долго продлится сегодня собрание? Я боюсь, что успею несколько раз проголодаться, прежде чем оно кончится. И это как раз в тот момент, когда мой повар обещал приготовить к обеду нечто новенькое из гусиной печёночки под шафранным соусом. Ах, я уверяю тебя, Публий, дорогой мой, к нему непременно нужно церийское пятидесятилетней выдержки с камедью, непременно церийское.
Помпей Руф услышал его слащавую речь и громко ответил, передразнивая его капризный тон:
— Ах, Децик, если ты быстро согласишься с народиком и остальные сена-торы последуют твоему примерику, собраньице может и не начаться, и тогда ты успеешь к своему обедику.
Трибуны и сенаторы засмеялись. Оскорблённые патриции, фыркнув, примолкли. Понимали — за народными трибунами сила, на их стороне оба консула. К тому же в последние годы во время каждого собрания перед курией постоянно собиралась подвыпившая толпа буянов, сторонников Сатурнина и Мария, готовых по первому зову ворваться в сенат, что не раз уже бывало при Гракхах. У многих в памяти свежо было воспоминание об убий-стве в прошлом году Сатурнином Гая Нония.
Ничего не ответив, оба сенатора поднялись на свои места.
При появлении Лутация Кáтула и Цецилия Метелла по залу пронёсся весьма внушительный вздох облегчения. Напряжение, висевшее в курии, наполовину спало. Видя двух прославленных граждан, сенаторы стали держаться свободнее.
Катул, перебросив край тоги через руку, шёл степенно, вежливо кивая всем, кого знал он и кто знал его. Спокойная улыбка играла на его устах. Золотой браслет в четыре витка, который он получил за доблесть в битве с кимврами, Катул носил непринуждённо, небрежно, но так, чтобы всякий мог его видеть. В сенате у него не было врагов, хотя он и был противником Мария.
Сатурнин наблюдал за ними, пока они не сели, потом случайно встретился взглядом с Корнелием Суллой и вздрогнул.
— Когда Сулла смотрит на меня, — сказал он вполголоса Руфу, — у меня возникает ощущение, будто он лишь посредством глаз высасывает из меня все жизненные силы.
— Он становится более опасным, чем я думал, — ответил Руф. — Напрасно Марий не соглашается удалить его из Рима прежде, чем он научится кусаться.
Кто-то из трибунов возразил:
— Не стоит обращать на него внимание. Это всего лишь овца, прикрытая шкурой волка.
— Нет. Сулла — это лисица в шкуре льва и лев в шкуре лисицы. — Помпей Руф покачал головой: — Если он сейчас претендует на должность претора, минуя должность эдила, то потом станет претендовать на должность пожизненного диктатора, минуя должность консула.
В зале началось небольшое оживление — в курию, наконец, вошли консулы в сопровождении ликторов. Сенаторы и народные трибуны по давно установленному правилу встали, поднятой правой рукой приветствуя их. Это приветствие было традицией, неписаным правилом едва ли не от начала установления республики. Каким бы ни был консул, какой бы человек ни занимал эту должность, как бы он её ни отправлял, во всякое собрание сенаторы неизменно приветствовали консулов этим жестом. Каждый знал, что может быть избран на эту должность, и его должны будут приветствовать именно так. Никогда ни у кого не возникала даже мысль проявить непочтение во время встречи консулов.
Марий и Валерий торжественно, важно прошли на свои места. Сенаторы сели. Едва присев, Марий тут же встал, повернувшись лицом к сенаторам.
— В добрый час, граждане и отцы Рима! — прогремел он зычным голосом. — Народный трибун Луций Апулей Сатурнин потребовал накануне праздников созыва Сената. Судя по напористости и требовательности, с которыми он добивался этого, Апулей Сатурнин хочет сообщить избранникам народа Рима нечто весьма важное. Выслушаем же его речь и будем благоразумны и рассудительны при принятии решения. (Многие сенаторы приняли последние слова Мария как угрозу). Помните — всё, что мы делаем, должно идти на пользу Римской республике и её гражданам! Да услышат нас боги!
Марий одними глазами дал знак Сатурнину, что тот может говорить, и заговорщицки улыбнулся.
— Я надеюсь, — с издёвкой сказал Сатурнин, выходя в центр круга, — что не задержу надолго внимания сенаторов. Всё будет зависеть от того, что возьмёт верх в их головах: твердолобость или рассудок.
Сенаторы возмущённо загудели.
— Наглец, — отчётливо сказал кто-то из нижних рядов.
Сатурнин поднял руку, требуя тишины. Помалу зал утих.
— Если почтенные сенаторы возражают против того, что среди них есть твердолобые, иначе говоря — не желающие блага гражданам Рима, — значит, верх одержит рассудок и покладистость.
Итак, я и мои коллеги по трибунату, учитывая многотысячные пожелания и даже требования народа, предлагаем на рассмотрение сената два законопроекта. Вернее сказать — один. Второй законопроект будет предложен в том случае, если будет отвергнут первый.
Каждый из вас, — лучше, чем кто-либо другой, знает, сколько солдат, участвовавших в Югуртинской войне и войнах против германских варваров, вернулись домой и обнаружили… что бы вы думали (он слегка повысил голос, окидывая глазами курию)?.. Они обнаружили, что их земли, дома и имущество каким-то странным образом перешли к другим владельцам, многие из которых присутствуют сегодня здесь.
Гул вновь начал нарастать. Сатурнин опять повысил голос:
— Есть среди них, — я говорю о солдатах, — и такие, кто, обнищав, вынужден продавать то, что им принадлежит, за бесценок, и оставаться ни с чем. Ведь от продажи своих домов, земель, скота и имущества они выручают жалкие гроши, как, к примеру, мои племянники. Многие, потеряв отцов, те, которых аристократы презрительно и брезгливо называют каналиями, вынуждены селиться близ Форума у канавы и жить жизнью, которой даже самые голодные псы не позавидуют. Что могут сказать подвластные Риму народы, если кто-либо из бедняков скажет им: «Я римский гражданин»? Клянусь всеми богами, какие только существуют, что от Лузитании до Азии и от Цизальпинской Галлии до Африки все будут смеяться.
Сатурнин выбросил руку с указательным пальцем в сторону выхода:
— Это они-то граждане Рима?! Это они-то властители и повелители мира?!
Зал невольно пристыжено притих.
Сатурнин медленно обвёл взглядом зал, удовлетворённый произведённым эффектом:
— Далее. Каждый из сенаторов знает, сколько земельных излишков накопилось в римском государстве, а в особенности у землевладельцев и откупщиков. Поэтому предлагаем: первое — все излишки земель в Цизальпинской Галлии, Испании и Африке поделить между заслужившими её по праву солдатами Гая Мария и Лутация Катула (Катул, улыбнувшись, шепнул Метеллу: «Ах, стервец. Ловок, ловок трибун, ничего не скажешь». Метелл только хмуро посмотрел в ответ), а также учредить ежемесячные хлебные раздачи беднейшим гражданам, дабы они могли воочию и сытыми желудками убедиться, что досточтимый сенат не забыл их и заботится о них.
Курия загудела, как долго копящий напряжение внутри себя вулкан.
— Вот кто действительно заботится о народе, от безделья и жадности пересчитывая, у кого сколько земли, подушек и поросят! — воскликнул Стаций Апрониан. Деций Макк смотрел на него с восхищением.
— Чего тебе-то бояться? — наклонившись вперёд, перегибаясь через ниже сидящего сенатора, гневно осёк Стация Марций Филипп. — Твои имения и виллы разбросаны по всей Италии! Если у тебя даже всё отнять, в остатке останется столько же. Вот когда следует применить закон против роскоши!
Деций Макк испуганно воззрился на Марция. Стаций тут же притих. Уж слишком авторитетен был род Марциев, потомков царя Рима, чтобы возражать ему.
Но общее возмущение продолжало расти.
— К ответу трибуна плебеев! — крикнул недавно введённый в сенат Гай Рабирий, энергичный темноволосый сенатор.
— Наложить штраф! — выкрикнул другой. — Да такой, чтобы не только трибун, но и его правнуки перешли в шестое сословие!
Улыбаясь, Сатурнин молчал, пережидая, пока стихнет волна возмущения.
— Если вы против первого, относительно мягкого закона, мы, народные трибуны, в таком случае вынуждены представить вам второй закон и в более жёсткой форме: отныне сенат должен безоговорочно принимать всё, что ни предложит народ Рима!
Последние слова Сатурнина утонули в буре гнева, вулкан разразился извержением:
— Это измена!
— Сбросить его с Тарпеи!
— Отечество в опасности! Нам грозят ниспровержением государственного строя! Не допустим тирании!
— Отправляйся к Гракхам, проклятый плебей!
Сатурнин молчал и лишь запоминал лица сенаторов с наиболее горячими головами.
— Почему молчат консулы?!
— Пусть скажут Марий и Валерий! — требовал зал.
Несколько голосов прорвалось сквозь общий шум:
— Нет, пусть скажет Метелл!
При имени престарелого римлянина, чьё имя ставилось первым в списках для голосования, курия утихла. Метелл не замедлил с ответом:
— Я всегда поддерживал законы, которые шли на благо Риму и его гражданам. Но до абсурда Сатурнина, который он предлагает под личиной закона, не смог бы додуматься даже злейший враг Рима!
— Виват, Метелл! — дружно грянуло большинство.
Тут же на средину вышел Гай Меммий, остановился вплоть с Сатурнином и вперил в него свой орлиный взор.
— Так-так, терпение — и мы всё узнали, не так ли, Луций Апулей? — Он повернулся к сенаторам. — Довольно было сказано слов обличения и упрёков. Признаюсь честно, я краснею от стыда, я краснею до корней волос и призываю покраснеть всех сенаторов! Что и говорить, Сатурнин представил нам образец юридически грамотного обвинения и даже указал нам виновных. Больше сказать — не просто виновных в мелких шалостях или упущениях, а сознательно закоренелых преступников. Ах, как мы все виноваты, что в течение шести лет (Марий понял намёк Меммия и нахмурился) ничего не было сделано для народа Рима. Все виноваты, за исключением народных трибунов, на исходе шестого года и почему-то как раз перед выборами (Сервилий Главция тоже нахмурился) наконец-то вспомнивших, что народу Рима, его беднейшим гражданам живётся очень плохо! Замечательный опус представил нам Апулей Сатурнин! Какая форма, не говоря уже о содержании! Как красиво, чётко и доходчиво сказано (Меммий стал повторять слова Сатурнина, делая между ними паузы): отныне… сенат… должен… принимать… всё,.. что ни предложит… народ… Рима…
Он резко обернулся к Сатурнину:
— Или, может, Сатурнин хотел сказать «всё, что ни прикажут сенату народные трибуны»? Ведь я знаю, Сатурнин, что ты с молодых лет был склонен приказывать. В таком случае встаёт старый, как мир, вопрос: кому это выгодно? Я отвечу: такой якобы закон выгоден народным трибунам, прежде всего, Сатурнину и… — он бросил взгляд на Мария и Валерия — Марий косился на него хмуро, исподлобья; Валерий, напротив, взирал с любопытством, слегка вскинув брови, даже ему предложенный законопроект и тон, в каком он был предложен, казался неслыханной наглостью и дерзостью.
— Впрочем, — продолжал Меммий, — консулы ещё молчат. Итак, это творение выгодно народным трибунам, которые так откровенно, открыто, нагло рвутся к неограниченной власти, упразднению сената и ниспровержению республики!
Курия, ободрённая словами Меммия, вновь взорвалась возмущением. Трибуны поглядывали то на Сатурнина, то на консулов, то на бурлящий зал. Помпей Руф подозвал двух ликторов, что-то шепнул на ухо одному из них.
Гай Меммий тем временем продолжал:
— Они хотят получить в руки послушную голодную толпу, простаивающую у стен сената или квестуры с протянутой рукой и словом «дайте», этим страшным, оскорбительным и унизительным для римского уха словом «дайте»; они хотят получить толпу, которую в любой момент можно будет направить против лучших граждан Рима! Нет! Я никогда не выскажусь в пользу подобного лжезакона, даже если палач будет стягивать на моей шее удав-ку! Тех же, кто не хочет видеть страшных последствий подобного… мм… закона, я могу назвать не иначе, как непроходимыми тупицами и врагами Рима! А теперь я предлагаю выслушать наших доблестных консулов. Я хочу знать, стоит ли гражданам Рима оставаться в городе, или в спешном порядке собирать свои пожитки.
Сенаторы замерли. И противники, и сторонники Мария смотрели на него так, будто ждали от него какого-то невероятного чуда.
Во время выступления сенаторов Марий с трудом скрывал переполнявшую его радость от того, как разворачивались события, и умышленно строил кислую мину. Когда пришло время говорить ему, он снова заговорщицки незаметно улыбнулся Сатурнину. По мере того, как он высказывал свою мысль, напряжение в курии таяло:
— Многое и многих слышали стены сената: Кассия, Манлия… Но подобного, того, что говорил Сатурнин, — ещё нет. Все знают моё расположение к народу и расположение народа ко мне. Никто не может упрекнуть меня, что я всегда поступал в ущерб народу Рима и республике. Я чту его и уважаю, но даже я… — Марий сделал паузу, качнул большой головой, мол, надо же договориться до такого, и тут же решительно вскинул её вверх:
— Одним словом, я не собираюсь идти на поводу у последней части закона и не думаю, что с ней согласится любой мало-мальски здравомыслящий человек. Сам по себе закон и неплох, поскольку в нём очевидно желание облегчить участь неимущих граждан. Однако это наглость — принуждать сенат принимать законы не по велению сердца, разума и целесообразности, а по принуждению, из-под палки.
Апрониан вновь осмелел:
— Если слова консула означают согласие с тем, что народный трибун своим законопроектом стремится к ниспровержению государственного строя, я требую, чтобы Сатурнина препроводили в яму для преступников! Я, мы, мы все требуем объявить отечество в опасности и принять надлежащие меры для восстановления порядка и истинной законности!
— Да, — взвизгнул Деций, — мы требуем!
Марий шутя и улыбаясь нахмурился:
— Эк, куда хватили, горячие головы. Сколько же легионов, по-твоему, Стаций, необходимо вызвать, чтобы водворить порядок и истинную законность?
Сенаторы рассмеялись, развеселились, — закон отвергнут, можно и посмеяться.
Марций Филипп покачал головой:
— О, боги, до чего же безгранична тупость.
Стаций хотел огрызнуться, но Марий снова заговорил, давая понять, что он распускает собрание:
— Власть всё ещё в руках сената, и в его власти принять или не принять закон. Я предлагаю дать народному трибуну возможность одуматься и впредь не вносить в сенат подобных безрассудных предложений. Он же пусть даст обещание, что будет осмотрительным при внесении каких-либо предложений и законопроектов. Даст ли народный трибун такое обещание?
— Даю, — невнятно произнёс Сатурнин.
— Громче! — потребовал Юлий Страбон, вставая.
— Обещаю! — с раздражением, как всем показалось, воскликнул Сатурнин.
Сенаторы облегчённо вздыхали, и только немногие, в числе которых были Корнелий Сулла и Гай Юлий, почувствовали в необычной развязке и попятности консула опасный подвох.
Выходя из курии, Сулла, молчавший от начала сенатского собрания и до конца и бесстрастно наблюдавший за происходящим, столкнулся с Гаем Юлием:
— Прекрасное представление, вот только Марий и Сатурнин — никудышные актёры, а уж в театре я толк знаю.
Юлий, соглашаясь, весело улыбнулся. Сулла был удивлён:
— Неужели ты, Юлий, согласен со мной?
Юлий рассмеялся:
— Нужно быть абсолютным тупицей, чтобы не заметить этого.
— Спасибо, спасибо, дорогой Юлий. Порадовал, вот уж не ожидал.
Юлий снова рассмеялся:
— Я даже больше скажу тебе, Корнелий.
— Да-да? — с интересом спросил Сулла, в последнее время он всё больше проникался расположением к этому человеку, хотя тот и был родственником Мария.
— Я думаю, что это только строфа. Должна быть и антистрофа.
— Самое удивительное, Юлий, что я только что тоже об этом подумал.
— Значит, так и будет.
— Только вот что в этой антистрофе будет?
— Ну, я не думаю, что что-то ужасное. Скорее всего, забавное.
Сулла покачал головой, будто сомневался, и они попрощались. Корнелий, не упускавший из вида Метелла, шествующего в сопровождении охраны из сторонников и клиентов, догнал его:
— Считаю своим долгом предупредить вас, Метелл. Будьте осторожны. То, что мы видели в сенате — это сущий театр, и это ещё не конец. Кстати, так думает даже Гай Юлий.
— Мне нечего бояться, — с достоинством ответил старик. — Я достаточно пожил на своём веку, достаточно сделал для Рима и не испытываю ни малейшего страха перед злоумышленниками, а тем более актёрами.
Сулла пожал плечами:
— Что ж, я предупредил.
Расталкивая возбуждённо гудящую толпу и пряча правые руки под тогами, недвусмысленно давая всем понять, что они вооружены, охрана Метелла благополучно вывела старого сенатора с Форума и провела до самого дома.

12

Сорок вооружённых всадников скакали по глухой дороге, догоняя одинокого путника. Топот копыт их коней и звон оружия раздавался на много стадиев во все стороны.
Давно стемнело. Деревья, подступающие с двух сторон к дороге, ещё больше сгущали ночной мрак.
Путник не ускорял шага, но, слегка повернув голову, покрытую войлочной шляпой с опущенными полями, настороженно прислушивался к приближающемуся топоту.
— Эй! — окликнул его Гай Понтий, всматриваясь в лицо. — Куда идёшь?
— В Рим, — робко и почти испуганно ответил тот, оглядывая окруживших его солдат.
— Подозрительного ничего не видел? — спросил другой солдат.
— Да нет. Иду себе спокойно. Никого не видел, не встречал.
— Кого знаешь в Риме? К кому идёшь? — снова спросил Понтий.
— Я из Тускулы, живу недалеко от имения Лициния Красса. Он мой патрон. Сейчас направляюсь к нему.
Солдаты ещё какое-то время окружали его. Затем Понтий с насмешкой сказал:
— Передай привет Крассу от Гая Понтия. Если кого-нибудь встретишь с разбойной рожей, кричи громче — мы услышим.
Солдаты сдержанно засмеялись, а Понтий скомандовал намеренно громко:
— Возвращаемся! Сегодня мы никого уже не поймаем!
Отряд пустил коней лёгкой рысью и вскоре исчез за холмом. Путник подождал минут пять и быстро зашагал в обратную сторону.
Как только отряд укрылся за лесистым холмом, Понтий тут же дал знак спешиться. Один из солдат быстро взбежал к вершине холма, откуда хорошо просматривалась дорога.
— Наконец-то вышли на зверя. Выполз-таки на охоту, — с заметной радостью сказал вполголоса Понтий.
— А вдруг он не их тех? — спросил Деций.
— Из те-ех, из те-ех, — уверенно протянул Понтий. — Ты заметил, как они падки на известные имена? Вчера, говорят, был Антоний, сегодня — клиент Красса, а завтра, глядишь, и сам Марий объявится. Будь уверен…
Договорить ему не дал вернувшийся солдат:
— Повернул обратно.
Понтий приглушённо воскликнул:
— Что я говорил!
Солдаты, оставив двух человек у лошадей, обнажив мечи и прикрываясь круглыми щитами, крадучись двинулись следом за бродягой. Тот, отбросив всякую осторожность, шумя ветками кустарников и деревьев, быстро пробирался вглубь густой рощи. Он остановился у хорошо замаскированной хижины, похожей на пастушью. Рядом, в загоне, заволновалось с десяток овец. Бродяга долго прислушивался. Удовлетворившись тишиной, он два раза тихонько свистнул. Дверь в хижину открылась. Из темноты прохода кто-то спросил:
— Кривой, ты?
— Я, — ответил тот и быстро вошёл в хижину. — Огня не зажигай. Нас ищут солдаты. Завтра утром могут быть здесь, а с ними шутки плохи, — это не преторианцы. Видать, донесли те два конюха. Додули, что их надули. Оставаться не могу, ухожу. Вернулся только предупредить. Ты затаись возле хижины и жди остальных с добычей. Кто бы ни пришёл, пусть уносит ноги в наше старое место. Всё, что здесь лежит, продайте поскорее. Только денежки-то принесите, не потеряйте. Заставлю найти всё до асса.
Он злобно хохотнул и так же тихо выскользнул наружу. Он осторожно крался по другой тропке, намереваясь выйти на другую дорогу, но в стадии от хижины его схватили чьи-то сильные руки, заткнули рот и быстро связали.
Оглядевшись, уже связанный, он различил солдатские доспехи и выругался через кляп.
— Остальные где? Придут?
Бродяга узнал голос командира солдат. Промычал утвердительно, надеясь облегчить этим свою участь.
Деций наклонился к нему. С показным участием и насмешливым сочувствием тихо сказал:
— Не надо называть известных имён, не надо.
Кривой только вздохнул и подумал: «Эх, свобода. Прощай, свобода».
К восходу солнца в руки солдат попались ещё двенадцать бродяг. Понтий привёл их к хижине, построил в шеренгу. Переходя от одного к другому, с любопытством всматривался в их заросшие, грязные лица и тихо бормотал: «Воры, канальи».
— Кто главарь? Ты? — вдруг спросил он, схватив одного за бороду и вздёрнув его лицо вверх. Бродяга всхрипнул, ничего не ответив.
— А может, ты?
Бродяги молчали, понуро опустив головы.
— Трусы! — с гневным презрением бросил Понтий. — Деций, веди всех в Рим, передашь их Сервилию. А ты, — он указал на Кривого, — останешься. Дайте ему меч и щит!
Деций шепнул ему на ухо:
— Понтий, не позорь оружие.
— Я знаю, что делаю, Деций. Не мешай.
Солдаты увели пленников. Понтий и Кривой остались у хижины одни. Понтий вытащил меч:
— Если одолеешь меня — ты свободен.
К удивлению и невольному восхищению Понтия, бродяга оказался искусным бойцом. Поединок продолжался около получаса, и бродяга начал надеяться на удачный для себя исход боя. Понтий заметил это и решил прекратить игру. Улучив момент, он сделал обманчивый выпад, выбил меч из рук Кривого и, когда тот, задыхаясь, упал, приставил остриё своего меча к его горлу.
— Ты подохнешь сегодня, как собака. Я исполню свою давнюю клятву: задушу тебя своими руками перед храмом Юпитера.

13

Красс Див ударил ладонью по крышке дощатого стола. За этим столом каждый день — завтракать, обедать и ужинать — собиралась вся их большая семья. Жена Красса, три его сына, две невестки — все вздрогнули, вжали головы в плечи, — страшен был отец в гневе. От него так и веяло строгостью и властностью.
— А я тебе говорю, щенок, — говорил он Марку, младшему сыну, — что если ещё раз услышу от кого-нибудь о твоих беспутствах, я вышвырну тебя из дома и лишу наследства! (Мать ахнула). Молчи, мать! — Красс снова ударил ладонью по столу. — Я его расхваливаю перед Турпилием и Антонием, а он решил устроить Сатурналии! Ему подавай, видишь ли, лектику для возлежания, — он повертел перед её лицом растопыренными пальцами, заглядывая в глаза. — Ему, понимаете ли, скучно в отцовском доме! Ему, знаете ли, не миску с полбой подавай, а пахучие прелести блудницы!..
Старший сын хмыкнул. Отец метнул в него злые, выпученные глаза (тот вмиг убрал руки со стола, сжался ещё больше). И снова — Марку, младшему:
— Ты что, уже проявил себя на государственном поприще?! Проложил новую дорогу?! Руководил расселением колонистов?! Провёл в сенате новый закон?! Присоединил к Риму новую провинцию?! Покорил каких-нибудь варваров?! Прошёл по Риму с триумфом?! Или сделал что-то толковое для Рима?!
Марк Красс, коренастый семнадцатилетний сероглазый юноша, надевший тогу всего год назад, в день совершеннолетия, смотрел под стол, под ноги, не смея даже пошевелиться, чтобы не вызвать нового приступа гнева отца. Отозвалась ему оргия у Вальгия; у остальных дома наверняка происходит то же самое. «Цензор, ведь всё видел цензор! — думал Марк, — а уж Юний не пощадит никого!».
Красс Старший сердито, зло, с утихавшим бешенством по очереди посмотрел на каждого и каждую, мол, есть ли смельчаки заступиться за беспутного щенка, Марка? Смельчаков не было.
— Значит так, — хлопнул о стол обеими руками, — я уплатил за твои похождения штраф в триста денариев, а столько стоит приличный раб. Через три дня, через три!, вернёшь мне всё до асса. Ни больше, ни меньше. Понял? Через три дня!
— Но, отец, где…
— Не знаю, где! — Красс снова ударил ладонью по столу. — Где разбросал, там и собери!
Помолчали. Красс, видимо, успокаивался.
— Что у тебя? — спросил он старшего (хотя всё уже знал сам).
— Я виделся с цензором.
— Что он сказал?
— Сказал, что…
— Не надо говорить мне лишних слов! Покороче!
— Внёс меня в списки кандидатов на должность квестора.
— Куда?
— Это решит жребий.
— Хорошо. А теперь скажи мне то же самое, только в трёх словах. В трёх!
Старший мгновение раздумывал, пытаясь найти самый короткий ответ, отец тут же устремил на него недовольный взгляд. Сын выпалил:
— Внёс квестором по жребию.
Ответ удовлетворил Красса Старшего.
— Так-то. Смотри, Луций, заворуешься — шкуру спущу. Вы, голубки, всё ли сделали? — его голос был уже более мягким, но всё же не допускал возражений. Невестки вздрогнули.
— Да. Всё, что вы сказали, сделано.
— «Отец»! «Отец» нужно добавлять! — он в который раз сердито ударил по столу. — Или вы в чужом доме за столом сидите?!
— Да, отец, — в один голос ответили испуганные до слёз, ни в чём не виноватые невестки. Обе были крохотные, хрупкие (сыновья женились недавно), с одинаковыми причёсками, контрастируя с крепкими, сбитыми фигурами своих мужей.
Красс посмотрел на старших сыновей. Заговорил с деланной улыбкой:
— Вы, конечно, думаете: «С какой это стати, по какому такому праву отец так обращается с нами и нашими жёнами?» (Сыновья мельком посмотрели на отца). А-а! — он закричал с какой-то бурной радостью. — Угадал?! Угадал! Так вот, я отвечу: с такой стати и по такому праву, что вы все живёте пока ещё в моём доме. Когда построите или купите себе свои дома и станете там полноправными хозяевами, тогда и будете делать, что вам в голову взбредёт. А пока что я здесь и квестор, и претор, и консул, и цензор. И пока это так, вы будете делать то, что говорю вам я.
Напоследок он погрозил Марку:
— Смотри — через три дня.
— Хорошо, отец.
Только после этого всем был дан знак к тому, что можно приниматься за скромный ужин: похлёбку из полбы, хлеб, фрукты, виноград да дешёвое разбавленное вино. Марку вина не дали. Яиц и мяса не было.

рекомендовать