– Сколько времени? Почти двенадцать… Здравствуйте!
Любовь Дмитриевна произносит это каждый день, возвращаясь с прогулки. Ей семьдесят лет, у неё совсем белые волосы и подслеповатые голубые глаза. Ростом она раньше была точно с меня, но годы её согнули. Она живёт в квартире одна, но одиноким стариком не считается – за соседней дверью проживает её невестка.
Любовь Дмитриевна тихая, благообразная и обожает скабрёзные шутки и частушки. Правда, чтобы это узнать, надо с ней как следует разговориться.
– Подождите, подождите, дайте я запишу…
– Зачем?
– Фольклор ведь!
– А, ну, записывай, я этих частушек столько знаю…
Всю жизнь Любовь Дмитриевна проработала на фабрике. А в пятидесятых там была такая атмосфера: мужчин не хватает, сплошь женщины и молодые девушки.
– И брала нас большая тоска по любви.
Вот над этой своей тоской работницы и подшучивали, распевая, порой в процессе работы, матерные эротические частушки.
– Весело было всё время, смеялись мы. Вот я ещё знаю матерную про цыгана, записывай.
И Любовь Дмитриевна слабым голоском напевает про бойкого в известном деле и стойкого известным органом цыгана.
– Мы эти частушки и сами придумывали! Эх, память моя не та стала, я бы тебе надиктовала!
Любовь Дмитриевна всегда одета очень кокетливо. Волосы пострижено коротко-коротко, чтобы за ними было удобно ухаживать; но даже практичная стрижка смотрится у неё заигрыванием с образом «гарсон». Зимой Любовь Дмитриевна одета в приталенный голубой пуховичок и шапочку с цветком, похожую на клош двадцатых годов. Летом она носит платьица непривычно весёлых для русской пенсионерки расцветок. Например, густо-голубое в белый горошек и с белыми вставками, прикрывающими широкий ворот, или в персиковое, с оранжевыми цветами. И нет, она не выглядит в них нарочито молодящейся. Она выглядит в них так, будто любит жить.
Хотя к Любови Дмитриевной часто заглядывает внучка, старушка очень боится утратить бодрость. Нет, более того: сама мысль об этом приводит её в ужас. Слишком много её подруг умирали долго, беспомощно, в одиночестве. Потому каждое утро, в половину девятого, при любой погоде Любовь Дмитриевна выходит на прогулку. Она может зайти в магазин-другой, или дойти до поликлиники, или просто походить туда-сюда по бульвару неподалёку. Не спеша, потихонечку. Тщательнейшим образом следит за гигиеной:
– В войну первыми умирали те, кто переставал умываться.
– Где умирали?! – я думаю о Ленинграде. Любовь Дмитриевна не хочет развивать тему.
– Где угодно. Помни, даже если очень тебе плохо, намочи ладошку, протри лицо.
Несмотря на ужас перед одиночеством, животных Любовь Дмитриевна боится заводить.
– Ну, а что будет делать чучело-мяучело, когда я умру? Хорошо, если быстро обнаружат и просто на улицу его выкинут. И на улице коты выживают. А если ему с голода придётся мне лицо объедать? А если, наоборот, не будет и от голода околеет?
Она рассказывает про своих многочисленных товарок – подружек по фабрике – с которыми так и произошло. С такими интонациями бабушки объясняют малышам, почему нельзя хвататься за горячую кружку: мягко, с лёгким сожалением о возможных последствиях. «Ручка покраснеет, и будет бо-бо. И что ты будешь делать? Станешь плакать.»
Стану.
(Плазменные телевизоры со скидкой. Доставка в пределах МКАД бесплатно)
***
Одна из отличительных особенностей работы консьержкой – полное выпадение из пресловутого «четвёртого измерения». В фойе висят часы. Бывает лето, бывает зима. Бывает, въезжают, бывает, выезжают. Стариков выносят, детей приносят. Но чувства времени, его течения – нет. Каждый рабочий день начинается один и тот же рабочий день.
Две самые большие проблемы – холод и запах. У остальных консьержек ещё клаустрофобия, но я, дитя многодетной семьи из позднесоветской «однушки», дискомфорта от ограниченности пространства не испытываю. А вот холод и запах – мучают.
Запах идёт из подвала. Каждый раз, как погода становится дождливой, что-то в чреве нашего дома – какие-то таинственные его кишки – перестают справляться со своей работой. Подвал заливают фекалии. Пахнут они фекалиями и чесночной колбасой вперемешку. (Вот уже три года, как меня тошнит при одном виде чесночной колбасы). Вентиляции в консьержке нет совсем, в подъезде она слабая. Потому приходится настежь распахивать все двери. Летом это просто зябко (ведь, напомню, на улице дождь). В остальные сезоны я быстро замерзаю.
Зимой, поздней осенью, ранней весной – то есть, половину года – мёрзнешь и с закрытой дверью в подъезд. Холод проникает через закрытое фанеркой окно в тамбур. Можно запереться, чтобы задерживать тепло. Тогда быстро начинает кружиться голова, можно даже «угореть». Тогда можно открыть дверь консьержечной, и тебя немедленно начинает продувать.
Каждый год раза по два-три раза жильцы собираются, чтобы обсудить запах. Они подписывают обращения в ДЕЗ, мэру и президенту. Они ропщут или громко гневаются. Потом они расходятся по вентилируемым квартирам, а я остаюсь с запахом на много часов.
Самое противное, что душок въедается в волосы и одежду. Конечно, по пути на станцию немного проветриваешься… Другие консьержки с той же целью вечером гуляют в лесопарке неподалёку. По бульвару стесняются. В дождливую погоду ищут любой возможности поесть не в консьержечной. Популярный способ провести время – набиться в крохотное полуподвальное помещение азиатской пекарни. Купить на всех лаваш, стоять, жевать и болтать. Тепло, сухо и общественная жизнь.
Правда, это только азиатки так делают. Молдаванки и украинки, наверное, идут в съёмные квартиры. А я жую чего-нибудь во время обхода. Наверху пахнет только сырым бетоном и сигаретным дымом. Практически аромат детства.
(Нет, я не курила с младых ногтей, я вообще не курю. Я торчала в подъезде со старшим братом и его друзьями. Такая у меня тогда была общественная жизнь).
Окна на этажах не разрешается открывать, но кто-нибудь откроет обязательно. Прежде, чем устранить безобразие, я высовываюсь далеко, по пояс: я летаю над Южным Бутово. Это не игра, это просто ощущение, которое мне нравится ловить за хвост. В Южном Бутово, как и в России вообще, нет ничего особенно уютного. Очень хмурое место; нахохленные дома, детсадик, школа, клумбы, машины, детская площадка, тёмный, даже из окна видно, что вечно сырой лес на дальнем плане. Я лечу над ними, и меня охватывают тоска и нежность – так, что сердце сосёт.
Пахнет на высоте высотой, и больше ничем. Глубоко вдыхаю такой далёкий от асфальта и подвала воздух. Потом тщательно закрываю створки окна.
(Горящие путёвки в Турцию и Египет)
***
У нас в подъезде делают ремонт.
Все мои сменщики – и коллеги из других подъездов – сидят на улице, а я в консьержечной, потому что у меня голова от краски, как известно, не болит: в детстве привыкла. Моя мать рисовала плакаты.
С ремонтниками-молдаванами я подружилась моментально. Молдаванам очень нравится музыка румынских цыган, а у меня на нетбуке полным-полно этой музыки. Так что ремонтники – хотя они, преимущественно, ремонтницы – едва поздоровавшись, кричат:
– Девушка! Запускай машину!
Потом они бойко водят валиками и кистями по стенам и почтовым ящикам, подпевая. Цыганского они не знают, да и на румынском тексты им не знакомы, потому они поют просто:
– Ла-ла-ла-ла-ла! Эй!
Сегодня мои маляры бегают взволнованные. Что-то на бумажках выписывают. Наконец, подходят ко мне и говорят:
— Девушка, ты красиво рисуешь?
Немного неожиданный для меня вопрос.
— Ну, нормально.
Бригадирша вручает мне чёрный маркер:
— Нарисуй номера на почтовых ящиках.
Оказывается, маляры потеряли нужные трафаретки и пытались посмотреть, у кого почерк красивей. Почерк оказался красивей ни у кого, и тогда они почему-то решили, что, наверное, красивый у меня.
Слегка потея от осознания ответственности, возложенной на меня, я выписываю чёрные циферки на панелях ящиков. Жильцы оглядываются, но не задают вопросов.
На другое сегодня маляры приносят мне ведро с краской. Они говорят:
— Трафареток номеров этажей тоже нету вообще.
Ещё они говорят:
– Девушка, на шоколадку.
Шоколадка большая, в красивой обёртке. Почувствуй себя медсестрой в детской поликлинике.
Я покупаю кисточку для клея и обстригаю её.
С поста надолго отлучаться нельзя, поэтому всё происходит на скорости, лишающей меня остатков ощущения реальности. Ведро в зубы, подъём на нужный этаж, десять секунд – прорисовка контура, десять секунд – закраска. Повторить на лестнице. Спуститься в консьержечную и минут пятнадцать выждать.
(Да, это нарушение инструкции. Открою главную тайну любой обслуги: мы все нарушаем инструкции. Вообще все. Без исключений. Хотя бы потому, что инструкция время от времени мешает работать. А может, просто от присущей нижним классам несознательности.)
Единице и двойке мне удаётся придать подобие благородной сдержанности. А вот тройка выходит откровенно гоповатой. Четвёрка отдаёт пионерский салют. Пятёрка немного стервозна, шестёрка – простовата. Семёрка усата и сурова. Восьмёрка жеманна…
Где-то на семнадцатом, самом свежепокрашенном, этаже я ощущаю выпадение из окна. Голова становится лёгкой и несуществующей, как внутренности воздушного шарика. Ног больше нет вообще. Рук тоже, хотя одна из них рисует цифру семь.
Усилием воли я заталкиваю отсутствующее тело в лифт и спускаюсь. С моего нетбука всё ещё звучит музыка; маляров нигде не видно.
Ко мне подходит жилец с шестого этажа, бывший десантник.
(А вот сейчас вы представили высокого плечистого мужика с нагловатым выражением лица. Промахнулись совсем немножечко, не то, что со мной. У него интеллигентное выражение лица.)
– Почему ты танцуешь? – спрашивает он. Я? Танцую? Смешно.
(Почему бы не посмеяться, когда смешно? Я смеюсь)
– Ясно, – говорит жилец и выводит меня на улицу.
Там меня всасывает обратно в окно; я прямо чувствую, как захлопываются створки где-то в моей голове. Ничего себе полетала.
– Иди, на клумбу стошни.
– Но меня не тошнит!
– А ты из-под крана воды выпей и два пальца в рот. И, кстати, нос промой и голову намочи.
Я неловко прячусь за яблоней и жидкими кустиками акации, вымывая из себя яд.
Знаете, это опасно, когда голова не болит от краски.
(Опять салон красоты. Солярий, маникюр, педикюр)