Г А Й Ю Л И Й Ц Е З А Р Ь

(исторический роман)

К Н И Г А П Е Р В А Я

Г А Й М А Р И Й ИЛИ

Р О Ж Д Е Н И Е И М П Е Р И И

Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,

Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,

Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней

Вычислят иль назовут восходящие звёзды — не спорю;

Римлянин! Ты научись народами править державно –

В этом искусство твоё! — налагать условия мира,

Милость покорным являть и смирять войною надменных!

Вергилий, «Энеида»

Глава 1

1

В Остии, морских воротах Рима, с самого утра лил дождь, по небу стремительно проносились грязные серые тучи, от тяжести едва не задевая вершины высоких зелёных берегов; порывистый северо-западный ветер заставлял волны подниматься, как послушных животных, срывая с их макушек солёные белые шапки пены. Знающие в погоде толк люди поговаривали, что ливни зарядили надолго, дней на десять-пятнадцать. Но, вопреки их предположениям, к девятому часу тучи неожиданно рассеялись, ветер значительно стих, а серо-зелёные волны успокоились и задышали ласковой глазу лазурью.

Устье Тибра, акваторию гавани и залив тут же заполнили рыбачьи судёнышки, к гавани потянулись афракты, галеры, триремы, укрывавшиеся от шторма в укромных бухтах. В лучах предзакатного солнца их паруса окрашивались в приятный розовый цвет; из окон остийских домов они казались красивыми бабочками, густо усеявшими водную гладь.

Порт быстро заполнялся людьми: шум, гам, толкотня, толпы зевак. К причаливающим судам сразу направлялись акцепторы, портовые чиновники. То там, то здесь особняком стояли купцы, торговцы, перекупщики и всадники, обсуждавшие цены на сицилийский хлеб после подавления там в прошлом году консулом Манием Аквилием мятежа Атениона; их выстиранные до поразительной белизны ангустиклавы ярко контрастировали с почерневшей от дождя мостовой. Обходя лужи, аристократы брезгливо припод-нимали полы своих туник и плащей и ворчали:

— Куда смотрят эдилы? За что они получают жалованье? Разве такими должны быть дороги?

Иногда кое-где мелькала латиклава сенатора или пеплум заезжей римской матроны, приехавшей в Остию, чтобы самой выбрать себе служанку среди прибывавших из Азии, Испании или Африки рабов.

Из числа прочих кораблей к Остии подходило обычное, по виду сицилийское, торговое судно. Полураздетые матросы, загорелые, с обветренными лицами, убирали единственный парус, гребцы плавно подгребали к причалу. Впереди, в носовой части, стоял небольшого роста человек средних лет с тяжёлым взглядом чёрных глаз из-под густых, почти сросшихся на переносице бровей, одетый в полинялую, бывшую когда-то тёмно-синей, но чистую греческую хламиду; свежий ветерок заставлял его кутаться ещё и в аликулу, короткий шерстяной плащ, — он был болен лихорадкой, его заметно трясло. Сицилиец пристально всматривался в людей, снующих в порту, будто кого-то искал.

Судно причалило. Маленький человек ловко спрыгнул на берег, не дожидаясь, пока перекинут трап, и, дав матросам неопределённый знак, который они хорошо поняли, потому что быстро и якобы совершенно случайно распределились вдоль борта, будто готовясь отразить нападение, — принялся улаживать с чиновником формальности.

— Порядок, выгружайте, — сказал он матросам и смешался с толпой.

Он прошёл вдоль причала, покрутился в его конце у нескольких лавок, что-то спросил у торговца, поспорил с ним немного о цене и направился обратно. Так, серпантином обходя пристань, он постепенно приближался к портовым складам и тавернам, настороженно прислушиваясь ко всему, что говорили вокруг.

Несколько раз к нему приставали дешёвые нонарии, появившиеся на улицах после девятого часа, но он с самой изысканной улыбкой терпеливо объяснял им, что сегодня он занят, но вот если завтра… Куртизанки, знакомые с такими пустыми обещаниями, сразу махали на прощанье рукой и отправлялись искать клиентов посговорчивее.

Ненадолго он остановился у подмостков, на которых стояло с вымазанными мелом голенями рабов десять — на продажу.

— Где это видано, чтобы за обыкновенного раба просили сто пятьдесят денариев?! — возмущался какой-то покупатель из патрициев. — Да он не стоит и рудера!

— Значит, ты, милейший, ничего не понимаешь в мускулатуре, — отвечал работорговец. — Не хочешь покупать — тебя никто не заставляет. Я продам его тому, кто знает толк в рабах. А такой товар долго не задерживается; из него получится, что хочешь: гладиатор, пахарь, конюх.

Маленький человек усмехнулся, взошёл на менсу к рабам, деловито осмотрел зубы молодого раба, из-за которого возник сыр-бор, со знанием дела ощупал мускулы его рук и ног, хлопнул по голой спине и сказал работорговцу:

— Я беру этот инструмент.

Толстый торговец торжествующе взглянул на спорящего покупателя, мол, что я говорил! Не успел растерявшийся патриций опомниться, как маленький человек извлёк откуда-то деньги, быстро и небрежно, — сразу видно: привык к большим деньгам, — отсчитал нужную сумму и вручил их торговцу.

— Раб твой, — улыбнулся тот, провожая их с прищуром (поношенная хламида вызвала у него смутные подозрения), пока они не скрылись в толпе.

— Ну, вот видишь, — продолжал работорговец, обращаясь к покупателю, — так ты можешь уйти отсюда ни с чем, Марк. Вот, посмотри на этого, — он ткнул указательной палкой в рослого африканца. — Этот не менее силён. Бери его за сто денариев.

— О боги, да где же ты видел такие цены? — возмущался Марк.

Между тем маленький человек в сопровождении раба продолжал протискиваться сквозь толпу. У одной из таверн толпился разношерстный сброд нищих, матросов и кутил. Не дойдя до неё шагов пятьдесят, он остановился, разглядывая сидевшего у дверей, прямо на мостовой, нищего в такой же самой хламиде. Молодой и сильный бедняк дремал, уронив голову на грудь. Маленький человек подошёл к нему, тихонько пнул ногой.

— Эй, ты, не здесь ли подают фалернское вино? — спросил он, краем уха прислушиваясь к пьяным крикам в таверне.

Бедняк медленно поднял голову, в тёмных глазах — настороженность. Тихо ответил:

— Что ты, друг, здесь нет никакого: ни цекубского, ни церийского, ни фалернского.

— Проклятье, придётся мне идти в другое место, — маленький человек заметно расслабился, сложил руки на груди.

— Может, там и для меня найдётся угощение? В долгу не останусь.

— Может, и найдётся.

— Ну, так что, идём, что ли?

— Ладно, пойдём.

Нищий быстро вскочил. Он оказался почти в два раза выше собеседника и на полголовы выше купленного раба, хламида плохо скрывала его мускулистое тело.

Почти в самом центре Остии, у дома, отгороженного от улицы низеньким каменным заборчиком, они остановились. К дому вела небольшая аллея с высаженными вдоль шестью пирамидальными тополями. Дом был большой, с двумя балконами, красивыми резными пилястрами по обеим сторонам двери и антефиксами по фасаду. Сразу было понятно, что хозяин купался в роскоши.

Маленький человек присвистнул и сказал с выражением восхищения, одобрения и понимания:

— Вещички-то Публию впрок идут.

— Складывай малое к малому — и из наименьшего получишь приличный результат, — с усмешкой ответил гигант, и на лице его появилась гримаса отвращения.

Коротышка буркнул куда-то в пустоту:

— А как же римский закон о роскоши?

Он взялся маленькой, но крепкой ладонью за серебряное кольцо и стукнул им в дверь два раза. Через минуту дверь медленно, лениво открылась. К ним вышел сытый, откормленный раб-адверситор, крепко сложенный, с коротко остриженной головой. Увидев двух путников в старых хламидах, он стёр с лица угодливую улыбочку и в ожидании уставился чёрными глазами на пришедших.

— Дома твой хозяин? — спросил маленький.

— Нет, и вернётся нескоро.

— Ммм… — разочарованно протянул маленький и с робкой улыбочкой сказал просительным тоном: — Тогда мы подождём его в атриуме.

— Нельзя. Сегодня хозяин милостыню не подаёт. Приходите завтра.

В тоне раба маленькому что-то не понравилось, он неожиданно побагровел:

— Я тебе кишки выпущу, грязный осёл, порождение грязной аликарии! — воскликнул он, угрожающе сунув руку под хламиду.

Рука раба тут же метнулась за дверь, и через мгновение в лицо маленькому упёрлось остриё акенака, короткого персидского меча.

— Со мной не шути, проходимец, — процедил раб, сверкнув налившимися кровью глазами.

Гигант встал между ними.

— Довольно, мы подождём хозяина здесь, в вестибуле.

Раб опустил меч и хлопнул дверью.

— Зачем ты вызвал меня сюда? — раздражённо спросил маленький. — Ты хочешь, чтобы на меня указал пальцем первый же центурион или солдат? Нужно убираться отсюда, — он плюнул в дверь. — Мне-то уж точно.

— Чтобы этот пёс тут же побежал к магистратам? — тихо возразил высокий. — К тому же без тебя я не смогу получить то, за чем пришёл.

Спустя минуту он так же тихо воскликнул:

— О небеса, как ненавижу я рабскую покорность. Взять хотя бы этого азиата — удивительная преданность собственному рабству.

— Да. Умой, причеши пса, но пёс есть пёс, и останется псом, это верно. Но для некоторых из них рабство — это счастье. Кем они были раньше? Нищими дикими тупицами. А здесь они сыты, одеты, обуты. А если ещё и верно служат, как этот пёс, могут и вольную получить, и разбогатеть. Вот так.

Пока они беседовали, к дому по аллее подошёл сам хозяин. Увидев незнакомцев с полуголым рабом, надул толстые губы.

— Что вам здесь нужно?

Маленький подошёл к толстяку и спросил громко:

— Не в твоём ли доме можно купить фалернское вино?

Толстяк испуганно завертел глазами, боясь, чтобы их разговор не услышало постороннее ухо. Белки его влажных водянистых глаз чуть не вылезали из орбит.

— Тише, тише, — и (торопливо): — У меня есть, есть фалернское. Идёмте.

Он забарабанил в дверь:

— Эй, ты, гнусный Дандар! Отворяй своему хозяину! Сейчас же!

Дверь вмиг открылась, раб уже был сложен пополам в поклоне. Хозяин ладонью ляскнул по его стриженой голове:

— Ты почему, скотина, не впустил моих гостей?

Раб хитро улыбнулся, он знал, что хозяин играет перед прибывшими комедию, гнев его был фальшивым.

— Будет с него, — вмешался маленький, раскусив улыбку раба (раб и хозяин были заодно). — Он выполнял твой приказ. К делу.

— Да-да, конечно, — согласно улыбнулся хозяин. — Идёмте на второй этаж, в ценакул, проведём время, как говорится, от яйца до яблока.

Пока слуги омывали гостям ноги и переодевали в застольные одежды, они говорили о пустяках. На втором этаже тем временем быстро был накрыт стол и поставлены три застольных ложа, покрытых атласными страгулами и подушками.

Хозяин дома, Публий Элий, принадлежал к всадническому сословию и был богатым ростовщиком. Ходили слухи, что он скупает у некоторых пиратов захваченные разбоем вещи и перепродаёт их в других городах. Но до сих пор никому не удалось уличить его в этом.

— Ты, Публий, как я вижу, так и не отважился жениться? — спрашивал маленький. — Оттого избегаешь брака, наверное, что боишься потерять детей, как Фалес, подшутивший над Солоном?

— О, нет, — сморщил свой пухлый и широкий нос Публий. — Имей я детей, как бы я перед смертью делил между ними имущество? А если и поделил, как бы они его делили между своими детьми? Кто даст гарантию, что они будут так же целеустремлённы в увеличении своих богатств, как я своих? И потом, что если вдруг попадётся мне в жёны какая-нибудь фурия, этакая се-ксингула — хищная, с острыми когтями и зубами матроночка, в верности которой я вдобавок буду сомневаться? О нет, милейший, брак — сложная штука, и тут нужно быть очень осмотрительным. К тому же я не плачу за своё нежелание жениться ячменный налог на содержание конницы, об этом пусть волнуются незамужние женщины.

Маленький расхохотался, как-то странно вылаивая свой смех. Глаза сверкнули, брови на несколько мгновений разомкнулись.

— Вот то, что тебя волнует больше всего — расходы, а к ним ты причисляешь и налоги. Если бы на тебя тоже повесили налог за холостячество, ты бы женился первым.

Публий на это ничего не ответил, только усмехнулся.

Когда гостей переодели, маленький приказал снять с купленного раба колумбар, шейный обруч, переодеть его и предоставить отдельную комнату. Публий и гости поднялись наверх. Удалив из комнаты всех слуг и даже виночерпиев, толстяк обратился к маленькому:

— Давненько вас не было в здешних краях. Я уж думал, было, что Маний Аквилий и вас прибрал к рукам заодно с киликийским пастухом.

— Где уж ему тягаться с нами, — ответил маленький, поудобнее устраиваясь на ложе. Было видно, что постель ему просто необходима, наступил очередной день приступа лихорадки. — Проклятая терциана, каждый третий день умираю и рождаюсь заново для новых мучений.

Публий тут же пообещал вызвать хорошего лекаря и спросил:

— Так ты считаешь Аквилия недалёким полководцем?

— Клянусь Геркулесом, мы смогли бы положить на лопатки и самого Мария, только к чему это нам?

Публий неопределённо пожал плечами, мол, всё может быть.

— Где же вы пропадали всё это время? — откусывая и зубами и губами добрый кусок жареного аципенсера, присыпанного зеленью, спросил Публий; рыбий жир заблестел на его губах и подбородке. Он громко чавкал, облизывал пальцы.

— Да так, бродили то там, то сям. Многие нас видели, узнали, да не поймали, — злорадно хохотнул маленький.

— Привезли что-нибудь? — с показным равнодушием снова спросил Публий, облизывая жир со всаднического кольца на пальце.

— А разве Мист приходил когда-нибудь с пустыми руками?

— Где же он сам? Я так хочу познакомиться с ним.

— Меньше спрашивай — дольше проживёшь.

— Да я что, — толстяк поперхнулся. — Мне всё равно, где он — в Испании, Африке или Греции.

— Вот именно. Твоё дело — делать, что говорят, и помалкивать.

— Да-да, я помню, помню, — торопливо согласился Публий и подумал: «Будь проклят день, когда я связался с пиратами». Но жадность, непреодолимое влечение к деньгам всегда брали верх над страхом и, когда на его вопрос: «Зачем же вы здесь? В Остии вам опасно, за голову Миста назначена большая сумма» — пират ответил: «Услышать новости» — он охотно рассказал, что из Африки в Остию скоро должен отправиться богатый караван из нескольких кораблей; пират был очень доволен этим известием, даже лихорадка отступила на второй план.

— Охрана будет?

— Небольшая.

Публий поглядывал на высокого гостя, не проронившего до сих пор ни слова, и начинал понимать, вернее, только догадываться, что гости пришли к нему не только за новостями. Этот был чересчур благороден для пирата: умные глаза, изящные жесты, движения рук, когда он брал что-либо со стола, его манеры исключали всякую возможность его принадлежности к морским разбойникам.

— Что же ещё я могу сделать для вас? — спросил он, пытаясь остановить взгляд на обоих сразу.

— А вот это тебе объяснит Помпедий Силон, мой земляк и давний друг.

«Так вот ты какой, Помпедий Силон» — Публий с интересом принялся разглядывать высокого италийца.

— Для меня это большая честь, что столь именитый муж возлежит в моём доме, — заискивающе пролопотал Публий. — Молва о тебе докатилась и до нас. Говорят, ты опасный человек и будто бы подговариваешь италийцев к войне с Римом. Так ли это?

— Как говорит мой земляк и давний друг Мист, меньше спрашивай — больше проживёшь, — отрезал Помпедий.

— Значит, это правда… — едва вымолвив, Публий вначале уставился на маленького пирата, а потом, когда до него, наконец, дошёл намёк Помпедия, от страха закатил глаза:

— Час от часу не легче. Так значит, — обратился он к пирату, — тот самый Мист, пират, убийца, грабитель, разбойник, гроза всего нашего моря — это ты?

— Да, дорогой Публий. Только в твоём вопросе есть одна неточность. Мо-ре давно уже не ваше — оно наше.* А ты, Помпедий, мог бы и попридержать язык.

— Ничего, я думаю, Публий не выдаст.

Публий схватился за голову и простонал:

— Какой же я дурак… Как же я раньше не догадался… Мист — это ты. Мист и Помпедий у меня в доме… Невероятно.

Мист упивался произведённым эффектом, довольно посмеивался.

— Что же тебе, Помпедий, нужно от меня? — спросил Публий, приходя в себя.

— Мне нужны деньги. Много денег.

— Кому они не нужны, деньги всем нужны, — буркнул ростовщик.

Мист спросил:

— Много — это сколько?

— Две тысячи талантов.

Публий присвистнул, пират неопределённо хмыкнул.

— Хотя бы тысячу, — понизил сумму италиец.

— Для чего это тебе столько денег, любезный? — изумился Публий. — Это же двенадцать миллионов денариев! Уж не войско ли, в самом деле, ты собираешься вооружать для войны с нами?

Помпедий ответил небрежно:

— Ничего глупее ты, конечно, придумать не мог. Гражданство, дружок, гражданство, а деньги, я уверен, гораздо быстрее проложат дорогу к влиятельным сенаторам, которые тоже любят деньги. Я думаю, ты согласишься, что это самый безвредный путь, нежели война, подготовку которой ты, глубоко ошибаясь, приписываешь мне, не так ли?

— Гм, не думаю, что сенат захочет даже слушать кого-либо об этом. Уж сколько раз марсы обращались в сенат…

__________________________________________________________________

* Игра слов: mare vostrum — mare nostrum (лат.)

Помпедий его резко перебил:

— Сенат будет слушать не кого-то, а что-то — звон денег.

— Это стоящее дело? — полюбопытствовал Мист, превратив глаза в щёлочки.

— За каждый талант отдам три.

У Публия от услышанного заблестели глаза, на лбу выступил холодный пот. Зачерпнув из оловянного кратера вино, — ему не понадобился даже клаор, черпачок, — Публий осушил разом полную чашу.

— Да-а, — протянул он, — заманчиво, заманчиво.

— Ну, так как?

Опасаясь, что Мист может опередить, Публий выпалил: — Я дам тысячу… нет — тысячу пятьсот… о боги! — тысячу восемьсот талантов! Но…сам понимаешь, хороший залог — лучше всяких обещаний. Я не боюсь, что ты,.. но сам понимаешь… Вот если у тебя что-нибудь есть…

— У меня большой дом, около двухсот югеров земли, табун лошадей в двести голов, овцы, коровы… К исходу этого месяца можешь ехать и владеть всем этим до тех пор, пока я не отдам обещанное.

— Маловато, — почесал голову ростовщик, — ну, да ладно. — Он осушил еще одну чашу:

— Согласен. Оформим документ — и деньги твои.

— Ты смеёшься надо мной? — Помпедий подался вперёд: — Гражданство, Публий, гражданство! Если бы я имел права римских граждан, я бы и денег у тебя не просил. Но я не гражданин, поэтому тебе придётся верить мне на слово.

Публий бросил вопросительный взгляд на Миста. Пират понял его, хохотнул:

— Я бы мог тебя обмануть, Публий, но Помпедий — это человек слова.

Публий поверил.

— Впрочем, деньги у меня не здесь. Дома я деньги не храню. Завтра я еду в Рим. Повидаться кое с кем. Вот там и уладим наше дельце.

Мист, уставший от болезни, разомлев от сытного ужина, вина и мягкой постели, засыпая, лениво спросил:

— Ну, а что слышно в Риме?

Когда Публий начал рассказывать, Мист, сломленный усталостью и болезнью, уже спал. Помпедий потягивал из маленького бокальчика вино, добавляя в него камедь, и внимательно слушал ростовщика.

— Гай Марий, этот неотёсанный грубиян, сдаётся мне, решил стать пожизненным консулом. Интересно, как сложилась бы его судьба, если бы не войны? Ведь только благодаря им он достиг своего величия. После каждой из них слава и богатство его растут неимоверно… Поразительно, да… Но самое скверное то, что нет в Риме человека, способного противостоять Марию. Где же вы, Кальпурнии, Фаннии, Муции, уничтожившие смутьянов Гракхов?

— А что же Цецилий Метелл? — осторожно спросил Помпедий.

Публий вскинул на гостя осовелые глаза, язык его стал заплетаться:

— Кто? Метелл? Он уже… как это… имя его в истории, то есть в прошлом. Вспомни минувший год, когда благородный Ноний выдвинул свою кандидатуру в народные трибуны. И что же с ним стало? Нет больше Нония, друга и поклонника несчастного Метелла, нет больше бедного Нония. Его зарезали. Насмерть. А сам Метелл едва в тюрьму не угодил. Проклятый Сатурнин, ты поплатишься за это! — взревел Публий.

— Кто этот Сатурнин?

— Кто? Луций Сатурнин? О, да это же теперь самый близкий прихвостень Мария, хотя сговорились они… ммм… ещё года три назад. Он-то и стал народным трибуном вместо Нония, этот плебей, ублюдок, блюдолиз. Теперь дуумвират Мария и Апулея могут разбить только Юпитер и Геркулес, только боги. О небеса, что же делать, что же нам теперь делать? Бедные римляне, куда мы катимся? Ведь отберут, всё отберут… Земли, деньги, дома, скот. Э-хе-хе…

Публий глубоко, по-пьяному вздохнул, клюнул носом и откинулся на подушку, забывшись глубоким сном.

Помпедий задумался.

2

После обильного ливня по всему Латию установилась небывалая жара. Травы пожухли, деревья в дрёме свернули листья и опустили ветви. Овцы, коровы, кони, птицы — всё живое искало спасительную тень и прохладу. Даже реки, казалось, замедлили бег своих вод…

Жара загнала в реку солдат третьего легиона, стоявшего в шести-семи милях от Рима. Это был легион, которому всё ещё не выплатили жалованье нескольких месяцев. В январе консулы и квестор Рима Цепион обещали, что к началу марта, в крайнем случае — апреля, жалованье будет выплачено. Но прошла весна, половина лета, а про деньги ни слуху, ни духу. Легион не распускали, но и жалованье выплачивать тоже не спешили.

Вначале солдаты проели все деньги, потом принялись продавать друг другу своих рабов; некоторые посылали своих слуг в соседние деревни подворовывать, но после того, как местные жители поймали нескольких и убили, посылать перестали. Когда не стало рабов, взялись ловить рыбу, переловили всю и добрались, в конце концов, до лягушек, устриц и улиток. Чем жили солдаты, знали одни небеса и земля.

Легионеры разделились: одни требовали, чтобы немедленно послать в Рим военных трибунов; другие, те, кто верил Марию, уговаривали подождать. Последних было пока большинство. В конце концов, сошлись на том, чтобы ждать ещё тридцать дней, а потом посылать в Рим военных трибунов, всех шестерых.

Очень могло быть, что солдаты и не дотерпели бы до установленного срока, но наступившая жара отняла всякое желание что-либо предпринимать.

Бывалые солдаты побаивались, чтобы при таком скоплении людей из-за жары не вспыхнула какая-нибудь болезнь, а в особенности чума, вроде той, что была лет двести пятьдесят назад, в пору консульства Эмилия и Секстия. Легат, военные трибуны, центурионы строго следили за тем, чтобы в лагере соблюдалась чистота, и солдаты понимали это.

Сегодня, накануне праздника, почти никто не захотел идти в Рим, без гроша что там делать? Легату же и его подчинённым было предписано находиться в расположении легиона.

Все спасались от жары и духоты в водах Тибра. Солдаты заняли оба противоположных берега на много стадиев вверх и вниз по течению. Шутка ли, почти шесть тысяч человек пехоты да шестьсот — конницы. Под каждым деревом, в тени, отдыхали солдаты.

В тени трёх-четырёх деревьев, на вялой, пожухлой траве лежало несколько солдат: трое молодых и четверо бывалых, ветеранов. Один, пожилой, с почти всеми выбитыми зубами, весь в страшных рубцах и шрамах, мечтательно, тихо говорил:

— Вот жалованье получу, — а у меня наберётся уже около тысячи денариев, — и отправлюсь домой. Жёнка уже заждалась, да и землица тоже. Правда, землицы у меня маловато, но прикуплю, коль деньги будут.

— По закону Гракха каждому дали по пятьсот югеров… — сказал кто-то. – Тебе маловато?

— По закону-то да.., — смутился Ведий, — а на самом деле… Нужно ещё…

— Ну-ну, — ответил ему молодой смешливый солдат. — Жди, жди…

Его глаза вдруг зажглись озорством:

— И где ж это твоя землица разлегается?

— Недалеко от Медиолана. Там земля хоро-ошая.

— Да ну? — аж привстал на локте молодой и подмигнул другим, обещая потеху. — Ну, а как деревня, деревня как называется? Не Астия ли, случайно?

— Точно, Астия. А что, ты оттуда, что ли?

— А как же! Оттуда, — уверенно врал молодой.

— Что-то я там тебя не видел, сынок.

— Так ты сколько уже служишь, дед?

— А как Марий начал в Африке, так вот и до сегодня.

— Во-о! — поднял палец молодой. — А я только два года, как туда переселился. Ну-ка, точнее растолкуй, где твоя земля?

Ветеран стал объяснять, и чем больше он объяснял, тем больше расцветало лицо молодого и тем больше хмурился бывалый. Он принялся допытываться:

— Ты на что намекаешь?

— Погоди-погоди, ты ведь — Ведий. Так? Ведий?

— Ну, Ведий.

— А старуху твою как звать? Не Меция ли?

— Точно, Меция. Ты чего там в уме таишь?

— Погоди-погоди. У тебя, значит, старший сынок Гай Ведий и дочурка Ведия. Так?

— Ну, так. Да говори-то толком, что там стряслось?! — вскричал бедный ветеран, не в силах усидеть на месте. Он то присаживался, то снова растягивался на траве, то садился опять.

— Кха! — значительно кашлянул молодой. — Так вот, Ведий, твоей землицы давно нет.

— Как так нет?

— А так так нет.

Все поняли, что молодой Фанний валяет дурака. Они улыбались и удивлялись про себя: как это он точно всё угадал? А Фанний продолжал глуми-ться:

— А так так нет. Два года назад, когда мы приехали туда, кто-то сказал твоей старухе, что ты погиб. Ну, сынок твой возьми и продай землю моему отцу.

— Ты чего врёшь! — вскричал Ведий, глаза его по-совиному округлились от гнева. — А ну, поклянись!

— Клянусь Меркурием! — молодой обиделся, положил руку на грудь, широко открыл невинные глаза.

Старый солдат, опешив, раскрыл рот. Остальные покатывались со смеху. Фанний виновато опустил голову, стал водить пальцем по земле:

— А перед тем, как уезжать, твоя Ведия, младшенькая, что-то частенько принялась стрелять в меня глазками, ну и, — не обижайся только, дело молодое, — мы с ней ночью… Эй, Ведий, ты что? Что с тобой?

— А-а-а-а!!! — страшно закричал солдат, протягивая руки с растопыренными пальцами к Фаннию. — Убью!

Все увидели, как из-под деревьев, теряя накидки, выскочили два обнажённых солдата; один убегал от другого к реке. Молодой был проворнее и вскоре быстро плыл подальше, уносимый течением.

Ветерана вернули, растолковали, что Фанний дурачился, шутил.

— Я тебе пошучу, щенок, — погрозил ветеран, когда молодой вернулся.

— Так ведь если не шутить, то и зверем завыть можно, — огрызнулся Фанний, плюнув в сторону. — Ты думаешь, мне не хочется поскорее деньги получить! А ты сидишь и дразнишь! Чем жить?! Денег нет! Ничего нет! Лучше к пиратам уйти или в разбойники в глухие леса! — он налил вина (кто-то успел раздобыть в соседней деревне), выпил, отвернулся от досады. Другой ветеран стал успокаивать, стыдить:

— Что за нытьё? Договорились же на сходке — ждём тридцать дней. Осталось немного. Терпи!

— Пока мы терпим, они (кивнул в сторону холма, где расположился легат с трибунами) мясо и яйца жрут, а потом сожрут и нас с потрохами! Дождутся, что мечи распечатаем…

— Ну, хватит! — прикрикнули на Фанния уже серьёзно, а сами с тревогой поглядывали вокруг; не было ещё такого, чтобы солдат угрожал своим военачальникам…

… Солнце давно перевалило зенит. Безветренный день. Зной. Тишина. Только у реки слышны сливающиеся в один сплошной гул голоса купающихся солдат. На вершине высокого берега, в тени каштанов, было хоть какое-то подобие прохлады и просматривалась дорога, ведущая к Риму. Здесь и расположились легат и военные трибуны легиона. Перед ними на чистом полотнище, вроде скатерти, — разная еда: мясо, рыба, фрукты, вино-град, вино.

Гай Понтий, военный трибун, начальник конницы, небольшого роста угрюмый человек лет тридцати пяти равнодушно наблюдал за солдатами. Военный трибун второй когорты Деций Мус, запрокинув голову, следил, как маленькое, крохотное облачко догоняло другое, чуть больше. «Догонит или нет? — гадал он. — Если догонит, легат что-нибудь сейчас скажет». Военный трибун был молод, ему едва минуло двадцать восемь лет. Простоватое лицо его вводило всех в заблуждение, это был сметливый и расчётливый человек. Ни разу на него не пала тень неудовольствия как солдат, так и полководцев.

Авл Копоний, седоватый легат, командир легиона, с пухлым женоподобным лицом и добродушным взглядом, отпил из маленького бокальчика вино. Подержал его во рту. Наслаждаясь вкусом, проглотил. Лениво осмотрел надоевший трапезный «стол». Наконец остановил свой выбор на большом персике. Неторопясь принялся его смаковать, откусывая небольшие кусочки. «Эх» — вздохнул он чуть позже, а Деций озадаченно нахмурился, пытаясь связать этот возглас с движением облачков (одно едва задело своим краем соседнее). Затем его брови приняли прежнее положение: «А ведь совпало, — подумал он, — зацепило слегка краем, а Копоний сказал «эх». Это не назовёшь высказыванием, но он и не промолчал. А говорят, что в приметы верить — чепуха». Деций искоса посмотрел на своего командира, снова сдвинул свои выгоревшие на солнце брови, — и так тоскливо, а тут ещё и он вздыхает. В дни безделья легат вызывал у него раздражение.

Остальные трибуны ещё не успели проявить себя ни в бою, ни в отстаивании прав своих солдат. Они были настолько невыразительны и бледны на фоне Деция и Понтия, что легат почти не обращал на них внимания.

Гай Понтий всё так же наблюдал за купающимися солдатами. Горячий воздух заметно дрожал за рекой, над деревьями, до самого горизонта.

Легат посмотрел на Понтия и невольно удивился, будто только сейчас узнал, что этот низкорослый человек служит в его легионе. Несмотря на свой маленький рост, Понтий обладал недюжинной силой. Его с трудом валили с ног два человека. Смекалка и изворотливость, осторожность и хитрость создали ему репутацию опытного и удачливого воина.

— Скажите же хоть что-нибудь, — потребовал, наконец, Копоний. — Вот ты, Понтий, о чём ты всё время думаешь? От тебя никогда не добьёшься лишнего слова. Всё думаешь, думаешь, думаешь… Вина не пьёшь, с женщинами не знаешься, деньги тебе не нужны, власть тебя не прельщает.

Копоний вопросительно смотрел на Понтия. Деций, предвкушая услышать нечто интересное, или увидеть, как выкрутится конник, не поднимая головы, из-под бровей бросил выжидающий взгляд на Гая. Но Понтий не оправдал его ожиданий, он ответил коротко:

— О мести, — и взялся за яблоко.

— Обстоятельный ответ, — сыронизировал легат.

Деций разочарованно вздохнул:

— Не хочешь рассказывать…

— Нет, почему же, — прервал его Понтий. — До сих пор не было случая, да никто и не спрашивал. Всё довольно обыденно.

— Вдобавок и обыденно, — улыбнулся Копоний.

Понтий не обратил на это внимания и спросил:

— Что значит для римлянина испугаться?

Трибуны удивлённо подняли брови, Деций невольно прыснул, но легат отнёсся к этому вопросу серьёзнее.

— Позор, — коротко ответил он.

— Да, — невозмутимо согласился Понтий. — В давние времена в войске за это совершали децимацию. Вот это чувство, чувство позора, чувство, будто я приговорён к смерти за страх, испуг, я ношу в себе до сих пор.

— И как давно? — голос легата на этот раз был мягок и снисходителен.

— С десяти лет.

— Понтий, расскажи-ка всё, что считаешь возможным и нужным, чтобы мы не задавали неприятных для тебя вопросов, — по-дружески попросил Деций.

Понтий, к удивлению легата и военного трибуна, вдруг выпил полную чашу вина.

— Вы удивлены? — спросил Понтий, тыльной стороной ладони отирая губы.

— Я выпил потому, что боюсь провалиться сквозь землю от стыда.

— Ну-ну, — ободрил его Копоний, — ведь это было давно.

— Да, это так, но… Видите ли, друзья, когда-то отец повёз нас — меня, мать и брата, — в Капую, понежиться под тамошним солнцем. Отправляясь обратно, отец с двумя слугами ехал верхом на лошадях, а третий раб был возничим нашей коляски. Когда мы удалились от Капуи на приличное рас-стояние, когда помощи ждать было неоткуда, на безлюдной дороге на нас напали грабители, возможно, пираты, рыщущие по побережью. Отец и двое слуг отстали, чтобы задержать разбойников, а нашему возничему отец приказал гнать во весь опор дальше. Раб, не имея возможности помочь отцу, — должен сказать вам, друзья, отец был добр с рабами и редко их наказывал, — так вот, раб всю дорогу плакал… Удивительно — раб с таким благородным сердцем… Да… Позже мать даровала ему свободу и стала его патроной… За нами была послана погоня. Вот тогда-то я и испугался. Испугался так, как никогда ещё не пугался. Но нам повезло, мы вскоре встретили пропретора и отряд всадников, направлявшихся в Брундизий через Неаполь. Они уничтожили всех наших преследователей. А когда мы вернулись к тому месту, где на нас напали, отец и двое рабов были мертвы, а разбойники скрылись. Я не мог смотреть в глаза ни матери, ни брату, ни солдатам, ни пропретору — никому… Приехав в Рим, я дал клятву Юпитеру Капитолийскому, что не познаю в жизни ни одного удовольствия, ни одной радости, кроме радости победы, пока не отомщу за смерть отца и свой страх. Вот и всё.

— Ты слишком строг к себе, мой друг. Ведь ты тогда был мальчишкой. А я никогда ещё не видел, чтобы ты струсил.

— Но я был римлянин! — воскликнул Понтий. — Я поклялся, что своими руками приволоку хотя бы одного негодяя на Капитолий, к храму Юпитера, удушу его у Тарпеи, сброшу вниз и по Гемонийской лестнице крюком стащу его к Тибру. Но мне уже сорок, а я не смог поймать ни одного негодяя. Юпитер не слышит меня.

Деций поднял руку и полушутя, полусерьёзно провозгласил:

— Гай Понтий! Клянусь Геркулесом, я уйду в добровольное изгнание на год в самую отдалённую провинцию, если не помогу тебе в том, в чём ты поклялся Юпитеру Капитолийскому!

— Грустная история, — вздохнул Копоний.

И тут словно кто-то искру бросил в сухую солому — трибуны враз заговорили:

— Вся Италия полна проходимцев. Власть сильна только якобы, и обуздать бродяг некому.

— Вот-вот, а Марию остаётся только пожинать лавры.

— Да, Метелл стар, Катул обабился…

— Достойные люди в Риме есть, друзья мои, — вяло возразил Копоний. — Они скоро заявят о себе.

— Кто же эти достойные люди? — спросил один из трибунов с нескрываемой насмешкой. — Антоний? Марцелл? Или, может быть, Меммий?

Копоний ничего не ответил. Не хотелось ему вступать в спор с молодыми. Деций, воодушевляясь, заявил:

— Я бы охотно отдал голос тебе, Копоний.

— Терпеть не могу политику, — сморщил свой мягкий нос легат. — Я однажды согласился на должность претора в Цизальпинской Галлии, да и то — после долгих уговоров друзей. Больше не хочу. Моё дело — вести солдат в бой. Без войны я — рухлядь.

— А я бы отдал свой голос Корнелию Сулле, — сказал трибун, с которым Копоний не захотел вступать в спор.

— Сулла? — возмущённо возразил Понтий. — Ему и до эдила далеко.

— Да, но увести Югурту из-под самого носа Мария, это кое-что да значит. Кто из римлян надеялся на скорый исход той войны? Ведь в этом африканце проглядывал второй Ганнибал! А Сулла…

— Да замолчишь ты, наконец, или нет! — раздражённо оборвал его Понтий. — Корнелию выпала всего лишь редкая удача. Видел я Суллу в деле! Он туп и бестолков. Попомни моё слово, Аттий, Марий ещё покажет себя.

— От Мария осталась одна труха! — сердито воскликнул молодой Аттий.

— Что ты понимаешь, сосунок! — глаза Понтия сверкнули.

Аттий сделал было движение, чтобы встать и схватиться с Понтием, но Копоний властно осёк обоих, от его женоподобности не осталось и следа:

— Замолчите оба, пока я вас не разжаловал в солдаты! Прекратите дрязги!

Понтий и Аттий отвернулись друг от друга.

— Завтра в Риме праздник, а солдатам жалованье всё ещё не выплачено, — нейтральным тоном проговорил легат. — Всё меняется… Новые порядки… Не было бы бунта среди солдат — и то ладно… (Посмотрел на купающихся солдат)… Сейчас бы в термы…

— Да-а, — мечтательно протянул Понтий; он быстро успокоился, продолжая беседу как ни в чём не бывало: — Сначала в горячую воду, чтобы тело размякло, потом в парильню, а затем в холодную…

— Наоборот, Понтий, наоборот — сначала в парильню… А ещё лучше — сразу в холодную, — Копоний снова устремил взгляд к купающимся солдатам. — Как они…

Вдали, на дороге, показалась повозка с одним возницей. Недолго спустя звук колёс послышался со стороны лагеря, и вскоре к ним присоединился ещё один человек, центурион из когорты Деция. Он ездил в соседнюю деревню, там умирала его сестра.

Копоний вопросительно посмотрел на центуриона. Лысеющий сотник молча, сердито налил вина. Выпил. Наконец, взглянул на Копония.

— Всё, — коротко сказал он.

3

… Женщина была ещё не старая, но измученная жестокой болезнью; эта болезнь превратила её в живую развалину.

Муж её служил простым солдатом у Мария в Африканской войне, где и был убит в числе немногих, оставив после себя двух сыновей и захудалое хозяйство. Сыновья сейчас стояли у входа в убогий домишко с дядей (братом умирающей) и скорбными жителями, в большинстве стариками; село заметно опустело после военной реформы Мария, проведённой им пять лет назад во время его первого консульства.

Ржавые петли двери жалобно скрипнули. Дверь приоткрылась, из дома вышел бочком, виновато, местный врачеватель.

— Вас зовёт, — сказал он сыновьям умирающей.

Братья вошли в дом. В нос ударил затхлый запах долгой постели. В доме — полумрак, почерневшие доски пола, низкий потолок, грязные стены с облупившейся штукатуркой — истинный склеп.

Лицо матери, освещаемое тусклым светом через слюдяные окошечки, стало страшным, худым, остроносым, глаза ввалились, жизнь в них едва теплилась; сухие, костлявые руки, вздрагивая, лежали на груди.

Младший, лет десяти, побоялся подходить к постели, сел на лавку у окна. Мать поняла его страх, по её щеке поползла мутная, последняя невыплаканная слеза — ей было больно видеть это.

— Слушайте меня, сыны мои, — она говорила хриплым шёпотом, делая частые остановки. — Скоро я предстану перед Хароном в царстве теней… Ох, как больно в груди… Как хочется жить… — умирающая умолкла, переводя дыхание. Не глазами — глазницами оглядела сыновей. Старший, двадцати лет, с вихрастой, как у отца, головой, нахмурив брови, молча и угрюмо слушал мать, сидя на постели в её ногах. Младший, белокурый и голубоглазый, — в неё, — глотая слёзы, внимал её словам. Они долетали до него словно издалека, эхом отдаваясь в ушах и голове..

Она слабо улыбнулась:

— Не плачь, мой дорогой Луций. Ты хоть и маленький, но римлянин. Зажми на время слёзы в кулак. Не плачь, своими слезами ты причиняешь мне боль.

Мальчик продолжал всхлипывать. Старший, вполоборота, мрачно и строго произнёс:

— Сказано тебе — не плачь.

Мать слабо похлопала сухой пожелтевшей рукой по его сильным, привыкшим к работе ладоням:

— Не надо ругать его, дорогой мой Тит… А ты иди-ка ко мне, милый Луций…

Мальчик с рыданием бросился к постели, упал на колени и спрятал лицо в потёртое, истрёпанное одеяло.

Мать посуровела.

— Ладно. Не утешать я вас позвала. Слушайте меня… Деревня наша пустеет. Молодые уходят искать счастья в Рим… А что же ещё делать, если патриции скупают наши земли, напуская на них рабов?.. Куда уж тут нам угнаться за ними… Мы сами и сеем, и копаем, и убираем. Наш хлеб дороже, их — дешевле. Вот и уходят люди… Идите-ка и вы в город. Там, на улице Югарий, найдёте Луция Апулея Сатурнина… Ты помнишь его, Тит? Он живёт на улице Югарий, это на Палатине…

— Да, мама, помню… Он наш дядя.

— Да, он должен вам помочь. Кроме него у вас никого нет, а мой брат вам не помощь… Беритесь за всё, что вам ни предложат, служите кому угодно, но помните, — она неожиданно возвысила голос, — ни за какие деньги не становитесь клиентами Гая Мария, да поглотят его боги преисподней… Он и только он виноват в наших несчастьях. Это его закон сманил вашего отца на войну и убил его, это его закон уничтожает нашу деревню, из-за него нашу землю прибирают к рукам патриции и работать на ней скоро станет некому, кроме рабов… Обходите Мария десятой дорогой, он погубит и Рим, и вас. Если же вы ослушаетесь меня, помните! — она сверкнула глазами — они ста-ли удивительно живыми, — я прокляну вас даже из могилы…

Я умираю, дорогие мои. Вы остаётесь одни. Заботься о брате, дорогой мой Тит, защищай его. Будьте всегда и во всём вместе. Сторонитесь клеветников и лентяев и ненавидьте патрициев… Наклонитесь ко мне, я поцелую вас на прощание.

Братья опустили к губам матери лица. Она ещё прошептала: — Дом и землю продавайте поскорее. Не торгуйтесь…

Дыхание её стало тяжёлым и надрывным, воздух свистел в тощей груди, глаза закатились. Тит и Луций едва разобрали её последние слова:

— Ne longe vos Jupiter absit.*

На лице умершей появилась улыбка облегчения: не жжёт больше в груди, не горит огнём голова; тишина и покой, только тишина и покой.

Тит вложил в руку матери монету, чтобы она могла заплатить Харону, маленький Луций тоненько завыл и выбежал из дома…

* * *