… Луций то и дело отставал. То погонится за бабочкой, то замрёт пе-ред юркнувшей в траве ящерицей, то, увидя зайца, порскнувшего через до-рогу, бежит за ним по склону холма. Казалось, вчерашняя смерть матери слишком быстро изгладилась в его памяти. Нет, он хорошо это помнил, внутри что-то щемило и больно сжимало, но он и не мог он сопротивляться естественному жизнетворному чувству, охватившему его на пути в Рим. Титу приходилось то окриком, то за руку возвращать брата на дорогу, но уже через минуту-другую Луций куда-то мчался, и старший брат, слегка горбясь, широким медленным шагом, собирая колючки на полы неподпоя-санной серой туники (знака траура), снова шёл за братом. Он был хмур и молчалив, войлочная шляпа с опущенными полями прикрывала простоватое лицо с выражением то ли грусти, то ли раздражения. Луций, напротив, был оживлён и весел. Его поведение, казалось, говорило: «Я свободен, как птица, я могу пойти куда угодно, и никто мне этого не запретит». Хотя смерть ещё не забылась, новая жизнь властно вступала в свои права.
Наконец, набегавшись и устав, Луций взмолился:
— Ти-ит, давай искупа-аемся. Жарко очень.
Тит остановился раздумывая. Солнце палило нещадно, а справа, сов-сем рядом, нёс свои воды Тибр.
— Ладно, искупаемся.
… Едва они снова вышли на дорогу, со стороны рощи Лаверны, при-мыкавшей к Риму с северо-востока, показался всадник на муле. Когда он подъехал ближе, Тит хорошо разглядел его: одет в тунику и тогу с широкой пурпурной каймой, как одевались только высшие должностные лица — кон-сулы и сенаторы; неопределённого возраста (то ли двадцать пять, то ли все сорок), в глазах — озорство и лукавство. Копыта мула, обутые в войлочные кальцеи, ступали по земле почти бесшумно. Тит удивился — будто крадётся и не хочет, чтобы его обнаружили.
Присоединившись к братьям, незнакомец назвал себя Марком Антони-ем и похвастал, что он один из самых известных ораторов Италии. Тит с со-мнением покосился на плутоватого всадника. Если сенатор — почему без свиты, один? Откуда на пустынной дороге? Но спросить он не решился, мало ли зачем, куда и откуда мог ехать человек столь высокого положения.
Между тем Антоний принялся выпытывать у братьев, бывали ли они в Риме раньше, кого знают и зачем едут. Тит рассказал всё как есть, думая, что такой знакомый, если он действительно сенатор, может пригодиться им в будущем.
— Бедняжка, — сказал путник, обращаясь к Луцию. — Садись-ка на моего мула. До Рима, правда, рукой подать, но ноги лучше беречь для будущих походов. Ты же хочешь стать великим полководцем? — он с шутливой грозностью нахмурился: — Брать приступом города, командовать легиона-ми, армиями?
Луций ответил, что хочет. Когда Тит усадил брата впереди Антония, тот спросил:
— А читать и писать вы умеете?
Тит удивился странному вопросу.
— Нам некогда было учиться этому. Мы работали.
— О-о-о, — протянул Антоний, — чтобы жить в Риме в достатке, нужно обя-зательно быть образованным. А для этого лучшего учителя, чем я, вам не сыскать, — добавил он со странной радостью и, оглянувшись назад (дорога была всё так же пустынна), уже серьёзно спросил: — Ну, а деньги у вас есть?
— Есть, шесть тысяч денариев, — гордо ответил Луций, надеясь удивить но-вого знакомого познаниями в числах (он не знал, много это или мало; он слышал, как тот, кто купил их дом и землю, называл эту сумму).
— Вот и отлично, — снова с радостью воскликнул Антоний. — За две тысячи денариев я сейчас же, по пути, научу вас первым римским буквам.
Тит засомневался, уж что-то великоватая сумма выходит. Антоний за-метил его колебания и сделал равнодушный вид:
— Впрочем, мы скоро увидимся, так что спешить с уроками и оплатой, я полагаю, не стоит.
Луций умоляюще смотрел на брата. Ему нравился новый знакомый, к тому же он хотел хоть чему-нибудь научиться, прежде чем попадёт в Рим. И Тит сдался. Тщательно отсчитав деньги, он всё же не без колебаний отдал их Антонию.
Спрятав деньги, тот достал из дорожной сумки восковые дощечки, стило, и быстро, скороговоркой принялся что-то объяснять Луцию. От вол-нения мальчик ничего не понимал и не запоминал и только согласно кивал головой, если Антоний спрашивал, понял ли он.
Когда вдали показались окраины и дорогу стали заполнять другие пут-ники, направлявшиеся в Рим, Антоний вдруг сложил дощечки и сказал:
— Ну, друзья мои, здесь я вынужден расстаться с вами. Мне нужно ещё кое-куда заехать.
Ссадив Луция, он весело улыбнулся, небрежно помахал рукой и поска-кал обратно.
— Странно, — пробормотал Тит, наблюдая, как всадник удаляется. Смут-ное чувство, что его надули, закралось в душу…
В Рим они вошли через северные, Коллинские, или Квиринальские во-рота. Их встретили грязные, неухоженные, кривые и узкие улочки, из кото-рых простой люд, принарядившись, с весельем и шутками направлялся к це-нтру Рима.
Тит принялся расспрашивать, что случилось и куда все спешат.
— Сегодня два праздника, — отвечали ему. — Священные Капратинские но-ны и праздник Поплифугий. Это объявил недавно верховный понтифик.
Тит знал эти праздники. Первый был посвящён вознёсшемуся к богам Ромулу-Квирину, основателю Рима, второй — в честь спасения римлян в прошлом от латинян. Отмечая первый праздник, римляне, в основном арис-тократы и всадники, отправлялись за город, где в тени мирт и фиг, кашта-нов и тополей угощали друзей и жён (а многие — и чужих жён) изысканны-ми блюдами и винами. Второй праздник отмечался на Армилюстре, Площа-ди оружия, на Авентинском холме, неподалёку от юго-западных, Тригел-линских ворот. Здесь понтифики и жрецы-фламины во главе с царём свя-щеннодействий приносили в жертву животных и освящали римское оружие.
Чем дальше братья поднимались вверх по Квириналу, тем больше уве-личивался людской поток, улицы становились шире, дома добротней и бога-че, веселье разнузданней. Щёголи и франты, одевшие по такому случаю соккулы, тонкие изящные сандалии, лучшие туники, тоги и ангустиклавы, со слащаво-степенным достоинством шествовали с женскими платьями раз-ных покроев и цветов: пеплумами, столами, паллами. Юноши-ухажёры за-искивающе держали пёстрые зонты над головками молоденьких прелестниц, защищая их от палящего солнца, зависшего над городом. Каждый соперни-чал друг с другом в любезностях и комплиментах.
— О нет, Азиний, — говорил один щёголь, — твоё сравнение Корнелии с ни-мфой слишком бледно. В нём нет поэзии, сапфической поэзии или поэзии Анакреонта… С Дианой, да-да, с Дианой меткорукой должно сравнивать Корнелию, прекрасную Корнелию…
В их речь врывался грубый голос простолюдин или солдат-ветеранов:
— Эй, милашка, смотри носиком небо не поцарапай, так задрала его!
Щёголи надменно отворачивались, спешили уйти. Им вслед хохотали.
Художники и сенаторы, цирюльники и куртизанки, актёры и вольноот-пущенники — все что-то говорили друг другу, распевали шутливые неприс-тойные песенки; участники недавних битв с германцами пели боевые рим-ские песни. Торговцы открывали лавки, выставляли лучшие вина, колбасы, окорока. По всему городу пахло варёным, жареным, тушёным…
Луций с любопытством посматривал по сторонам. Все его чувства сме-шались. В деревне всё было просто: природа, река, пять десятков одинако-вых одноэтажных домов, жители наперечёт и однообразная жизнь — упор-ный труд в поле или на винограднике, перемежавшийся сельскими праздни-ками — сева и сбора урожая; и частыми драками с мальчишками. Здесь же — высокие красивые дома в два-три этажа, тысячеголосый и разноязыкий гул — латынь, греческий, кельтский, иберийский, — великолепные наряды горо-жан мешали воспринять город весь сразу, целиком, со всей его жизнью и мелочами, чтобы понять его. Вместе с тем его прежняя жизнь, полунищее существование начинали казаться ему чем-то до слёз обидным и ложным. Его начинали злить беспечные откормленные лица.
Ничего не евши с утра, Луций сердито пошмыгивал носом и погляды-вал на брата, мол, давай чего-нибудь купим поесть, но Тит не спешил рас-ставаться с оставшимися деньгами и упорно продолжал идти вперёд вместе с людским потоком, стараясь, чтобы Луций не потерялся.
Когда они проходили Аргилет, богатый квартал на северо-восточном склоне Капитолийского холма, их едва не затоптали, Тит еле вырвал брата из толчеи. Выбравшись из давки, они попали на Форум. Огромная площадь, окружённая множеством храмов, базилик и статуй, украшенная мрамором и золотом, поражала своими размерами и великолепием. Луций даже забыл о голоде, стал вырывать свою руку из руки брата, чтобы получше рассмотреть всю площадь, заполненную морем людей. Но Тит держал его крепко.
Миновав Форум, они вышли, наконец, на улицу Югарий, где людской водоворот вновь подхватил их. Прижимаясь к стенам домов, Тит безуспеш-но пытался узнать, где находится дом Апулея Сатурнина.
— Какой Апулей? Какой Сатурнин? — смеялись вокруг. — Сегодня все дома открыты друг для друга! Входи в любой — и будешь сыт и пьян!
Тит отмахивался от шутников и продолжал расспросы.
Дальше по улице несколько бойких рабынь осыпали прохожих шуточ-ками и непристойными остротами. Римляне относились к этому благосклон-но, а некоторые даже вторили им, стараясь не отстать по колкости. Как то-лько Тит спросил у них о доме Сатурнина, рабыни набросились на него.
— Ой, подружки, смотрите, какой красавчик! — вскричала одна из них, че-рнявая, с разгорячённым лицом.
— Совсем созрел уже! — ответила другая под смех прохожих.
Все сразу заголосили:
— Ой, а какой грязный! Эй, дружок-полбоед, идём-ка с нами в термы, в лаконик, мы тебя попарим, вымоем, натрём душистым маслом, тебе даже рабы-умастители не понадобятся!
— А как мы любить тебя будем!
— А может, ты от грязи стал неспособный? Кто это рядом с тобой? Ему уже есть десять лет? С ним тоже было бы интересно, у нас есть и для него десятилетние девчушки!
— Эй, куда же ты? Ты что, действительно неспособный? Погоди же! Стой!
Тит старался не обращать внимания на их колкости, но хотя ему, вос-питанному в традициях древнего целомудрия, до неприличия было противно слушать их, всё же девичьи голоса невольно будоражили молодую кровь. Он смутился, покраснел, едва не бросился бежать.
— Почему они смеются над нами? — ещё больше рассердился Луций.
— Обычай такой.
— Плохой обычай — насмехаться.
Вдруг кто-то рядом, чуть постарше Луция, крикнул ему:
— Эй, соплячёк, подбери сопли, запутаешься!
Луций оглянулся и увидел разодетого мальчишку с наглой улыбкой. Он не выдержал, вырвался из рук Тита и бросился на обидчика. Пока их разни-мали, Луций успел расквасить тому нос, разбить губу, заехать по уху и в са-мую переносицу (деревня научила).
— Выпутывайся сам из кровавых соплей! — кричал Луций, порываясь доба-вить ещё.
Тит испугался, схватил Луция за руку, затерялся в толпе.
В конце концов, кто-то из сердобольных людей, видя неподпоясанную тунику Тита, прогнал рабынь в другое место и провёл братьев до самого до-ма их дяди. Когда Тит, мельком поблагодарив за доброе дело, хотел уже во-йти в дом (двери в домах народных трибунов всегда были открыты), по всей улице громом пронеслось троекратное:
— Слава! Слава! Слава! — и дальше посыпались здравицы: — Слава побе-дителю Югурты! Да здравствует Гай Марий! Да здравствует третий основа-тель Рима! Слава победителю кимвров!
Тит и Луций, помня наставление матери, с интересом вытянули лица в ту сторону, куда смотрели все.
От Форума по улице гордо шагали двадцать четыре ликтора, почётная консульская стража, в белоснежных одеяниях, с опущенными перед наро-дом пучками ивовых прутьев, фасциями. За ними, в латиклавах и плащах-трабеях с широкой пурпурной каймой, шли два консула — Гай Марий и Лу-ций Валерий Флакк. От быстрой ходьбы развевающиеся плащи создавали впечатление, что Марий и Валерий не идут, а летят. Красные сапоги-мул-леи на высоких каблуках ярко и контрастно выделялись, горели на фоне бе-лоснежных одежд.
Давая дорогу, народ расступался перед консулами за много шагов впе-рёд живым коридором.
Гай Марий сдержанно улыбался, он не любил толпу. Приветствуя со-граждан и не желая обидеть товарища по консульству, Марий указывал на Валерия, призывая римлян должно приветствовать и его.
— Консулу Валерию Флакку слава! — взорвалась толпа на его призыв.
«Наверное, недаром этого человека шесть раз избирали консулом, раз его так любит народ» — подумал Тит, разглядывая пятидесятисемилетнего великана, но в толпе, совсем рядом, будто в ответ на его мысли, кто-то ска-зал своему соседу:
— Мало ему шести, он ещё и седьмого консульства думает домогаться, а вдобавок к этому ещё и цензорства. Тит заметил коренастого русоволосого римлянина с короткой шеей и серыми, с зелёным оттенком, почти волчьими глазами. Его спутник, худой, болезненного вида старик в тон ему ответил:
— Разве он победитель Югурты? Всей Италии известно, что строптивого ну-мидийца захватил Корнелий Сулла.
Они заметили, что их слушает Тит, примолкли, и собрались было идти дальше, но к ним откуда-то из толпы пробился третий, и они вынуждены были задержаться.
— Красс! Агенобарб! Да хранят вас боги!
— Привет и тебе, любимец Венеры Луций Юлий! — ответили оба на привет-ствие.
Тит посмотрел на третьего. Имя, гордая осанка, взгляд, полный дос-тоинства и высокомерия, тога из тонкой отборной шерсти — всё говорило о том, что он принадлежал к богатому и знатному патрицианскому роду.
— Уйдём отсюда, — предложил Агенобарб. — Здесь что-то дурно запахло де-ревенским навозом.
При его словах все трое, а вместе с ними и Тит, повернули головы к приближающемуся Гаю Марию, сопровождаемому морем своих сторонни-ков и почитателей. Тита глубоко задели и обидели слова Агенобарба, — раз-ве деревенские — не люди?
Удалиться троим собеседникам не удалось и на этот раз. Расступаясь, толпа прижала всех троих к стене дома Сатурнина.
— Вот чем расплачивается Рим за поддержку Мария Юлиями, — сказал с укоризной Юлию Лициний Красс. — Плебеи властвуют от Лузитании до Азии, а мы лишь исполняем их приказы.
— Не тебе меня совестить, — надменно ответил Луций Юлий. — Богатство не значит знатность.
Лициний побагровел, вспыхнул от гнева, он понял намёк Юлия: род Лициниев принадлежал к плебейским. Юлий усмехнулся в ответ на реакцию Красса:
— К тому же я не чувствую за собой никакой вины. Все прекрасно знают, что я не участвовал в выдвижении Мария и всегда порицал Секста и Гая Юлиев за их поддержку Мария. Если уж кого и приходится винить прежде всего, так это Цецилия Метелла. Он виноват в славе и могуществе этого… (хотел сказать — плебея)… Мария; не нужно было доверять ему должность легата. В отличие от Метелла, Сципион был гораздо прозорливее.
— Теперь мало перечислять чьи-то ошибки, мало порицать слепцов, нужно бороться с врагами всеми средствами и вновь привести плебеев к послуша-нию, — сердито возразил Агенобарб и, заметив, что Тит продолжает их вни-мательно слушать, дал знак своим товарищам умолкнуть. Презрительно окинув Тита, трое собеседников удалились. Но своей беседой они невольно вызвали у него симпатию к Гаю Марию.
Тем временем консулы прошли, и толпа вновь хлынула к Авентину, сворачивая с Югария на Священную дорогу.
Тит на время забыл о разговоре трёх римлян и постучал медным коль-цом по открытой двери. К ним вышел старик-раб, чистый, ухоженный, сы-тый; добродушно собрал морщинки у глаз:
— Вам чего?
Тит понял, что рабам в этом доме живётся неплохо.
— Я хочу видеть Луция Апулея Сатурнина.
— Сегодня праздник, ты разве не знаешь? — старик взглянул на войлочную шляпу Тита, на его траурную серую тунику, и лицо его прояснилось: — Ага, я, кажется, понял. Ты не из Рима, к тому же — в трауре, откуда же тебе знать о празднике.
— Я узнал, но слишком поздно, — буркнул Тит. — Понтифик у нас не быва-ет.
— Хозяин на Армилюстре, но вряд ли ты сможешь сейчас с ним говорить. Кто вы? Откуда? Зачем вам мой хозяин?
— Он наш дядя.
— Что же вы сразу не сказали? — рассердился старик. — Заходите, я доложу госпоже Эмилии. Она добрая женщина и наверняка примет вас хорошо.
Через минуту к ним вышла сама Эмилия, тридцатилетняя матрона с гу-стыми каштановыми волосами, в красивом платье из тонкого виссона и про-сторной бледно-розовой столе. В глазах её лучилась радость, приятная улы-бка сразу расположила к ней Тита и Луция.
— Заходите же! — воскликнула она, пожимая руку Титу и целуя мальчика.
Луций смутился. Даже мать, любившая его больше, чем Тита, никог-да не целовала его. Он вытер ладошкой щеку и улыбнулся. Эмилия звонко и весело рассмеялась, взъерошила ему волосы.
— Ноэмон, — обратилась она к старику, — распорядись, чтобы подавали еду. Мои племянники проголодались с дороги.
— Ну, мои дорогие, — улыбнулась она снова, — идёмте со мной, и за завт-раком расскажете, как вы и что вы.
Она взяла их под руки и повела за собой. Напряжение братьев улетучи-лось, они быстро пришли в себя, расслабились, доброта Эмилии покорила их.
Оглядев наверху их невзрачную одежду, заштопанную грубыми латка-ми, она вышла из комнаты. Ноэмон был уже здесь.
— Вот тебе деньги, — Эмилия высыпала ему в руку горсть серебряных мо-нет, — пошли кого-нибудь в лавку, или нет, лучше сходи сам, купи хоро-шей ткани и найми портного. С портным я расплачусь сама.
Когда она вернулась, братья рассказали о смерти матери, о её напутст-венных словах, о том, что продали землю и дом и что теперь им идти неку-да. Выслушав их горе, Эмилия немного поплакала, сочувственно улыбну-лась:
— Что поделаешь, мои дорогие, бессмертны только боги. Ничего уже изме-нить нельзя, нужно устраивать свою жизнь, а мы обязательно поможем вам.
Затем Луций похвастал, что по пути в Рим они познакомились со зна-менитым ритором и сенатором Марком Антонием, и что он учил его некото-рым буквам.
Расспросив племянников, где они встретили своего спутника и откуда он появился, Эмилия невольно рассмеялась:
— Тот человек, который назвал себя Марком Антонием, — плут, мошенник и вор. Разве вы не знали, что роща Лаверны, откуда он появился, посвяще-на покровительнице этих самых воров и мошенников? Они часто ищут там убежище от суда и наказания.
Лицо Тита стало пунцовым, ему было стыдно, что его, уже взрослого человека, так просто надули.
— А знаменитый Антоний, — продолжала Эмилия, — насколько мне извест-но, уехал вчера вечером на свою тускульскую виллу. Но… может быть, ещё не поздно поправить беду. — И вновь её лицо осветилось улыбкой: — Я вас ненадолго оставлю. Увидимся позже.
Эмилию сменил Ноэмон. Старик, радующийся весёлости и доброте гос-пожи, подмигнул братьям.
— Пожалуйте в эту комнату.
В соседней комнате братьев ждали два раба с серебряными тазами, на-полненными водой, и кувшинами. В комнате приятно пахло.
Когда рабы принялись мылить и мыть им ноги, Луций от смущения за-жмурил глаза: ему, сельскому бедняку!.. Тит, напротив, подставлял то од-ну ногу, то другую, и показывал, где нужно вымыть получше.
Потом Ноэмон провёл их в экседру, столовую. Луций увидел застав-ленный едой стол и не поверил своим глазам: тушёное мясо с овощами, ры-ба, яйца, колбасы, окорока, фрукты, виноград, вино — он никогда не ви-дел столько еды сразу. Полулёжа он есть не смог. Тит же и здесь освоился очень быстро и возлежал, как заправский аристократ. Утолив первую волну голода, он облизал пальцы, сделал глубокий выдох и, размышляя о чём-то своём, пробормотал:
— А ведь наш дядя — народный трибун, и близок, конечно, к консулам… Гм… К консулам, первейшим людям в стране… Гм…
— Что-что? — переспросил Луций набитым ртом.
Тит сквозь туман своих мыслей взглянул на брата:
— Нет, ничего.
От сытной еды Луций размяк, глаза его стали слипаться. Он прилёг и уснул, изредка по-детски всхлипывая.
4
Турпилий, маленький и сухонький, но подвижный, живой и бодрый человечек, рано утром возвращался с виноградника. Он весь так и сиял от удовольствия. В руке он нёс корзинку, полную чёрного винограда. У дома его встретил вольноотпущенник, такой же старый, как и он сам.
Турпилий уже десять лет как даровал многим своим рабам свободу. Для всех аристократов, а он и сам принадлежал к древнему патрицианскому роду, старичок казался странным: покупал рабов и через какое-то время, присмотревшись к ним, подписывал некоторым освобождение. Старик не отвечал на колкости и только посмеивался. Но если кто-нибудь хотя бы раз бывал у него в одной из загородных вилл, то прекращал свои насмешки. Турпилий создавал божественные сады, его пшеница была одной из самых лучших, виноград давал самые большие урожаи. Ответственную работу: обрезку винограда, деревьев, кустарников он выполнял сам, обучая этому и своего двадцатилетнего сына. Вольноотпущенники, — все они пожелали ос-таться у него, — делали тяжёлую работу: копали, сеяли, убирали, но и это проходило под неусыпным контролем либо самого Турпилия, либо его сына, либо двух-трёх давних работников, которые знали в этом толк. Рабы выпол-няли самую грязную работу.
Поучиться, или за советом, приходили к нему не только жители близлежащих сёл, но приезжали и из дальних концов Италии. Сенаторы и всадники, покупавшие земли и строившие виллы, не обходились без его советов по разбивке сада или благоустройству земли. С них он брал за это не малые деньги. Богатство его росло вместе с любовью к нему местных жите-лей. Мало кто знал, сколько у него земли, скота и лошадей.
— Нн-у, Мена, что скажешь? А? Какие поросята! Ты только посмотри! — весело заговорил он, обращаясь к вольноотпущеннику и вытаскивая из кор-зины огромную гроздь винограда. — Ты посмотри! Их нельзя перевозить, они же друг друга подавят. Да что там друг друга! Их порознь поклади — и сок сам будет вытекать под их тяжестью.
Мена, высокий, плотный и сильный, расплылся в доброй улыбке:
— Да, хозяин. Твоими руками сам Дионис… того…
Старик не нашёл подходящего слова, вместо этого он проделал руками какие-то неопределённые движения.
Турпилий вскинул брови, поднял маленький палец:
— Бахус, дружище, Бахус!
Мена преданно, почти влюблённо смотрел на Турпилия, его глаза го-ворили: если бы все римляне были такие…
— Ты сотворил божественный сад, хозяин, — сказал он.
— Что ж, земля труд любит. Учись доброму, а худое и само придёт.
Они уселись на деревянных ступеньках крыльца, наслаждаясь виногра-дом. В доме прислуга уже гремела посудой.
Было раннее утро. Солнце ещё не встало, но природа оживала. Чистый и прозрачный воздух был неподвижен, ни одна ветка не колыхнётся от вет-ра. В тишине было слышно, как жужжали пчёлы, перелетая с цветка на цве-ток, и, садясь, умолкали. Под крышей и высоко в воздухе пронзительно кричали ласточки и стрижи, выделывая в полёте пируэты — круто падая к земле и взмывая вверх. Осторожные, независимые воробьи прыгали по бо-льшому чистому двору и аллее, ведущей от дома к главной дороге. С двух её сторон факелами вздымались вверх тополя и платаны.
Большой двухэтажный дом был окружён по периметру пышным цвет-ником и дальше, — плотной стеной, — кустами высокой пахучей сирени; да-же теперь, в разгар лета, когда цветки давно отцвели и опали, кусты нас-тойчиво благоухали. Фасадная стена с крытой верандой на втором этаже бы-ла закрыта декоративной вьющейся зеленью, тянувшейся ещё выше — на красную черепичную крышу.
Когда солнце взошло и поднялось над кустами сирени, цветы разом вспыхнули радужным огнём.
Вдали, на лугах, мычали коровы, ржали кони.
Глядя на рукотворный мир богов, Мена едва не прослезился.
Съев гроздь, Турпилий бросил её скелет в стоящую у крыльца пустую высокую корзину. Поднялся.
— А что Антоний, спит ещё?
— Спит, — ответил слуга так, будто если бы его спросили об этом же в пол-день, он ответил то же самое.
Турпилий уловил намёк.
— Да, — вздохнул он, — римляне уже не те, что раньше.
Со стороны аллеи послышались голоса. Турпилий оживился:
— А вот и наши работнички.
К дому подошли человек десять, с косами на плечах. Среди них был и сын Турпилия Тит. Рослый, широкий в кости и плечах, он был едва ли не вдвое выше отца. Тит был чем-то недоволен. Выразительное загорелое лицо было мрачно.
— Что скажешь, сын? — спросил Турпилий.
— Зря косили, — буркнул Тит, опуская косу. Опёрся одной рукой о чере-нок, быстро смахнул другой рукой пот со лба и положил её сверху правой.
— Это почему же зря? — вскинул брови Турпилий.
— А так — зря. С росой косили.
— Ну и что?
— А ну как зерно попреет.
— До сих пор не прело. Что ж теперь попреет?
— Пшеница густо уродила. Колос очень хорош. За модий такой пшеницы можно брать не один, а все два денария. Жалко будет, коли пропадёт.
Турпилий опустил голову, пожевал губами, подумал.
— Два раза провеем. Мало будет — ещё провеем.
— А солнце на что? — опять буркнул Тит. — Зря руками махать?
Турпилий хотел одёрнуть сына, но тот уже зашагал за дом, к хозяйст-венным постройкам. За ним потянулись остальные.
Турпилий, в крестьянской одежде, стоял посреди дворика, молча смо-трел вслед, в глубине души радуясь за сына — толк будет из него.
— А ведь он, сдаётся мне, прав, — осторожно сказал Мена.
Турпилий посмотрел на слугу:
— Пожалуй.
— Доброе утро! Розовоперстая Эос уж обняла все равнины!
Турпилий и Мена подняли головы. На открытой веранде второго этажа стоял Антоний, высокий, моложавый, с крепкой шеей и выпяченной гру-дью. На нём была лишь белоснежная туника. Он улыбался.
Турпилий лукаво сощурил глаз:
— Что так раненько? Спал бы ещё. Подушек мне не жалко, а до вечера о-ой как далеко.
Антоний ещё шире улыбнулся:
— Да, ты прав, Турпилий. Мы там, в Риме, все испорчены и изнежены. Но что делать? Все мы склонны к порокам.
— Как спалось-жилось в доме труженика?
— В Риме я так не сплю. Крепко и сладко.
Турпилий кивнул маленькой головой:
— Я рад, рад. А мы всё в трудах да в трудах… Ну, что ж, умоемся, перео-денемся и — завтракать.
После завтрака к дому подали коляску, запряжённую двумя белыми же-ребцами. Турпилий отдал последние распоряжения, и коляска медленно по-катила по аллее. Ехали без слуг, Турпилий правил сам.
Он стал расспрашивать Антония о его вилле (Антоний купил её недавно у некоего Коссуция за шестьдесят тысяч денариев; у Коссуция родилась дочь, нужны были деньги). Антоний рассказал, как они поладили.
— Не дорого ли взял Коссуций? — спросил он.
— Что ж говорить, не видя товара? Посмотрим, — уклончиво ответил Тур-пилий, но Антоний по реакции старика понял, что сделка была выгодной. Потом старик стал расспрашивать Антония о жизни в Риме (он не был там больше года), о жене, о детях.
— Сыновьями я доволен, Сцевола их хвалит. А Юлию ты увидишь сегодня, она должна приехать туда утром с Крассом и его женой.
— Это с каким Крассом? — полюбопытствовал Турпилий. — С римским со-ловьём? — старик называл так всех ораторов.
Антоний рассмеялся:
— Значит, по-твоему, я тоже соловей?
— А кто же? — серьёзно ответил Турпилий. — Тю-тю-тю да тю-тю-тю. Де-мосфены. Читали бы лучше Платона…
Антоний не обиделся.
— Я имел в виду Красса Дива.
— Ах, Лициния? — понял, наконец, Турпилий.
— Да ведь и тот Лициний.
— А ведь и правда, что тоже Лициний, — проговорил старик, удивлённо взглянув на Антония.
Они свернули влево и теперь ехали вдоль яблоневого сада. Ветви от тя-жести налитых плодов клонились к земле.
— Я иногда думаю, — продолжал Турпилий, — что у нас странно продолжа-ют называть людей, ты не находишь?
Антоний не удивился:
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Выйди я на Форум и позови: — Анто-ний! — на мой зов откликнутся человек сто.
— А то и все триста, — поддакнул старик.
— Но мне наши имена нравятся. По звучности с ними могут сравниться то-лько греческие, ну, может быть, ещё и египетские… А тебе, я вижу, жизнь в Риме не по душе? Я давно не видел тебя, а ты ведь в списках сена-торов. Да и дом ведь есть, и какой дом.
— А что мне там делать? Разве хлеб да виноград с яблоками продать, так тут и мой сын не хуже меня справляется. А в остальном…
— А в остальном?
— Не могу я смотреть, как римляне грызутся между собой.
— На нас нападают — мы защищаемся.
— Так ведь и вы нападаете.
— Что же делать, если у нас хотят отобрать землю?
— А зачем вам столько земли? У одного Гирция её сколько. Ладно, если бы толк был. А так… Да и не о том я.
— О чём же? Поясни.
— Ну, возьмём Агенобарбов, к примеру.
— Хорошо, возьмём.
— А ты не умничай. Я говорю серьёзно. Я служил у отца Луция и Гнея До-мициев, когда он был консулом лет двадцать назад. Он покорил аллоброгов и арвернов, построил дорогу в Галлии… Что ж, хорошо, молодцом, есть чем гордиться, честь и слава. Но посмотри на сыновей: по-моему, злее и непримиримее врагов, чем они, не найти во всей Италии. А отцу каково? Хорошо ещё, что старший, Луций, с отцом. А если бы случилось так, как у Ливия Друза? Ливий был народным трибуном вместе со старшим Гракхом, Тиберием, и был, я хорошо это помню, его противником в народном собра-нии; был он и консулом. А сынок, Марк, продолжает плясать под дудку Гая Гракха и пошёл против отца. Как тебе это нравится? А скажи-ка мне, Антоний, чем был плох закон Тиберия Гракха, когда на каждого члена семьи выделялось по пятьсот югеров земли? Нет, таким, как Гирций, этот закон встал поперёк глотки. И пошли на хитрость: дескать, землю у государства можно брать в аренду… А когда и Гая Гракха убили, тут же ввели новый закон: имеешь — значит, владеешь. И вот какая штука получилась: те, кто понабирал в аренду уйму земли — на две провинции хватит! — автоматически стали её пожизненными владельцами. Ох, хитре-цы-сенаторы… — Турпилий тяжело вздохнул и продолжал с негодованием:
— А чем вы занимаетесь, когда не заседаете в курии? К Вальгию зашёл как-то — лежит, возлегает, Апрониан — лежит, Катул — лежит, Гирций — ле-жит. Все лежат! Мясо им только без косточек подавай, иначе разжевать не могут! Да что у вас там, разум помутился, что ли? Кто вас испортил?! Ка-кой враг невидимый?! Разве такими раньше были римляне?! Мы говорили с тобой о наших именах. Посмотри на Юния Младшего, того, что на Авенти-не живёт. Это он-то Юний?! Да он Гермафродитий!
— Я и не думал, что тебя, сельского отшельника, так занимают эти вопро-сы! — изумился Антоний. — Я слышу голос Катона Цензора! Многим в сена-те было бы полезно тебя послушать.
— Э, дорогой Антоний, Антипатра и Ацилия я тоже почитываю. А что до сената, приеду как-нибудь, вправлю мозги кое-кому.
Наконец, они выехали за территорию имения на ровную укатанную до-рогу. Кони побежали резвее. С одной стороны дороги колосилось поле ещё не убранной пшеницы, с другой — простирались пастбища. Вдали, на вер-шине холма, виднелся пастух с бегавшей вокруг стада овец собакой.
— У тебя действительно божественный сад, — оглядываясь, похвалил Анто-ний.
— Опыт — наилучший учитель, Антоний, — поучительно ответил старик.
— И долго ты набирался опыта?
Турпилий подстегнул коней, ожёг кнутом правого жеребца, — тот но-ровил слентяйничать да ещё укусить своего собрата:
— Я т-тебе… Нужно набираться опыта и учиться, Антоний, так долго, как долго живёшь, — проворчал Турпилий и продолжал о старом: — Если начи-нать копать глубже, я боюсь зайти слишком далеко. И о тебе тоже, имей в виду.
— По-твоему, в Риме совсем уж не осталось достойных людей?
— Когда я был там последний раз, я мог бы назвать нескольких: Гая Юлия, Меммия, Катона, Марция Филиппа да Красса Дива.
— Ты, оказывается, строже, чем Катон, — тихо сказал Антоний.
Некоторое время они ехали молча. Вокруг раздавался только топот ко-пыт да звук колёс.
— Да, — задумчиво произнёс Антоний, — мы едины только тогда, когда ве-дём с кем-нибудь войну.
— То-то. А в ваших дрязгах я участвовать не хочу.
— Хочешь быть в стороне? — усмехнулся Антоний. — Среди птичек и бука-шечек?
Турпилий резко натянул поводья, остановил коляску. На уши сразу стала давить тишина, только жаворонки звенели в вышине и трещали где-то в траве цикады с кузнечиками.
— Не меньше вашего переживаю за судьбу Рима, — сказал зло, с ожесточе-нием. — Ты думаешь, там (кивнул в сторону Рима) всё решается и решаться будет? Нет, вот где всё решается, — Турпилий указал на поля. — Вот где сходятся армии и побеждают или гибнут. Вон они, видишь?
Антоний с изумлением посмотрел вначале в поле, затем на старика. Он не понимал.
— Птичек-букашечек, — буркнул Турпилий и снова тронул коляску.
Всю оставшуюся дорогу оба молчали, думая каждый о своём.
Когда они прибыли на место, было уже далеко за полдень. Их встрети-ли Юлия, жена Антония, и Красс с супругой. Едва Турпилий вылез из коля-ски, Юлия, миловидная маленькая, хрупкая женщина, расцеловала его в обе щёки:
— Как мило, что вы согласились нам помочь. Спасибо вам.
Турпилий с показной небрежностью (что легко прощается старикам) отмахнулся, мол, чего там, пустяки, — и повернулся к Крассу:
— Привет вам! Как сыновья, Красс? Как семья?
— Отлично, — улыбаясь, подходил стареющий, весь седой, но ещё доволь-но крепкий римлянин с морщинистым лицом и жёстким, цепким взглядом.
— Держи в кулаке их крепко, Красс, крепко, — и будешь вознаграждён. Труд и воздержание — лучшие воспитатели детей.
— Я так и поступаю, — они обнялись и расцеловались, как старые друзья.
— Нн-у, пойдём посмотрим хозяйство, Антоний, обедать потом будем.
Антоний хотел что-то сказать, Турпилий перебил его:
— Землю я уже видел. Запущена земля-то. Работы тут невпроворот. Приш-лю как-нибудь пару человечков, помогут.
Вечером, когда старик уезжал обратно, он казался уставшим, бодрость исчезла. Они не успели даже пообедать. Антоний предложил переночевать у него, но Турпилий наотрез отказался. Он был набожен и хотел успеть при-нести жертву Ромулу-Квирину в день праздника.
— Нн-у, — сказал он, усаживаясь в коляску. — До встречи. Помни, Анто-ний, сделаешь так, как я сказал, будешь кататься в масле. Земля здесь хо-рошая, только хозяин нужен. А дураков не слушай. До встречи.
Он ещё наклонился, поцеловал Юлию, жене Красса шутя сказал: — Те-бя что целовать, ты уже старуха, — но поцеловал и уехал. Деньги и еду на дорогу ему уложили в коляску.
— Сельский отшельник. До костей, — сказал Антоний, глядя вслед старику.
