Юбилей

(Внимание! Много букв.)

I

Шумела гроза, удаляясь. Я вышел в лощине.
Мой друг опоздал или вовсе забыл обо мне –
Мой друг – портретист и философ, и редкий разиня,
А день догорал в ярко-красном небесном огне.

«Поедем на дачу. Мне – сорок – не с каждым отметишь.
Я утром, машиной, а ты — вечерком, да — к столу.
Подарков не нужно, ну, разве что сетку заметишь
На окна – жестоким становится гнус поутру».

«Нас пятеро будет, – он вспомнил друзей поимённо, —
Наташа и дети. Ну, собственно, только семья.
Один уговор: чтоб супруг, и других, незаконных,
Оставили дома. Но это придумал не я!»…

Я вышел в лощине. На старом бетонном перроне
По лужам бродил оборвавшийся с привязи пёс,
Сверкала вода на далёком, заросшем затоне
И силосной башни темнел проржавевший утёс.

Мой друг опоздал. Было б странно, приедь он заране.
Я был здесь и раньше – пяток километров всего,
Дорога одна – он, на старом армейском рыдване,
Едва ли проскочит, а я разомнусь. Ничего.

Спустившись с платформы, я, молча, зажёг сигарету,
Забросил рюкзак поудобнее, псу подмигнул,
И, вспомнив, как в детстве мечтали бродяжить по свету,
В коровью лепёшку, не глядя, но ловко, шагнул.

***
А вы, горожане, когда вы на родине были?
Смеяться, конечно, легко – не вагоны грузить.
Но, спорим: вы сами давно и надёжно забыли,
Как нужно на воле, где нет тротуаров, ходить.

Вы помните печки тепло и скрипящие сани,
И вкус молока, и туманный, росистый рассвет,
Вы б к старой берёзе, конечно, прижались губами,
Но взял вас в заложники доблестный ватерклозет.

Вы продались в рабство стиральной машине и лифту,
Большим магазинам, горячей, из крана, воде,
Непыльной работе, вагона подземного свисту,
Дорожным развязкам, огням, итальянской еде.

Вам снятся, пожалуй, картинки из тёплого детства
И юности ранней, где старый, кривой сеновал,
И звёзды в прорехах… И даже бывает, что сердце
Тревожно звенит, как далёкий, зовущий кимвал.

И, да, вы готовы однажды вернуться к истокам,
Но дети растут – им — то денег, то дельный совет,
Квартирку, диплом и машину, семью и работу…
Вы б, правда, вернулись, но времени, попросту, нет.

А родина ждёт, по утрам истекая туманом,
Ушедших, однажды, за счастьем, подросших детей.
А, может, и нет – это мы себя тешим обманом,
Она проживёт и без нас, это нам — всё трудней.

***
С судьбой пререкаясь, я вытер о травку подошву,
Потопал ногами, окурок отбросил долой,
А бледные звёзды по светло-сиреневой прошве
Уже вышивались затейливой чьей-то иглой.

Змеилась сырая дорога по тёмному полю,
Виляла двумя колеями по редким холмам.
Как лошадь, ноздрями смакуя раздольную волю,
Я, руки – под лямки, пошёл к невысоким домам.

Я шёл, размышляя неспешным и плавным порядком,
О землях и судьбах, о том, что на свете важней.
Я сам не тоскую по где-то оставленным грядкам,
Я сам – горожанин, но втайне мечтаю о ней,

О родине, малой и тёплой, на светлой поляне,
У мелкой речушки – в три шага её перейти –
Так, верно, и раньше, усталые жизнью миряне,
К обителям дальним свои направляли пути.

Земля нас зовёт. С каждым годом зовёт всё сильнее,
Всё громче и твёрже, всё ярче её голоса;
Куда мне до старости! – знать бы когда повзрослею,
Но я уже слышу, как шепчет ночная роса.

Я слышу: рокочет за горкой далёкое нечто,
И бледного света столбы устремляет в астрал…
«Ну, ты, брат, даёшь! Ты почти уж добрался до места.
А я – тебя встретить. Прости, как всегда опоздал».
II

Под скрежет рессор мы вкатились в резные ворота,
Устало чихнул, и затих одряхлевший мотор.
В шатре, над столом, суетилось семейство в заботах,
Огромным казался обкошенный к празднику двор.

Бревенчатый дом в полтора этажа, с мезонином,
Сарайчик, три яблони, груша, дощатый гараж –
Там дремлет обычно тот самый, пропахший бензином,
Потрепанный «газик» — со службы отпущенный страж.

Кривенькая банька, да грядки с укропом и луком;
Хоть часто художник ещё и большой садовод,
Но, видно, сказалась с землёй городская разлука –
Заслуга жены – хоть какой-никакой огород.

На наше явление выбежал пёс из веранды,
За ним потянулись, в хмельном предвкушеньи, друзья.
Люблю я богему за склонность надсаживать гланды,
Но только когда не клюют, а встречают любя!

Бодались, боролись, стучали по спинам и ниже.
— «Уж коль с нами люди искусства, пониже – не грех!» —
Причёски, конечно, светлее, короче и жиже,
Но жив ещё дух незабвенных, бурсацких потех.

Гурьбой прибивали на форточки новую сетку,
И, басом, читали стихи на знакомый мотив,
На грани пристойности – в доме же, всё-таки, детки.
И пили из фляжки, — «Друзья, это ап-перитив!»

Хозяйка кричала, что всё, непременно, остынет
И греть будем сами, и чёрт ей теперь не указ.
— «Наташенька, солнце, пусть стынет, пусть киснет, пусть сгинет!
Прибьём только сетку, и сядем. Как только, так…». – «Раз!…»

Перечить хозяйке – известно, последнее дело,
Отставлены гвозди, забыт на окне молоток.
И солнце ушло – посвежело. Стемнело. Запело.
Запело – и ладно, уж стартовый подан свисток.

Мы, хором, дурачась, какую-то здравицу спели,
И выпили залпом, и скатерть успели залить,
И каждый, рядком, поздравляли, и пили, и ели,
А друг мой грустнел, хоть уже начинали чудить.

Уже начинали курить, но пока ещё с краю,
Заботясь ещё о глазах некурящих коллег.
Наташа смеялась – её уж вовсю развлекали.
Мой друг осторожно привстал. – «А куда ты, Олег?»

— «Пойду, посмотрю на детей – так ли точно уснули.
Да, так, прогуляюсь. Сидите, я скоро. Пойдём?», —
Махнул мне рукой. Мы тихонько сквозь дым проскользнули
И вышли под звёзды, и, молча, направились в дом.

***

Ты дачник, читатель? Скажи-ка, ведь есть холодильник
В твоём обиходе? И пара ещё за углом?
Чугунная ванна, торшер, неисправный будильник,
Багетная рама над круглым, скрипучим столом?

Есть лыжи с ботинками (стали, увы, маловаты),
Гамак, радиола, смешной, чёрно-белый «Рекорд»,
Есть старые кресла с прикрытой накидками ватой,
Стекло и посуда – кой-чем ещё прадед был горд.

Есть шубы, футболки и джинсы, сорочки и брюки –
Ну как это – выбросить «Райфл», пусть вытерты в лоск?! –
На даче сгодится, по крайности – вытереть руки,
А выбросить, что? – ну какой же от этого толк.

У добрых хозяев найдётся ещё и корыто,
В котором купался Адам (в крайнем случае, Ной),
А в недрах чердачных такие богатства сокрыты,
Что можно свихнуться от давности жизни земной:

Подшивки газет одна тыща–замшелого года,
Лошадка, с печальным, поеденным молью лицом,
И «Зингер», и пяльцы, и шляпы по западной моде,
Под занавес красный ввезённые ушлым дельцом.

История – дело такое – в ней нет посторонних
Людей ли, вещей, слов и мыслей, лежалых газет.
Не правы, конечно, и те, кто былое хоронит,
Но часто сквозь наши архивы не виден и свет.

***

Мой друг был владельцем такой же, хронической, дачи –
Семейного дома в забытом властями селе.
Кому-то из предков такая случилась удача –
На барской усадьбы построиться тёплой золе.

Здесь жил ещё дед портретиста, хозяйство плодилось,
Но внук появился в столице на солнечный свет,
Он помнит лишь, смутно, как стены смолою слезились
У новенькой бани – последний от деда привет.

Но дом не забыли, и жили здесь летом подолгу,
Гуляли семейные праздники, Май, Новый Год,
Чинили забор, подчиняясь незримому долгу,
И красили окна, и яблони стригли что год.

Мы тихо вошли. Старший сын – скоро будет двенадцать –
В обнимку с малышкой, сопел на широкой тахте.
— «И как их теперь?… А, пускай. Неохота вязаться.
Пойдём, покажу… Ты оценишь. Секрет в простоте…»

Туманные фразы Олеговы слышать не странно,
И даже забавно гадать, что имел он в виду,
Но, правду сказать, это как-то уж слишком пространно,
Когда, в темноте, тебя лесенкой шаткой ведут…

Мы влезли в мансарду и залили ярким софитом
Огромную залу, во весь опустевший чердак.
Этюдник и стол, а вдоль стен — сотня полок набита,
И книги, и книги, и стоя, и лёжа, и всяк.

— Такое вот дело. Я с рухлядью древней расстался.
И новую рухлядь, ещё и древней, заселил, —
Руками развёл, повернулся, присел, рассмеялся,
И где-то порылся, и рюмки достал, и налил.

Олег колдовал у хромого резного комода,
А в дальнем углу, на широком дубовом столе,
Десяток томов, от какого-то давнего года,
Притягивал взгляд, отражаясь в оконном стекле.

Казалось, что книги знакомы и их переплёты
Я видел не раз и не два, и вразбивку, и встык.
Но что же там с ними?… Неловкость, печали, заботы?..
— А грушей – закусим. Ну, что же, готово, старик!

— Давай за прошедшее, ставшее пылью былое,
За память, за веру… Короче, давай уж за нас,
Что б каждый, завидев грядущее горе лихое,
Смог вовремя крикнуть тому, кто не видит, «атас»!

— Ты, прямо, поэт, — я поставил хрустальную рюмку,
И, вдоль корешков до изжоги зачитанных книг,
По ровному стыку досок, как по тоненькой струнке,
Прошёл до стола и к разложенным книгам приник.

Всё точно. Они. Только эти стояли на полке,
Когда-то, в его комнатушке. Другие – в шкафу.
Как поинтер в стойке, с дрожащею шерстью на холке,
Я замер над ними, ту самую чуя беду.

— Ты помнишь Марину? – листая растрёпанный томик,
Спросил он как будто небрежно, как будто шутя.
А мне показалось, что дом, будто карточный домик,
Сейчас разметает по брёвнам и смоет, крутя.

III

Есть вещи, которых не стоит касаться руками.
Пусть даже и были твоими, но время прошло,
Сменились хозяева, заткан чулан пауками,
Не пробуй надеть, что когда-то, быть может, и шло.

Есть лица, которые в памяти — просто как пятна,
Как образ, как утром, от сна нереальный налёт –
Коль стёрлись детали, уже не пойдёшь на попятный,
Раз голоса нет, то никто им и не позовёт.

Есть множество мест, о которых не хочется помнить,
Есть целые грозди из слов, обещаний, надежд,
Которые проще забыть, чем однажды исполнить.
У каждого есть этот шкаф для истлевших одежд.

Ни выбросить в мусор, ни сжечь, ни продать, ни оставить
На старой квартире, уехав в другую страну,
Ни спрятать, ни запах старья перебить и убавить.
Но можно привыкнуть и к этому, как ко всему.

Привычка – к желанию жить нам дана в дополненье,
Чтоб, если себя не нашёл, то хотя бы привык.
Великий мудрец – тот, кто принял такое решенье,
Но цепкую память нам выдал Великий Шутник.

***

Давно ты влюблялся, читатель, прости за нескромность?
И, если недавно, и помнишь, то, верно, поймёшь,
И даже простишь пересказа больную неровность,
И, может быть, что-то знакомое сердцу найдёшь.

Любовь, говорят, это хитрость, задумка природы,
Чтоб как-то свести ненадолго, замкнуть полюса,
Чтоб в войнах и смутах людей не пропала порода…
Но тем, кто влюблён не об этом поют голоса.

Единственный кто-то находится вдруг и навечно,
Пусть вечность всего лишь на месяц, на день, до утра.
Любовь и слепа, и глуха, и глупа, и беспечна,
И вечно наивна, но так бесконечно мудра.

Та мудрость проста, как забытая детская тайна,
Легка, как дыханье младенца, тонка и хрупка,
Но вечно жива, размножаясь порядком случайным –
Всего-то пять слов: «Да не ведает камня рука».

***

Две вещи меняют мужчину: любовь и спиртное.
Хоть глупо ровнять алкоголь и душевный порыв,
Но что-то похожее есть – тут секрет не открою –
Такой же туман и полёт, и надрыв, и обрыв.

Такая же глупая нежность и губы в улыбке,
Хоть падаешь навзничь на грязный, щербатый асфальт.
И всё поправимо: любые, любые ошибки.
И тот же, на утро, зудящий затылочный альт.

И все зарекались от этой любви, как от пьянства,
Но каждый срывался, и было такое не раз,
И снова творили над нами свои хулиганства
Бесцветная жидкость и дрожь недосказанных фраз.

Такое бывало хотя бы по разу, но с каждым,
А было ли с кем-то, чтоб чья-то чужая любовь
В коротком вела поводке, хоть бы даже алмазном? –
Тут, надо признаться, не долго и выпустить кровь…

Но всё по порядку. Конечно, я вспомнил Марину.
Сказать, что красавица… Нет, ну зачем же юлить.
Не краше других, но другие прожгли бы ей спину,
Когда бы глазами умели огонь разводить.

***

Есть редкие женщины странной, нездешней породы,
В них что-то такое,… какая-то красная нить;
По первому взгляду: «Да ну, ей не сделать погоды!»,
Но взгляд прикипает, и – всё. Разве только убить.

Таких, сероглазых как будто, но с зеленью тайной,
Сжигали, примерив по паре испанских сапог;
Ловили, секли, забивали в жестокости стайной,
Боялись, и всё же искали какой-то предлог,

Чтоб враз оправдать, и оставить себе, для потехи,
Но, вдруг, осознав, что коснуться и пальцем нельзя
На рубище самой пустячной и скромной прорехи,
Тащили на площадь, платком завязавши глаза.

Таких запирали, должно быть, в высокие башни,
Не в силах любить, но боясь навсегда потерять,
А рыцари в латах топтали крестьянские пашни
И бились с драконом. Откуда им было узнать,

Что пламя драконье не самое жаркое в мире,
Что коготь и зубы – не самый опасный трофей,
Что можно молиться не тем, кому принято в клире,
Что мало на свете таких безнадежных затей…

***
Марина была не моя. Что таить – побоялся,
Не всякому в руки идут неземные цветы,
Но огненный росчерк, похоже, навечно остался,
Как память о прошлом, лишённом пустой суеты.

Откуда взялась, кто привёл, познакомил – не помню,
Возникла и всё тут, и вдрызг разругались друзья:
Наш мир был – корабль, и вокруг — бесконечные волны,
А женщин на судне держать, как известно, нельзя.

В те дни каждый первый из комнаты нашей был гений,
Загадки бытья мы вскрывали как грецкий орех,
И в будущем дальнем, без крохотной тени сомнений,
Мы видели счастье, признанье и шумный успех.

Ну, что же, успех, оказалось, бывает двоякий,
И, кто что замыслил, то, можно сказать, получил…
Но, бог с ним, в те годы мы были — простые гуляки,
Хоть, время от времени, кто-то, бывало, учил.

Негаданный шквал разметал нас по съёмным квартирам
И в студии общей плели по углам пауки
Серебряной нитью, тугим, невесомым пунктиром,
Свои гобелены. Да как! – не поднимешь руки.

Наш Вещий Олег невещественным стал и далёким,
И рядом – Марина, и пара была хороша,
Но мы расходились с Олегом всё молча и боком,
И клятвы давали, друг друга женитьбой страша.

И, что тут лукавить, не братство мужское причиной,
Ничьё вероломство, а только стальные глаза
С зелёным отливом. И стали их первым почином
Портрет, и медаль, и диплом, и декана слеза.

Хоть как то пытались сойтись, но звенящая зависть,
Обычная, в общем, для всех, но сильнее всего
Гнетущая гениев кисти и слова – не малость –
Теперь уж нельзя было сделать почти ничего:

Нас вольная встретила жизнь, оказавшись обманкой,
И каждый, вздохнув, потащил только то, что своё,
И каждый своей озаботился, узенькой лямкой,
И смысл изменился понятий «еда» и «жильё»…

Но что же Марина? Марина – не знаю. Потёмки.
А счастье Олега, похоже, не знало границ –
Я видел, я, клятву нарушив, был принят в «хрущёвке»,
Где жили влюблённые – пара взъерошенных птиц.

Захаживал редко, но счастья хватало надолго.
И света, и тёплых улыбок и ласковых слов.
И всё же… Цветы покупались не только из долга —
Я помнил названья любимых Мариной цветов.

Мы вместе болтались по скверам, кафе и концертам,
Гуляли под снегом и первым весенним дождём.
Я честно любил их, но с лёгким, дрожащим акцентом,
Едва ли заметным, но подлым для дружбы втроём.

Я честно пытался найти и свою половину,
И даже успешно: я с кем-то гулял под зонтом,
Но серые лужи смотрели глазами Марины,
И новые встречи сдвигались с «потом» на потом…
IV

Сливались недели в прямое и мелкое русло,
Рождались привычки, садились на шею дела.
Как мастер багет заправляет в дубовое стусло,
Судьба нас толкала в четыре постылых угла.

А мы, как умели, сражались с житейскою тиной,
И нашим богам подносили горячую кровь.
Но, всё-таки, жизнь становилась немного рутинной,
И грели слабее и солнце, и даже любовь.

Любовью любовь, но туман оседает с рассветом,
И что-то ещё появляется, как ни крути:
И прежние мысли, и планы поездить по свету,
И дальние страны, и встречи на новом пути…

Прошёл целый год, и Олегу попалась удача –
Уехать надолго за славой и длинным рублём,
Но только ему. Он рассказывал нервно и плача,
Как страшно Марина молчала, но выбрал вагон.

***

Мы все выбираем однажды, но, честно признаться,
Мне кажется выбор не наш – это только игра.
Нас учат дерзать, поощряют расти и стараться,
Но мало кто знает, что будет назавтра с утра.

По воле небес иль того, кто сокрыт небесами,
Кто тянет за нити, иль как-то иначе ведёт,
Мы делаем шаг, и уверены: делаем сами,
Но мало кто видит, к чему этот шаг приведёт.

Не каждая встреча, конечно, нам спущена свыше,
Не каждый рассчитан на нашем пути поворот,
Не каждый кирпич, в непогоду сорвавшийся с крыши,
Задуман Всевышним, но праздным никто не уйдёт –

Хоть раз, но послужит какой-то неведомой цели,
И сделает выбор, и шаг, и куда-то свернёт,
И что-то напишет, как будто случайно, под хмелем,
И в уличной давке кого-то неловко толкнёт.

Мы все выбираем однажды. Хотя бы однажды.
Но чей это выбор, увы, не дано угадать.
Единственно верно: подумать над шагом, над каждым,
Чтоб в жизненной гонке поменьше других растоптать.

***

Олег уезжал и просил присмотреть за Мариной,
Сказал, что вернётся, как только закончит дела…
Да, часто друзья подставляют для выстрела спину,
Но здесь ты ошибся, мой добрый читатель: не я,

Не я стал причиной холодных, коротеньких строчек
И полных молчанья ночных телефонных звонков.
Марина любила порядок расставленных точек
И ясность в любви, и легко находила врагов.

Мне выданы были ключи от квартиры и почты,
И список: какие цветы и когда поливать,
И нежно пожата ладонь, и соседкою склочной,
Я назван был словом, которое грех поминать.

Марина ушла, передав, на прощанье, приветы
Забытым друзьям, и вложила мне в руку конверт,
Просив переслать, не заботясь возможным ответом,
Всё это Ему, в ту страну, на другой континент.

Другой континент донимал по ночам телефоном
И сыпал вопросы, и требовал ясный ответ.
«Куда уж яснее: вчера сочеталась законным…
И даже тебе пригласительный выдан билет».

Он долго молчал, две недели, а, может, и месяц,
Но, всё же, под утро, опять зазвонил телефон:
«Приехать не смог: здесь – контракт, за такое повесят…
Ты там пожелай… от меня. Ну и бог с ней, не тронь»…

Я всё размышлял: кто из них оказался предатель,
И, как ни крути, по всему выходило – Олег,
Но верные мысли (Зачем так задумал создатель?)
Приходят не раньше, чем в волосы выпадет снег.

Теперь я уверен, что все мы казались смешными,
И каждый был в чём-то упрям и, конечно, не прав.
Мы, видимо, слишком любили себя молодыми,
Но что уж теперь, после стольких лихих переправ…

V

Мой друг не спешил: находились дела и заботы
В далёком краю на обратной, для нас, стороне,
Хоть часто звонил: «Тороплюсь. Нахватался работы».
И лето звенело. И осень стояла в огне.

Я встретил Марину с супругом и крохотной дочкой,
И, чинно раскланявшись, нагло спросил «Как дела?» —
А пусть объясняет теперь хоть хореем, хоть в строчку,
Что это за тип, и не будет так подло мила!

А после, жалел, и стыдился беспочвенной злобы,
И нервы лечил валерьяной и красным вином,
Но странные сны оставались надолго ознобом,
И стала бумага привычным и важным звеном:

Хоть вечно был грешен любовью к простой акварели,
Но тут на бумагу пошли, вдруг, ложиться слова —
Нестройно, неловко, неяркой, неясной пастелью…
И всё же лечилась от смуты моя голова.

Великое дело – уметь рассказать алфавитом
Хотя бы простую, привычную всём донельзя,
Житейскую сценку, и словом назвать неизбитым
Избитую правду, и грусть передать не слезя.

Рисунок словами, конечно, сложнее, чем тушью,
Но сколько теней и намёков, слоёв и интриг…
Стелилась зима, вечера становились всё глуше,
И плыли, качаясь, в уютном шуршании книг.

И что-то писалось сырыми от снега ночами,
И как-то жилось, и неплохо жилось, что скрывать? —
Хватало работы, и трепетных встреч, со свечами…
Но так и стояла пустой холостая кровать.

Прошёл целый год, и ещё одного половина,
И новая осень слезливо стучалась в окно
Я мог бы сказать, без малейшей запинки: «Марина»,
Не вздрогнув душой и не глядя на склянку с вином.

И дни проходили, и прошлое всё отдалялось.
Олег возвращался, я поздний встречал самолет,
Пил кофе в буфете, и вдруг (я решил — показалось),
Увидел её, у табло, где сменялся прилёт.

Марина мелькнула и скрылась. Толпа прирастала,
Таксисты топтались за толстой прозрачной стеной,
И дама за стойкой так томно и явно скучала…
Да бог с ней, с Мариной – мой друг прилетает домой.

VI

Мы встретились тихо, и только потом, приглядевшись,
Пугали шофёра раскатами смеха до слез,
И долго сидели на кухне – лишь небо, зардевшись,
Швырнуло нас в жизнь, оторвав от студенческих грёз.

И были, конечно, вопросы из ряда неловких,
И были ответы, с закушенной нервно губой.
И, слов избегая неточных и, может быть, колких,
Мы всё говорили, и пили токай голубой.

И был заготовлен сюрприз: я, от скуки, признаюсь,
Но всё же нашёл и заочно друзей примирил,
И буйная троица, в узких дверях запинаясь,
Вломилась в квартиру. И свет стал соседям не мил.

Вернулись друзья: кто с повинной, а кто-то и просто –
Как будто вчера не успел досказать анекдот.
И все напились до объятий, а кто-то и в доску,
И вновь сговорились совместно принять антидот…

Но праздник любой завершается рано иль поздно,
И снова – дела, и рутина обычных забот,
И каждого стрелки торопят ехидно и злобно,
Неведомо как ускоряя дневной оборот.

Всё стало привычным – как будто так было и раньше,
Привычка… Ах, да, говорил же. Всевышний умён!
Но славный Олег не терпел недомолвок и фальши,
И честно признался: Марина пришла на поклон.

— Оставь ты меня, Бога ради, с твоею Мариной,
Мне с горлом хватило твоих телефонных звонков!
Рассчитывать можешь: прикрою, конечно же, спину,
Но, сам разбирайся с секретом житейских замков.

Но, снова я третьим вошёл в их надрывное счастье,
Такое, что страшно – казалось: грохочет земля
И рушатся стены, и трещин беззубые пасти
Готовы сожрать и его, и её, и меня.

На чьих-то квартирах в безликих, сырых новостройках,
На дачах, в чужих гаражах, у меня, у него.
То «встреть-привези», то: «Прости, посидишь ли с ребёнком?» —
Я сам, как в тумане, не ведал: чужое? Своё?

Я сам, как во сне, обрастая немыслимой ложью,
Подбрасывал в жаркую топку сухие дрова.
Я верно любил их, но, с ужасом думал: «Как можно…»,
Маринину дочку ведя по осенним дворам.

Как в липком бреду, просыпаясь попить, на минутку,
И снова валясь. Как в болезни тяжёлой и злой.
Мы всё обращали в какую-то плоскую шутку,
И пили дрожащей, как будто от смеха, рукой.

Но долго ли можно прожить, от болезни сгорая?
Жизнь ставит вопросы для трезвых и ясных голов,
На них не ответить с шестом по канату шагая,
А время не терпит и требует взвешенных слов…
VII

Я с делом серьёзным искал безуспешно и срочно,
Шального Олега — тот словно под землю пропал –
Вдруг что-то толкнуло: «Ключи от квартиры и почты.
А вдруг что случилось?» И, будто рванули запал:

Таксисту – без сдачи. Пятнадцать минут, и на месте.
Ключами звеня, я взлетел на четвёртый этаж:
Маринин парфюм, и пальто, и заколка на кресле.
И тихо, и пусто. И злобный какой-то кураж.

Как в пьяном дыму. Только помню, как лопались жилы —
Тащил их из розовой ванны. По счёту. На «три».
Как пахло из форточки снегом, как будто могилой,
Как простыни рвал на бинты и трезвонил в «ноль-три».

Пора уж признаться: в душе я унылый прозаик,
Стихи мне – лишь форма – красиво ложатся слова,
А в сути своей, я из крепких пружинок и гаек,
И добрых заклёпок, и костью сплошной – голова.

Мещанская книга бытья мне вросла в селезёнку,
А там, в этой книге, написано жирно: «Нельзя».
— Нельзя так, шептал я, качая её, как ребёнка. –
Нельзя так, Марина, ты слышишь? Нельзя так, нельзя…

Но всё обошлось. Милицейские выпили крови
Не меньше, чем принял холодный, решётчатый слив,
Но только моей. А Марининой бледной свекрови
Я что-то наплёл про случайный, безумный порыв.

И долго беседовал с нервным, всклокоченным мужем,
До капельки выжат, как вялый, вчерашний лимон –
Мой редкостный резус был нужен… Не важно. Был нужен. —
Ну, просто кино про какой-нибудь Армагеддон.

Мне вылился в год этот день – в голове моей лёгкой
Решались задачи, для мудрых, тяжёлых голов.
А утром я твёрдо поздравил Олега с обновкой:
— Ты умер, приятель, и отдан мне в рабство. Готов?

Олег меня принял, пытаясь казаться весёлым:
— Мне тут рассказали, — я замер. – Что ты мне, как брат?
«Ну, слава те, бог!». — Был должок, если помнишь, со школы.
— Эх, брат, что ж ты сделал! Какой ты разбавил талант!…

Мы жили ещё две недели на той же квартире,
Готовили вместе и брились вдвоём по утрам.
О прошлом – ни слова, но как-то до нас доходили
Случайные слухи: улёгся в семье тарарам.

Я, правда, встречался с Мариной (то было не просто)
Чтоб только спросить: «Расскажи мне, горело с тебя?»
Марина кивнула, и сделалась меньшего роста,
И быстро ушла, поясок на ходу теребя.

— Ты умер, братишка, — сказал я, вернувшись, Олегу. —
Пакуй чемоданы: мы едем в конце ноября,
По санной дороге, по первому, чистому снегу…
А книги не тронь – проживём языков не зубря.

Что было в душе у Олега, — едва ли мне снилось,
Но он поддавался, и что-то, похоже, решил.
Я вовсе не верю, что встречи у них не случилось,
Но вот, мы скатились с горбатых подъездных перил.

И заняли полки в купе, и разгон набирая,
Ушли в круговерть снегопада, перронов и шпал,
И в новую жизнь, поначалу неловко играя,
Однажды втянулись, и был за спиною Урал.

И был океан и торосы, и тёплое море,
И нефтью пропахший, в косичках опрятных, Баку.
Работали только на хлеб, но не ведали горя,
И спать завалясь, просыпались на том же боку.

И прошлая жизнь нам казалась смешной и нелепой,
И сотню добротных картин отослали домой,
И девушкам славным дарили ромашек букеты,
И доброй работой платили за тёплый постой.

Он звал меня братом, а я отзывался улыбкой,
Всё так же храня свой секрет от утра до утра:
Олеговой крови на станции каждой – с избытком,
А вот у Марины… Марина мне правда сестра…

Но всё улеглось, и позвали забытые стены,
И в тот же подъезд мы вошли, застревая в дверях,
И бороды брили, измазавшись мыльною пеной,
И лёгкую зависть встречали в пришедших друзьях.

А скоро в кружке появилась тихоня Наташа,
И, кто бы подумал: Олег оказался в беде,
И руку просил: «Повлияй на красавицу нашу!»
(Она мне родня по какой-то десятой воде).
VIII

— Ты помнишь Марину? — спросил он как будто небрежно,
Не глядя в растрепанный томик, где тонкой рукой
Написано было когда-то с размахом и нежно:
«Тому, кто негаданно отнял душевный покой».

— «Я помню, братишка». А что ещё было ответить?
Что я её больше, чем помню? Что третьего дня
Я вдруг подхватился: казалось, что кашляли дети.
Но — тихо в квартире. И что-то шепнуло: «Она».

Я столько забыл в этой жизни, что впору заполнить
Такие же полки, подшить в золотые тома,
Но вот, ты смотри, недостаточно просто не помнить,
Какая-то, видно, осталась больная струна.

— Ты помнишь, конечно,- Олег помолчал и продолжил:
— Ты знаешь, приятель… Ты знаешь, такие дела…
В квадратном оконце вдруг вспыхнули жуткие рожи:
Одна вся в крови, а другая – как сажа бела.

Компания наша решила, однако, развлечься:
Себя перемазав томатом и мелким углём,
На лесенке шаткой, взобравшись друг другу на плечи,
Кривлялась и пела, качаясь за нашим окном.

И злобно сипела, что им де потребен виновник,
Сего торжества, хоть бы мёртвый, а хоть бы живой.
— Наташа, будь другом, подбрось нам покрепче половник –
Нам с нечистью биться пустой несподручно рукой!

И заново всё завертелось. И в той же мансарде
Мы спать завалились, но кто-то, похоже, не спал,
И, тем же углём, по усам и двуглавой кокарде
Он всем четверым (и себе, заодно), расписал.

Наутро гоняли чаи, и стихи озорные
Читал нам серьёзный доцент, говоря: «Не мои!».
Катали на спинах детей, и чудили хмельные,
Трепались о чём-то, и были все в доску свои.

Такой был у нас уговор: чтобы жёны – при детях,
Мы, как бы мальчишник собрали, Наташа – не в счёт.
«Конечно, неловко, старик, но подумай: на свете
Нам с каждым витком прибавляется новых забот,

Так пусть поскучают денёк. Мы ж – как раньше отметим.
И в баньку, и в лес, и по рюмочке доброй возьмём.
Мы ж, сам понимаешь, конечно, за это ответим,
Так будет за что: хоть посуды на счастье набьём!»

Но как-то прошло без разбитых фамильных тарелок,
И день пролетел: разъезжались хмельные друзья,
За кем-то прислали машину, и всех, угорелых,
За раз увезли, под галдёж и прощанья в слезах.

Моя электричка ходила под вечер, чуть позже.
Мы тихо прибрали посуду, свернули шатёр,
И чаю напившись – без чаю уехать негоже —
Кривой рукояткой, как встарь, запустили мотор.

Шофёр Александр – степенного вида мужчина,
Хоть, сидя на толстой подушке, с трудом доставал
До ржавых педалей, но резво бежала машина,
И старый брезент озорно на ветру лопотал.

— Сашок, не гони! Растеряешь последние гайки! —
Смеялись мы дружно, взлетая на редких холмах.
И бились, с разлёта, в стекло комариные стайки,
И цапля стояла в затоне, на длинных ногах…

Приехали к станции. Сашка остался в машине,
А мы поднялись на щербатый бетонный перрон.
— Олег, ты мне что-то хотел… Ну, вчера… О Марине, —
Мне, даже в хмелю, эти речи испортили сон.

Олег помолчал, потоптался, качнулся на пятках,
Подумал о чём-то – я знаю такие дела,
Знакома такая привычка: устраивать прятки…
Но, глядя мне прямо в глаза, он шепнул: — Умерла.

***

Есть в жизни период бессчётных, назойливых свадеб –
Как хочешь крутись, но обидеть отказом — никак.
И, тяжко вздыхая, и, галстук на шею приладив,
Ты, хочешь не хочешь, но весело пляшешь гопак.

От свадеб едва отойдёшь, появляются дети,
Рожденье ребёнка – великая радость. Венец.
Но, господи-боже, все новые дети на свете,
Желают, чтоб ты был, как минимум, крёстный отец!

Отметив явления новых людей и крестины,
Готовься вступить в череду юбилеев и дат:
Железные свадьбы, рожденья супруг, именины
За долг неисполненный страшные кары сулят.

Но вот, в тишине, ранним утром, звонок телефонный –
И первая смерть заполняет собой горизонт.
«Да что же… Да как же…», и нету вопросов резонных.
Забыт в катафалке неловкий для кладбища зонт.

Забыт — как заложен – ты выкупишь рано иль поздно –
Теперь это ясно, теперь уж пробита лыжня.
За каждою свадьбой стояла незримо и грозно
Другая повинность, но здесь отмахнуться нельзя.

И новый звонок ты встречаешь уже по-другому,
И первым вопросом: «Когда?» — неизвестно зачем.
Когда? Ну, конечно, не завтра – понятно любому,
А точное время тебе не поможет ничем.

***

Я понял «когда», и с вопросом случилась заминка:
Всё просто и ясно, чего уж о датах гадать.
«Мы все эти годы любили…» — вертелось пластинкой,
И дождь собирался, и нечего было сказать.

Мы молча смотрели друг другу в глаза, и глазами
Вели разговор, не размытый туманностью фраз.
Мужчины не плачут. Мужчины не плачут слезами.
И точно не плачут вот так: на виду, напоказ.

Пришла электричка, раздвинулись грязные двери.
Я вздумал остаться, но он обрубил мой порыв:
— Ну-ну, перестань, я, дружок, никогда не поверю,
Что ты, при Наташе, такой, вдруг, раскроешь нарыв.

Захлопнулись створки, качнулся перрон и машина,
И силосной башни темнеющий ржавый утёс,
Пахнуло дорогой, дождём, креозотом, резиной,
И кислой капустой, и горечью сдержанных слёз.

В стекле отражаясь, бежали берёзы и клёны,
Кусты, переезды, домишки, заборы, мостки.
Я думал о чём-то привычном, рабочем, знакомом,
Но мысли никак не могли убежать от тоски.

Я думал о том, что не лечит нисколько ни время,
Ни новые встречи от старых печалей и драм.
— «Но что за душа, если память ей — лишнее бремя?
За душу такую я сам ни копейки не дам!»

«Мы слышим детей, словно эхо ушедших любимых,
Мы видим «сегодня» сквозь стёклышки многих «вчера».
На бранных полях не бывает святых и невинных,
Но всякий, кто выжил, не будет таким, как с утра»…

Мелькали предместья, перроны и крыши в низинах,
Дороги, машины, дома, провода и столбы,
И лужи смотрели глазами ушедшей Марины —
Стальными глазами прямой, молчаливой судьбы.

И прыгали мысли по шпалам, берёзам и клёнам,
И что-то томило, и жизни просило в словах,
Чтоб стать, наконец, непреложным и вечным законом,
А поезд стучал и качался в чугунных волнах.

Сырым неуютом встречал суетящийся город,
Вокзал наплывал, накрывая, как горный обвал.
Тележки, корзинки, вечерний, пронырливый холод;
«Ну, здравствуй, мой город, я, честно сказать, не скучал»…

Скучал… Ну конечно. Я помнил, хоть годы летели…
И всё, что томило, в короткую фразу слилось:

Мы живы лишь теми, о ком позабыть не сумели,
Мы люди постольку, поскольку любить довелось.

К.Сорокин