Идёт ветер к югу, и переходит к северу,
кружится, кружится на ходу своём,
и возвращается ветер на круги свои.
Книга Екклесиаст. глава 1, ст. 6)
...Ах, как звенит вслед лету
брошенный твой снежок,
будто велосипедный
круглый литой звонок!..
А. Вознесенский
… А еще у них в саду росла персидская сирень…
…Дом и вправду был впечатляющий. — грузно осевший, покосившийся с вросшими в землю слепыми полуподвальными окнами, растрескавшимися слоновыми колоннами, прихотливо резными карнизами и ставнями, остроугольной пирамидальной крышей с чердачными башенками и окостеневшим, будто разбитым параличом флюгерным петушком, — он походил на некое ископаемое животное, внезапно обнажившееся в мерцающих мерзлотных наслоениях.
Итак, он остановился. Неторопливо оглядел дом и восторженно прицокнул языком. Тяга к старым деревянным домам. Давняя и необъяснимая. Неслышный, но непреодолимый глас одиночества порой, как воздушный пузырек, выталкивал его из самой развеселой компании. Он приучил себя не противиться ему, ибо знал, что ему делать и куда надобно идти.
Но вот этот дом был особенным, таких он не видывал. Величие запустения. Именно величие, а никак не мерзость. Внутренний голос сказал коротко и властно: «Зайди, Викентий. Не зайдешь, всю жизнь будешь жалеть». Вот так, ни больше, ни меньше. Он, Внутренний голос, всегда возникал некстати. Но почти всегда добивался своего. Ибо был настырен и эгоистичен.
Дворик был маленький, стиснутый со всех сторон сараями. Посреди двора, как пьедестал без монумента, возвышалась дощатая помойка, прикрытая со всех сторон волнами желтого, ноздреватого льда. Прямо у входной двери нелепо торчал занесенный снегом автомобиль «Запорожец» с вырванными колесами.
Ну вот и всё. Надо возвращаться, ибо дальнейшее погружение чревато черными корягами, холодным илом и прочими неприятностями. Однако мигнувший внезапно в чреве сознания тонкий, пыльный лучик угасать не желал, а скользил себе световым зайчиком, плясал на стенах, бледно высвечивая непонятные узоры и письмена, не силясь ничего объяснить. И на незримой привязи вел за собою, лишь туманно обещаю разгадку где-то там, потом…
Викентий неуверенно отворил дверь и увидел за ней непроницаемый, первозданный мрак. Огонек спички коротко осветил безжизненное, заставленное ящиками и прочим заиндевелым хламом пространство, заметался от невидимого ледяного сквознячка и угас. Кляня себя, он побрел вслепую по крутой, скрипучей лестнице. Идти пришлось недолго, всего один пролет, и он уперся в дверь. Она, вопреки надеждам оказалась незапертой, и он оказался в коридоре, таком же темном, но густой кисловато-пряный дух явно обозначал скопление людского жилья. Он прошелся по коридору, жутковато поскрипывая половицами, больно наткнулся на что-то жесткое и угловатое и твердо решил возвращаться.
***
… А еще у них в саду росла персидская сирень. Именно персидская, в этом все и дело. Он решительно не помнит, чем, собственно она отличается от любой другой, да и не в этом дело. Запомнилось слово — какое-то сладковато-пряное, глубокое и немного печальное. Он даже уверен был, что упругие и нежные, похожие на живых не опушившихся зверьков персики, которые отец привозил иногда из города, как-то связаны с этой вот сиренью, и даже надеялся втайне, что когда-нибудь, в некий особенный год, она разродится этими водянистыми сладкими плодами. Точно так же он упрямо связывал сливочное мороженое за тринадцать копеек со сливами, и после некоторых раздумий уверился, что есть такие особенные белый сливы, из мякоти которых и делают это самое мороженое. Он даже как-то неосторожно рассказал об этом открытии отцу. И тот, насмеявшись вволю, побежал пересказывать это соседям по даче. У него была гадкая привычка сначала приставать к нему с нелепыми расспросами, а потом подробно, да еще с какими-то дурацкими выдуманными подробностями докладывать все, что он сказал, своим противным родственникам и знакомым. «У мальчика богатая фантазия», — сказала тогда толстая тетя Азалия в синих зауженных брюках и с глупой оранжевой копёшкою на голове. Эта тетя ему особенно не нравилась — во-первых своими синими брюками и копёшкой, а во-вторых, тем, что отец, когда она приходила к ним, становился особенно суетливым, крикливым и нервно-смешливым. Мелко придирался к маме, а его намеренно старался не замечать. К ним очень часто приходили гости. Почти каждую субботу…
… и твердо решил возвращаться. Он нащупал было дверь, потянул, но она почему-то не подалась. Тогда он Викентий раздраженно толкнул ее, дверь открываться не пожелала. Ерунда какая-то! Он выругался и рванул сильнее.
— Забито, непонятно что ли! — вдруг раздалось из-за двери.
— Как это забито, — похолодел он. — Кто забил.
— Я, кто ж еще, — ответили из-за двери. — Ты вообще, мужик, откудова? Я твой голос не узнаю.
— Однако шуточки, — пробормотал он и, запалив для верности спичку, рванул дверь на себя со всей силы. Дверь жалобно крякнула и распахнулась. Однако огонек спички осветил не уходящие вниз ступени, как оно должно было быть, а крохотное помещение вполне определенного назначения и сидящего на корточках лысого человека в спущенных пижамных штанах.
— Говорю же — забито сказал лысый вполне беззлобно, ничуть не смутившись. — Чего ломишься, терпежу нет чтоль?
— Так это… туалет? — сконфуженно пробормотал он, пятясь и морщась от густого, былинного духа.
— Натурально. Сортир и есть, — Человек на корточках затрясся от смеха. А ты думал? Музыкальный салон? Вообще, дверь закрой, у меня почки больные.
Викентий сокрушенно кивнул, попятился, захлопнул злополучную дверь и уж решил двигаться дальше, в поисках настоящего выхода, но его остановил голос словоохотливого жильца.
— Слышь, э-экх… мужик, — раздалось из-за двери с характерным покряхтыванием, — ты погоди минутку, не уходи, я сейчас, э-экх… выйду. Тут, зараза, темень такая, я за последнюю неделю три раза падал. Как памятник нерукотворный. У нас коридор — не приведи бог. Что ни день, что-нибудь новенькое. Я тут, помилуй, Господи, двадцать три года живу, каждую, э-экх… половицу назубок знаю, а в темноте все одно на стены натыкаюсь. Такой вот сволочной коридор у нас. Давеча пацан мой, э-экх… стул с помойным ведром на себя опрокинул. Нормально? Я этой Шмаковой точно это ведро на голову надену. С натягом, по плечи.. Взяла за манер с вечера помои в коридора выносить. Все б так выносили!
— А чего бы лампочку не вкрутить? — сочувственно поинтересовался уже вполне освоившийся Викентий. — По-моему, это выход.
— А то мы не вкручиваем! — шумно возмутился лысый. — Только какой толк вкручивать, если Пафнутьев ее все равно выкрутит. Сволочь народ, не приведи бог. А ты вообще-то к кому? Не к Пафнутьеву ли?
— Нет, усмехнулся Викентий, не к Пафнутьеву.
— И правильно. И нечего там делать. Шарлатан, не приведи бог. Лампочки только выкручивать умеет. И мозги людям пудрить. Смехота! Прикинь, я, говорит, в Италию хочу съездить. На конгресс прикладной парапсихологии. Нормально, да? Пафнутьев в Италии. Гондольер хренов. Его из комнаты без намордника нельзя выпускать, не то что… Так к кому? К Марте чтоль?
Викентий неопределенно хмыкнул. Ему уже слегка поднадоела содержательная беседа и он уже вознамерился было удрать без предупреждения, как тут клозетная дверь отворилась и клиент, по-прежнему почему-то покряхтывая, выбрался в коридор.
— Ну давай, зажигай, — коротко распорядился он. — К Марте, значит. Дверь показать? Только на Маратку не нарвись.
— Это еще кто?
— Сосед мой, ухажер еёный. Да и не ухажер, а так. Ему бы Нелька дала ухажера. Маратка это у Марты вроде как друг. Это в смысле — как собака на сене. И получается Марте-то от него сплошной убыток.
«Однако», — подумал про себя Викентий, так и не осмыслив причудливые перипетии коммунальных страстей. И в это время одна из дверей вдруг распахнулась настежь, ярко вспыхнул на мгновенье желтый прямоугольник света со вписанным в него человеческим силуэтом. Дверь тут же закрылась, и во вновь наступившем мраке что-то пугающе загрохотало, покатилось.
— Уй-й! — взревел кто-то в голос, присовокупив пару матерных фрагментов.
— Ой, Маратка, — шепнул лысый прямо-таки давясь от смеха. — Очень некстати. А ничего, обойдется. Он вообще-то смирный. В целом. Марат! — громко окликнул он. — Как у тебя там? Главное, чтоб кости были целы. Целы кости-то?
— Целы, целы, — подала голос темнота. — Дай-ка, дядя Саша, спичек что ли.
— А нету. — ответил дядя Саша. — Дай-ка ему спички, — повелительно сказал он Викентию. — Это к Марте пришел товарищ. Сугубо, конечно, по делу.
Невидимый Марат шумно вздохнул и приблизился. От него пахнуло примусом, табаком и свежевыпитым пивом. Викентий протянул ему коробок, услужливо брякнув для ориентира. Невидимый пошарил во мраке, наткнувшись наконец на коробок. Язычок огня осветил его лицо — волосы коротко стрижены, седоватый ежик, глубоко запавшие глаза, на щеке — уродливо расплывчатый рубец, похоже, ожог. Ничего себе, типаж. Короче, пора сматываться.
— Ага, по делу, — голос Марата помрачнел. — Деловые все. Как навозные жуки.
— Ладно тебе беситься, — умиротворяюще сказал дядя Саша. — Взял бы да и проводил товарища.
— Может, в другой раз, — робко произнес Викентий.
— Пошли, чего там, — шумно вздохнул слегка подобревший Марат.
Круг общения разрастался. Никогда не следует, — с грустью думал Викентий, — запускать этот коварный циркуль самому. Ибо описав первую дисциплинированную окружность, он тут же вырывается из рук и начинает выписывать такие замысловатые загогулины, что пожалеешь, право, что и взялся.
К ним очень часто приходили гости. Почти каждую субботу. И всегда были одни и те же и было одно и то же. Долго и неумело жарили мясо на углях, кипятили самовар, с бабьим визгом обливались зачем-то водой из шланга. Потом уходили в старую пятиугольную беседку, которую отец называл «трепальней», что-то поспешно, воровато доставали из пакетов, говорили нарочито вполголоса, что-то читали с пафосными завываниями, иногда пели, и всегда один из них, звали его дядя Ким, уходил насупленный, раскрасневшийся, и ему вслед кричали: «Кика! Брось кобениться, он не тебя имел в виду!» Однако вскоре дядя Ким (он лишь потом узнал что имя его означало «Коммунистический Интернационал Молодежи») являлся вновь как ни в чем не бывало. В такие дня Викентий чувствовал себя таким же обиженным и непонятым, как дядя Ким. Ему даже и вслед не кричали, не звали вернуться, а наоборот, охотно отсылали играть с детьми. Дети были одинаковыми, как шляпки от гвоздиков. В белых, помеченных цветными нитками майках все в смазанных ядовитой зеленью болячках. Они играли в «садовника» и «испорченный телефон» и еще какие-то пыльные, тоскливые игры. Викентию жгуче нравилась тогда высокая, ухоженная девочка с атласным бантиком и белых, узорчатых гольфах…
***
Когда им наконец открыли, Викентий, жмурясь с непривычки от света, зашел, не дождавшись приглашения, и принялся с любопытством озираться. Ничего любопытного, однако, не оказалось. Комната была крохотной, почти всю противоположную стену занимало огромное, метра в два высотою окно. Другая стена была выложена щербатой желто-белой плиткой, там, вероятно, была когда-то печь или камин. С нее черно-белый Хемингуэй в грубом полярном свитере скептически осматривал горбоносый профиль Цветаевой на противоположной стене. Комната была завалена пестрым разнообразным хламом, но носила тем не менее отпечаток странного неистребимого уюта.
— Март! — прогудел за спиною его новый знакомый. — Это к тебе. По делу, говорит…
И тут только Викентий обратил внимание на хозяйку.
***
Странно… Нет, не то, чтобы он удивлен, ошарашен, сбит с толку, нет. И не то, что он представлял себе ее несколько другой. Кого, Марту эту? Да никак он себе ее не представлял. С чего бы? Однако женщина, которая открыла ему дверь, заставила его на какое-то время начисто позабыть обо всех перипетиях сегодняшнего вечера. Это было тем более удивительно, что ничего необычного в женщине не было. Решительно ничего. Коротко стриженная брюнетка. Скулы широковаты, кажется. Волосы чуть подкрашены. Седеет, хотя, вроде рановато. Глаза — ничего себе, желтовато-серые. Наверное, когда улыбается, — вообще красивые. Впрочем, улыбается, судя по всему, нечасто. Фигурка ладненькая. Скроенная. Ему когда-то нравились такие. Да и сейчас… Но в ней есть что-то еще. Мы с ней встречались, это точно. Марта… Да нет, не было в его жизни никаких Март. Если только мимолетно. И все же. Было ведь что-то. И не мимолетное отнюдь…
Одета по-простому. Вязаная кофта поверх цветастого фланелевого халата. Холодно, видать, в комнате-то.
— Проходите, — коротко бросила хозяйка. — Только у меня тут неубрано. Материал у вас с собой?
— Какой материал? — простодушно поинтересовался Викентий, не ко времени расслабившись в тепле и на свету.
— То есть как это какой — удивилась хозяйка. — Однако в вас шуточки. Слушай, Марат, — обратилась она к его звероподобному провожатому. — Не стоял бы ты над душой, а? На человеке уже лица нет.
— Как же, нет, — раздраженно ответил Марат. — Есть лицо. Вон какая морда! — и, хлопнув дверью, вышел вон.
***
— Так я все-таки не поняла, зачем вы пришли? — поинтересовалась Марта, проводив взглядом разгневанного соседа. — Вы принесли материал или вы не принесли материал?
— Какой материал? — повторил Викентий с тою же простодушной улыбкой.
— Да на брюки, господи! — потеряла терпение Марта. — Вы пьяный что ли? Этого не хватало.
— Да нет, — вовсе осмелел Викентий, — Если только самая капелька. А вы, стало быть, брюки шьете. А вообще, это мысль. Почему бы в самом деле не пошить брюки? Вот материала нет, это да. У вас тут случайно не завалялся подходящий матерьяльчик?
— Не завалялся, — неожиданно строго ответила Марта. — Вообще, идите-ка отсюда. А то Маратка придет и…
Что именно случится, ежели вдруг придет Маратка, ему не суждено было узнать, потому что Марта вдруг осеклась и глянула на него с неожиданной, совершенно необычною улыбкой. Он даже опешил. Она словно решилась сказать наконец то, что давно хотела, но как-то не собралась.
— Вик, — сказала она наконец. — Ты в самом деле меня не узнал, или просто держишь паузу?..
Викентию жгуче нравилась тогда высокая, ухоженная девочка с атласным бантиком и белых, узорчатых гольфах. С ними она не играла, а лишь проезжала иногда мимо на красивом, ярко-зеленом велосипеде, косясь на них удивленно и снисходительно, а Викентий, тоскливо презирая свою зеленобородавчатую малышню, со стыдом и ненавистью твердил постылое «Я садовником родился, не на шутку рассердился…» Потом они, кажется, продали дачу, и жизнь стала еще скучней.
— Так тебя звали Мартой?
— Ну если точно, то Марфой. В честь бабушки назвали. А почему — звали?
— Ну…потому что мне очень трудно представить себе вас… тебя на велосипеде среди кустов сирени.
— Каких кустов еще, что ты такое несешь!
— Да были кусты. Сирень. У всех простая, у нас — персидская. Я тогда очень гордился. Хотя не понимал, а в чем, собственно, разница. А еще на ней по вечерам были светлячки. Настоящие. Помнишь?
— Светлячков помню, — Марта чуть улыбнулась. — Сирень не помню. Помню, однажды поймала двух светлячков и посадила в банку с травой, цветочками разными. Думала, они будут у меня жить, я их буду кормить цветочками, а они будут светить по ночам.
— Точно. У меня это тоже было. Только у меня — в коробке от маминых туфель.
— Когда нам пришлось продать дачу, — Марта перестала улыбаться, — папа умер, пошли мытарства разные, — мне казалось, что лето закончилось раз и навсегда.
Потом они, кажется, продали дачу, жизнь стала еще скучней. Его все так же окружали какие-то друзья и подружки, ржаво верещал испорченный телефон, и всё было так же, не было лишь невесомого облачка персидской сирени мерцающего чуда светлячков, стрекозьей трели велосипедного звоночка в ее глубине.
Однажды на улице повстречал он ту дачную девочку. Велосипеда не было, но был спортивно сложенный, которого она легко и уверенно вела под руку. Викентия она не узнала и не заметила его суетливого кивка; он поначалу долго стоял как вкопанный, провожая их взглядом, а затем вдруг непонятно зачем поплелся за ними следом, дошел до ее дома, тоскливо презирая себя, прождал целый час, пока молодцеватый танкист не вышел из подъезда и тогда ушел сам. Потом он несколько вечеров угрюмо слонялся по ее двору, ловя на себе удивленные и боязливые взгляды местных бабушек, в конце концов дождался-таки и неверными шагами догнал. Понес какую-то сбивчивую белиберду, начисто забыв заранее приготовленное и отрепетированное остроумное вступление. Она терпеливо выслушала, затем извинилась, сославшись на занятость. Однако пройдя несколько шагов, словно почувствовав на себе его растерянный, сокрушенный взгляд, обернулась и сказала, неожиданно рассмеявшись: «Вик, а ты знаешь, как я тебя называла тогда? Не знаешь? Кузнечик. У тебя походка такая смешная». И пошла, не оборачиваясь. Вот и все на этом.
Однако с курсантом встретиться еще довелось. Осень, начало октября…
— А ты помнишь, мы тебя Кузнечиком называли? Ты еще ходил так смешно, вприпрыжечку.
— Помню, — разом помрачнел Викентий. — А кто это — мы?
— Ну девчонки с нашей аллеи. Я, Гульназка, Полина. А ты чего так насупился?
— А я подумал, мы это — ты и солдафон твой с красной рожей! — выпалил он, неожиданно для самого себя.
Стародавняя, заросшая временем обида шевельнулась, шершаво и зло запросилось наружу.
— А давай ты не будешь о нем говорить? — глаза ее вдруг враждебно сузились. — И вообще…
— Катись-ка ты отсюда, да?
— Просто не смею более задерживать.
— Я понял. Знаете ли, Марта, я тогда понял одну простую вещь: куски прошлого в настоящем не приживаются. Либо дохнут, как те светляки в банке, либо, что еще хуже, вырастают во что-то никчемное. Не смею, однако, более докучать…
В коридоре, на сей раз ярко освещенном свежевкрученной лампой, Викентий вновь наткнулся на вездесущего Марата. Тот смерил его взглядом, неторопливым и недобрым.
— Что-то быстренько управился, — ядовито произнес он, щурясь от табачного дыма.
— А долго ль умеючи-то? Как говорится, только слово, и готово, впрочем здесь — к чему слова!— Викентий усмехнулся зло и отчужденно. Ему уже изрядно надоело опасаться этого настырного насупленного болвана.
— Ты чего раздухарился, а? — ощерился Марат и, не выпуская изо рта сигаретку, подошел ближе.
— Ничего. Твой вопрос — мой ответ. А духарятся — школяры на перемене. А ты, герой, похоже, из тех, кто гривенники у первоклашек отбирал немытыми руками. Или нет?
— А вот давай сейчас спустимся во двор и поглядим, кто тут герой, а кто тут гондон с дырой. Тут шуметь не будем. Или нет?
— А давай, — кивнул Викентий в нахлынувшей внезапно, уже забытой злобной веселости. — надоели вы мне тут, ребята. Оправдываться перед шпаной всякой.
— Пошли, пошли, — Марат подтолкнул его в плечо, Викентий резко обернулся, они едва не сцепились прямо в коридоре.
И вот тут дверь и распахнулась. Ух ты! Марта. Марфа. Посадница и есть! Преображённая. И когда успела только. Викентий даже позабыл об угрюмо набычившемся Марате, словно и не было отродясь. Да, ради такой Марфы не обидно и по мозгам получить. Благо, опыт есть. И — глаза. Черт! Вот уж точно, как два тумана. Как два густых тумана в темном, сумеречном лиственном лесу. В середине осени. Вот как-то так. И никогда, никогда он больше не увидит такие. А вы говорите…
— Марат! — Ух, как глаза-то полыхнули. — Ты это чего затеял тут? А?!
— Чего затеял? Стоим просто, да разговоры говорим. А ты чего забеспокоилась?
— Потому что знаю твои разговорчики. Иди-ка домой, а? Иди пока Нельке не сказала. Тогда мало тебе не покажется.
— Да иду, иду! — Марат ссутулился и глянул на Викентия глубоко исподлобья. — Ты, я гляжу, мастер за женские юбки прятаться.
— Тут ты ошибся. Он за себя постоять может, — Марта как-то странно усмехнулась. — Я знаю, уж поверь. Вик, вернись-ка на минуту. Пока тут не угомонятся товарищи.
— Может, говоришь, постоять? — сумрачное лицо Марата вдруг подсветилось улыбкой. — Ладно тогда.
Вот так, да?…
***
Однако с курсантом встретиться еще довелось. Осень, начало октября. Агония бабьего лета. Поздний вечер. Парк Горького. Танцплощадка. Они тогда пришли компанией, человек шесть. Поодиночке на танцплощадки не хаживали. Сначала пиво, выпитое в кафешке под названием «Мечта». «Подлуженских в рот имеем!» — кричали они, сдвигая кружки. В парке заправляли пацаны с улицы Подлужной, это и будоражило. А в особенности — угрюмая и опасливая, отстраненность окружающих. Всё по правилам — попробуй тронь! Хмель резвился в голове, как когтистый котенок.
Потом — ржавый, хрипящий гром танцплощадки.
«Вот — новый поворот!
Что он нам несёт?!…
Пропасть или взлёт...»
Девочки в изнурительно коротких юбках, греховный мир шепотка и прикосновений. И вот тут он увидел его. Плотненький, коренастенький! Рожа — одна сплошная веснушка, густые, бесцветные ресницы.
«Для меня нет тебя прекрасней…»
Танцует с какой-то дамочкой, этакой выпуклой гуттаперчевой куклой выше себя ростом. Короткопалая рука его много ниже талии. Опа! уже и целуются. Плодово-ягодный коктейль.
Ай-яй, нехорошо, ваше благородие! Увидел Викентия, подмигнул. «Привет, Кузнечик!» Ах вон даже как. А расступитесь-ка, сограждане! «Девушка, позвольте вас на тур вальса!» — «Как, вы уже танцуете? С кем же? Вот с этим?! Так ему уже пора в казарму. Вам портянки не жмут, выше высокоблагородие?… Поговорить? Да всегда пожалуйста!
«Э, ребята, не многовато ли мужиков на одного пацанёнка несмышлёного?» — поинтересовался некто, явившийся словно из иного мира человек в грубом плаще с капюшоном, когда его повели к выходу. .— «Порядок! — хохотнул курсант. — Не встревай. Говорить с ним я один буду, уж поверь. Вполне хватит. А поучить надо мальца. А то так и не останется несмышленышем».
Он понимал, что влип, и что все кончится из плохо. С того момента, как оказался один в кругу одинаково одетых людей, разглядывавших его с равнодушным любопытством. Таких же курсантов. С ним же не было НИКОГО. Однако все же надеялся на некую умиротворяющую концовку с благородной струйкой первой крови из носа и крепкими рукопожатиями в финале. После первого же удара он понял, что всё пойдет иначе. От этого удара ему захотелось присесть, обхватить голову руками и взвыть. Второй — сбоку в челюсть — свалил его на землю. Кажется на мгновение он даже потерял сознание. В голове стоял вибрирующий гул, во рту стало солоно и колюче. «Что, сполячок, — сытно хохотнув поинтересовался его враг. — Всё понял, или есть вопросы?» Если бы не «соплячок», он бы, пожалуй, сказал: «все понял». Но тут он с воплем, нелепо размахивая руками, пытаясь хоть как-то, хоть разок… (Кто-то уже давно забытый, говорил ему некогда: «Если дерешься с нем, кто много сильнее тебя, постарайся хотя бы раз достать его по роже. Хотя бы один разок достать, тогда считай, что ты победил, даже если тебя измолотят в пух…) Но всякий раз натыкался на неспешные, чугунные, спрессованные удары, от которых, казалось, лопнет по швам голова. «Славка, хорош! Убьешь придурка», — сказал кто-то. «Ну, нормально?» — поинтересовался курсант, улыбаясь одною лишь тяжелой, как солдатская тумбочка, челюстью. «Нормально», — сиплым полушепотом ответил Викентий и, нелепо изогнувшись, попытался пнуть его ногой снизу вверх. «Ну-ка встал, балеринка!» — приказал курсант под общий смех». Викентий присел на корточки, ему хотелось плакать от подлого, позорного бессилия и ненависти. «Встал, я сказал!». И тогда он с остервенелым, горловым всхлипом метнулся ему под ноги, вцепился в ноги, со всей, невесть откуда взявшейся силы ткнул его головой в живот, вдавился всем своим ненавидящим телом. Они оба очутились на земле, от нее пахнуло травой плесенью, кажется, грибами даже. Он успел вскочить первым и, хладнокровно дождавшись, когда враг его привстанет, — ударил. Хорошо, неторопливо так, по правилам — упор на левую ногу, и вперед всем корпусом. Ответом была сдавленная ругань и удар, от которого он перестал воспринимать мир… «Не думал, не гадал он, никак не ожидал он…»
Когда мироощущение вернулось к нему наконец, он обнаружил себя сидящим на жестком, застеленным байковым пледом топчане…
***