Памятное видение

Ох и до чего ж русский народ — удивительное явление! Подобного ему — во всём свете нет! Вот, к примеру, вышел я как-то на днях в магазин спозаранку и встретил мужика — сонного такого, взлохмаченного и ужасно охочего до разговору. Стоял я себе в сторонке, никому не мешал, а мужик этот, Прокофий Акимыч, нарочно поближе ко мне пристроился, подперев стену красного кирпича сутулой своей спиной, чтоб за жизнь поговорить.

Разговор, помниться, сперва о погоде зашёл да как-то не заладился. Акимычу бы замолчать и отойти в сторонку, потому что в то утро я был сам не в себе и всякого рода разговоры приводили мой ум в ещё большее раздражение. Однако русский мужик не так-то прост, если уж у него на уме какая мысль крутится! Так и с Прокофием вышло! Заговорил меня, чёрт бородатый! И главное про что?! Договорились мы с этим простоватым на вид мужичком до самых непонятных человеческому уму истин про Бога, дьявола и нас — многострадальный род человеческий. Я, чтобы побыстрей отвязаться от навязчивого собеседника, поспешил изложить свою мысль как можно короче и ярче, чтобы христосовец понял, что по мне, будь то чёрт рогатый или непостижимый Бог — лошадки одной упряжки и говорить тут больше не о чем.

-Да как же так можно! — Замахал Акимыч своими длинными руками, осеняя себя и меня крестным знамением, — Это ж надо такое сказать, имея у сердца крест, а?! Это как же так получается, я тебя спрашиваю?! Это как же: «лошадки одной упряжки»? Это, что ли, — раздосадованно качал своей взлохмаченной головой седовласый Прокофий, глядя на меня с укоризной, — по-твоему мир волей сразу двух держится?

-Что-то вроде того! — С издёвкой усмехнулся я, — Откуда бы ветер ни дул, а всё одно — каждая былинка ему поклонится! Так и с Богом твоим или с рогатым, Прокофий Аккимыч, получается! Пойду я! Нет у меня времени больше на эти пустяки!

Довольный собой я, отвернувшись от мужика, одетого в старенькие ватные штаны и пунцово-зелёный шерстяной свитер с тёмными заплатками на рукавах, отправился в магазин. Акимычу, видимо, такая концовка пришлась не по нраву. Небрежно одёрнув меня за рукав пиджака, не то оскорблённый, не то уязвлённый моей бесцеремонностью, Прокофий скороговоркой принялся излагать свои мысли по поводу моего безразличия по такому жизненно важному, на его взгляд, вопросу, как вера человеческая. О чём точно говорил Акимыч в то утро я не запомнил, потому что вся его речь от начала и до конца казалась мне бредом больного воображения! Чушью собачей и ничем больше! И только потом, придя домой, сбитый рассказ Прокофия привиделся мне в тонком чудном сне-видении, где я явственно видел и душистые поля, засеянные золотистыми зёрнами, и спесивого ветродуя с каменными рогами, и Сеятеля, называемого Лучезарным, и старого мельника на ветряной мельнице…

Придя домой в ещё большем раздражении, чем когда уходил, от случившегося разговора у магазина, я никак не находил себе покоя. Даже завтракать не хотелось. Душистая сирень, ронявшая гроздья своих лёгких цветов на добротный деревянный стол через распахнутое настежь на кухне окно и обычно радовавшая меня, теперь казалась мне какой-то приторно-сладкой и неприятно увесистой. Мне даже захотелось срезать её ветви и выкинуть их прочь от глаз, но сначала я заставил себя заварить себе чаю, чтобы успокоиться. Пока ароматные лепестки душицы и малиновый цвет томились в заварном чайнике, я, сидя в плетённом кресле-качалке, хорошо сохранившемся ещё со времён молодости моей бабушки Иулии, успокаивался, наблюдая за уткой и её уже подросшим выводком, чинно шагавшим по дорожной пыли.

Я всё смотрел, смотрел и как бы провалился в сон, который будто и не сон был вовсе, но явь — другая, непознанная, сокрытая от постороннего взора.

Очутился я посреди золотистого поля, чьи колосья лучились не той растительной жизнью, какая привычна мне на полях нашей обычной жизни, но другая — разумная что ли. Будто каждый колосок — не то народец, не то племя, не то семейство, а каждое зёрнышко в нём — то же что я. И было столько света, столько аромата, столько непередаваемого тепла от этих колосков, что внутри меня всё ликовало. Чувство такое, будто я очутился дома, среди своих, после долгих скитаний. Зёрна эти, хоть и не было в них человеческого вида, говорили со мной так, точно я сам был зерно. Я не видел людей, но знал, что это они, хотя и выглядят как зёрна в колосе. Они шептали, что живут Лучезарным и что всё от Него. Что только Он приводит всё в жизнь и в Нём смысл. Приглядевшись, я скоро сам смог увидеть этого самого Лучезарного. По виду Лучезарный выглядел совсем как человек вроде меня и тебя, только весь какой-то сияющий и простирающийся в высоту прозрачного неба, откуда изливался неописуемый свет и тихонько струилась свежесть, пахнущая чем-то удивительным. Лица Сеятеля не было видно за сиянием, но страха я не испытывал. Любопытство пробирало меня и я решил во что бы то ни стало добежать до Лучезарного, но сколько бы я не бежал к Нему, Он не становился ко мне ближе. Раздосадованный, я рассердился и повернулся к Сеятелю спиной. В это же мгновение небо надо мной помрачнело и наполнилось тревогой. Со всех сторон по небесному мраку стали сползаться тёмные ниточки свистящего вещества, формируя передо мной нечто страшное. В великом ужасе и смятении духа я поворотился к Сеятелю. Он как и прежде стоял там, в сердце хлебного поля, словно обнимая его своим свечением. Как и прежде там, чуть поодаль, кружили, жужжа, золотистые пушки шмелей, но надо мной был мрак. Грузный, как грозовая туча, и облачённый грязными лохмотьями придорожной пыли, надо мной злобно свистел и выл ветродуй. Его бугристое, неприятное и даже страшное рыло дышало холодом. Своими кривыми каменными рогами демон ветра протыкал белёсые облака и, проглатывая их, выдувал обратно чёрными тучами и сильно секущим дождём.

Все колосья, задуваемые демоническим ветром, золотым ковром стелились по земле, но продолжали шептать своё : «Лучезарный над всем! Вся тварь покорна Его воле!». Скривившись в жутком негодовании, ветродуй, захлопав чёрными крыльями, подцепил меня своим рогами и понёс к мельнице.

Большая как гора, чёрная как бездна, мельница заслоняла собой весь небосклон. И мне в ту минуту было дано знать, что ветреница эта есть само обиталище времени. Издавая стон веков, скрежет мгновений и скрип неумолимого, старинная эта мельница вращала свои крылья, предоставив их воле ветряного демона. Ветродуй же, не скупясь на могучую свою силу, задувал так, что мельничные крылья заставляли жернова вращаться с такой неистовостью, что сама земля под ними сотрясалась и дребезжала.

-Вот теперь, — выл рогатый, сидя на крыше гигантской мельницы, — поглядим кто господин полей! Посмотрим, кто правит судьбами хлебов!

Сказав так, ветродуй призвал мельника — древнего старика с взлохмаченными сильным ветром волосами и бородой, с обветренным лицом, с натруженными до мозолей руками, с согбенной от тяжёлых нош спиной. Жалок был вид старого мельника, но глаза его сияли каким-то неизъяснимым светом! Глядя на него, я понимал, что старик этот — история мира от самого его начала и до конца!

Мне казалось в эту минуту, что я вижу воочию всё то, что сам говорил Акимычу нынешним утром, если только оно было на самом деле! Ведь происходящее заставляло меня думать, что настоящее здесь, а пасмурное утро со седовласым мужиком из деревушки с простеньким названием «Пазёмово», осталось во сне. Вот и видел я теперь своих «лошадок одной упряжки»» — борьба воли двух властителей…

Вернее это мне сначала так казалось, но очень скоро я увидел, что за власть боролся лишь один — тот, который бодался своими каменными рогами и злобно выл:

-Ну что, старик, — скрежетал ветродуй на мельника, — кто теперь здесь хозяин? — Не дожидаясь ответа, демон ветра расправил свои тёмные воздушные крылья и помчался над золотистым полем, ледяной струёй срезая хрупкие колосья.

-Пусть всё размельчится в муку! — Ревел ветродуй, изрыгая из бездонной своей утробы золотые зёрна в большие мешки мельника, — Пусть всё станет белой пылью! Всё развею по ветру! Ни хлебов не будет, ни колосьев!

И только теперь я видел, что Сеятель стоит там же, где и прежде. Что руки Его по прежнему распростёрты в лучезарную высоту небес и что мягкий свет всё так же стелится над срезаемыми ветродуем колосьями, словно ничего не изменилось!

Хлебное поле опустело. Большие матерчатые мешки наполнились хлебными зёрнами. Огромные крылья громадной ветряной мельницы захлопали пуще прежнего, вращая тяжёлые жернова, из которых белоснежной струйкой потекла мука..

Не убирал мельник муку в мешки для выпечки ароматного хлеба, как это случается на земле уже много веков, но пожирал её ветродуй своей утробой и белым вихрем пускал по ветру. Белой мучной метелью уносились крупицы жизни куда-то за облака и оттуда, через некоторое время, являлись они в высоте небес бесчисленным преображённым воинством со светлыми ликами, с удивительным пением, во главе Лучезарного. И демон ветра уже не имел никакой власти ни над одним из них, сколько бы ни свирепствовал. Их тишина и безмятежность были недоступны рогатому ветродую, которому теперь оставалось лишь выть в пустоту, бодать каменными рогами прах земли и крутить крылья разваливающийся мельницы, перемалывающей саму себя. Что до мельника, то он, посмеявшись над ветродуем, привиделся мне на длани Сеятеля, на том я и очнулся…

Много дней я размышлял об увиденном и теперь я точно знаю, что над временем только один Господин!

19.10.2012г.,г.Н.-Ф., ЮНиС