Мы из другой жизни

Сентябрьский денек выдался на редкость солнечным и теплым, что в эту начавшуюся осень большая редкость. Иду по площади железнодорожного вокзала горячо любимого мной Екатеринбурга, любуюсь природным буйством красок, слушаю бодрую городскую какофонию. Люди снуют туда-сюда с озабоченными и не очень лицами, тянут за собой разноцветные баулы, чемоданы, орущих детей.

Стайка молоденьких девчонок на высоченных шпильках обгоняет меня.

— Ксю, чего это они там устроили? – любопытствует смазливая брюнетка, оборачиваясь налево.

— Вроде, бомжей кормят, — неуверенно отвечает девушка с густо накрашенными глазами.

— На фига? – спрашивает третья.

— Да, дураки! – смачно, надувая пузырь из орбита-дирола, отвечает блондиночка в коротенькой юбке.

Я устремляю свой взгляд в сторону тех самых «дураков». Действительно, у подножия памятника танкистам, известного в народе как «Варежка» — очередь. Три термоса, куча пластиковой посуды и здоровенная кастрюля. Под шум большого города, обрывки  фраз и грохот поварёшки двое молодых людей шустро разливают суп. Еще три девушки наливают чай.

«Клиенты» в очереди, вероятно, имеют статус от бомжа до малоимущего. Здесь есть даже  «чистоплотная таджикская (возможно, цыганская) семья»,  состоящая преимущественно из женщин в широких цветастых юбках до пола и ярких платках, с маленькими черноглазыми смуглолицыми  детьми в одеждах не по размеру. Очередь двигается спешно, но без жадной суеты и ругани. Пластиковые тарелки с едой расходятся быстро направо и налево, как горячие пирожки.

Подхожу к своей остановке. Располагаюсь на скамейке. Ждать автобуса еще минут двадцать. Продолжаю наблюдать за «столовой» под открытым небом.

Очередь то и дело пополняется новыми персонажами. Бородатый мужик в потрепанной выцветшей куртке непонятного кроя: то ли женского, то ли мужского, пропускает вперед женщину в коричневато-сером пальто и подростковой мальчишеской шапке мышиного цвета. Джентльмен, не меньше. Маленькая суетливая бабуля разместилась у подножия памятника с тарелкой. Оглядывается по сторонам, будто опасается чего-то. Там же человек пять уже трапезничают, с аппетитом уплетая еду. Бойко толкуют о чем-то, прихлебывая чай из одноразовых стаканчиков.

Подходит очередь «семьи».  Её члены, получив свои порции, тянуться друг за другом к месту приема пищи, как муравьи. Дети на ходу жадно откусывают хлеб, женщины бьют их по рукам, лопоча что-то на своем.

Смотрю на эту разношерстную толпу, и в голове крутятся слова песни из СССР: «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем…» Ну, да. Нуждающиеся вполне мирно, цивилизованно принимают помощь, благодарят, низко опустив голову.

— Господа! Пожалуйста, складывайте использованную посуду в пакеты для мусора! – прерывает мои размышления голос молодого активиста.

Господа… М-да! Это вряд ли. Товарищей у нас уже нет давно. Граждане?    Опять не то. Граждане имеют определенную правоспособность. А эти не обременены ни правами, ни обязанностями. Для них давно наступила гражданская смерть.  И в списках они не значатся – бомжи. Лица без определенного места жительства.

К остановке направляется «госпожа» из пестрой толпы «клиентов». Та, что в пальто и мальчишеской шапке. Садится рядом на скамейку. Украдкой пытаюсь рассмотреть женщину детально. Пальто с норковым воротником из прошлого века а-ля фабрика «Большевичка», пошитое из добротного коричнево-серого драпа, ныне изрядно побитого молью. Черный норковый воротник белеет проплешинами в некоторых местах. Рукава кое-где вытерлись.  Шапка китайского пошива, серая, с лейблом на отвороте. Из-под шапки выбиваются несколько прядей курчавых седых волос. Лицо без признаков хронического алкоголизма. На вид ей лет шестьдесят пять, семьдесят. В глазах тоска, безнадега. Видно, что когда-то женщина была красива. Внешне вполне опрятна. Навскидку определяю социальный статус – малоимущая.

Она, кажется, замечает мой повышенный к ней интерес. Пытаясь хоть как-то оправдаться, завожу разговор:

— Простите. А что это за акция там, у памятника?

Её лицо озаряет приветливая, чуть виноватая улыбка:

— А, это анархисты кормят нас каждое воскресенье.

— Анархисты? – недоумеваю я.

— Ну, да. Так, по крайней мере, молодежь себя называет. А нам-то что? Какая нам разница кто они: анархисты, коммунисты. Подкармливают нас маленько, и на том спасибо. До этих ребят приходило движение Харе Кришна, но потом они пропали куда-то. Если б не они, — кивает женщина в сторону «столовой», —  худо бы нам пришлось, ой, худо! Особенно, бездомным. Я-то что. У меня пенсия есть – одиннадцать тысяч да дочкина ещё. Квартира есть на Сортировке.  Однокомнатная, улучшенной планировки. Светлая, окна на южную сторону выходят. Десять лет назад получила, как раз перед самой пенсией. А до этого всю жизнь по общагам с дочкой мыкалась. Я двадцать лет лифтером работала на комбинате. Потом устроилась машинистом бурильной установки на ВИЗ. Мы с дочкой вдвоем живем.  Дочка у меня инвалид – церебральный паралич. Слава Богу, ходит сама.  Папка наш ушел, дочке еще и полгода не было. Оно и понятно, не каждый мужик выдержит ребенка-инвалида поднимать. Да, я не обижаюсь на него. Говорят, семья у него, детей двое…нормальных, здоровых.  Дай Бог. Я его с тех пор и не видала больше.

— Что ж, и на алименты не подали?

— Не подала… Думала, вернется. Любила его сильно, — печально  вздыхает она, глядя мне прямо в глаза. — Пусть у него нормально все будет. Лишь бы не спился да не забомжевал. Жизнь у них – не сахар. Спят, где придется. Сейчас-то ещё тепло, можно и  на скамейке переночевать или прямо в траве, под кустом. Там удобнее даже – мягко, не нужно ничего под голову подкладывать. Если дождь идёт, прямо под балконы  ложатся.

Я вопросительно смотрю на неё. Уловив мой взгляд, женщина продолжает:

— Да, да! Мне один бездомный рассказывал. У него сумку с документами украли на вокзале, только сотовый телефон при нем остался. Он из Новоуральска приехал на заработки. Там коттедж строил. И жил там же, где работал. Его в деньгах обманули, не заплатили. Вот он сюда и подался. А тут такая штука с ним приключилась. Я с ним в Троицкой церкви познакомилась.

Там ему Библию дали, другие книги. Им прихожане приносят. Он любит читать. Мужик-то хороший. Жалко его. Не зимовал ещё. Зимой-то худо совсем. Холодно. Многие замерзают, — она молчит несколько секунд, смотрит в сторону памятника неподвижным лицом, потом тихо добавляет. – Насовсем замерзают-то.

Вдалеке показалась широколобая морда моего Неоплана.

— Простите. Кажется, мой автобус идет, — прерываю я женщину, приподнимаюсь слегка, глядя на дорогу.

— Домой едете?

— В командировку, — с житейским сожалением поясняю я, слегка улыбаясь.

— Счастливой дороги! Спасибо Вам!

— Это Вам спасибо! Мне-то за что?

— Поговорили со мной. С нами, ведь, разговаривают не часто. Мы из другой жизни, — она смотрит на меня с горькой усмешкой.

— Все будет хорошо! – пытаюсь я приободрить женщину, зная, что у неё «хорошо» уже не будет. Беру чемодан и везу его к припарковавшемуся автобусу.

Пройдя «билетоконтроль», устраиваюсь поудобнее в мягком кресле, у окна. Ехать четыре часа с копейками. Рядом садится приятный молодой человек, похожий на банковского служащего. Чисто выбритый, гладко зачесанный в кожаном пиджаке, с большим черным чемоданом. Даже вежливо здоровается со мной. Я отвечаю ему тем же. Люди должны уважать друг друга. Об этом я всегда говорю своей дочери. Надеюсь, она согласна со мной. Меня окутывает аристократический запах дорогого мужского парфюма.

Наш суперлайнер позитивно зашипел, и дверь медленно закрылась. Потом со свистом выдохнул и мягко поплыл по городским улицам, нежно раскачивая пассажиров в такт движению. За окном пестреет «очей очарованье», красно-желтая осень. Около «Варежки» суетятся анархисты-коммунисты и «клиенты»: собирают в большие черные пакеты пластиковую посуду, заносят в Газель огромную кастрюлю, термосы. Сворачивают столовую. Сегодня одни люди реализовали право на жизнь других, потому что еда – это право, а не привилегия.

По телевизору показывают «Вести». На экране исламизм шагает по планете. Тысячи оскорбленных и разгневанных мусульман — женщины в платках, мужчины, даже дети – выходят к диппредставительствам США. Недовольство спровоцировал появившийся в Интернете фильм «Невинность мусульман», который, по заявлениям митингующих, порочит образ пророка Мухаммеда.

В руках они держат транспаранты с антиамериканскими требованиями, яростно скандируя: ««Берегись Белый дом, к тебе идёт чёрный флаг!», Устраивают массовые драки с полицией, поджигают стоящие на обочинах автомобили, громят кафе, витрины центральных магазинов, сжигают звездно- полосатые флаги с ожесточенными криками: « Смерть Америке!», метают бутылки и другие предметы в сотрудников правопорядка. В ответ стражи порядка пускают слезоточивый газ и стреляют из автоматов в воздух. Толпа с визгом разбегается в разные стороны, прикрывая лица платками, рукавами, лацканами пиджаков, футболками и свитерами. Срабатывает самый сильный из всех инстинктов – инстинкт самосохранения. Все хотят жить. Но некоторым не везет – умирают. «Общее число жертв антиамериканских погромов достигло 40 человек», — сообщает корреспондент из самой гущи событий, рискуя собой.

А вот еще одни кадры нашей жизни. Картина та же. География другая. Это Китай. Между Китаем и Японией снова обострился территориальный спор за какие-то острова с труднопроизносимым названием. Здесь и настроения другие – антияпонские. Горят японские машины, разрушены японские суши-бары и рестораны. Здание японской дипмиссии в Пекине фактически пустует. Хрупкая, симпатичная китаянка с иррациональным патриотизмом на лице жестко заявляет: ««По территориальным вопросам не может быть никаких уступок. Война – вот единственный ответ!» А вы думаете, что «у войны не женское лицо»? Еще какое женское. Эх! Дети разных народов, что ж вы делаете?

Я откидываю голову на спинку удобного кресла, закрываю глаза. Пытаюсь заснуть. Передо мной возникает образ женщины в коричнево-сером пальто с норковым воротником фабрики «Большевичка». На её исстеганном временем лице дрожат слезы. Она тянет ко мне свои руки. Ладони у неё ледяные. Беру их в свои, пытаюсь согреть. Женщина шепчет посиневшими от холода губами:

— Мы из другой жизни, мы из другой жизни…

Её безголосый выдох запутывается в шлейфе дорогого мужского парфюма, заглатывается чавкающей пастью черного равнодушия обезумевшей людской толпы.

— Громче! – надрывно кричу я ей. – Пожалуйста, громче!