I
Николай Алексеевич, крупный мужчина тридцати пяти лет, с чуть заметной сединой на висках и гладко выбритым подбородком, в светлом костюме без галстука и с тощим кожаным портфелем в правой руке неспешно подошёл к остановке. Ноги сами несли его по привычному маршруту и, хоть Николай Алексеевич не слишком к тому стремился, но на островке остановки он оказался, как всегда, ровно в шестнадцать пятьдесят, за две минуты до своего трамвая. Когда трамвай показался из колышущейся в знойном мареве дорожной толчеи, Николай Алексеевич вспомнил было, что собирался пройтись пешком и хорошенько всё обдумать, но в руке уже потел проездной билет, а думать, в очередной раз проигрывая все возможные варианты, не хотелось, и Николай Алексеевич шагнул в призывно распахнувшиеся двери.
«Общежитие мне, конечно же, устроят, — размышлял Николай Алексеевич, рассеянно глядя на пробегающие за дрожащим окном деревья и автомобили, — если до того дойдёт. А на первое время попрошусь у Мишки приткнуться, по старой памяти. А что, если сегодня и придётся? Предупредить его, что ли… А может и обойдётся. Ну, на кой мне нужна была эта Галька, а? Случай, конечно. Случайность. Но можно было и без случая этого обойтись… Или не она? А что тогда? На машину много потратил? А она что, без штанов осталась от этого? – своё потратил, неучтённое. Что неучтённое плохо? Ну и отдам всё! Пусть! Ну,… половину… А может, в сети что обнаружилось? Да откуда?…». Николай Алексеевич задумался.
Выйдя на своей остановке, он вытащил из кармана пачку сигарет, покрутил её в руках и сунул обратно – от сигарет уже саднило в горле, и от нехороших предчувствий они не помогали. Опустив глаза и разглядывая каждую трещину на тротуаре, он прошёл через двор со скрипящими качелями и густой липовой тенью, открыл дверь подъезда, поднялся на второй этаж и, тяжко вздохнув, сунул ключ в замочную скважину.
II
Утро Николая Алексеевича начиналось как обычно: «Коля вставай! Завтрак на столе. Я пошла». Николай Алексеевич приоткрыл глаза, посмотрел на оглядывающую себя в зеркале жену и поманил её пальцем:
— Куда это ты пошла? А что забыла?
Она наклонилась и чмокнула Николая Алексеевича в губы:
— Доброе утро!
— Доброе утро, Любка.
— Всё, отстань, я опаздываю.
— Беги уже.
— До вечера!
— До вечера, да…
Николай Алексеевич нехотя поднялся, босиком прошлёпал в ванную, недолго пожурчав водой, вернулся в спальню и, уже одетым, вошёл в кухню. Утро было обычным, но пятничным. Июльское солнце било в окно, обещая жаркий день и тёплый, ленивый вечер. На душе у Николая Алексеевича было спокойно и приятно. Он проглотил яйцо всмятку, выпил кружку молока с плюшкой и, подхватив в прихожей портфель, хлопнул дверью.
Николаем Алексеевичем Коля, а то и вовсе Колян, стал не так давно – всего год назад, когда из мастера столяров шагнул сразу в должность начальника строительного цеха. Поначалу Коля своего нового, длинного имени стеснялся, вздрагивал, услышав его, и краснел. Но скоро именоваться «Алексеичем» ему понравилось. Понравился ему и кабинет с маленькой, тайной комнатой отдыха, где с незапамятных времён стоял диванчик с зеркалом на деревянной спинке и твёрдыми подушками-подлокотниками, которые, впрочем, можно было откинуть на петлях и вытянуться во весь рост – вздремнуть после обеда и пяти-шести партеек в домино Николай Алексеевич любил. Вообще, Николаю Алексеевичу нравилось жить размеренно, с комфортом и удовольствием. Имел он уютную квартирку в старом районе, красивую и невредную жену, чья, собственно, и была квартирка; крепкий немецкий автомобиль, весьма удобный для выездов на рыбалку с друзьями или на шашлыки с женой; добротный гараж, без особенных затрат построенный силами родного цеха. А, набив руку на гараже, Николай Алексеевич выстроил на запущенном дачном участке светлый терем из цилиндрованного бруса. С крылечком, балясинами, наличниками, коньком и резной дверью. Хотелось Николаю Алексеевичу и детей, но тут у них с Любой что-то не ладилось.
В восемь утра бодрый и свежий начальник вошёл в помещение вверенного ему цеха, за руку поздоровался со всеми, кто оказался поблизости и, выпив стаканчик газировки из автомата, поднялся в свой кабинет, где его уже дожидалась немногочисленная свита мастеров и бригадиров. Рабочий день начался.
К полудню Николай Алексеевич был, по большому счёту, совершенно свободен. Для достойного завершения рабочего дня ему оставалось плотно пообедать в заводской столовой, сыграть с рабочими в домино, и вздремнуть на жёстком диванчике. В домино Николай Алексеевич играл неплохо, и мог, если фортуна ему улыбалась, провести за игрой весь остаток рабочего дня. Если же масть, как говорится, не шла, он сурово смотрел на часы и извещал подчинённых о том, что время обеденного перерыва давно закончилось и что пора бы уже и честь знать. Сегодня Николай Алексеевич предчувствовал фортуну. Выйдя из дверей цеха под жаркое солнце, он критически осмотрел клумбы, удовлетворённо крякнул, убедившись, что земля в них сырая и, быстрым шагом обременённого многими заботами руководителя, направился в столовую.
Когда Николай Алексеевич уже готов был приступить к пирожку с компотом, в кармане брюк ожил и затрепыхался телефон. Николай Алексеевич чертыхнулся, быстро вытер салфеткой руки и, привстав, вытащил трубку. Звонила Люба.
— Ты обедаешь? Извини. Приятного аппетита!
— Да. Спасибо. Ничего-ничего…
— Ты будешь как обычно сегодня?
— Да, конечно.
— Хорошо… Нам нужно серьёзно поговорить.
— Э-э… На предмет?…
— Коля, это не телефонный разговор. Нас отпускают пораньше. Я буду ждать тебя дома. Ну, пока, да?
— Да, Люб, хорошо. Пока.
Николай Алексеевич сунул телефон в карман пиджака, задумчиво покачал стакан с плавающей в нём маленькой сморщенной грушей, откусил кусочек пирожка. Что-то незнакомое было в этом Любином «серьёзно поговорить», что-то торжествующее и, как показалось Николаю Алексеевичу, опасное. Какие-то крутые повороты и большие перемены таились за словами, которых жена никогда раньше не говорила, да ещё таким серьёзным тоном. Николаю Алексеевичу стало неуютно, будто он перепутал двери банных отделений и, помахивая веником, вошёл на женскую половину; будто, как в детстве, родители, побывав на школьном собрании, теперь всё о нём знают и, как только он вернётся домой, ему придётся объяснять каждый свой поступок…
«А если, — сердце Николая Алексеевича провалилось в желудок и часто-часто забилось, — если она про Гальку что-то узнала?» С Галей – заведующей складом, у Николая Алексеевича всё, что и было, закончилось пару месяцев назад, по обоюдному согласию. Да и было-то, — он хмыкнул: «Чего там было-то? — глупость одна». Но спокойнее ему не стало. Николай Алексеевич отпил из стакана, поставил его на поднос с грязной посудой, бросил туда же пирожок. Хотелось выйти на воздух и закурить.
Две сигареты он выкурил на скамеечке у столовой, лихорадочно прикидывая, где и когда он мог проколоться. Выходило, что мог, и много раз. Положа руку на сердце, Николай Алексеевич давно уже выяснил что в отсутствии у них с Любой детей виноват точно не он. Выяснил он это опытным путём, и даже дважды. Он, конечно, не был уверен, что эти нежелательные беременности не были обычной женской уловкой, но нервов и седых волос они ему стоили. Что-то из тех историй могло всплыть, но было это так давно, что, по твёрдому убеждению Николая Алексеевича, могло считаться и вовсе не происходившим. А Любу он, всё же, любил. К Любе он привык за восемь лет супружества, как к самому себе. Привык к её братьям, внезапно наезжающим в гости, привык к её матери, оставившей молодым квартиру и обосновавшейся в деревне. Тёще всё время нужно было что-то красить, достраивать, перестраивать, колоть дрова и пахать огород. Она же выращивала кур несущих яйца в неимоверных количествах и обижалась, когда «дети» отказывались от её гостинцев. Но привык Николай Алексеевич и к тёще. Привык к квартире, гаражу и теремку с зелёным газоном вокруг. Привык ко многим вещам, с виду незаметным, но в свете «серьёзного разговора» оказавшимся вдруг важными и ценными.
Ещё три сигареты Николай Алексеевич сжёг в курилке своего цеха, отказавшись от послеобеденной игры и мрачно глядя в грязную урну. Месяц тому назад он с двумя приятелями поехал на рыбалку. Там, конечно, выпили. Не много, так, для настроения. И какой-то чёрт дернул его переставить машину – как-то она не так стояла. Неизвестно, водка тому была виной или обильная роса, но машина скатилась носом в озеро, двигатель набрал воды и, как позже сказали механики, получил гидравлический удар. Машину за бешеные деньги привезли домой на эвакуаторе. Двигатель, как оказалось, восстановить было можно, но купить новый получалось дешевле. В итоге ремонт обошёлся в половину цены всего автомобиля. Любе о причине поломки и реальной стоимости ремонта Николай Алексеевич, конечно, не говорил, обойдясь, большей частью, своей заначкой, припрятанной для окончания строительства дачи и летнего отпуска.
А ещё он недавно выдумал себе рабочую субботу, чтобы не ехать в гости к тёще, и целый день валял дурака в гараже.
А ещё…
Николай Алексеевич поднялся со скамейки и быстро взбежал наверх, в кабинет, на минуту задержавшись у сатуратора, чтобы хлебнуть холодной, бьющей в нос газировки.
В кабинете, проклиная задумчивый заводской Интернет, он снова нетерпеливо курил и внимательно просматривал всю свою переписку в социальных сетях и письма в почтовом ящике, подолгу дожидаясь пока откроется очередная страница, и торопливо удаляя всё, что казалось ему опасным.
Потом он долго ходил из угла в угол, тёр ладонью подбородок и, наконец, устав ловить за хвосты мечущиеся мысли, открыл дверцы стенного шкафа, которым был замаскирован вход в тайную комнату, налил из графина тёплой, желтоватой воды, выпил и прилёг на диванчик. Через минуту, Николай Алексеевич подскочил, схватил телефон и снова, долго перебирая список контактов, что-то удалял, стирал, проверял и перепроверял. Когда он закончил и снова прилёг, пыльные, полосатые лучи солнца, льющиеся в зарешёченное окошко, подобрались к самому дивану, а на стене появилось чёткое поле для игры в крестики-нолики. Николай Алексеевич долго, бездумно смотрел на яркие клетки, но глаза устали и он прикрыл их.
— Я всё знаю! – Любин голос срывался в визг и походил на звук циркулярной пилы. – Я всё о тебе знаю! Я не хочу тебя больше видеть!
— Но, что?…
— Всё! И мне противно слышать твой голос! И учти: ты ничего не получишь! Ни-че-го! Можешь убираться, и жить там, где тебе больше нравится. И забери свои тряпки!
У ног Николая Алексеевича появилась огромная куча скомканных и перемешанных между собой пиджаков, галстуков, рубашек, носков и, бог знает, какого ещё тряпья. Куча росла, выдавливая Николая Алексеевича из квартиры. Он почувствовал, как спина уперлась в твёрдую дверную ручку, схватил зачем-то голубую рубашку и пару домашних тапочек, и, открыв дверь, выскочил на лестничную площадку.
— Убирайся! Пшёл прочь, двуличная мразь! – неслось из квартиры. – Ненавижу!
— Ну, нет, — Николай Алексеевич бросил на пол тапочки и рубашку, и. расталкивая тряпьё, рванулся в квартиру. – Я тоже скажу! Двуличный, да?! Мать твою сколько лет терплю безропотно – и двуличный, да?!
— Больше можешь не терпеть! Натерпелся!
— «Любочка, вот тебе на сапожки!» — громовым басом ёрничал Николай Алексеевич. – «Любочка, вот тебе на шубку, вот тебе на солярий!». Двуличная скотина?!
— Мразь.
— Без разницы. Братьев твоих дурковатых на работу пристроил, в люди вывел!…
— Да ты… Да ты сам… Ты мизинца их не стоишь!
— Не стою, конечно! Где уж мне! Да всё семейство ваше мне уже вот где! – Николай Алексеевич порывисто провёл ребром ладони по горлу.
— Уж какое есть!
— Такое и есть, да! Куры — и те яйца несут… грушевидные! Ты где, скажи, видела, чтобы яйца такой формы были?!
— Уходи! Уходи, иначе милицию вызову!
— И уйду! – он выхватил из кучи мятые брюки и, зло разбрасывая ногами вещи, двинулся к выходу. – И уйду! И пропади оно всё пропадом!
На площадке звонко щёлкнули замки соседских дверей. Николай Алексеевич выскочил из квартиры, изо всех сил, так, что упал со стены и разбился молочный плафон, хлопнул дверью и, подхватив тапочки и рубашку, быстро спустился по лестнице.
Вечер и ночь Николай Алексеевич провёл со старым приятелем-холостяком Мишкой. До глубокой ночи они пили на маленькой кухне под неказистую закуску и хриплый радиоприёмник, и уверяли друг друга в вечной дружбе и взаимопомощи. А утром помятый и невыспавшийся Николай Алексеевич пошёл в гараж, за машиной, чтобы ехать на дачу и обустраивать свой новый быт. Но ключ не подошёл к гаражному замку. Тогда Николай Алексеевич отправился на дачу на перекладных: доехал до автовокзала, дождался нужного пригородного автобуса, битый час болтался в душном пыльном салоне, но когда подошёл к своей калитке, с другой стороны, натягивая тяжёлую цепь, рванулся к нему незнакомый разъярённый пёс с клочьями пены вокруг пасти. Николай Алексеевич развернулся и побрёл по пыльному просёлку обратно, к остановке. Было ему невыносимо жарко, он весь взмок, одежда прилипла к телу, но со всех водоразборных колонок на их улице оказались сняты рычаги. Николай Алексеевич, подошёл к соседскому забору, хотел позвать хозяина, и…
Клетки на стене сместились в угол комнаты, и солнце нещадно жарило Николая Алексеевича. Он сел, тряхнул головой, выпутываясь из дурацкого сна, посмотрел на часы, налил в стакан тёплой воды, выпил и вышел из комнатки. В душе, стоя под косыми, холодными струйками, Николай Алексеевич пришёл в себя и даже приободрился. Обычной, твёрдой походкой он обошёл пустой цех, проверил печати на запертых помещениях, попрощался с охраной и бодро вышел за проходную. Хотелось ему прогуляться пешком, он даже сменил шаг на прогулочный, но задумался, и ноги сами вынесли Николая Алексеевича к трамвайной остановке ровно в шестнадцать пятьдесят, за две минуты до трамвая.
III
Тяжко вздохнув, Николай Алексеевич сунул в замочную скважину ключ и, дважды его повернув, толкнул дверь. В прихожей он аккуратно поставил на тумбочку портфель, медленно разулся и, прокашлявшись, направился в кухню, где, судя по звукам, хозяйничала Люба.
— Привет, а я не слышала, как ты вошёл…
— Привет… — он замялся. Люба была в переднике поверх платья, которое дома она никогда не носила, мягкие каштановые волосы не по-домашнему уложены и завиты, не смыта косметика. Николаю Алексеевичу хотелось её обнять, но он побоялся. – Как дела?
— Хорошо, — Люба чуть заметно улыбнулась и блеснула чёрными глазами.
«Как маслины» — невпопад подумалось Николаю Алексеевичу.
Он присел на табурет и, решив не тянуть, медленно проговорил:
— Ты хотела что-то сказать…
— Да, Коля, — она закрыла кран, подхватила с крючка полотенце и, вытирая руки, села напротив. – Это, действительно, серьёзно.
Николай Алексеевич молчал, глядя в пол.
— Мы с тобой, Коля, давно уже живём вот так, — Люба неопределённо махнула руками, показывая то ли на них двоих, то ли на всю квартиру. – Мы привыкли, и менять что-то будет тяжело…
— Да, – глухо отозвался Николай Алексеевич.
— Да. Поэтому мне важно, чтобы и ты был готов.
— «Всё!» — стукнуло в голове у Николая Алексеевича.
— Коля, я не хотела говорить тебе сразу… Ну, сколько раз уже было… Не хотелось, чтобы и ты переживал…
Николай Алексеевич поднял глаза.
— Коля, я беременна, уже третий месяц! – быстро выпалила Люба. – Вот. У нас будет ребёнок.
С минуту Николай Алексеевич смотрел на жену и взгляд его медленно прояснялся.
— И всё? И-ии, в смысле, всё нормально?
— Да, всё нормально, всё хорошо!
— Любка, ты сумасшедшая.
— Почему? Поздно? Я тебя на три года моложе, между прочим!
— Ты ненормальная, Любка, честное слово!
— Ай! Ты меня раздавишь!
— Р-раздавлю!
— За что?
— За то, что молчала…
Он присел на подоконник, провёл ладонью по лицу, помолчал, глядя на растерянно стоящую посреди кухни Любу…
— Люб, надо такое отметить. Пойдём куда?
— Не-а. Давай дома? Я готовила, вот…
— Давай дома. А что пьём? – Николай Алексеевич открыл холодильник. – Вино, сухое… Люб, я за сладкой водочкой сбегаю, а то этим душу не обманешь.
— Ну, сбегай. Мне нельзя просто. Наверное.
— Можно. Малыми дозами всегда можно. Я быстро!
Николай Алексеевич вышел из подъезда, прислонился к тёплой кирпичной стене, в три затяжки, прикрыв глаза, выкурил сигарету, ловко пнул подкатившийся футбольный мяч и быстро пошёл через двор, к магазинчику.
