Черт из книги Пустынный Лев (эссе о М.Ц.)

ЧЕРТ

В Цветаеву — поэта я вошла через вершину творчества, в Цветаеву человека — через последний час. Весь мой путь к ней «по обратному следу». Я интуитивно шла к главному истоку: хотите меня понять, говорила она, идите в места моего детства: в Трехпрудный переулок, в Тарусу. Там-там, — утверждала она, в ней все задалось и сложилось.

Однажды мне подарили книгу «Воспоминания» Анастасии Цветаевой — младшей сестры поэта, и почти следом я прочла автобиографическую прозу поэта. Именно эта последовательность позволила мне впоследствии прийти, как мне кажется, к безошибочному выводу. Несмотря на множество воспоминаний современников, многое было бы искажено в нашем понимании и представлении о самой Цветаевой, если бы она не написала свою блистательную автобиографическую прозу, особенно замечательные очерки о детстве, которые значительно расходятся с воспоминаниями младшей Цветаевой.

Читая книгу Анастасии Ивановны, попадаешь в завидный рай золотой поры сестер Цветаевых. В нем: каждый вздох, час, смена дня и ночи, зимняя Москва, летняя Таруса, события, встречи, все, все, все, – восторг упование и любовь. Одна только одаренность родителей завидная основа для духовно-богатого развития.

Отец — Иван Владимирович Цветаев — знаменитый профессор, знаток античности, основатель Музея изящных искусств.

Мать — Мария Александровна Мейн — бездонный кладезь культуры.

В Трехпрудном переулке, действительно, все жило, дышало, взаимодействуя друг с другом: бюсты античных богов, картины, книги, и над всем стоящая музыка. Все это снежным вихрем шло в души сестер, стремительно, неостановимо. Трехпрудный сплошь даяние: лирики, романтики, красоты, музыки. Дни и вечера беспрерывно проходят в познавании истории, книг, мифов. Таруса и вовсе полная воля: костры, купание, бег по холмам. Нет здесь конца восторгу и любви.

«Детство же рог изобилия, задарив, не давал опомниться, мучил созвучиями, как музыка, опьянял и вновь и вновь лил вино…»

Однако в этом «роге изобилия» самой Муси довольно мало, но ярок ее непростой характер — ее беда, именно беда. В книге младшей Цветаевой, Муся дана не как необычный ребенок с высшей заданностью, а как трудный ребенок, который делает все вопреки необходимым порядкам.

Когда сталкиваешься с Цветаевой, первое что пронзает – трагизм. Он во всем: в творчестве, в личности, в жизни. При более глубоком знакомстве, видишь, что этот трагизм не извне, а внутри. Он имеет свое рождение и это рождение в детстве.

Детство же, по существу, самая неизвестная пора в биографии поэта. В этом смысле воспоминания Анастасии Цветаевой уникальны. Она удивительно подробно рассказывает о жизни в родительском доме. В ее книге, кажется, нет ни одного имени, ни одного предмета, ни одного события, забытого. Но мы в ее книгу идем затем, чтобы увидеть Мусю, а в Мусе – будущую Цветаеву.

В ее книге Муся всего лишь сложный ребенок со строптивым нравом, с непомерным своеволием, что и отличает Мусю от младшей сестры, а в остальном у них все тождественно. Но если детство Муси такой же блаженный рай, как и для Аси, в котором все любовь и восторг, откуда же тогда противодействие Муси? Откуда отрицание сущего порядка вещей, что есть суть личности Марины Цветаевой?

Анастасии Ивановне, вольно или невольно, удалось показать основное в Мусе – ребенке: полное отсутствие какой бы то ни было детской непосредственности. В Мусе совершенно нет той естественной бессознательности, когда ребенок сам не знает, чего хочет и почему делает так, а не иначе. Каждый поступок Муси поразительно осознан, определен внутренней необходимостью, несовпадающей не только с представлением взрослых о детях, но и с миром самих детей.

Мусе четыре года, она в гостях. Здесь и шкуры животных на полу, и зимний сад с цветами и птицами. Мать привычно предупреждает: «Ничего не трогай, не урони со стола мелочей». Через некоторое время, пыхтя, Муся втаскивает в комнату большое кресло. Недоуменным взрослым она объясняет, что мать ей запретила трогать мелкие вещи. Ее не привлекли ни цветы, ни птицы, она их просто не видела, но она услышала: не трогать мелочей. Так у Цветаевой и пойдет – восприятие мира через слух, зримо оставаясь к нему близорукой, в прямом и переносном смысле.

Первый поход в Большой театр. И вновь поведение Муси необычно. Она не замечает той атмосферы, в которой находится. Она поглощена очищением апельсина, сбрасывая корки прямо вниз с балкона. Ей просто все равно где слушать музыку в зале Трехпрудного или в концертном зале, ибо музыка повседневность, а вот апельсин – действительно праздник..

«Воспоминания» Анастасии Цветаевой написаны спустя десятилетия после гибели Марины Цветаевой, по сути, они должны были послужить дополнением к уже сказанному в автобиографической прозе поэта, как бы расширить образ Муси, увы, лично я этого не увидела. В сущности, Анастасия Цветаева писала о себе, а не о старшей сестре. Вероятно, она имела на это право. Однако, несмотря на нарочитое, на мой взгляд, отождествление себя с Мусей, Анастасия Ивановна показала, сколь различны были их миры в «роге изобилия», хотя Муся при этом дана, как мне кажется, незначительными штрихами.

Насколько меня не удовлетворили «Воспоминания» Анастасии Ивановны, настолько поразила и очаровала автобиографическая проза поэта, особенно очерк «Черт». Он неожидан не только в плане откровения, разоблачения детской тайны, о которой правильно было бы умолчать, чем сказать, но и в том, что в нем скрыта самая сущность будущей Цветаевой. «Черт» не просто воспоминания, это сопоставление заданного с осуществившимся.

–––––––

Лично мне трудно представить пятилетнего ребенка, который не для игры – для любви – вообразил бы себе столь странного друга, как «Мышатый», то есть — Черта. Как же должен был давить, а то и вытеснять этот мир ребенка, чтобы он в противовес миру выбрал «Мышатого»!

Просторный Трехпрудный – хранитель искусства, щедрый даритель Души. Все его дыхание — музыка, она в доме звучит с утра до вечера. Утром за роялем Муся, потом старшая сводная сестра Валерия, она не только хорошо играет, но и прекрасно поет, затем садится мать. Вот когда музыка обретает самое себя, становится радостью, жизнью, всем. Вечером Муся вновь за роялем, но отрабатывая бесконечные гаммы, она мечтает об одном – о свободе, чтобы вновь и вновь объять таинственный Трехпрудный.

Муся — быстрая, непоседливая, живая, что совсем не сочетается с ее внешним видом: полная, неуклюжая, крутолобая, круглолицая, с ярким румянцем на пухлых щеках, со светлой косичкой, со светло-зелеными неулыбчивыми, недоверчивыми, глазами. В сущности ребенок, как ребенок. Однако взрослые так часто указывают на ее неловкость, на ее излишнюю полноту, даже румянец ставя ей в укор, что Муся невольно поверила в свою некрасивость, и страдала от нее, как от физического увечья, которое невозможно скрыть. Родные и гости открыто ее игнорируют, первыми идут не к ней – к розовощекой слишком серьезной толстушке, а к Андрею – сводному младшему брату, очень красивому мальчику, к Асе — ласковой и нежной.

С ненавистью к своей внешности Марина проживет до тех пор, пока шалая юность не позволит ей изменить свой облик «вопреки природе».

Ей приходится таить незаслуженные обиды в себе. По-своему защищаться от бестактности взрослых, от их постоянных указаний на неправедное поведение. К счастью или нет, Муся наделена бесстрашным, неподатливым нравом. Вся прислуга в доме боится ее гнева, что не по ней, так и ногой пнет, а то и запустит, чем попало. Она дерзит всем, даже осмеливается спорить с матерью, перед которой смиряется тотчас, стоит той лишь поднять на нее холодный взгляд. Все ее учат, все хотят от нее послушания, но никто не хочет ее понять.

Для Муси нет большей страсти чем чтение. Она может читать сутками. Ей мало тех книг, которые по вечерам читает мать всем детям, читает же она отнюдь не детскую литературу: мифология, история, Шекспир, конечно же Пушкин – почему-то выборочно. Поэтому Муся читает все, что ей доступно взять явно или тайно. Слово – та магия, перед которой она не в силах устоять. В тайне от всех она пишет стихи на немецком, французском языках. Слова, рифмы, околдовывают, мучают, не дают покоя, зовут и живут в ней. Мусе постоянно хочется погружаться в слова, как летом в Оку, но для этого нужно не только время, которое расписано матерью по часам, нужна бумага.

«Все мое детство, все дошкольные годы, вся жизнь семилетнего возраста, все младенчество – было одним тотальным криком о листе белой бумаги. Подавленном крике.»

В культурной и обеспеченной семье подобный запрет – дикость, если не нечто большее, так как на Асю данный запрет не распространялся. Как здесь не рождаться строптивости, обиде, ревности. Но если бумага не дается, тогда она просто-напросто воруется, затем терпеливо сшивается в тетрадку.

Может быть потому, что Цветаева никогда не знала власти отдельного чистого листа, она всю жизнь писала в тетрадях. Когда бумага покупалась или дарилось, она все равно превращалась в тетрадь. В периоды дефицита, в революцию, Цветаева, как в детстве, воровала бумагу и сшивала в тетрадь.

Трехпрудный не только даритель и лирика, прежде всего, это дом ²запретов и заветов². Нельзя — его основной девиз. Нельзя читать то, что хочется и даже когда хочется. Нельзя надевать то, что нравиться, просить что-либо купить, нельзя досыта есть фрукты и ягоды, не говоря о сладком. Общение, игры, увлечения, буквально все находится под неусыпным, строгим надзором матери.

Изо дня в день, с тайными обидами, с чувством незаслуженного непонимания, Муся жила в безысходной тоске, в одиночестве, чуждая всему этому миру. Как было не появиться «Мышатому», естество, которого: разрушение запретов. Как ему было не прийти к Мусе, когда «первая примета его любимцев полная разобщенность, отродясь и отовсюду выключенность». Он и появился, как подобает его природе, в запретной комнате Валерии. Муся тайно проникала в комнату Валерии, чтобы читать ее партитуры. Не проявляя себя, «Мышатый», похоже, давно наблюдал за Мусей, за ее нарушениями материнских запретов, за ее упрямым желанием отстоять свое и себя. «Мышатый» лишь ждал своего часа, ибо к Мусе нельзя прийти ни раньше, ни позже, к ней нужно только вовремя.

Он даже не пришел, просто выявился, тихий, смиренный, удобно устроившись на кровати Валерии. Осторожно, не спеша, незаметно для самой Муси, « Мышатый» повел ее к ней самой, повел через искушения. Он увлек Мусю игрой в карты.

Нет, он сам ни в чем не участвует, он только отвечает на ее желания, всегда находясь рядом. Перевоплощение – его стихия. В картах он — пиковый туз. Игра заключается в том, чтобы сбыть как можно скорее с рук пикового валета. С таким другом Муся скоро постигает тайну игры. И вот уже она руководит игрой по своей воле. Правда, об этом никто не догадывается, как и том, что ей важно не самой выигрывать, а отдать победу другому. В простом жесте сбрасывания карты раскрывается одно из основных свойств ее души, которое будет главенствующим во всей ее жизни: не взять, а отдать, всегда дать. Через игру в карты «Мышатый» пробуждает в Мусе стержневую суть ее внутреннего чувства: «чем холоднее — тем горячее, чем нуждее – тем  моее, чем нестерпимее – тем блаженнее», — накал, на котором будет зиждиться каждое отношение Цветаевой с человеком ли, с городом ли, с деревом ли, все равно.

«Мышатый» сокращает ее чувство раздвоенности. Она, наконец, обретает свое «я», которое научается развиваться в своем заданном русле, вне навязанного и чуждого ей. Ей еще трудно осознать власть слова над собой, она еще не знает, что она не музыкант, а поэт, но, интуитивно охраняя себя будущего поэта, себя сейчас, подчиняется себе не музыканту. Без «Мышатого» она этого не умела. Он, оберегая свою «чертову сиротиночку», открывая ей саму себя, дарил безграничную любовь, отзываясь на ее «жар в грудной клетке». Этот жар она чувствовала постоянно, только не знала, как он зовется. Сам «Мышатый» сказать не смел, он вызвал Мусю на «преступление», обернувшись книжным шкафом в комнате Валерии.

Сколько, сколько, в полутемноте, постоянно вздрагивая от приближающихся шагов матери к дверям, замирая от страха, – было прочитано книг. Был прочитан и весь Пушкин. Кому как не первому поэту, поэту будущему сказать, что жар в грудной клетке это — Любовь. Мать же так и не вошла в комнату, в которой Мусе открывалась не просто любовь, а ее страна любви. Мать не вошла, ибо Он надежно охранял, не комнату, само будущее Муси.

Меж тем это был самый кроткий, самый смиренный, самый неподвижный друг.

«Черт сидел так смирно, точно его снимали. Шерсти на нем не было, было обратное шерсти: полная гладкость и даже бритость, из стали вылитость, […]тело у моего черта идеально-спортивное: львицино, а по масти — догово.[…] Рогов не помню, может быть, и были маленькие, но скорее- уши. Что было – хвост, львицин, большой, голый, сильный, живой, ног, ступни, не было, но и копыт не было: человеческие и даже атлетические ноги опирались на лапы, опять- таки львицино-договы…»

Этот отрывок я привела не для наглядности, даже не для очевидности существования черта. По мнению Лили Фейлер внешний облик черта «ясно демонстрирует сексуальную противоречивость Цветаевой». Фейлер считает, что «львицино» тело – есть женская природа, а масть «догова» – мужская природа Цветаевой.

На мой взгляд, очерк «Черт», несомненно, ключ к парадоксальной личности Марины Цветаевой, точнее один из ключей. Его можно крутить по-разному, но отопрется ли дверь? Необходимо помнить, что Муся выдумала «Мышатого» еще в младенчестве, прожив с ним три года, что для ребенка целая жизнь. В этой игре, которая для Муси реальнее, чем сама действительность, скрыт, прежде всего, ее внутренний протест внешнему миру, а то и вызов.

Да, детство сестер Цветаевых по истине «рог изобилия». Жить среди искусства, самим искусством – для многих завидная доля. Однако вряд ли можно позавидовать, если только музыка, только книги, картины, античные боги, и ничего, что детство делает по-настоящему счастливым. Сестры жили довольно изолировано, весь их мир – это стены Трехпрудного. У них нет детского круга, только взрослые и их правила. Отдушина Таруса, правда, и здесь традиции московского дома не меняются. Кроме друг друга у сестер никого. Однако, если Асе всегда много Муси – веселой, озорной, непоседливой, умной не по годам, то Мусе с Асей чаще всего скучно. Ее вообще теснил мир созданный матерью. Муся тянулась к взрослым и ко всему серьезному, ее не занимали детские забавы. Общению с младшей сестрой Муся предпочитала слуг, им она часто поверяла свои сокровенные желания, рассказывала сюжеты книг, прочитанных в тайне от матери. Они же, любя девочку, скорее ей дивились, чем понимали ее. Те же взрослые, которые отличали Мусю и понимали ее, к сожалению, в доме долго не задерживались, причиной чему не только обстоятельства, вероятно, и ревность матери. Редко, мимолетно, встречая понимание и сочувствие у взрослых, но не у своих родных, Муся одиноко жила внутри себя.

«Масть — догова» — если что и демонстрирует, то не столько мужское начало, сколько скорее отсутствие друга, дружбы. Дог — собака, а собака изначально ассоциируется с верным, преданным другом. «Мышатый» и проявляет себя как друг, причем старший друг: ничего не навязывая, своей темной сути не навязывая, он раскрепощал заданный вольный дух Муси. «Львицино» же тело друга меньше всего есть женское начало, оно скорее есть недохват материнского тепла и любви. Примечательно то, что «львицино» тело гладкое, стальное, оно как бы заведомо не предполагает нежного прикосновения. Ибо «Мышатый» не может стать больше чем мать, он не может вытеснить собой мать, он может восполнить ею недоданное.

Я бы не сводила некоторые странности в личности Марины Цветаевой, к какой бы то ни было сексуальной природе. Вообще о сексуальной природе Цветаевой я бы говорила с особой осторожностью. Я уверена, что даже сам Фрейд не смог бы применить к ее природе свою теорию по «Психологии бессознательного». Иное доминирование в личности Марины Цветаевой духовной мужской природы над женской, но это отдельный разговор, отельная тема, требующая глубокого, а не поверхностного рассмотрения, что в мою нынешнюю задачу не входит.

Так или иначе, на мой взгляд, внешний облик «Мышатого» есть образ не внутренней природы Цветаевой, а образ ее внешнего детского мира, вернее того, что в нем отсутствует. Внутренний же образ «Мышатого» и есть раскрытие личностной природы Цветаевой, причем очень сложной и двойственной.

Нельзя ни дивиться чрезмерно раннему развитию Муси. Какому бы ребенку в семь лет пришло бы в голову задуматься над таким вечным понятием как Бог!

Девятнадцатый век не двадцатый век, который вообще отменил Бога, приписав Его права человеку, который по своей природе скорее разрушитель, чем создатель, и уже этим являющегося Его частью, а не Его властителем.

__________

Семья Цветаевых не была религиозной, тем не менее, на общепринятые православные праздники обязательно посещала церковь. У иного другого ребенка церковь вызывала бы, по крайней мере, чувство торжественности. Само убранство храма, казалось бы, подводит к должному восприятию красоты и святости, увы, не у Муси.

«Одним из первых ужасов и ужасных тайн моего детства (младенчества) было: «Бог-Черт! — Бог с безмолвным, молниеносным, неизменным добавлением – Черт.

Между Богом и Чертом не было ни малейшей щели — чтобы  ввести сознание и этим предотвратить эту ужасную сращенность».

В «ужасную сращенность» Муси «Бог-Черт», «Черт-Бог» вмешивались, прежде всего, внешние причины. Бог для Муси, как музыка, обязательство. Хождение в церковь, выстаивание многочасовых служб, соблюдение канонов – все есть навязанное обязательство. Для Муси все — чем-то или кем-то принятое – неразрешенная загадка. Как ей чувствуется, всему принятому должна быть добрая воля, внутреннее желание. Дело не в необходимости подчинения условным канонам, а в том, что сам Бог есть запрет, так как Он не столько разрешает, сколько запрещает. Поэтому для Муси Бог – холод, как все навязанное и запрещенное. Совсем иное Черт – он свободная воля, он – жар. Он отозвался на ее волю, при этом ничего не требуя и ничего не запрещая.

«…Не тьма- зло, тьма-ночь, Тьма- все, Тьма-Тьма. В том-то и дело, что я ни в чем не раскаиваюсь. Что это —  моя родная тьма!»

Открыв свою тайну детства, Цветаева многим себе навредила. Ее откровенное принятие Князя-тьмы нередко рассматривается как некое демоническое начало. Я не буду затрагивать вопроса веры Марины Цветаевой, не потому что тема сама по себе неоднозначная, а потому, что это совсем не тема Цветаевой. Однако столь пугающая сращенность Бог-Черт раскрывает иррациональное начало поэта, равно как и его личности.

Вспомним, что говорят древневосточные мифы и религии о кКнязе — тьмы. «Сатана не есть черный Бог, но лишь отрицание Белого Божества», то есть, «Бог есть Свет, и Сатана есть необходимая Тьма или тень, чтобы явить Свет, без которой свет был бы невидим и непонятен». Когда-то Сатана тоже был Богом, но он не захотел им быть, чтобы нести людям знание Света. Сатана есть «Носитель Света» «Просветитель».

Можно по-разному относиться к древневосточным мифам и религиям, но нельзя не поражаться чувствознанию Муси, ведь ей Черт предстал отнюдь не Князем — тьмы, а именно «Просветителем». Что делал «Мышатый» как не просвещал, не раскрывал будущую душу Муси, не пробуждал ее поэтическую природу! На деле же все гораздо проще, ибо «Мышатый» – «Ах, Все такое — черт: — тайный жар», то из чего вся Цветаева, то для чего Цветаева.

Поэтому, придя к ней, а потом, исчезнув через три года, он не отдал ей ее самой, так как он был – «тайный жар» в ее грудной клетке, то есть он был — Любовь. Не отдал, потому что ей предстояло явить, куда большее, чем просто поэтическое слово, свою – душу. Душу, пробуждая которую, он знал – «в мире, где ничего нельзя» может осуществить только она — беззаконница.

Душа не знающая меры,

Душа хлыста и изувера,

Тоскующая по бичу,

Душа — навстречу палачу,

Как бабочка из хризалиды!

Душа, не съевшая обиды,

Что больше колдунов не жгут

Дымящая под власеницей…

Скрежещущая еретица,

Саванароловой сестра-

Душа, достойная костра!

Лили Фейлер пишет: «Дьявол олицетворяет саморазрушение Цветаевой в детстве» Это «Мышатый» то! Тот, который раскрывал Мусе ее будущую, учил ее душу жить по высшим законам в мире запретов?

Лично я не думаю, что в детстве, в младенчестве, можно саморазрушать то, что еще только формируется, «Мышатый» если что и олицетворяет, то скорее будущую Цветаеву то, чем она станет — не поэтом, а поэтическим явлением.

«Милый серый дог моего детства – «Мышатый»! Ты не сделал мне зла,.. меня ты научил — правде сущности и прямоте спины. Ты обогатил мое детство на всю тайну, на все испытание верности…

Это ты оберёг меня от всякой общности – вплоть до газетного сотрудничества…

Тебе я обязана зачарованным, всюду, из-под ног рождающимся, обнимающим меня руками, но как дыханием растяжным все вмещающих и все исключающих кругом своего одиночества.

И если ты когда в виде собачьей няни снизошел до меня, маленькой девочки, то только затем, чтобы она потом всю жизнь сумела одна: без нянь и Вань».

То с чем Марина Цветаева пришла в этот мир: с уникальным поэтовым даром, с безмерной душой, изначально обрекло ее на одиночество, на несовпадение, разобщение с этим миром. «Мышатый» дал ей главное: стоичность одинокого льва.