Незадолго до расставания Сережка выдал перл. Он признался, что сильнее даже нашего кувыркания в постели, его впечатлило мое пение. То есть он не признавал ни мои стихотворные опусы, ни танцевальные умения, а рулады и переливы моего голоса, когда — редкий случай — он попадал после работы на мои выступления в музыкальных пабах. Сказал, что пленило его именно моя трогательная волнительность и страсть, с которой я сжимала микрофон в дрожащей руке.
Одновременно польщенная и раздосадованная, я отшутилась, что для бывшего астматика пою неплохо, но голос настолько слабый, что не перекроет даже стиральную машину; также отметила, что Сергей не первый, кому совершенно не нравились мои литературные опусы, но Серж смог в этом признаться (будто в знак смелости накануне ухода).
Ну а когда траектории наших жизненных поездов-таки разошлись взаимоотталкивающимися дугами, я набралась смелости и отправилась на уроки вокала к преподавателю моего друга. Пухлый молодой человек (недавний молодожен, по словам друга-рокера) с улыбкой приветствовал меня в дверях музыкальной студии:
— Рад Вам ! Какова цель наших занятий?
Вот тут он меня и поймал. Я абсолютно не знала, зачем пришла. Ноги сами вынесли меня на «пл. Александра Невского, 32, перейдешь Невский, затем поворот направо, через подворотню, далее по мосту — и ты увидишь искомую улицу. В доме у заправки и найдешь Александра» (так сообщала написанная другом бумажка).
«Ну и ладно», вывел учитель пения, «на Востоке считают, что иногда цель сама находит себя. На это и будем надеяться…» — с этими словами он втолкнул меня в узкий кабинет, в котором, однако, помещались пианино, звукозаписывающая аппаратура, четыре гитары и комбик для усиления звука. На стенах висели плакаты рок-звезд разных эпох и стран, что усиливало атмосферу непредсказуемости.
Проиграв пару пассажей на пиано и задав мне некоторые уточняющие вопросы, учитель убедился, что мой друг справедливо охарактеризовал меня, как «подающую надежды ученицу, не знающую, однако ничего из музыкальной теории» (именно друг договорился с по уши загруженным преподавателем, что тот будет со мной заниматься, естественно, не безвозмездно). Я ликовала: теперь от меня ничего не будут требовать, поскольку «нелегкая это работа — из болота тащить бегемота», но учитель пения старше меня лет на пять прекрасно знал свое дело.
— Встаньте и пропойте еще раз вот эту часть (проиграл на клавишах). Я спела. Он внимательно изучал область низа моего живота, после чего порывисто вскочил и приложил мою руку себе на живот, затем на грудь и затем к горлу, там, где я обычно ощущала, что простужаюсь.
«Вот здесь должна ощущаться вибрация… А здесь — движение вдыхаемого и выдыхаемого воздуха, когда Вы поете…». Его рука медленно показывала мне, как ощущать неуловимые потоки воздушных масс, свободно гуляющих во мне. Я открывала Вселенную, хотя пела с детства. Сначала с мамой на утренниках в детском садике («Какой талантливый ребенок!»), затем в школьном хоре («Что стои-и-ишь, кача-а-аясь, си-и-иняя ряби-и-ина-а-а…» — или красная?). В подростковом возрасте я уже голосила Битлов, затем Роллингов, и к началу студенчества была заядлой рокершей («Родина, пусть кричат «уродина», а она нам нравится — пусть и не красавица…»).
Беда заключалась в том, что мне было уже тридцать, и невольно вспомнилось чеховское «и какой же доктор вылечит меня от сорока лет?». Но Александр не смутился поставленной задачей. Продемонстрировав мне раннего Меркьюри, новоявленного Стаса Михайлова и позднего Пола Маккартни, учитель окончательно сразил меня наповал лирическим баритоном и внушил убежденность в том, что фанаты своей профессии еще существуют.
Главное в пении — дыхание. Мой учитель расписал мне на неделю вперед, что я должна делать. По утрам и вечерам — дыхательная гимнастика по Стрельниковой, днем — контроль дыхания («только нижнее брюшное, или йоговское холотропное») и распевки под аккомпанемент компьютерной программы. Аргумент, что я живу в густонаселенной коммунальной квартире, что называется, не прокатил.
— Скажите спасибо, что я Вас на улицу не выгнал петь — все-таки, еще не сезон, — парировал Александр, задумчиво потирая короткую бороду.
Я опасливо посмотрела в окно: лёд на Неве уже дал трещины, и гигантские глыбы теперь ждали своего часа, чтобы постепенно начать отходить друг от друга в подтаявшей снежной каше и освободить первые водяные морщины.
«Я и говорю, что пока холодно», усмехнулся преподаватель, закрывая окно, так как от проветривания стало свежо, «Горло надо беречь. Но вот поздней весной и летом — милости прошу голосить на улицу. Павел Кашин начинал с романсов в арке Дворцовой площади, так же пели С. М. и даже Ф. К. в начале своей карьеры!».
Гусиная кожа на моих ногах начала разглаживаться, впитывая тепло студийного помещения. Мы вернулись к распевкам, и я впервые почувствовала, что петь животом, а не связками намного легче.
Преподаватель не давал мне спуску. Стены дома украсились нотными листами, распечатками скороговорок («Главное — не допускать во время выступлений «фефектоф лечи», особенно в микрофон», предупреждал Саша). Как будто учитель готовил меня к важному конкурсу в консерваторию. Я ведь была обычной сотрудницей НИИ, даже не подающей надежд в пении; просто мой друг порекомендовал меня в ученицы. И теперь казалось, учитель не просто отрабатывает деньги, а как будто задался целью вылепить из меня птицу Феникс, которая не только обронит волшебное перо, исполняющее желания, но и издаст такую трель, что услышавшие осчастливятся навек.
Я вспомнила, как впервые потеряла голос во время подростковой мутации. Конечно, больше от голосовых перепадов при взрослении страдают мальчишки, но мне тоже было несладко: мой голос тогда скакнул куда-то вверх, потом продребезжал вниз и на время отказался мне служить по непонятной причине. Я испугалась тогда, что не смогу говорить вообще. Врачи сказали — хроническая ангина, мама перепугалась, что это нервное. Точно: тогда от нас ушел отец, и я могла на почве переживаний и постоянных ночных слез в подушку разувериться в своей способности быть услышанной и кому-то, кроме мамы, нужной.
А потом голос вернулся — и воздал мне за ожидание сторицей. Я заливалась соловьем, приходя из школы, пока мама была на работе. Пела почти весь аккомпанемент Битлов, интерпретировала Луи Армстронга и вытягивала даже Уитни Хьюстон («I-ai will always love you-u-u!»), приводя в негодование пожилых соседей и вызывая первое любовное оцепенение слоняющегося под окнами влюбленного в меня Митьки. Собственно, Дима и был тот друг, который представил меня Александру. Теперь он патлатый рокер и явно ближе меня к творчеству.
И теперь меня бросил не только отец, но и мой любовник Сергей, который решил попытать счастья за рубежом, не заботясь о наших совместных планах… Или их не было — и я, как всегда, все придумала…
— Резче! Четче, умоляю же, — взывал к моим завываниям Александр. Миру рождалась новая Эдит Пиаф и Сара Брайтман, Адель и Тина Тернер — правда, только в воображении Саши. На деле же это выглядело жутко — я по-прежнему клещами вцепившись в диафрагму, судорожно хватала ртом воздух и «давала петуха», правда, каждый раз в новой тональности. Саша умудрялся всегда находить повод меня похвалить, что диссонировало с реальностью.
Я не сдавалась, но и не стремилась к высоким результатам. Каждое утро я послушно вставала на полчаса раньше и делала свою дыхательную гимнастику. «Помни (мы уже перешли на «ты»), даже жетон попросить в метро надо так — хорошо поставленным голосом, -чтобы тебя отметили и запомнили». Дело в шляпе, теперь я всю очередь к кассе настраивалась, и, от души вдохнув в нижнюю часть живота максимальный объем воздуха, зычно выдувала:
— Э-э-э, два ЖЕ- (четкая дикция)-ТО- (и уверенный взгляд прямо)-НА! — так, что даже соседние очереди оглядывались.
Ну это я вру, конечно. На самом деле я просто стала разговаривать чуть громче и поувереннее.
А потом случился прорыв. На работе по радио я услышала британскую певицу Адель. И… влюбилась в голос. Впервые я изменила Битлам, за столько лет я наконец нашла свой вокальный идеал, и мне очень понравился ее бархатный с хрипотцой тембр! Скачав все, что нашла из ее репертуара, я теперь загрузила ее в плейер и слушала по дороге на работу, в перерывах на перекур, по пути домой и даже дома. Адель пела о счастье, о несчастной любви, поиске себя и депрессии, мило развлекалась под старый добрый буги-вуги, и я млела, словно сливочный пломбир. Знаю, сравнение банальное, но состояние обалдения может описать только разлегшийся на солнышке сытый и довольный кот.. А он не умеет говорить!
Я купила билет в Мариинку. Десять лет уже живу в Питере — а иду туда впервые. Даже стыдно! На «Евгений Онегин» в постановке Темирканова, статные певцы и дородные певицы, гламурно-чопорные дамы в ложах. Впрочем, и студенты в джинсах на галерке всегда присутствуют. Опасаясь скуки, я экспериментировала над собой, вдруг мне будет неинтересен жанр оперы, как это бывало при трансляции по телевидению? С замиранием сердца я слушала прекрасные партии солистов, хотя понимала текст через слово. К счастью, вверху на табло бежала строка на английском и мне удалось соотнести пение с содержаниеме постановки. Это было интересно! Они воспевали Жизнь, меня зацепило все, что волновало героев, и я им совершенно верила. Когда я ехала обратно в метро, то распевала на весь эскалатор:
— Я люблю Вас, Ольга! — и окружающие крутили пальцами у виска. Мне было так прекраснодушно и вольготно…
Ну это лирика. Грозный преподаватель не давал мне спуска всю относительно теплую зиму и на удивление задержавшуюся весну, первая половина которой была раздражающе сырой. Это омерзительное свойство Питера: раздражать погодными перепадами не только приезжих, но даже коренных горожан, включая привыкших ко всему блокадников. Особенно, когда сыро в течение большей части года. Покупать обувь на прорезиненной подошве, круглый год не вылезать из куртки и повсюду таскать с собой зонтик — отличительные черты питерца. Устоявшийся рефлекс: осторожно обходить лужи, а прийти домой — и сразу же в обувь — газеты или специальную гофрированную бумагу, а то и на батарею промокшие сапоги, — выдает бывалого горожанина с правом в любой момент полюбоваться на «Невы державное теченье».
Результаты наших занятий выразились в моей готовности подпевать бэк-вокалисткой в группе друга, того самого, кто посоветовал… ну вы знаете. И я уже неплохо-таки голосила в его славной музыкальной команде а-ля коллектив Петра Налича, только вот микрофон по-прежнему был мне как костыль: отключи его — и мой голос подобно зудению комара растворится в скрежете электрогитар, заглохнет в неравной конкуренции с барабанной установкой и окончательно погибнет, подмявшись под пение фронтмена группы — собственно, моего друга Митяя. Но все-таки я не бросала занятий, потому что чувствовала, что они мне нужны как воздух.
А потом настал день, когда меня поманил пальцем арт-директор клуба, где мы выступали с другом, и сказал: «Девушка, мне нравится Ваш голос. Вы замечательно поете, не хотите поучаствовать в конкурсе вокалисток на джем-сейшене?» — «Конечно, хочу!», ответило мое стучащее сердце и заставило ответить также непослушные от счастья губы.
Конечно, мне это приснилось. Тем не менее, это был первый день, вернее, первое утро, когда за долгое время явно обозначился рассвет — солнышко обрисовало очертания мебели в полутемной комнате, а также побудило встать раньше будильника, и, еще улыбаясь утреннему сну, потянуться и встать делать гимнастику. Мне сегодня на занятие к трем.
Сусмасшедший поток транспорта на Ал. Невского напомнил, что был выходной. В субботу все отъезжали на дачи. Перебежав дорогу, я устремилась в студию, где застала неожиданно грустного Александра, который пояснил свое состояние так: «Моя жена должна была вернуться утром из командировки. Я жду ее, ни звонка, ни вестей. Телефон не ловит. Что у них там со связью, в этом Саратове?».
Я понимала его состояние — молодожены, да и просто любящие люди постоянно заботятся и переживают друг о друге. Зная, что с вылетами вовремя у нас в стране бардак, я постаралась на время отвлечь Сашу шутками и успокаивала его примерами поздних вылетов и удачных приземлений. В Саратове могла быть совершенно другая погода, и вылет могли задержать. Лучше так, чем рисковать. Тем не менее, когда я выходила, учитель был печален, он очень скучал по жене-художнице, отправившейся на конференцию по искусствоведению на берега Волги.
Выйдя после занятия на улицу, я ощутила, как свежий воздух сладкой амброзией пахнул мне в лицо. Несмотря на пыльную завесу просыпающегося от зимней спячки города, в эфире разносились ароматы балтийской свежести, запах корюшки и еще чего-то неуловимого, что составляло самую прелесть и тайну весны. Невольно ощутилв себя птицей и расправив несуществующие крылья, я поспешила к набережной, где кусочки льда уже, раскрошившись, образовали кокосовую стружку, сталкиваясь друг с другом в коллективном танце на поверхности ошалевшей воды. На берегу стояло много отдельных прохожих, которые — кто с плейером в ушах, кто с фотоаппаратом — пытались по-своему запечатлеть неповторимые мгновения окончательной победы тепла над морозом и сыростью. Услышав шум освобожденной воды, почувствовала легкий укол совести — почему не приходила сюда раньше. Что-то непонятное происходило со мной; я вспомнила вдруг, как еще неуклюжим подростком хотела создать свою «настоящую!» рок-группу. Тогда это мечталось так, чтобы меня взрослое сообщество приняло всерьез, захотело узнать меня поближе и, конечно же, мнилось, что я стану лучшей и — как водится, богатой и знаменитой. Жизнь, конечно, расставила все по местам, и теперь я кисла в своем НИИ, не слишком гнушаясь работой, но и не испытывая к ней ровным счетом ничего. Я старалась не сравнивать свои жизненные траектории с дорогами других, подсознательно ощущая, что счет окажется не в мою пользу. И долгое-долгое время искренне считала, что то, что я имею — это именно то, чего я заслуживаю, без права и попытки надеяться на лучшее времяпрепровождение.
А сейчас я стояла у готовой вот-вот освободиться от долгого мучительного плена воды, понимая, что это моя душа сбрасывает лед, разрывает кристаллические связи, понимая их рациональное бездушие и стремясь, наконец, к самому нужному нам иррациональному, вольному, бунтарскому. Мои итальянские сапоги нахлебались воды; замша намокла, впитав грязно-серую болотную жижу, наверняка, и носки уже не оранжевые, а грязно-серые, что уж говорить о колготах. Люди вокруг были в резиновой обуви, я одна стояла в хлипком пальто со шмыгающим носом и, зачарованно утирая сопли бесконечными одноразовыми платками, смотрела на воду и что-то мычала под нос, кажется, «Cranberries». Вода гудела, урчала и бунтовала, а к воде вело снежное поле с проталинами вокруг деревьев, да чайки кое-где находили себе плацдарм для пикирования. Визгливо переругиваясь, они все же мирно грелись на солнышке, и эта идиллия не давала уходить присутствующим.
Наконец, я все же вытянула ноги из чавкающей снежной жижи, и хлюпая простывшим носом, вышла на дорогу к метро. Я шла и пела; сперва тихо тянула знакомый мотив; затем все сильнее и увереннее, как самолет набирая высоту, усилила голос и вскоре пела во весь голос любимую Настю Полеву — «Вниз по теченью». Что-то прорвалось во мне, и я больше не стеснялась ни своей щербинки во рту, ни легкой сутулости, ни, как мне раньше казалось, мужского тембра… Я шла и размахивала руками, как собирающаяся взлететь мельница. Это было, наверное, весьма потешно, но, осознавая это, я была как никогда счастлива. Наверное потому, что перестала чего-то требовать от себя, как та река, которая просто счастлива, что течет на радость людям, повинуясь законам природы. Мне давно надо было сделать то, что я хочу — петь, надрываться, голосить и паясничать. Просто так!
Прохожие на противоположной стороне улицы не могли меня слышать — а зрелище комично-праздно прогуливающейся по набережной девицы едва ли кого удивило, но внезапно я сама осеклась: у одного из затонувших в талой воде тополей стояли Александр с женой и… улыбались. Видев раньше Наташу на фотографии, я не удивилась тому что в жизни она вправду красавица.
— Здравствуйте! — смущенно подошла я к нашедшейся жене, — Александр сильно переживал, что Вы не смогли прилететь…
«Это был сюрприз», улыбнулась молодая женщина, «хотела добраться до дома сама, зная, что он хандрит и будет нервничать, когда начнет собираться в аэропорт». Я могла это понять; сюрпризы — как раз в духе молодоженов, наверное.
«Знаете, Александр у Вас просто прелесть…», начала было я, — «Знаю. Именно поэтому я ради него примчалась раньше срока! А Вы прекрасно, оказывается, поете, мне муж о Вас рассказывал!», снова улыбнулась Наташа. Она поняла, что я хотела сказать — Саша сделал больше, чем просто дал уроки пения; не просто открыл Вселенную, он помог мне найти себя, а это многого стоит. Я долгое время не могла вернуться в свои двенадцать-пятнадцать-семнадцать, а сегодня… или это Нева заколдовала меня?
— Мы, пожалуй, пойдем?
«Конечно». Саша прикоснулся к моей руке, я еще раз улыбнулась им и смотрела, как они не спеша возвращались в студию, откуда вместе поедут домой.
Я все еще стояла у реки; и река была во мне, и еще было во мне что-то новое и одновременно хорошо знакомое старое, и тонкое неуловимое, и хотелось петь и кричать от боли и счастья, и вести себя по-сумасшедшему, а также продолжать жить и заставить жить всех, кто на мгновение разочаровался во всем светлом, и не видит просвета в окружающей серости, и я даже была готова отхлестать по щекам всякого, кто усомнится во всеобъемлющей эйфории жизни — лично могла приехать и растормошить любого потерянного скептика. Счастье было во мне, а я была счастьем, в счастье и при этом доступна всем переживаниям — от крайнего горя и боли до высочайшего блаженства соития с любимым человеком и даже до прямого общения с Богом…
Тихий прохладный ветер напомнил мне, что полноценная весна войдет в права через время, а пока есть другие дела. На сегодня было достаточно, это было только мое откровение.