На кордоне

НА КОРДОНЕ

***

В конце октября выпал первый, но сухой и глубокий снег. До этого стояли тёплые безветренные дни, поэтому и листва с осин, дубов и тополей в пойме Медведицы не опала и не была сорвана и теперь тускло светилась под холодно-пасмурным небом бледной желтизной, а громадные вербы еще зеленели, и их массивные купы то там, то здесь резко выделялись на тёплом фоне. На ровной, как озёрная вода, поляне – ни следа: звери и птицы будто покинули лес в страхе перед неожиданным снегом. Тяжёлая предзимняя тишина зримой силой сковала движение, погрузив округу в бесчувственную дрёму. И странными, нездешними казались глухой рокот тракторных моторов и сухой треск бензопилы в этой безжизненной глухомани.

Четверо братьев Колотовкиных опоздали с заготовкой дров по чернотропу, и теперь приходилось тратить сил вдвое больше. Виктор, Василий и Петро фермерствовали в хуторе Нижних Коробках, а самый старший, Фёдор прибился к ним после развода с женой и из художника превратился в разнорабочего. В пятьдесят лет он оставался здоровым и крепким, потому и доставались ему самые тяжёлые работы. На этот раз Фёдора приставили к пиле, приводимой трактором. Тяжеленные коряги ему подтаскивали вдвоём, а он должен был кромсать их на метровой циркулярке, жутко поющей стальным голосом.

С утра не было и минутного перерыва, а когда остановились на обед и Фёдор снял куртку у костра, рубашка оказалась мокрой до воротника. Пришлось снять и её. Растянутая на ветке близко к пламени, она густо запарила и стала покрываться светлыми сухими пятнами. Освобождённое от липкой ткани разгорячённое тело сначала почувствовало блаженное облегчение, но скоро спину стало будто овевать ледяным ветерком, под мышками защипало.

— Ты бы прикрылся чем, — снисходительно посоветовал младший брат Петро, — а то и простуду не долго схватить.

Фёдор послушался и накинул куртку. Но стеклянная подкладка оказалась тоже мокрой и так обожгла холодом кожу, что лицо его болезненно исказилось. «Всё у меня не как у людей, — подумал он и с завистью посмотрел на братьев, которые, видимо, и не думали раздеваться. – У них и жизнь нормальная, и рубахи, поди, сухие». Обвёл глазами поляну, недвижный лес, посмотрел на небо и ничего там не увидел, — взгляд увяз в серо-синей мгле. Братья раскладывали на толстенном пеньке провиант, ставили неизбежные в таких случаях бутылки, шутили и громко смеялись. У Фёдора ничего не было, потому что, живя в хижине один, питался он скудно и взять с собой ничего не мог. В своём балагурстве братья его вроде бы даже не замечали, но в том, как Виктор доставал из целлофанового пакета большую, отливающую золотом варёную курицу, как медленно, для наглядности, клал её на пенёк с многозначительным покряхтыванием, явно виделся молчаливый укор неимущему брату. Фёдор знал, что дело тут не в жадности: да хоть бы он сейчас взял и съел курицу целиком один, над этим только бы посмеялись, но Виктору важно было лишний раз подчеркнуть никчёмность брата, его неспособность устроиться в жизни. То, что Фёдор оставил в городе собственноручно построенный двухэтажный дом, страстно любимую дочь и вернулся в хутор с пустыми руками, не только не вызывало у братьев сочувствия, но как будто даже радовало. Причину развода он назвал банальную: не сошлись характерами, — и этого было достаточно, чтобы и родные, и все хуторяне сделали не менее банальное заключение: сам виноват. Да если бы даже Фёдор рассказал всё откровенно, ему никто не поверил бы. Так бывает всегда, когда причиной суждений выступает зависть. «А чему завидовать? – искренне недоумевал он. – Тому, что я не крестьянин?»

Крестьянином он действительно никогда не был, хотя прожил в родном хуторе до пятнадцати лет. Не был по убеждению, по настрою своих мыслей и стремлений. Никогда он не отгораживался от хуторян, спокойно, без отвращения делал любую чёрную работу; ни в разговоре, ни в поступках его не было и тени пренебрежения к людям деревни, но это ничего не меняло: его сущность человека иного склада не могла укрыться от взгляда даже самого невежественного коренного хуторянина.

Налили стаканы, и Фёдор подумал: «Выпить, что ли, этой гадости. Совсем заело». Все удивились и притихли, когда он, резко запрокинув голову, одним глотком осушил полстакана отвратительного, зловонного самогона: ведь до этого даже водку не пил!

— Вот тебе и непьющий! – с видимым злорадством сказал Василий. – Вот и ты человеком становишься. А то вино, вино… Звар твоё вино!

Шутку дружно поддержали смехом. Фёдор молчал, поворачивался к огню то спиной, то боком и мрачнел всё больше. Братья вернулись к своему обычному балагурству. «Чужой я тут, — твёрдо заключил он про себя. – Надо куда-то подаваться. Второй развод, второй ребёнок без отца… Может, и впрямь я ни на что не гожусь? С кем бы ни сошёлся – обязательно скоро разрыв. Надо мной какое-то проклятье, мне не сходит с рук и сотой доли того, что сходит другим».

Трещало и шипело сырое дерево, взлетали сонмы искр от брошенных в костёр веток, накидывало пахучим дымом, — какие это были бы прекрасные минуты, не будь так темно на душе!

На другом конце поляны появилась чёрная фигура человека на лыжах и с палками. Когда лыжник приблизился, стали видны ружьё и рюкзак за плечами.

— Это же Тимофей! – радостно крикнул Виктор.

И верно, к костру лихо подкатил лесник, тот самый, который отвёл им деляну для вырубки.

— Здорово, казаки, стараемси!

— Ды как сказать, — подавая руку, с усмешкой ответил Петро. – Помаленьку.

Тимофей указал рукой на то место, где вчера стояли огромные дубы:

— Лес, лес где?!

— А вон он, — бесстрастно продолжил Петро и тоже указал рукой на гору откатов.

— Так это же разбой! Я сколькя вам отвёл?

— На, держи. – Виктор сунул леснику в руку полный стакан. — Поговорим после.

— Значить, купить меня хотитя за сивуху?

— Знаем мы, какую ты с нас сивуху сдёрнешь, — нарочно серьёзно возразил Василий. – Да что теперь толковать, дело сделано… Давай, давай.

Тимофей поднёс стакан ко рту, помедлил и жадно, как в зной ключевую воду, выпил до дна. Сморщился, зажмурил глаза и выдавил:

— Дайтя, дайтя чего-нибудь!

Громом ударил смех, в протянутую руку сунули едва не полкурицы. Тимофей оторвал кусок, сколько захватили зубы, с остервенением проглотил не жуя.

— Да знаитя, что директор шкуру с меня спустить за растрату!

— Ня спустить, — подражая говору лесника, успокоил Василий. – А тебе вот, как договаривались. – Достал из кошелька семь сотенных бумажек, протянул: — Для отчёту.

Лесник испуганно поднял руку, будто защищаясь:

— Да вы что, рябяты? Мы так не договаривались. Четыреста, а не семьсот.

— Бери, бери, денег лишних не бывает. – Василий затолкал бумажки в боковой карман полушубка Тимофея, тот смущённо-примирительно произнёс:

— Ладно уж, допиливайтя, как-нибудь отбряшусь.

Обе бутылки опустели, от закуски не осталось и крошки.

— И- и ех! – мечтательно воскликнул Тимофей. — Ишо бы одну! Хоть людей увидал.

— А ты со своей так и живёшь на кордоне?

— А иде же? Пятый год.

— И не надоело?

— Привыкли. Вот лишь далековато жене на работу ходить, да девчонке в школу. А весной бяда-а… Вожу их туды-суды на лодке, — Бурлучек разливается на километр.

— Что ж, и гостей не бывает? — лукаво спросил Виктор.

— Редко. Тиливизир поломалси, возил в район, а там такую цену за рямонт загнули, что я его назад привёз и в котухе поставил. Теперь мыши на него глядять.

— И что же вы ночми делаете? Сейчас год, а не ночь.

— Ты, Витька, как маленький, — ответил за лесника Петро. – Они знают, что ночми делать.

— Тимофей возразил:

— Всё надоело. Надоел и этот спорт. Хорошо, когда в меру.

— А что ж ты так плохо меряешь, что надоело? – поддел Петро.

— Да что… Читать не люблю, по хозяйству управляемси рано, — куды время деть?

Все засмеялись, улыбнулся и Фёдор: «Интересно, как там у них? Одни, кругом лес. А если метель? Должно быть, тепло и уютно».

Виктор повторил вопрос:

— Говоришь, гостей не бывает?

Тимофей понял:

— А что, казаки, давайтя вечером ко мне!

— Дело человек говорит, — подхватил Василий. – Погрузим дрова на тележки, — и на кордон, а оттуда напрямую в Коробки.

— Жену не перепугаем? – всерьёз спросил Петро.

— Да она у меня золото! Обрадуется ишо.

Так и решили. Петра на тракторе отправили в станицу, в магазин, остальные спешно стали грузить. Тимофей укатил домой.

Смеркалось, когда приехали на кордон. Фёдор оглядел двор лесника и удивился: именно таким он его и представлял. Длинный дом под заснеженной крышей, рядом, под навесом, ровной стенкой уложены дрова, поодаль сараи с базами, а между колодезь под журавлём. Во всех окнах ярко горел свет, и потому видно было, что гостей ждали. Фёдор удивился ещё больше, когда зашёл в дом. Как всё чисто, опрятно, уютно! И запах, запах! То ли душицей, то ли чабрецом, а скорее, смесью ароматов сухих трав. Посреди зала круглый стол под светлой скатертью в цветочек, у стены диван, два кресла. Всё древнее, старомодное, но основательное, прочное. Стал рассматривать фотографии на стене, заведённые под стекло примитивно склеенных рамок. С одной, открыто улыбаясь, в глаза ему смотрела совсем юная девушка, едва ли не ребёнок.

— Кто это? – спросил он подошедшего Тимофея.

— А вот кто, — указал он глазами в сторону.

Фёдор повернулся: перед ним стояла девушка лет двадцати двух или трёх в синем платье, русые волосы, схваченные на лбу ободком с разноцветными стекляшками, касались плеч и были необыкновенно пышны. И лицо… Да, это была она, с фотографии. «Вот с таких пишут ангелов, — мгновенно решил Фёдор. – Неужели тут, в лесу, такая? Зачем?»

Тимофей заметил, как изменилось лицо гостя, и попытался выручить:

— Варвара Тихоновна, врач-терапевт, мячтаить написать… эту, как её, да, диссяртацию. Ды волки не дають, воють по ночам.

— Здравствуйте, — сконфуженно, глухо произнёс Фёдор, — Фёдор Степаныч.

Девушка смело подала руку, — мягкая, узкая ладонь целиком скрылась в грубой руке Фёдора, он вздрогнул, так как явно ощутил ответное пожатие её тонких пальцев. Стараясь казаться спокойным, добавил: — Лесоруб.

Лицо девушки засветилось задорной улыбкой:

— Не-ет, Вы не лесоруб, не лукавьте. Вы художник или поэт.

Фёдор онемел: «Что ещё за ясновидящая?»

— Я угадала?

Он уже стряхнул растерянность:

— Да так… Но это в свободное…

— от заготовки дров время, — весело подхватила Варя. – У нас сегодня будет такой длинный вечер, почитаете что-нибудь?

— Почему вы так уверенно говорите? Вы же видите меня первый раз.

— Да у вас на лице вся биография.

— И что же вы увидели?

— Неудачник, во всём неудачник! Но добрый и отзывчивый, вас пожалеть надо.

— Меня, такого? – попытался увернуться Фёдор, но она продолжала:

— Да, такого… беззащитного.

— А знаете ли вы, что я боксёр? Кто меня может обидеть?

— Верю, верю, поколотить вы можете, да не в том дело. Вы беззащитны душой, сердце у вас женское, вот что.

Тимофей взял жену за руку:

— Варюша, тебя мёдом не корми, лишь бы человека уколоть. — И к Фёдору: — Не обижайтесь на неё, она не со зла. А вообще-то, хватить рассуждать, давайтя за стол.

Братья всё время разговора наблюдали за сценой молча, а когда начали размещаться за столом, никто из них не сел рядом с Фёдором.

Тимофей поднялся со стаканом в руке:

— За вас, казаки! Спасибо, что не отказались. И не спешитя, успеетя к своим жёнушкам.

От этих простых слов Фёдору стало нестерпимо тоскливо. Тут ещё вбежала в зал рослая девочка, прильнула к Тимофею:

— Папа, а я пятёрку по алгебре получила!

Отец гладил дочь по волосам, целовал ей нос, щёки:

— Умница ты моя. – Повернулся к Фёдору: — Вот, никто не помогаить, а у неё четвёрки ды пятёрки. В маму вся, она же у нас институт с красным дипломом кончила.

— И с этим дипломом в лес, — сострил Виктор.

— Любовь зла, — ответил Тимофей. – А что, не стою такой бабы?

— Какая она у тебя баба, — укоризненно заметил Василий, — бабы у нас.

— А кто же она, мужик? – балагурил Тимофей. – Пускай там врач, ну и что? Вот если бы какой балериной была, тогда…

— Тима, хватит уж, — перебила Варя, — а то люди подумают, ты всерьёз.

Муж засмеялся:

— Эх, казаки, Бог любить меня больше всех, потому и послал такую жану. Разя какая другая согласилась бы тут жить? Из города – и сразу к коровам. А дочь какую подарила! – Крепко прижал жену рукой, крепко поцеловал в губы: — Без неё жизни мне нету. Давайтя за неё!

Все встали, Петро сказал:

— От души желаю, чтобы у вас было так всегда, и чтобы никто не совался в вашу семью.

Братья намёк уловили, Фёдор побледнел: «Ну тут-то я кого тронул? Прокажённый, что ли». Тимофей вскочил, выбежал из зала и тут же вернулся с баяном:

— Споём, казаки! – И заиграл «Чёрного ворона». Все запели, запела и Варя. У неё оказался хоть и не сильный, но красивый высокий голос. Фёдор слушал молча. Он любил петь, но сейчас обстановка его давили, на душе было скверно.

Полети в мою сторонку,

Прямо к любушке моей.

Ты скажи, она свободна,

Я женился на другой.

Нет любушки, нет даже угла.

Калена стрела венчала

Посредь битвы роковой.

Видно, смерть моя приходит.

Чёрный ворон, весь я твой.

Фёдор отвернулся, стараясь быть незамеченным, провёл ладонью по глазам, потом встал, подошёл к окну и глянул в темень, — ничего, кроме ложного огня убогой люстры, отражённого стеклом.

Песня кончилась, её сменил оживлённый говор. Варя почти крикнула:

— Дядя Федя, что Вы там увидели? Идите к нам.

Фёдор вернулся на место, сел, стараясь никому не смотреть в глаза.

— Вы как чужой среди братьев. Вон, смотрите, какие весёлые.

— Он у нас философ, — насмешливо начал Виктор, нарочно делая ударение на последнем слоге. – Книжки умные читает, стишки пописывает.

— За что и из дому выгнали, — глумливо поддержал брата Петро. – Теперь у нас курс молодого бойца проходит.

Все засмеялись, Варя спросила:

— Почитаете, дядя Федя, свои стихи? Обожаю, когда кто-то сам делает что-нибудь интересное.

— Да что ж мне читать, кому интересна моя самодеятельность? Вы вот лучше спойте ещё.

— Нет, нет! – В голосе Вари слышалась шутливая капризность. – Я тут хозяйка, я и приказываю. А вы слушайте! Ну, дядя Федя…

Братья молчали, Фёдор подумал и сказал:

— Ну, раз приказывают, деваться некуда. Вот.

Глубоким сном среди лощины

Деревня спит. Ноябрь идёт.

Пруд застывает, и с плотины

Листва поблёкшая лозины

Уныло сыплется на лёд.

Вот день, но скупо над землёю

Сияет солнце… солнце…

Варя пришла на помощь:

… поглядит

Из-за бугра оно зарёю

Сквозь сучья чёрные ракит,

Пригреет кроткими лучами

И вновь потонет в облаках…

— и так далее. Спасибо, Иван Алексеевич, но не могли бы вы вспомнить что-нибудь из… Как его фамилия?

— Колотовкины они, — быстро сказал Тимофей.

— Да, что-нибудь из Колотовкина?

Фёдор искренне обрадовался:

— Вот это лесные дебри! Но зачем врачу какой-то Бунин?

— Во-первых, Фёдор Степаныч, он не какой-то, а лауреат Нобелевской премии, а во-вторых, стыдно заниматься плагиатом. Я жду!

Фёдор весело рассмеялся:

— Попался, сдаюсь! Тогда вот.

Зачем стремишься так пылко жить?

Ты видишь, напрасно стремленье?

Своей судьбы ты не можешь решить,

Твой труд лишь одно утешенье.

Настанет пора, настанет твой час,

Придут роковые минуты,

И глаза, столь пылки и страстны сейчас,

Навек будут смертью сомкнуты.

А после не вспомнит никто о тебе.

О, если б окинул ты взором

Свой холм, оставленный миром судьбе,

Над которым лишь ветер да ворон!

— Дядя Федя, не читайте дальше, я сейчас заплачу… Надо полагать, это очень ранний Колотовкин? Звучит-то как! Это вам не какой-нибудь Гарсиа Лорка! Сколько вам было лет?

Фёдор едва не задыхался от восторга. Какое же это лесное чудо! Он посмотрел на Варю, как глядят люди, поражённые неожиданной и невероятной встречей. Пытаясь скрыть свои взбудораженные чувства, как можно беззаботнее ответил:

— Кажется… да нет, точно — четырнадцать.

— Вот это похоже на правду! А теперь давайте сосредоточимся.

Фёдор немного подумал и начал:

Мне сегодня что-то грустно и светло.

По сугробам да по льду весна идёт,

Но лукавое весеннее тепло

Год из жизни половодьем унесёт.

Было трудно, было просто. Было всё.

Но я знала, что он любит, хоть молчит.

Не сгоришь и не утонешь, — он спасёт…

Ах, как грустно ручеёк в саду журчит.

Лишь апрельских зорь пожары догорят,

И ветра неугомонные уснут,

Я достану тот заветный мой наряд,

Поведу его в луга смотреть весну.

Отыщу цветок волшебный сон-траву,

Лепестками прикоснусь к его глазам.

Я себя не выдам и не назову:

Где весна, уж догадайся, милый, сам.

Не сумеет он, как раньше, промолчать,

Тихо скажет, как очнувшись ото сна:

— Я тебя уже когда-то раз встречал.

Неужели это ты, моя весна?

У него забытой болью заболит,

Отведёт рукой обветренной фату,

Взглядом новым озарит и опалит,

И я снова синь-сиренью зацвету.

Фёдор умолк, какое-то время молчали и слушатели. Потом Варя встала:

— Фёдор Степаныч, я не зря Вас так долго заставляла… Я знала… Это не может тронуть только камень. Я ведь тоже пишу иногда. Но мне теперь стыдно, что пачкала столько бумаги. Вас где-нибудь печатали?

— Так, кое-где.

— Ещё что-нибудь…

Виктор перебил:

— Давайте за нашего поэта.

Братья одобрительно заговорили, Тимофей взял бутылку, поднялся:

— Правильно, за поета! Хорошие стишки. Сами пишитя? – Начал разливать водку по стаканам. — У нас в армии тоже такой был… Сидить в углу и пишить. Потом в газетке про него читали. А солдат был просто никакой: всегда прибягал последним и на турнике всего три раза подтягвалси.

— Ну, тогда за всех поэтов, чтобы им хорошо писалось, а нам работалось, — заключил Виктор.

После осушения посуды опять начался беспорядочный разговор. Варя взяла свой стул, поставила рядом с Фёдором, села.

— Значит, Вам было четырнадцать, когда начали рифмовать? А сейчас сколько?

— Много, ты во внучки годишься.

— Неужели? А выглядите…Вам хорошо жилось?

Под баян грянула новая песня, но теперь уже бравурная.

— Мне хочется с вами поговорить. – Указала на диван глазами. — Идёмте там сядем.

Фёдор с опаской глянул на братьев, на её мужа, заколебался:

— Но ведь…

— Ничего, ничего, никаких сцен не будет. Мы же люди цивилизованные!

Он сел возможно дальше от неё:

— Что тебе интересно?

— Вы… А мне нравится, что Вы меня на «ты».

— Я так со всеми детьми.

Варя засмеялась:

— Да уж, ребёнок. Где вы учились?

— В ГУМе.

— Вы продавец?

— Нет, философ.

— А-а, поняла: Государственный университет Московский. Правильно?

— Правильно.

— И диплом защитили?

— Не успел, выперли.

— За что?

— За драку с неграми. Чуть расизм не пришили.

— А ещё что умеете?

— Дрова пилить.

— А ещё?

— Колоть.

Варя громко рассмеялась:

— Весёлый вы человек. Мой Тима такой же, только в другой тональности.

— По-моему, он очень порядочный.

— Да золото он! Со стороны вроде казак и казак, как все вы, неотёсанный.

— Весьма польщён. – Фёдор подвинулся вперёд, поклонился головой быстро, по-военному.

— Я не о вас. Братья вон… А поближе Тиму рассмотреть, так он очень умница и такой добрый, каких уже нет на свете. От дочери без ума…

— И от тебя тоже!

— Да знаю, любит он меня, не на словах, на деле. За десять лет ни разу голоса не поднял. И помогает во всём.

— Ты что ж, в четырнадцать лет замуж вышла?

— Льстите мне, да? После института.

— Значит…

— Не загибайте пальцы, тридцать три.

— Что-о?

— В лесу ведь живу, портить нервы не с кем. Да что о пустяках. Вас правда выгнали из дома?

— Правда, ни кола, ни двора.

Не верю я Вам. За что братья так не любят Вас?

— Меня никто не любит… Лишний я.

— Ну, просто герой нашего времени.

— Вы что там схоронились? Давайте сюда, хватит философствовать. Иди, Варя, споём, — стали звать братья.

— Ну дайте поговорить с человеком, успеем попеть.- В голосе Вари слышалась досада. – А вы, случайно, не играете роль?

— Поздно мне в Смоктуновские. А что ты видишь неестественного?

— Да всё. Обыкновенные люди так себя не ведут.

— А знаешь, это интересно!

— Что интересно?

— Посмотреть на себя твоими глазами. Я не вижу себя, не знаю, какой.

— Как вы о себе думаете?

— Плохо думаю. И все так думают.

— Ах, какой несчастный, просто позабыт-позаброшен. Вот что я Вам скажу: никто никогда Вас не пожалеет. Не дождётесь.

— Почему же?

— Вы для всех навсегда останетесь гадким утёнком. На Вас печать.

— Ты ясновидящая?

— По крайней мере, сейчас. И я не думаю, что кто-то Вас раскроет.

— Кроме тебя?

Варя засмеялась:

— Знаете, я никогда не была так уверена в своих суждениях, как сегодня. Абсолютно уверена!

— Уверенность – не доказательство.

— Уж извините, другого ничего нет.

— Тимофей оглядывается на нас.

— Да не переживайте Вы! Говорю, ничего не будет, значит, не будет. Хотите, я Вам признаюсь?

— Я не достоин вашей любви. – Фёдор вскинул голову, встряхнул седеющими волосами. – Вы напрасно принесёте на алтарь страсти двухутренний цветок своей юности.

Варя откровенно, весело расхохоталась. За столом умолкли, обернулись к ним.

— Просто рыцарь из «Айвенго». Но вы опоздали. Ныне действовать нужно не так.

— Хватит вам! Слушай его больше! Он так тебе мозги запудрит, что сама себя не узнаешь. – Василий и Виктор, заметно хмельные, подошли, взяли Варю за руки, силой подняли с дивана и силой повели к столу. – Что ты с ним время тратишь на болтовню! Посиди с нами.

Она не стала вырываться, села рядом с мужем. Тимофей, улыбаясь, серьёзно заговорил:

— Казаки, зачем вы так? Пускай поговорили бы, поразвлекались. Она же тут как в пустыне. Думаете, ей в больнице интересно? Подруг у неё нету, а я… что с меня взять? Жалко мне её. Вот поднакопим деньжат и махнём отцель в станицу. – Замолчал, достал из кармана рубашки красную пачку «Примы», не торопясь закурил. – Новый человек ей в диковинку, душу отводить.

— Тима, Тима, какой же ты у меня! – Варя вскочила, обняла мужа со спины, стала целовать в волосы. – Выпрямилась, глянула на гостей: — А вы любите так своих жён?

От неожиданной вспышки братья смутились, опустили головы и молчали. Варя продолжала:

— Грубияны вы, казаки. И не обижайтесь! Всех хотите под свой аршин. Не завидуйте вы ему, он же несчастнее вас всех.

— Сам кругом виноват, — мрачно буркнул Виктор.

— А вы, значит, за это ему мстить?

Петро усмехнулся:

— Тут не место для семейных разборок, но она угадала правильно. Да не стоит об этом. Сыграй что-нибудь, Витька.

Брат уверенно, обстоятельно надел ремни баяна, стремительно пробежался по кнопкам, взял несколько сильных красивых аккордов. Варя искренне воскликнула:

— Все, что ли, вы такие?!

Виктор заиграл вариации на «Среди долины ровныя». Варя, не отходя от мужа, внимательно слушала, и Фёдор заметил, как по мере ускорения темпа менялось её лицо. Она поражалась не столько мастерству исполнения, сколько несоответствию этого мастерства грубому образу музыканта: обветренное до черноты лицо, избитые работой руки. Смотрела на мелькающие пальцы, не умея постигнуть, какая сила приводит их в такое бешеное движение, видела, как его лицо всё больше одухотворялось, образ музыканта в её сознании стушёвывался, расплывался, делался неуловимым. Мужик, с первого взгляда неотесанный, на глазах преображался в существо тонкое, глубоко чувствующее, романтичное.

Виктор закончил пьесу, будто в бессилии откинулся на спинку стула, опустил к полу обе руки. Варя неистово захлопала в ладоши:

— Браво, браво! Вот это гости сегодня! А кто ещё?

Виктор передал инструмент Василию, зазвучала прекрасная «Лаванда», а когда Василий запел, Варя буквально ошалела. Что за голос! Мощный, несказанно красивый бас. Она почувствовала, как немеет спина, кожа на голове, как всё тело прошивают импульсы восторга. Не выдержала, бросилась к Фёдору:

— Я приглашаю Вас!

Тот быстро встал, взял её под руку, вывел на свободное место, энергично повёл. С первых же шагов он почувствовал, насколько партнёрша чувствительна к движению. Куда бы он её ни поворачивал, в какую бы сторону ни делал шаги, она словно угадывала его намерения и без малейшего напряжения следовала ему. Фёдор старался держать её на расстоянии, но высокая грудь всё равно касалась, взвинчивала воображение, и ему приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не прижать к себе, не стиснуть в объятьях эту лесную фею.

Баян умолк, она отстранилась, сделала такой изящный реверанс, будто училась этому специально, шутливо сказала:

— Благодарю вас, дядя Федя, не думала, что дровосеки так умеют водить.

Фёдору показалось странным, что добродушно засмеялись и все братья.

— Ну что, продолжим, казаки! – предложил Тимофей. – Ночь только начинается.

Опять пошёл беспредметный разговор, чоканье стаканами. Варя громко заговорила к Федору:

— Господин лесоруб, не хотите ли вспомнить свою далёкую юность под звёздами?

Он с удивлением посмотрел на неё.

— Я говорю, не соизволите ли сопровождать меня в прогулке по страшному ночному лесу?

— Что-о?

— Одевайтесь. Тима, ты позволишь нам решить кое-какие проблемы на воздухе?

— Прогуляться хочешь? Да ради Бога! Только не дюже долго, замёрзнешь.

Варя надела шубку, закуталась платком, сунула ноги в валенки:

— Скоро и в музее таких не найдёшь. А как хорошо, нога будто в горнице.

Когда дверь закрылась, Виктор, как оглушенный происшедшим, с тоской и недоумением спросил Тимофея:

— Ты хоть понимаешь, что сделал?

— А что я сделал?

— С кем ты её отпустил?

— С твоим братом, — невозмутимо ответил Тимофей.

— Но это же безумие! Ты не знаешь Фёдора. Я бы на твоём месте…

— Зачем тебе моё место? – с усмешкой заговорил Тимофей, старательно стряхивая пепел сигареты в блюдечко. – Почему я должен был удерживать её? Какая тут опасность? За десять лет я убедился, что такое моя жана. А вы, думаю, брата своего родного совсем не понимаитя. Варя правильно сказала, что он несчастный. Хотя, конечно, не слюнтяй.

— Неужели ты так без оглядки доверяешь своей жене? – спросил с любопытством Петро.

— Эх, ребята, надо чуять человека, с каким живёшь. Если бы я не был в жене уверен, может, и не отпустил бы, а вот не волнуюсь, пусть хоть сколько прогуляють.

— Святой ты человек, Тима, — заметил Василий. – Может, потому она такая верная.

— А вы что ж, считаете, что Фёдор Степаныч, как вышли в лес, так и набросится на Варю? Никогда этому не поверю. Надо быть круглым дураком, а он вовсе не дурак.

Братья не отвечали.

Во дворе Фёдор глянул на небо и увидел, что оно сплошь заткано неправдоподобно яркими и крупными звёздами. Чётко проступали знакомые созвездия, ярко белел млечный путь, слегка подувал ветер. Пошли по дороге, пробитой тракторами, Варя взяла его под руку. Скоро Фёдор остановился, повернулся к ней лицом и сказал:

— Непостижимый человек твой муж.

— В чём же?

— Вот я бы ни за что не отпустил тебя.

— Безосновательная ревность – порок, — назидательно сказала Варя. – Впрочем, Тиша тут ни при чём. Если бы он во мне сомневался, то вёл бы себя так, как и все.

— Но он-то меня не знает, — высокомерно произнёс Фёдор.

Она засмеялась:

— Ох, Фёдор Степаныч, переоцениваете себя. Вам сколько?

— Ах, да, совсем забыл! Вот, оказывается, в чём дело. А я-то убиваюсь.

— Вот если бы Вам было тридцать, мы бы тут не оказались. А знаете почему? Потому что в тридцать Вы наверняка были ужасным ветрогоном, а мне это не интересно.

— В чём же интерес теперь?

— Я Вам сейчас скажу, а уж Ваше дело, верить мне, или нет.

— Об этом ты хотела сказать на диване?

— Да, об этом. Если бы Вы жили здесь, на кордоне, я бы говорила с Вами день и ночь.

— А какое же время для мужа?

— Нашла бы! – Голос её зазвенел. – Не бывает, чтобы хорошо было во всём!

— Значит, недовольна?

— Как сказать… Да пустяки всё это. Муж есть муж, с ним жить, с ним умирать. Мало ли чего хочется. Любовь – штука страшная. Для меня. Вечные подозрения, вечные муки. Я предпочитаю уважение. Как мне легко с Тимой! Да провались все эти интеллекты с талантами, если от них одна беда! Вы знакомы с жизнью Цветаевой?

— Немного. А что ты о ней скажешь?

— Как жила, зачем жила? Подарила человечеству свои стихи? Так лучше бы она подарила своей семье спокойную жизнь. Загубила всех и сама погибла. За это и не люблю её, а читала не в удовольствие, а ради интереса.

— Судьбу не выбирают.

— Ах, судьба моя, судьба, ах, судьба! – насмешливо запела Варя. — Не слишком ли много своих грехов мы на неё списываем?

Фёдору стало нестерпимо тоскливо. «Не нужен, никому не нужен. Что я для неё? Поговорит и уйдёт к своему мужу». И бессмысленной, нелепой стала для него эта прогулка. Он вовсе не хотел её домогаться, — да будь она в сто раз покладистей, он бы и тогда даже обнять её не попытался. Этот чудесный Тимофей! Но в глубине сознания страстно хотелось, чтобы она была к нему расположена, — не так, по-дружески, а иначе… ну, хоть бы романтично, в мечте.

Она заметила перемену в нём.

— Фёдор Степаныч, нельзя. Это всё мимолётно. У меня дочь, прекрасный муж. А мы с Вами что? Погорели бы с годок, да и погасли. Знаете, приезжайте к нам хоть раз в месяц. Поверьте, я буду безумно рада. Не возражайте! Муж? Но я же сказала, что он один у меня до смерти. Он это знает, и потому я вольна. Вот увидите, Вы с ним подружитесь.

— Но зачем?

— Вы будете моим вечным духовным женихом. Я полюблю… нет, я уже люблю Вас. Развлекайте меня, рассказывайте разные интересные истории, Вы ведь наверняка знаете их уйму! Спорьте со мной, учите, поправляйте мои суждения. Скажите, я красивая, я стою этого?

— И ты думаешь, можно удержаться на расстоянии?

— Ничего другого быть не может. Никогда не будет! Мы скоро вернёмся, и я с чистой совестью посмотрю мужу в глаза. И так будет всегда.

— Ты забыла обо мне.

— Я уверена, Вы найдёте себе красивую девушку.

— Девушку?

— Именно! Мне кажется, что я Вас лучше знаю, чем Вы сами.

— Познай самого себя…

— Знаю, это самое трудное. И всё-таки, Ваша новая жена будет вдвое моложе Вас.

— Вот это Дельфы!

— Да, я это ясно вижу. Даже мне, в мои тридцать три, к вам нечего соваться. Стоит чуть увянуть – и не нужна Вам такая.

— С чего ты всё это берёшь?

— Да ведь Вы весь на виду. Вам почти невозможно понравиться навсегда. Нет, я решительно не гожусь, мне бы чего попроще.

Она прильнула к нему, положила голову на грудь:

— Пообещайте.

Фёдор поднял было руки, чтобы взять её за плечи, но тут же опустил и безнадежно посмотрел поверх деревьев.

— Обещаю… чтобы доставить тебе удовольствие мучить меня.

— Здорово, просто здорово! Но не будет мук, скоро Вы привыкнете, мы станем самыми крепкими друзьями. Я всегда буду Вас ждать, приходите, стучите хоть в полночь.

— Варя, у тебя было хоть раз что-то вроде этого?

— Не было, ничего у меня не было! А так хотела вот такого встретить… А встретила Тимофея. – Она рассмеялась. – На счастье встретила. А с Вами хлопот бы не обобралась. Но разве плохо, что мы станем… нет, уже стали такими друзьями?

Она отстранилась, взяла его под руку:

— Идёмте на край света.

— Нас искать будут.

— Не будут, идёмте!

Поверху пробежал ветер, сосны закачались. Недалеко раздался резкий, тоскливый крик.

— Сыч, — сказала Варя. – Уж сколько лет тут живёт.

— Один?

— Совы бобылями не живут, они верные супруги. Сначала пугалась, потом привыкла. Даже хорошо! А осенью какие концерты тут бывают! Рассядутся пары три-четыре в разных местах и начинают аукаться.

— Неужели тебе не скучно?

— Скука – полбеды. Тоска вот. Иногда такая навалится, что хоть в петлю.

— И муж не спасает?

— Он бы и рад, да не может. В такие чёрные дни только жалеет и утешает. Вот Вы бы смогли.

— Для того и зовёшь?

— Для всего. – Усмехнулась. — Просто выдавливаю из себя это «Вы». Да как-то неудобно, в первый день.

— Но ты разве не боишься?

— Чего?

— Раздвоения, двух своих жизней?

— Это будет одна полная жизнь. Хотите услышать пошлость? Ну, хотите или нет, Ваше дело. Я не интересна по амурной части, супружеские обязанности исполняю по долгу, по необходимости. Не знаю, кто виноват, моя психика или анатомия человека. Шесть лет изучала сама себя во всех разрезах и убедилась, что наше тело – бяка. Только более или менее сносно прикрыто оболочкой.

— Но как же пошла в медицинский?

— Мама у меня долго и сильно болела. Ещё школьницей я научилась делать уколы и стала разбираться в лекарствах. Каждый раз, когда мне

удавалось облегчить её страдания, я была страшно рада. У меня получалось. В школе мальчишкам лечила синяки, бинтовала порезы, вынимала занозы. Меня так и прозвали: сестра Варя.

— Я тоже хочу тебя спросить.

— Спрашивайте хоть о чём.

— Значит, супружеская жизнь в тяготу?

— Н-нет… Во-первых, дочь. Потом Тима. Я так благодарна ему за любовь и заботу, за искренность. Какая тут может быть тягость?.. Или Вы о другом?

Фёдор Молчал.

— Про любовь, что ли? Про ту, которой забиты экраны и газеты? Скотство, даже хуже! Я завидую животным, у них эта самая любовь используется только для продолжения жизни. Бог напрасно дал нам такую волю. Сам-то Саваоф без жены обходится. – Высказавшись, Варя засмеялась.

— А Кришна?

— Буддизм не религия, а этика.

— Но почему ты считаешь, что Бог ошибся? В чём?

— В половом размножении через удовольствие. Разве трудно было предвидеть, что человека целиком захватит это удовольствие, что он поставит его над всем? Похотливый мужчина для меня противнее жабы.

— Варя, не от книг ли у тебя такой перекос?

— Как раз у меня на этот счёт всё нормально! Зачем тогда нам разум, если мы наподобие бабуинов полжизни проводим в постели?

— Послушаешь тебя – и не захочешь никаких амуров.

— А меня и не надо хотеть. Что, что из всего этого выходит? Вот раскиснем сейчас, обниматься-целоваться начнём, да ещё в снег бабахнемся. А дальше-то, дальше что? Неужели за десять минут можно променять всё, — совесть, благополучие семьи, здоровье? Нет уж, обойдёмся как-нибудь без приключений!

— Извини, может, у тебя что с эмоциями?

— Как раз наоборот. Но Бог наделил меня выдержкой. Я хочу и буду жить без грязи.

Она замолчала на минуту, потом вдруг воскликнула:

— Ах, Фёдор Степаныч, если бы Вы знали, как приятно мне говорить с Вами откровенно обо всём на свете! Когда приедете, я встречу Вас как родного, усажу за стол, напою и накормлю. А потом до полночи будем беседовать о самых разных вещах. Когда Вам надоест жить у нас, удерживать не буду. Но ведь Вы вернётесь!

— Тебе многие объяснялись?

— Нет, меня обходили… Но было раз, в институте. Преподаватель психологии. После лекции, когда случайно остались в аудитории одни, бросился на колени и давай обнимать меня за ноги. Про любовь стал лепетать, про то, что жить без меня не сможет.

— А ты?

— Вырвалась, отчитала как следует. Жена – замечательная красивая женщина, двое детишек. Безумец, просто безумец!

— А вдруг повторится?

— А вот если у Вас бывает «вдруг», то лучше уезжайте на своём тракторе насовсем… Да нет, не может быть, не глупец же Вы.

— В общем, объяснились. – Теперь засмеялся и Фёдор. – Мне нечем тебе возразить. Вот что… Допустим, стану приезжать. Раз, другой, третий…

— Я поняла. Не нужно допускать, приезжайте, и всё. О муже не беспокойтесь, соседей нет, значит, нет и криминала.

— Не пора ли нам назад?

— Да, пора. И в этом должна быть мера.

— Не боишься, что надоем?

— Даже если захотите, не сможете этого сделать. – Взяла его под руку, повернула обратно. – Вот Тима всё хочет дом в станице построить, с людьми жить. А я тут привыкла. Конечно, тоска, но она не каждый день, зато от сплетен и глупостей отгорожена. Одного не хватает.

— Меня, — шутливо вставил Фёдор.

— Правильно! Но не лично вас, а такого…

— Вот приду, а тут другой философ заблудился.

— Не-ет, такого хоть ищи – не найдёшь. Легко с Вами, Фёдор Степаныч.

— Все думают как раз иначе.

— Глупцы они и эгоисты, превосходства над собой не терпят.

Когда зашли в избу, там стоял шум, и зал утопал в табачном дыму. Курили все, даже некурящий Петро. В беспорядочных криках ничего нельзя было понять, говорили все разом, и потому никто никого не слушал. Варя улыбнулась, сказала Фёдору:

— В кои веки оторвался мой Тимка. – И к компании: — Ну что, все проблемы страны решили?

— А вы про философию наговорились?- пошатываясь, спросил Виктор. – Поди, за это время все леса обшастали.

Варя ничего не ответила, но и не обиделась

В коридоре гости стали одеваться и по тому, как они это делали, было видно, насколько все захмелели. Она тихо сказала Фёдору:

— Это как же ехать… такими?

— Не в первый раз, привычка.

Когда братья, толкаясь друг о друга, направились к выходу, она порывисто обняла Фёдора сбоку, поднялась на носки и продолжительно поцеловала его в щёку.

— Приезжайте обязательно, всё время буду ждать, — зашептала на ухо.

В этот момент обернулся Виктор, увидел сцену, злорадно усмехнулся и вышел молча.

— Ну, теперь истолкуют…

— Да пусть. К нашей прогулке уже ничего добавить нельзя. – Она пошла по двору рядом, опустив голову.

Трактора загремели один за другим, братья, прощаясь, обнимали Тимофея, обещали приехать недели через две. Фёдору досталось место в кабине с Виктором. Дорога сразу же делала крутой поворот, и фонарь над домом тут же скрылся за соснами.

За двадцать километров дороги Виктор не сказал ни одного слова, не ответил ни на один вопрос. Так в глухой духовной отчуждённости и доехали до Коробков.

Обещанный визит на кордон не только не состоялся через две недели, — о нём вообще разговора не было. Фёдор понимал: из-за него. Шёл месяц за месяцем, и знакомство с Варей начало казаться ему вымыслом. По ночам, умучившись за день на работе, припоминал все мелочи того вечера, её слова, мысли, такой откровенный смех. Она убедила его, и он поверил, что между ними возможна только дружба, только духовное общение, но этот поцелуй в щёку, этот жаркий шёпот на ухо не давали покоя, и за всем грезилось что-то ещё, — невысказанное, таинственное, неожиданное.

Фёдор жил в своей хижине, как он называл маленький домик, наскоро выстроенный им собственноручно после отъезда из города. Тут он сложил камин из красного кирпича, который теперь и обогревал единственную комнату, и был источником вдохновения в его поэтических упражнениях, и выполнял роль молчаливого собеседника в долгих ночных раздумьях. Часто, пролежав в постели до утра без сна, решал ехать на кордон сейчас же, как рассветёт. Но наступал день, и приходили сомнения: зачем он там нужен? Может, Варя и сама раскаялась в том, что наговорила. Да и муж… Как поверить в такое великодушие лесника? И Фёдору живо рисовалась картина, как его на пороге ледяным голосом встречает Варя: вы к кому? А там и Тимофей: заблудились, что ли, Фёдор Степаныч? Так вон дорожка, топайте. От этих фантазий морозом подирало спину и становилось стыдно, скверно на душе и – по-волчьи тоскливо. Братья презирали его теперь уже откровенно. То, что Фёдор, известный в городе художник и поэт, теперь «пашет» вручную и живёт бобылём, их радовало и забавляло. Нападки при любом случае следовали непрерывно, любое его слово или суждение тут же опровергалось всеми мыслимыми и немыслимыми способами, он стал любимым объектом насмешек. Отношение к нему родных передалось и хуторянам, и уж каждый видел в бывшем горожанине безнадёжного неудачника, а потому не достойного даже самого малого снисхождения.

Впрочем, такое положение Фёдора нисколько не озадачивало, не огорчало, он только всё время силился понять психологию этих людей, в общем-то не кровожадных, пытался объяснить их образ мышления разными причинами, но убедительного ответа не находил. Нелогичность поведения – вот в чём заключалась для него самая большая тайна деревенской жизни. Зла на крестьян у него не было, но он относился к каждому крайне снисходительно, и именно это и вызывало во всех резкий, бескомпромиссный протест. Хуторяне интуитивно чувствовали барское к себе отношение и не допускали даже мысли мириться со своим «холопским» званием. Фёдору стоило большого труда вести разговор с кем-либо из крестьян, он старался подстроиться, подражать их образу мыслей, соглашался с заведомым вздором и всё боялся хоть кого-то обидеть. А после разговора шёл прочь и каждый раз удивлялся: да как же они живут с таким сознанием? И отвечал сам себе: «Что тут премудрого, коси траву, дои коров, греби навоз. Зачем размышлять, анализировать, взвешивать?».

И всё-таки тоска заедала. Одиночество, полное одиночество! «Живу, как Лыкова. А может, дело во мне? Может, только я иду не в ногу? Но как подладиться к ним, как себя вести, что нужно сделать?» И приходил к выводу: как ни скрывайся, пока не станешь таким же, никто не поверит. Или поднимись над ними, подчини их и командуй. Но Фёдор уже давно понял, что подчинять людей ему не дано, никто никогда за ним никуда не пойдёт, — даже если будет видна разумность его предложений. Народ вообще ходит не за здравым смыслом, а за характером. Ему же раз навсегда определено оставаться одиночкой.

И вот, когда положение Фёдора стало невыносимым, когда он в мыслях стал собираться назад, в город, Бог пришёл на помощь: в пасмурное апрельское утро почтальонша Вера принесла ему сразу два письма. Не распечатывая, начал изучать конверты. По какому-то невероятному совпадению, письма были отправлены в один и тот же день, в один и тот же день пришли в Коробки, хотя одно было из города, а другое из станицы. Это неопровержимо доказывали штемпели на конвертах. Распечатал последнее: из свёрнутого вдвое тетрадного листка выпала фотография, и Фёдор едва не вскрикнул. На него глядела, улыбаясь, Варя. На обороте стояло два слова: «Единственному другу». Он развернул листок, стал читать: «Дорогой Фёдор Степанович, напоминаю о Вашем обещании. Мы с Тимой ждём Вас уже больше пяти месяцев. Может, что случилось, но тогда хоть бы написали. Если же у Вас всё в порядке, Ваш поступок оправдать нечем. Неужели я так ошиблась в Вас? Под Новый год проезжали с Тимой через Коробки, заходили к Вашим братьям, они сказали, что Вы в городе и приедете неизвестно когда. Они должны были сказать Вам об этом и наверняка сказали, но Вы по-прежнему молчите, и Вас нет. Если не желаете приехать, то хоть напишите о причине. Но мне не хочется в это верить. Очень прошу, приезжайте на Пасху. Да в любое время! Поверьте, и Тима будет рад Вам.

Варвара».

— Какой же я идиот! – вслух сказал Фёдор, вскочил с табуретки и стал быстро ходить по комнате. В голове шумело, в животе жгло, будто он выпил кружку кипятка. Помнит, ждёт! Ну, хуторяне, покуражились, и будя! В воображении рисовались картины встречи одна другой ярче. Она опять обнимет его, поцелует в щёку и начнёт долго выговаривать и бранить, и это будет самой прекрасной музыкой, самой заветной песней! Май, в первой зелени леса, цветущие поляны, огненно-красное вино. Да, он повезёт с собой много домашнего вина. Из смородины, которой насобирал в лесополосах прошлым летом на целую бочку. Он будет жить на кордоне неделю… нет, месяц! Денег не густо, но хватит, если расходовать с оглядкой. Осталось три недели!

— Ну, братцы, получайте гостинец! Празднуйте тут одни и скальтесь сами над собой! – громко сказал Фёдор, будто рядом стоял кто-то и слушал.

Остановился перед маленьким круглым зеркальцем, увидел там своё лицо, какое-то идиотски восторженное, покрасневшее, и ему вдруг стало нестерпимо стыдно: «Как школьник. Чему радуюсь, чего жду? Зачем я ей? Развлекать наподобие шута? Ну, посидим, поговорим, а дальше что? У них своя жизнь. Тимофей человек прекрасный, но когда-то и он засомневается. Допустим, буду жить у них месяц, так что ж, ему всё время сидеть около? А уехать на целый день в свои леса с его стороны было бы глупо: какой бы верной ему ни казалась жена, свои подозрения он потом никуда не денет». Фёдор щёлкнул ногтём по зеркалу: «Не рановато ли радуешься, Колотовкин? А может, в этом и весь секрет, что люди не принимают меня всерьёз? Наверное, со стороны я пацан и пацан».

Второе письмо он даже распечатать не успел: с базы прибежал посыльный и позвал его на срочную разгрузку какого-то транспорта. Братьям Фёдор ничего не сказал и даже не спросил, почему они не сообщили ему о приезде Вари с Тимофеем в хутор. Молча выслушал обычные «подтырки» и принялся за работу с таким рвением, будто страшно по ней соскучился. Когда же, придя на обед, распечатал второе письмо, оно оказалось ещё более неожиданным. Незнакомым почерком было написано:

«Уважаемый… нет, глубокоуважаемый Фёдор Степанович, лишь недавно узнала, где ты спрятался после побега от меня. Поступил ты бесчестно и бессердечно. Неужели нельзя было объяснить всё перед отъездом? Адрес мне дала твоя бывшая жена, она же рассказала о твоей с ней трагедии. Видела и твою дочь, от неё тоже кое-что узнала, и теперь картина мне ясна. Недавно, вдохновлённая твоим примером, развелась с мужем. Представь, из-за тебя! Не надо мне возражать, помню, что между нами с тобой ничего такого не было. Но это с твоего ракурса. За все три года, пока мы работали в мастерской, я ни слова тебе не сказала, да и теперь не могу написать. Но сам-то ты неужели ничего не видел? Или нарочно не замечал? Теперь мне скрывать нечего и не от кого. Ну, ладно, подробности потом, а сейчас вот что: собираюсь на праздники к тебе, в твою Тмутаракань, спасать тебя. Напиши мне в мастерскую, что ты об этом думаешь. А в общем, встречай меня на страстной неделе в пятницу. Приеду автобусом одна, Серёжку оставлю с мамой.

Ольга».

Фёдор теперь походил на человека, в которого прямо ударила молния. Он не вскочил, не стал бегать по комнате, но сидел, совсем обессиленный, уронив голову на руки и сжимая виски. Внутри всё дрожало, мысли кружились беспорядочно, левую сторону груди сдавило. Это была та самая Ольга, высокая гордая блондинка, его коллега по мастерской. Ей было всего двадцать четыре года, но она уже успела выставиться со своими портретами и пейзажами два раза: у себя в городе и в области. Над заказами, которые ей приходилось выполнять, часто смеялась, издевалась и над вкусами заказчиков. Фёдор вспомнил почему-то именно эту сторону её характера, вспомнил, как одному «новому русскому» она написала семейный портрет, — копию с трёх богатырей Васнецова, но с лицами деда, отца и сына. Заканчивая огромное полотно, Ольга, с кистью и палитрой в руках, отходила подальше, делала на лице самые серьёзные, уморительные мины и потом буквально ржала, искажая свой обычно мягкий голос. Лица были точно с фотографий, но что она с ними сделала! Тупой и свирепый «Илья Муромец» (дед), по петушиному задиристый «Добрыня Никитич» (отец) и глуповатый «Алёша Попович» (сын).

— Да он же на тебя киллера наймёт, — сказал тогда Фёдор.

— У него ума не хватит догадаться, а я объясню, что хотела показать характеры.

К приезду «нового» все шестеро коллег Ольги собрались в её комнате и со страшно серьёзными физиономиями стали ждать, что будет. Когда она сняла с полотна белую, испачканную красками простыню, кто-то не удержался от сдавленного «гы-гы», но постарался исправить положение кашлем. Заказчик долго рассматривал полотно, сверкающее немыслимыми красками, потом попросил упаковать его, велел слуге унести в машину и произнёс речь:

— Я благодарен вам, Ольга Викторовна, за вашу оригинальную работу, потому и плачу вдвое больше. – Достал из пухлой барсетки деньги, положил их на окно, так как другого свободного места не было, и продолжил: — Это идея моего сына, и он получил за свою фантазию, что следовало. Дед куролесил всю жизнь, я с дури занялся бизнесом, а из моего сына вряд ли чего получится. Так что полная семейная биография. – Элегантно-комично поклонился и вышел. Если бы кто в эту минуту запечатлел группу художников, она живо напоминала бы известную сцену из «Ревизора». С минуту никто не двигался и ничего не говорил, потом Ольга обречённо произнесла:

— Влипла.

— Никуда ты не влипла! – с досадой возразил монументалист Антон Спирин. — Скорее, мы все влипли. Надо же, какие мы умные, а «новые» дураки! Вот увидишь, он пристанет к тебе.

Предсказание сбылось: заказчик целый месяц заваливал Ольгу розами и скоро сделал предложение. Развязки Фёдор не знал, так как вскоре после этого случая уехал из города. И вот теперь эта насмешница, талантливая и неприступная, едет к нему! В каком нелепом сне он мог увидеть такое!

Вторая половина дня прошла в лихорадочных размышлениях, в невероятных предположениях и в мучительном волнении. Одно и то же время, один и тот же мотив, одинаковая неожиданность! Да не в бреду ли он?! Дотронулся до лба, но не понял, что горячее, лоб или рука. Всерьёз усомнившись в своём здоровье, пошёл к сестре, взял, к её удивлению, градусник, засунул под мышку. Никакой температуры не оказалось, что дало повод сестре позже посплетничать насчёт его чудачеств, так что сомнений в реальности происходящего уже не оставалось. Вечером написал Ольге, что ждёт её, а Варе с Тимофеем – что приедет в субботу перед Пасхальным воскресеньем. Фёдор составил чёткий план: Ольга будет у него в пятницу, а в субботу они поедут на Всенощную в станичную церковь, куда обязательно придут и его новые друзья, а после службы все вместе отправятся на кордон.

С этого дня жизнь Фёдора сделалась сплошным праздником. Братья по-прежнему глумились над ним, но в этом глумлении уже отчётливо проступало отчаяние. Каждой новой их выходке он только улыбался, поощрительно смотрел в глаза, а то и похлопывал по плечу: молодец, мол, остроумно, так мне и надо! Непрестанно вспоминалось детство, когда нетерпеливое ожидание Пасхи начиналось недели за три до светлого дня. Хотя все храмы кругом, кроме Островского Богоявленского, были порушены, а учёба в школе и вообще вся жизнь были пропитаны отравой атеизма, хутора и станицы оставались христианскими. К субботнему вечеру через весенние ручейки, через перелески, по степным дорогам в сторону станицы шли сотни прихожан с узелками из белых и цветных полушалков. В храме терпеливо, радостно простаивали службу до утра и возвращались в свои места с сияющими лицами. Семья Фёдора была глубоко религиозна, однако сам он едва помнил, когда совершал крестное знамение последний раз, — может, мальчишкой лет десяти. Позже родные прозвали его отрошником, что на хуторском языке означало человека, отрекшегося от Бога. Всенощную он простаивал исправно, но это никак не могло пойти ему в заслугу перед Всевышним. В голову всё время лезли мысли далеко не смиренные, и чем старше он становился, тем «безбожнее» делались эти мысли. И теперь, на переломе жизни, Фёдор не мог сказать даже сам себе, в чём заключается его вера. Не мог и объяснить, чем так нравились ему большие церковные праздники, — Рождество, Пасха, Троица. Может, тем, что в эти дни в хуторе собиралась вся его большая родня, и каждый был приветливее, улыбчивее, светлее. Менялось и отношение к Фёдору: игнорировали его уже не зло, язвили добродушнее, переносили, когда он садился с кем-то рядом. Правда, с годами это великодушие становилось всё жёстче, оппозиционность к нему всё чаще выражалась подчёркнуто тёплом отношением родных друг к другу, но эта клановая отстранённость, ко всеобщему негодованию, ставила его на пьедестал хоть и отрицательного, но всё-таки героя, будила зависть в каждом, и Фёдор всё больше чувствовал себя чужим. И каким же спасительным чудом для него оказывались теперь приглашение Вари и приезд Ольги! Какие прекрасные дни проведёт он с людьми, искренне его принимающими! Не будет недомолвок, шушуканья по углам, красноречивых взглядов. Интересно, чем займётся родня без него? Может, выберет кого другого? И ждал Фёдор Пасхи, ждал с таким же нетерпением и ликованием, как в детстве. Но ожидание теперь было осмысленно, имело твёрдое основание: первый раз за десятки лет он сбросит с себя тяжкий груз всеобщего неприятия, отторжения его личности; первый раз в великий день вздохнёт легко, всей грудью и без оглядки предастся радости, ощущению полного счастья.

Ольга приехала в пятницу вечером. Фёдор приготовился к этому фантастическому событию, как умел. Вымыл хижину, убрал двор, сварил суп, заправленный салом и луком, сходил к сестре в баню, долго там парился, хмельной от нестерпимой жары неудержимо, по-детски фантазировал, представляя себя не иначе, как личностью выдающейся. То видел себя скрипачом-виртуозом, на концерте которого зрители в огромном зале плакали от его мастерства и аплодировали стоя, то вдруг спасал хуторян от бандитов, с какой-то стати напавших на них в клубе, то скакал по родной степи на бешеном мустанге. Потом, остыв дома, снисходительно улыбался бредовым фантазиям, но строго не судил, находя оправдание в чрезвычайной исключительности ситуации. Едкий же сарказм вызывали как раз антиподы ему – герои романов и живые знакомые, которые и в текстах, и в действительной жизни думали, говорили и вели себя ужасно умно, без намёка на наивность, оперировали исключительно глубоко содержательными категориями, — будто никогда не ходили в туалет и не пыхтели в постелях, не городили постоянно глупости, не были зачастую малодушными и жалкими, но при этом из всех силёнок пытались преподнести себя важными, солидными персонами.

Ольга привезла с собой большую сумку и чемодан, и пока Фёдор тащил их от автобусной остановки чуть не километр, по-детски демонстрируя несгибаемость, руки его онемели и рубашка взмокла. Когда шли мимо фермы братьев, те молча и с недоумением провожали их глазами, ибо приезд элегантной гостьи был для них полной неожиданностью.

— Как у тебя уютно, Фёдор Степаныч! – воскликнула Ольга, войдя в хижину. – Только где же мы будем размещаться? Стол, один стул, односпальная кровать. Маловато для семьи! А где телевизор, холодильник, стиральная машина, пылесос?

— Вот они. – Фёдор ткнул себя пальцем в грудь. – Комбайн.

Ольга весело рассмеялась:

— Ты остался прежним!

Вещи пришлось складывать на пол, вдоль стен. Она будто знала его житьё-бытьё и привезла необходимое. Когда же хотела нарезать к ужину колбасы, сыра, рыбы, поставила на стол красивую бутылку «Кагора», Фёдор остановил:

— Оля, вот уже пять лет я лечусь от алкоголизма. В пост, все семь недель – ни капли. И ещё говение. О душе нужно думать, о душе!

— Простите, Фёдор Степаныч, я не знала, что Вы стали таким благоверным. Но суп зачем салом заправили? Грех это, ох, какой грех!

— Так это же потому…

— что больше у Вас ничего нет, — договорила она без улыбки. – Должно быть, мне придётся скучно с таким праведником. Что ж, будем хлебать Ваше единственное блюдо.

Фёдор сел на стул, положил ногу на ногу, обхватил руками колено, глянул ей в глаза:

— Мне кажется, это первый счастливый день в моей жизни. Если бы не пост, пустился бы в пляс. Кстати, зачем приехала и когда уедешь?

— Никогда, Фёдор Степаныч. Должен же Вас кто-то спасать. Кстати, где я буду спать?

— Вон ложе.

— А Вы?

— На полу.

— Допустим, до Пасхи так и надо, а потом? – Не стала ждать ответа и приказала: — Чтобы к вечеру воскресенья тут стояла двухспалка!

— Не получится, уважаемая Ольга Викторовна. В воскресенье мы ночуем в гостях. Да что в воскресенье – до Красной горки!

— И где же?

— Далеко, в глухом лесу, на кордоне у моих друзей.

— Правда? Вот это романтика!

— Не шучу. Ты увидишь, какие прекрасные люди есть на свете.

— И кто они?

— Он лесник, она врач и большая умница.

— Молодая?

— Тридцать три.

— Красивая?

— Как ангел.

— И Вы с ней друзья?

— Да. Стали в одночасье. Она без памяти от своего мужа и дочери.

— А от тебя?

— У неё же одна память. А со мной, кажется, ей интересно беседовать.

Ольга загадочно улыбнулась, покачала головой и сказала:

— Ох, Фёдор Степаныч, Вам нужно лечиться вовсе не от алкоголизма.

— А от чего? В остальном я здоров.

— Ещё как больны! Ваш диагноз – инфантильность, потому и не дашь Вам больше тридцати.

— Я не совсем понимаю.

— Верить в безгрешные чувства красавицы к такому мужчине могут только дети.

— Но ведь…

— Знаю, знаю! Пылкие признания в любви к мужу, страстные уверения в искренности дружбы, вера в свои слова… Когда мы работали в мастерской, я тоже Вам так говорила.

— Но у меня нет никаких оснований сомневаться.

— Чего не знаешь, того нет. Да уж ладно, хватит об этом, у нас с тобой впереди разговор куда важнее.

Поужинали одним супом, от которого Ольга пришла в восторг:

— Так просто и так вкусно! Как нельзя лучше подходит к нашему жилью.

— Между прочим, это мой дом.

— Этот шалаш ты называешь домом? Да и то: был Ваш, Фёдор Степаныч, был! Я не стану жить на улице с двумя детьми.

— Когда второй-то появился?

— Будет второй.

Фёдор сдерживал себя из всех сил, чтобы не броситься к ней. Она заметила:

— Пост, Фёдор Степаныч, да и неудобно при первой встрече.

Он громко рассмеялся. Как же с ней легко! Стройная, красивая, умная! Чего ещё требовать от жизни?

Уснули лишь к рассвету, она на кровати, он на полу под своим старым полушубком. Утро и весь день прошли в угаре нежданно свалившегося счастья. Ни о каких планах на будущее не говорили, шутили и смеялись, вспоминали работу в мастерской, коллег-художников. Ольга рассказала о сватовстве бизнесмена, изображая сцены в лицах.

— Знаешь, он неплохой человек, как ни странно, интеллектуал. С женой развёлся, один живёт уже три года. И сын с ним.

— Но что же ты? Классика: молодой, умный, богатый.

— Племя наше романтическое такое.

— Потом жалеть будешь.

— Может, и буду, только сейчас мне никаких миллионов не нужно.

— Тебе улыбается пропадать в бедности?

— Во-первых, Фёдор Степаныч, я не очень верю в Вашу хроническую бедность. Забыли, сколько рвали в мастерской? Мне бы по столько заколачивать! Во-вторых, пропадать в роскоши не лучше.

— А ты пробовала?

— Ну что Вы, Фёдор Степаныч, у меня никогда запасных туфель не было. Но разве трудно это вообразить?

— А ты уверена, что и тут нет риска?

— Риска нет только в могиле. А вообще-то, не задавай больше риторических вопросов, всё и так ясно.

В Островскую отправились с вечерним автобусом и приехали на площадь перед церковью, когда было ещё светло. До начала службы обошли всю станицу, долго сидели на берегу сильно разлившейся Медведицы, разговаривали без умолку. На паперти встретили Варю с Тимофеем и дочерью. Варя и не пыталась скрыть своей радости: бросилась к Фёдору, порывисто обняла:

— Не обманули, Фёдор Степаныч! Как здорово! А это Ваша дочь, о которой вы так интересно рассказывали? Так я и знала, — красавица! Только на Вас не похожа. В маму, наверно.

Он отшутился:

— А то в кого же.

Ольга без усилий поддержала Фёдора и убедительно стала играть роль дочери, игриво называя его папочкой. Так прошла служба, получасовая пешая дорога на кордон и полдня воскресенья. За столом разговорились, будто были знакомы всегда, пили вино, много ели. Потом пошли гулять по лесу. Варя брала под руку то Ольгу, то Фёдора, расспрашивала, сама рассказывала о жизни на кордоне, откровенно восхищалась «доченькой»:

— Когда Фёдор Степаныч рассказывал о тебе… извини, что на «ты», но ведь ты ещё такая маленькая! Сколько тебе?

— Скоро двадцать пять.

— Да-а? Ну так вот, когда он рассказывал, я так тебя и представляла: высокой, красивой, только вот думала, ты тёмноволосая, в отца. Да ничего, бывает. Вон моя дочь рыжеватая, в папу. Ты же рисуешь?

— Немного.

— Нарисуешь меня! Нет, с Тимой и Дашей. Я вас неделю никуда не отпущу, будешь ходить в лес на… как это у вас, художников, называется? Да, на этюды, будешь помогать мне по кухне, — двоих мужиков накормить не так просто, не дашь им абы чего.

Хотя в овражках ещё таился снег, земля зацветала. Ранние подснежники отошли, но открытые места на южных склонах, уже зелёные, пестрели крошечными звёздочками жёлтых и розовых цветов. Варя то и дело нагибалась, набирая букет, и всё щебетала, как ребёнок, счастливая и беззаботная. В тишине полян солнце припекало сильнее, и тут воздух пьянил ароматом и прошлогодней опавшей листвы, и распускающихся почек, и нагретой коры деревьев. Везде порхали и попискивали желтогрудые синицы, из-под ног, пугая, иногда с шумом вырывались длинноклювые вальдшнепы, где-то вверху звонко стучали дятлы.

— Как у вас тут здорово! – восхищалась Ольга. – Никто не тревожит, не мешает.

— Верно, — соглашалась Варя, — но ты ведь только в гостях.

— А мне кажется, я бы смогла. Только вот…

— То-то и оно! Попробуй, каждый день походи на работу за три километра, поводи ребёнка. А тебе и вовсе нечего тут делать. Ты же горожанка, пока привыкнешь – и до пенсии недалеко! Нет, Оля, пора такой романтики прошла, люди стали жить, как плохие семьи: и грызутся между собой, и разбежаться не могут. Уйдём и мы отсюда, жаль, но уйдём. Жизнь сгоняет людей в кучу.

Вышли к Бурлучку, сели на берегу. Тимофей указал рукой на ту сторону, где круто поднималась меловая гора:

— Вон там, как спадёт половодье, открывается уйма родничков. Отцель и вожу домой воду. Стоить в посуде хоть год, а такая же чистая и вкусная. А холодная – зубы ломить! – Прищуривая глаза, он с улыбкой оглядывал окрестности, и видно было, что ему хорошо, что он счастлив, доволен жизнью. Варя придвинулась к мужу, взяла его руку и ласково гладила. Фёдор с завистью смотрел на эту идиллию. Вспомнил, как с женой бродил между дикими оврагами над Волгой, часами сидел на Ураковом бугре, где, как говорили, было логово разинцев, купался в тёплых заливах. Тогда ему казалось, что этим счастливым дням не будет конца, что ничего ему больше не надо, а будущее представлялось ясным и светлым. Но вот он уж и бобыль. Самый настоящий бобыль! И щемило, и терзало видение дома, построенного своими руками, без чьей либо помощи, как живая, вставала перед глазами дочь. Будто и не было прежнего, основательного уклада жизни! Теперь он чувствовал себя путником, бредущим неизвестно куда и зачем. Ни цели, ни смысла, ни покоя. Ольга? Но она почти ребёнок, и мало ли какие фантазии приходят в голову детям! Вон у Вари с Тимофеем всё построено навек, у них ни сомнений, ни тревог, ни огорчений. И быть не может.

— Фёдор Степаныч, Вы куда-то ушли. Вам скучно? – шутливо заговорила Варя.

— Папочка в прошлом, — пояснила Ольга. – Что ж Настю не позвал?

— А это ещё кто? – живо заинтересовалась Варя. – Вторая дочь?

— Да нет, одна она у него. Он любит её, как никого на свете, потому и мучается.

— Вот и я такая! – горячо заговорила Варя. – Если Даша уедет к бабушке на неделю, я места не нахожу. Тогда лишь и спокойна, когда она вон перед глазами… — Вдруг умолкла, резко повернулась к Ольге. – Постой, постой, а ты кто?

— Я просто Ольга.

— Как, не дочь?! Ты… кто же? – Глаза Вари потемнели от испуга, голос задрожал.

Ольга, подражая Варе, взяла руку Фёдора, положила себе на колено, прикрыла обеими ладонями.

— Я ничего не понимаю! – в отчаянии крикнула Варя. – Вы же в церкви сказали…

— Коллеги мы с Фёдором Степановичем, по мастерской.

— Но как же так? – Варя жалобно посмотрела на мужа, будто прося у него защиты. – Вы же, Фёдор Степаныч, говорили, что живёте один.

— Правду он говорил, — серьёзно и жёстко сказала Ольга. – Так и было. До вчерашнего дня. Я приехала его спасать.

— Как спасать, от кого? – Варя быстро поднялась, глянула на Ольгу с Фёдором зло, с презрением. – Какая же я дура! Не могла сразу догадаться! Даша, Даша, иди сюда! – Засунула руки в карманы плаща и стремительно, нагнув голову, как под ветром, пошла прочь. Ольга с Фёдором вопросительно посмотрели на Тимофея.

— Не расстраивайтесь, такой у неё характер. Если что решила, уговаривать бесполезно. А ты, Оля, ничего плохого не думай, к Фёдору Степанычу она по-дружески…

На кордон все трое шли молча, сконфуженные, притихшие. Варя во дворе надёргивала крючком сена из примётка и даже головы не повернула в их сторону. Фёдор остановился перед Тимофеем, прямо глянул ему в глаза:

— Ты в чём-нибудь меня винишь?

— Да что Вы! – Тимофей покраснел, часто заморгал. – Разя я ничего не вижу? Она одичала тут. Вы же рассказали ей про себя, вот и жалела… Хотела, чтобы она одна была. А раз появилась вот она…

— Ну, спасибо, брат! – Фёдор схватил его руку, крепко сжал. – Спасибо за гостеприимство, за то, что ты такой… Ну и, кажется, мы нагостились. – Деланно весело улыбнулся, глянул на Ольгу: — Пошли, доченька, восвояси.

Тимофей молчал, глядел виновато, беспомощно. Когда подошли попрощаться к Варе, и Фёдор хотел положить ей руку на плечо, она рывком отстранилась, захватила охапку сена и скрылась в сарае. Ольга подошла к Тимофею. Он сгорбился, весь сжался, на лице проступила беспросветная тоска. Виделось, что из глаз его вот-вот брызнут слёзы.

— Тима, прости, ради Бога, если что. – Обняла его за плечи, поцеловала в щёку. – Таких, как ты, уже нет. Приезжай к нам в Коробки, тут же рядом. Да и она, может, отойдёт.

— Никогда она не отойдёть. Сказала, как отрезала. Это вы нас проститя, что так получилось. Разя я думал…

— Ну, до встречи, брат, — бодро сказал Фёдор. — Бог даст, увидимся. А ты, правда, приезжай.

Он взял Ольгу за руку и повёл со двора к дороге. Тимофей смотрел им вслед, пока не скрылись за поворотом.

При выходе из леса остановились, оглянулись, сколько-то помолчали. Фёдор спросил:

— Ты нарочно это сделала?

— Конечно. А что было дальше в прятки играть? Разве не видишь, как она к тебе присохла? Шутки шутками, а я тебя действительно спасла. И Тимофея с Варей тоже.

Фёдор задумался и грустно сказал:

— Может, так и есть.

— Не может, а точно. Не клялся ли ты ей в своих безгреховных чувствах?

Он не ответил.

— Значит, обманывал и её, и себя. Удивляться тут нечему, она своей фигурой кого хочешь с ума сведёт. Я перед ней – бревно. Где уж тебе устоять!

Взяла его руки, сдавила:

— Попробуем забыть об этом, Федя. Люди такие разные и неожиданные… Я увезу тебя отсюда. – Засмеялась, заблестела глазами. – От греха подальше! Да и не получится из тебя порядочного пахаря. Вон какие пальцы стали, кисть не удержат!

— Наверное, так и есть, карася не приучишь травку в степи щипать.

Жарко светило солнце, пронзительно синело небо, золотом отливали стволы сосен, опушка благоухала весной, жизнью. За сверкающими куполами церкви в голубом мареве утопала степь, убегала вдаль и там неразличимо сливалась с небом.