Три неудержимых слова

Три известных всему человечеству слова…

Слова, от которых где-то вдалеке неслышно падает Китайская стена, взрываются ядерные боеголовки, а космонавты в оглушающей тишине космоса слышат позывные собственных сердец и вторят этим трем словам, адресуя их кому-то на утопающей в голубой дымке Земле.

Монолитная триада глубины, искренности и неожиданности застала меня, когда, однажды проснувшись, я осторожно прикоснулась к твоей голой спине и вспомнила, что ты прошептал мне на ухо, окуная в него свой нежный язык «во время этого», так тихо — что думал, я не услышу. Я услышала… Мое сердце прекратило биение, и в то время как тихая пульсирующая вибрация внутри меня встречала тоненькую струйку твоего сладкого сока, я подумала, что впервые счастлива по-настоящему. Сама я не решалась сказать тебе то же самое, поэтому, телесно и душевно считав признание с твоего оголенного тела, я, будто скопировав код ДНК, послушно отпочковалась от жаркой плоти, насладившись совместным движением по волнам неги.

Я бы еще подумала, что это мне приснилось, но завтракая утром, я нашла твою записку под клавиатурой; вчера вечером, когда я вытирала пыль, бумажки еще не было. А сегодня, прочитав то, что некогда сочла бы пошлостью, одурело замерла, сжимая клочок бумаги как драгоценное сокровище.
«Чем больше я ее ***, тем больше люблю…», сообщала она.

…А я-то считала, что секс без обязательств с твоей стороны означает, что я тебе не слишком важна. Для меня интим был физиологической разрядкой, для тебя гарантией, что с тобой как с мужчиной все в порядке. Подлинная близость предполагала, по-моему, нечто большее, например, определение отношений на N период. Ты не торопился, я ничего не ожидала. Мы просто доставляли друг другу удовольствие.

Но Китайская стена рухнула, Нева затопила Невский и хлынула южнее по Московскому проспекту; где-то НАТО и Евросоюз решали вопросы паритета, а в Самаре набивался снедью бункер Сталина. Мои родители делали на даче шашлык, а твои дети от первого брака взрослели и впервые целовались в подъезде.

Как только я перестала жалеть, что бросила аспирантуру и все еще не получала удовольствия от пения на сцене; отметила год вегетарианства, за которое чаще встречала насмешки, чем уважение, отрастила волосы, ногти и складку на пузе; научилась заправлыть постель даже при сильной утренней спешке; да что там — стала, наконец завтракать раньше пяти вечера — оказалось, есть еще нечто, способное меня поразить. То, к чему я оказалась совершенно не готова, хотя до этого полагала иначе.

Ведь все началось совершенно банально — я подошла попросить телефон у уличного декламатора, читающего неплохие стихи про Родину, оппозицию и Путина. Чтоб я когда-либо прежде интересовалась политикой? Никогда. Ты пригласил меня погулять, и вскоре наши ноги уже синхронно наворачивали круги к твоему дому, чтобы сплестись там в чудном танце соития. Уверена, ни твоя правая, ни моя левая не планировали встретиться более чем разок под бежевым синтепоновым одеялом. Однако как-то всю зиму мы грелись друг около друга, я — согревая дыханием твою волосатую грудь, а ты грея мои прохладные покрытые пупырышками соски в своих ладонях. То же делали и наши предки — 20 000 лет назад питекантропы и позднее праславяне. И лишь в 1993 году я умилилась, увидев в учебнике палеонтологии картинку с изображением группы обезьян — прообраза семьи, в которой мамаша выискивала блох в густой шерсти послушно прикорнувшего малыша, а «жена» и «муж» трепетно грели друг друга в холодную зиму, лежа валетиком головами друг на друге. Наверное, позднее это дало импульс описанию одной из классических поз Камасутры.

Что мы вытворяли вдвоем, думаю, навсегда останется между нами, тем более, что я не ожидала никаких слов, кроме конкретных и четких: «повернись», «ляг поудобней», «а давай так…». А теперь три заветных слова вылетели из твоего изможденного эротическим экстазом рта быстрее, чем вылетает с первого курса института начинающий рок-музыкант.
Что мне оставалось делать, когда ты так нелепо себя выдал? Я сама хотела признаться тебе в том, что кольцо на пальце — бутафория, и замужем я не была уже несколько лет. А вот кулончик-сердце на шее означал, что я все еще надеялась, что однажды встречу того, с кем рассветы в утопически-бледных кварталах Питера станут чувственно-реалистичными, набережные каналов перестанут утомлять эфемерной бесконечностью, а твоя рука на ощупь сохранит мягкость, даже когда я проснусь.
Кольцо со шлейфом прошлой жизни я выкинула после первой ночи с тобой — в один из эфемерных каналов с затхлой водой. Цепочка кулона была нечаянно порвана во время позиции «я сверху, ты внизу», когда ты в восхищении дернул металлическое сердечко губами. Мне не было жалко кулона, но оргазм тогда не получился. Символично ты заснул на сорванном сердечке — и оно отпечаталось на твоей груди — поверх четырехкамерного барабанщика. А я отлежала руку, которую просунула тебе под растрепанную голову.

Три слова… «Секс — наше все!», морщилась надпись на твоих плавках; «Посети концерт звезды», сообщала отлетающая афиша за окном; «Давай вместе прошвырнемся», призывали друзья-автостопщики; «Сейчас или никогда!», гласила предвыборная листовка; «Купите на неделе!», кричало сообщение о скидках в магазине; «чаще звони родителям», тревожилась мама. А ты подкинул мне еще три слова?!
Я не знала, что делать с ними.

Сказанные не сразу, а после множества проведенных вместе ночей, когда «тесные объятия во сне бесчестили любой психоанализ» по Бродскому; выстраданные за годы неудачных мелких и крупных любовей, разменянных подешевке на случайные «перепихоны» и корпоративные тесные знакомства разных лет; слова, в которые уже не верилось, которыми привычно отмахивались друг от друга, которыми пренебрегали, стремясь отдалить момент искренности, которыми манипулировали и над которыми надругивались, словно вытирали задницу. Те самые, без которых когда-то не хотели жить, возводя их на самый высокий пьедестал, творя молитвы которым, писали лучшие произведения в стихах и прозе, создавали прекрасные картины и музыку… Их ждали от родителей и друзей, но особенно от тех, кого выбирали наши души, от любимых нами людей.

Как банально, да?

Но ты осмелился произнести эти слова — и я рефлекторно закрыла тебе рот ладонью,а потом поцелуем. А потом навалилась так, что ты, зажатый в простенок между кроватью и стеной, в коконе из спутавшейся простыни и смятого одеяла, не мог пошевелиться и терпеливо ждал, когда твоя мучительница, наконец, отведет дрожащие руки от горячего рта и срывающимся голосом прошепчет:

— Это я тебя люблю!