Г. Антюфеев.
Талант
Рассказ
Хутор Кузнецов, окутанный богатыми садами, протянулся вдоль речки. Если идти по центральной улице, то, дошагав до окраины, увидишь станицу Милютинскую, куда часто наведывались хуторяне: то у родни погостить, то на базаре поторговаться, то добраться в Морозовскую или Миллерово, чтобы уехать оттуда по железной дороге в Ростов или в другой город государства российского.
На этой же улице стоял домик, словно вышедший из сказки. Жил в нём художник-самоучка Тюриков. Рукастый человек: за что не возьмётся, сделает – любо-дорого посмотреть. Но всё же рисовать и украшать свой быт любил больше всего. Изображал милые сердцу донские пейзажи, а также море с парящими над ним чайками. Ни разу не был на побережье, но морские картинки получались на загляденье. Землякам они нравились, как и портреты знаменитых генералов, которые копировал мастер с плакатов или из иллюстрированных журналов.
Вокруг куреня, стоявшего на пригорке, рос ухоженный сад. У опиленных ветвей сучки выкрашены в разные колера. Затворённые голубые ставни окон хаты вторили небу, а когда открывались – на каждой створке появлялось лучистое солнышко. По углам жилья искусник пустил затейливые цветочные орнаменты. Не один день вымалёвывал. И плетень у художника свитый хворостинка к хворостинке. Снизу ветви толще, а чем выше – тоньше. Сначала серая вязь, потом белая, затем – краснотал, и вновь чередование серого и белого хвороста и краснотала. Издалека казалось: цветной тканью огорожено подворье.
Курень крыт камышом. Нижний слой с листьями, с соцветьями, а верхние – без них, только стебли, как удочки из бамбука. Тюриков вязал их в мелкие пучки и плотно укладывал тонкими концами с напуском в низ кровли, натягивал верёвку и обрубал края. Топор держал лезвием кверху и по нему бил колотушкой. Линию выдерживал, будто ножницами резал. И тут прохожих вводил в обман: казалось, тёсом обитель покрыта. Верх крыши венчал конёк, по-местному гребешок. Изготовил его умелец из особого камыша, который кузнецовцы и жители окрестных хуторов называли камышец. Стебель у него тонкий, как у риса, но длинный. Стянутые из растений тонкими же хворостинками снопики разделял посередине и надевал на кров.
Во дворе рукодельника под навесом печка летняя пряталась. На трубе громоздился чугунок с нарисованной мордахой, с подмигивающим глазом, с усами и широченной улыбкой. На самой же печи выдумщик изобразил летающих птиц, бабочек, стрекоз, а под ними ползающих в траве божьих коровок, ящериц. А ещё камни собирал. И выкладывал из них дорожки во дворе, гроты, горки. Цветы обожал. Росли они у него на подворье, даже на каменных грядах, на улице у плетня. Подбирал так, что одни сходили, другие же распускались, и полыхало разноцветье с весны до поздней осени. Красота!
А ещё славился способностью любой почерк подделать. Талант, одним словом.
Жили казаки – не тужили. Наделы, которые к речке пластались, возделывали, а потом вкушали, что Бог помог вырастить. Ах как сладка и душиста запечённая тыква из собственного огорода – не уешься! А помидорчики солёненькие? Капусточка квашеная? И самому с жареной картошечкой за удовольствие, и соседа пригласить – угостить, похвалиться – тоже услада. После трапезы и чайку можно попить с душицей, чабрецом да липовым цветом. Или взвару отведать из яблок-груш из сада… И неспешно беседовать о всяко-разном, и радоваться жизни…
Когда в Питере-городе смута случилась – революция, поначалу и не обратили на неё внимание. Не первый раз у них, в столицах, брожения. А в провинции всё по порядку, по закону и чину: работали, отдыхали, женились, детей крестили…. И не думали-не гадали, что столичные безобразия до хуторов-станиц докатятся… А они докатились. Да ещё как!
Разделились казаки на белых и красных, размахались шашками – кровушку брат брату пускал, отец – сыну, сват – свату. Красные победили и решили всех уравнять: чтобы не было ни богатеев, ни голытьбы. А раз так, то нужно у владеющим большим отнять нажитое и раздать беднякам. Ретивые комиссары принялись переписывать, кто чего и сколько имел. Добрались и в Кузнецове до участков. А там они крупные. Давно нарезались. Щедро. И чего жалеть – земли вона сколько! Чтобы перемерить её, не один день пришлось махать деревянной саженью по левадам и клеткам. Председатель сельского Совета чесал затылок, крутил ус, пыхтел цигаркой, слаживал цифры и вычислял, умножал и делил. Строчкой и столбиком, так, чтобы всегда выходил ответ: 15 соток. Долго кумекал, прежде чем оделить каждую семью определённым властью земляным лоскутком. У всех стало поровну сада-огорода и всех обложили налогом за каждое деревце. Государство крепко в средствах нуждалось. Казак же в державный карман ассигнации не вкладывал, привык в своём прятать. А отдавал рубли с копейками в казну лишь тогда, когда покупал что-то из мануфактуры или из техники. Страсть как жалко было расставаться с деньгами… И начали почему-то болеть деревья во дворах. Чахнуть. Их срубали и пускали на дрова. Поредели сады. Хуторское руководство подозревало, что хозяева губили свои посадки, но разве ж докажешь вину?… Втихаря, ночью, со слезами на глазах подпиливал народ у корня вышнину или грушину, сливину, яблоню, лил в лунки керосин или иную гадость… Только у двоих на подворьях ветвились и кустились садовые левады: у Тюрикова да у деда Максима. Старик не посмел пустить под топор лелеянное ещё его прадедом. Собирал урожай, продавал на милютинском базаре и тотчас шёл в райфо платить налог. А художник… У творческих людей выгода никогда не стоит на первом месте и красота, даже если наносит урон семейному бюджету, неприкосновенна. Она и глаз радует, и вдохновляет. А без созерцания прекрасного и без вдохновения не рождаются произведения искусства… Работают художники, конечно, и по заказу, но заказ должен так подкупить необычностью, что отказаться от него – никаких сил не хватит…
Как ни старались советские управленцы всех уравнять, всё равно среди казаков и крестьян жили богатые и бедные. Стали состоятельный люд именовать кулаками да подкулачниками. Урезали зажиточным права, отбирали у них продовольственные излишки, ссылали семьями в холодные края. Многие, дабы избежать притеснений, избавлялись от добра и тикали из родных мест. После гражданской нужно было восстанавливать фабрики и заводы, депо и пароходства, карьеры и шахты. И потянулся народ туда, где нуждались в руках и не расспрашивали, кто ты, откуда и зачем. И где зачастую без документов принимали на работу. Но по дороге к производству удостоверение личности могла потребовать милиция. Поэтому уезжавшие старались обезопасить себя какой-нибудь цидулькой, поскольку паспорта селянам не выдавали.
Однажды глубоким вечером в окно Тюрикова тихо постучали. Хозяин впустил позднего гостя. Прошли на кухню и там, не зажигая лампы, о чём-то долго шептались… При расставании собеседник произнёс: «Значит, договорились. Через три дня приду. В энту же пору».
В обещанный день, когда сумерки накрыли хутор, снова раздался стук в окошко. Посетитель, войдя в коридор, скинул с плеч мешок, от которого поднялась белая пыль, протянул сумку: «Как и договаривались. Сделал?» – «А как же? Чин чинарём – никто не подкопается». – «Гляну?» – «Да за ради Бога», – умелец взял со стола бумажный лист и протянул навещателю. Тот долго рассматривал его, крутил и так, и эдак, усмехнулся: «Ну, маста-ак! Как настоящая! Выручил». Тряхнул восхищённо головой и шагнул к порогу.
Тюриков же, подождав, когда хлопнет входная дверь, вытащил из сумки кусок сала, шмякнул на стол и удовлетворённо промолвил: «И воздастся вам за труды!» Посидел молча, потом стал рассуждать вслух: «Половину муки продам. Да и половину сальца можно на базаре сбыть. Опять барыш. Ай да я, ай да молодец!»
А обладатель бумаги, выйдя за калитку тюриковского двора, свернул её вчетверо, сунул в кошелёк и бодро заторопился в сторону Милютинской. В центре хутора веселилась молодёжь. При виде парня засвистела, заулюлюкала, зашумела: «Эй, кулацкий выкормыш, куда торопишься? Стой! Счас ты у нас схлопочешь». – «За что? Я ж вам ничего плохого не сделал». – «За кулачество твоё!». Видя настрой ватаги, «выкормыш» прибавил ходу. Его догнали, толкнули в спину, потом ударили. Юноша был не из робкого десятка, да и при силе. Развернулся и махнул наотмашь. Завязалась драка, с криками, с бранью. Навесив фонарей обидчикам и сам помятый, с разорванной рубахой, с пиджаком без пуговиц, парняга убежал. Поглаживая ушибленные места, вытирая кровь с лица, забияки понемногу успокоились, повернули в клуб, куда и шли. Глядь, гаманок валяется. Обрадовались: деньгами побои возместим. Открыли, а там, кроме бумажонки, ничего нет. Прочитали. Оказалось, это справка на имя сына бедняка. С датой выдачи, с подписью и печатью. Возмутились: ах ты ж, сволочь! Обманщик власти советской! Ринулись к секретарю сельсовета: «Что же ты, паскуда, делаешь? Способствуешь врагам советской власти! Мы их раскулачиваем, с несправедливостью боремся, а ты в бедняки записываешь, значит, и сам враг!» – «Вы о чём гутарите, ребятишки?!» – «А то не знаешь?» – «Да вот и не знаю…» – «А это?» – и суют под нос листок. Повертел-повертел его секретарь и отвечает: «Грех на душу не берите: не выдавал я ничего в тот день». Утром милицию из станицы вызвали. Начали сыскари сличать почерк со странички с секретарским – один в один. И печать похожа. Но самую малость меньше настоящей. Ага, липа, значит. Вызвали подозреваемого: где взял, кто писал? Тому деваться некуда, отвечает: Тюриков бумагу состряпал. Привёл милицейский наряд обманщика в сельский Совет. Писал? Поглядел он на «документ»: «Моя работа. Позарился на награду в мешок муки и шмат сала. Думал оставить себе половину, а вторую половину продать: и блинов с оладушками будет из чего испечь, и денежек выручу».
Суд «наградил» и заказчика, и исполнителя. Умельцу достались три года наказания, которые предстояло отбывать в каменской тюрьме.
В кутузке для каждого заключённого найдётся занятие. Но и там есть свободное время, когда выпускают во двор на прогулку. Сбиваются зеки в кучки, байки травят, хохочут, а искуснику не до историй и не до смеха: совестился своей слабости. Так стыдно было, что снился ему один и тот же сон. Завершил огромную картину, сделал для неё раму и повёз в большой город. Ходит публика, смотрит на неё, восторгается, а он стоит в сторонке и млеет от похвал. И вдруг кто-то громко спрашивает: «А это полотно написал не тот ли товарищ, который документы подделывал?» Тут люди поворачивались к нему, осуждающе качали головами, а потом растворялись, будто в тумане. И оставался кудесник один в громадном зале. А в раме висел чистый холст… Что там живописал – выветривалось с пробуждением.
Каменск – городишко шахтёрский. Подобрал как-то узник угольки, пришёл в арестантскую и стал стены разрисовывать. Тут тебе и море с прибоем и пальмами, и пароходы, горы, степи, всадники… Никто не мешает, восхищаются сокамерники и просят изобразить то одно, то другое. Ширится, растёт галерея. А художник недовольно брови сдвигает: не то, не то должно быть на картине-мечте.
Однажды нагрянула в каталажку инспекция: ходила, смотрела, как и чем заняты заключённые. Заглянули и в камеру, где Тюриков сидел. Спросили: «Кто рисовал?» – «Да это я от скуки». – «Молодец!».
У главы острога дел хватает, не ходить же ему по застенкам, ручкаться с каждым невольником да спрашивать о здоровье – сам впервые увидел рисунки. После проверки вызывал искусника к себе: «А ты красками можешь изображать?» – «Могу».
Выделили мастеру отдельную комнату, снабдили всем необходимым, обязав малевать ковры. Они в те времена – дефицит. Да и цена изделия из шерсти и шёлка не всем по карману. А украсить жилище народ хотел. Вот и возник спрос на рисованные поделки с лебедями на пруду, с оленями у речки, с орлами среди скал. Красота на любую стенку в любом доме. Напишет умелец несколько картинок – придёт тюремный руководитель, поцокает восхищённо языком, похлопает Тюрикова по плечу, даст новое задание, свернёт изображения в рулон и унесёт… А виртуоз остаётся с опостылевшим поручением и с грёзами о полотне…
После освобождения узнал арестант, что в Новочеркасске, в Морозовской, в шахтёрских посёлках продавала его творения жена начальника. Незаконное предпринимательство для тех лет, но кто бы посмел привлечь её к ответственности за спекуляцию: на любом базаре продавщицу прикрывало имя супруга… Видимо, хорошие деньги получила семья, раз муж через полтора года выхлопотал умельцу волю.
Приняли бывшего заключённого в кузнецовский клуб разнорабочим и оформителем по совместительству. Мёл он улицу, стеклил окна, писал афиши для кинофильмов, майстрячил подрамники и делал плакаты, с которых смотрели вожди пролетариата и руководители государства. И мечтал о картине, что непременно покорит мир…