Немец прибыл вовремя, точно по звонку из райцентра. Тиминка, хоть и поселок, но своя администрация имеется, а главное – немец тут в аккурат родился. И вот он, уже пожилым человеком, захотел навестить родину, хотя где у него родина на самом деле – трудно сказать. У себя, в Германии, немец вернул себе местные координаты, в том числе, касающиеся имени. Был, к примеру, Петров, а стал Петрштайн, или в этом роде, администрация не заморачивалась запоминанием. Дело местным рулевым поручили простое – встретить немца, сопроводить к Бобкову-писателю, затем доставить к электричке, и прости-прощай, иностранный гость.
Глава поселка накануне вызвал редактора местных «Тиминских вестей» Чичу Мухоперову. Разъяснил задание – ничего мудреного. Встретить, сопровождать. Угождать, поддакивать, в общем, стелиться, как положено. Немец, только пока он в Тиминке жил, был никем. А в Германии расписался, десять книг издал, чуть не на Нобелевскую премию претендовал.
Чича прониклась важностью поручения, прибыла в администрацию рано утром, задолго до назначенного срока. Не то, чтобы волновалась, но всерьез осознавала. Писал, кстати, немец свои книги и по-русски, и по-немецки, не смог совсем уж отбросить усвоенный с детства язык. Приезд его в Тиминку – крюк с намеченного маршрута, был вызван простым чувством ностальгии, как он объяснил принимающей стороне где-то в Москве. Захотелось припасть к корням. Тем более, корни – в прямом смысле, со времен детства немца, практически не изменились. Были все так же засыпаны вдоль дороги серым песком, мусорком, который посельчане выбрасывали сюда походя, и еще чем-то неопределенным, не слишком симпатичным. Убирать к приезду немца было бессмысленно – весь поселок в одночасье не уберешь, а, если и уберешь, через час будет то же самое. Решили на совещании у главы по этому поводу не париться. Мол, чем богаты, тем и рады. Так и живем. Кепку перед нобелевцами не ломаем. Все равно в свое время мы вас победили, а не вы нас. То-се, здравствуй, немец, ностальгируй по-быстрому, и пока-пока.
В Тиминку немца привезли на машине, а обратно он хотел возвращаться только на электричке – вспомнить детство. Ну, хочется ему – на здоровье. Большой мальчик.
Чича ждала гостя на лавочке у поссовета. Заочно они были уже немного знакомы. Ей давали трубку, она говорила с ним, пока шли переговоры о его приезде. Он сказал, что голос ее ему понравился. Да и ей собеседник понравился! Прямо по телефону начал расспрашивать, как она поживает, сколько ей лет, кто родители. Тут же выяснилось, что отца ее он знал – в детстве учился в школе, где тот преподавал математику. Правда, не у него самого, но в коридорах видел, и не раз, не раз. Чича расчувствовалась – родителей ее в живых уже не было, а тут нобелевский лауреат – ну, почти, почти, оказывается, отца помнит! Практически его ученик! Чича, когда увидела живого немца, направляющегося к ней от машины, бросилась к нему на шею – будто к любимому человеку.
Немец оказался росточком с нее, а рост у Чичи не так чтоб уж очень. Худой, в очечках, с усами и маленькой бородкой. Лысый, уши оттопыренные:).
Все это Чича заметила, пока бежала навстречу немцу от своей лавочки. На комара похож, успела подумать она. Рукава летней рубашки окружали тоненькие ручки широкими раструбами, как крылья, и довершали сходство.
С крыльца за этой встречей, проходившей в лучших традициях местного гостеприимства, сложив руки на выдающихся животах, с погожими усмешками наблюдало местное начальство в лице главы администрации, заместителя и бухгалтера. Может, многолюдная встреча смутила немца, потому что он никак не ответил на радушное объятие Чичи. Наоборот, весь сжался, распрямил руки по швам, и закаменел. Чича обнимала худенький немецкий остов, и ее душевность таяла, ибо не находила разрядки во встречном движении гостя. Ага, Питерштайна.
Объятье повисло в воздухе невостребованным, и Чича уже не знала, как его лучше закруглить. Пока не знала, так и прижималась к немецкой тоненькой шейке, а руками ощущала острые лопатки нобелевского лауреата (почти, почти).
Наконец, немец обозначил выход из ситуации.
-Что случилось? – глухим голосом спросил он Чичу.
Она ужасно удивилась. А что могло случиться? Она его встречает, обнимает, что такого? По Чичиным понятиям, немец должен был ответно сжать ее в объятиях, и сказать что-то типа – какой кароший девачк!
И они, обнявшись, подошли бы поздороваться к управленческой верхушке, и обнаружился бы общий подъем, и началось братание. Потом немцу предложили бы на посошок (к посошку в местной столовой приготовили многочисленную закуску), и, радостные и довольные, направились бы они к уже ожидавшему их Бобкову-писателю.
Но немец скомкал обычаи, и что делать после его отстраненного вопроса на предмет того, что случилось, было неясно. Но все когда-нибудь кончается. Чича разжала свое отечественное радушие, крепко замкнувшееся на шее немца (он потом сказал, что думал, будто она ему голову сейчас оторвет, хотя это было бессовестным преувеличением – не так уж сильно она его сжала, скорее, нежно), они с немцем провели обряд приветствия с сильными мира сего, причем, от посошка немец наотрез отказался, и пошли вдвоем неспешным шагом к Бобкову-писателю, который жил как раз неподалеку.
Немец во все глаза разглядывал достопримечательности. Собственно, их не было, но для него, видно, были. Увидел магазин – Мини-маркет. Удивился названию, похмыкал. Сказал, что в его детстве тут была обыкновенная лавочка, и он сюда бегал покупать конфеты-подушечки, теперь, наверное, таких нет. Жаль, барак, где он жил, не сохранился. Зато магазин! Он так хорощо помнит его – настоящий привет из детства! Зашли. Продавщицу Апполинарию никто, конечно, и не подумал предупредить о приезде немца. Занятая взвешиванием продуктов для небольшой очереди из двух местных пенсионерок, она бросила на нового покупателя незаинтересованный взгляд, и продолжила заниматься профессией.
Немец пошептал Чиче, что хочет совершить покупку, и тут же попросил на чистейшем русском языке властительницу прилавка продать ему бутылочку йогурта. Апполинер ощерилась, и сквозь зубы предложила наглому посетителю встать в очередь. Немец не расслышал, протолкнулся поближе, и, не обращая внимания на пенсионерок, просьбу свою повторил. Может, у добродушной, в общем-то, Поли, в тот день какая-то неприятность случилась, но она не спустила немцу такого нахальства, и заорала на весь свой маленький офис, что, кажется, ясно объяснила, что существует очередь! В которую надо встать! И дождаться! И тогда она ему…
Немец вылетел из магазина, не дождавшись конца Полиного спича. Его грудь недокормленного чипленка вздымалась, он вытаращил на Чичу перепуганные глаза, а та почему-то загордилась в душе тем, что, наконец-то, первый человек в поселке перестал стелиться перед пришлой знаменитостью. — Вы в России, сэр, — с некоторым даже злорадством, объяснила немцу ситуацию Чича.
Тому, что пенсионерки Дружкина и Попова ничуть не хуже его, пришли в магазин раньше, и имели преимущественное право на внимание Апполинарии свет Ивановны, она его учить не стала. Не поймет, и связываться неохота, — подумала Чича.
Бобков-писатель, на самом деле, был не совсем писателем. Скорее, натуралистом, краеведом, знатоком местной флоры и фауны, как возвышенно писали о нем в газетке, которую редактировала Чича. Она же в ней состояла собственным корреспондентом – уж такое невеликое было у них в поселке СМИ.
Натуралист Бобков печатался в центральной прессе, и даже в толстых журналах. Его, хорошим, разноцветным языком написанные очерки о смене времен года, маленьких и больших животных, о правилах землепашества — охотно принимали самые капризные издания, и издательства тоже. Недавно у Бобкова как раз вышел мощный, в цветных роскошных суперобложках, пятитомник, подводивший итоги его многолетних изысканий. Целью посещения немца этот пятитомник и был. Ему хотелось рассмотреть его поближе и поговорить с автором о погоде-природе, о каких-то пригорках и стрекозках, памятных ему с детства. Переписать местные речения, пословицы и поговорки, собранные Бобковым в отдельный том.
На пороге писательского дома, помимо хозяина, их встретила его жена, между прочим, дочь некогда известного автора, воспевавшего военные сражения позапрошлого века. Она гордилась отцом, устроила дома нечто вроде комнатки-музея, где разместила стол отца, кресло, журналы и газеты с его рассказами, фотографии – все, что сохранилось после его ухода из жизни. Комнатка-музей была еще одной приманкой для немца – во времена его детства этот дом был для него недоступен. Тут тогда жила семья старого писателя, и положение она занимала не чета семье немца, который вырос с одной матерью — обыкновенной уборщицей в местном акушерском пункте, отца же мальчик знал только по рассказам родительницы.
Бобков, его жена, немец и Чича расселись за столом в гостиной, на котором, вместо блюд, был выставлен искомый роскошный пятитомник.
Правда, чай жена Бобкова тоже сервировала, а немец достал из сумки припасенные для такого случая конфеты. Еще он достал свою книжку – тоненький труд в мягкой обложке – рассуждения о любви и человечности – и тут же, гордясь собой, сделал надпись – мол, Бобкову-коллеге на добрую память, что-то в этом роде. Бобков повертел в руках подарок, крякнул, и, повернувшись, достал из шкафа какую-то из своих старых книг – кажется, сборник местных пословиц и словечек, и тоже сделал надпись для гостя. Обменявшись верительными грамотами, писатели приступили к беседе. Немец вцепился в пятитомник, и стал внимательно рассматривать каждую книжку. Они были к тому же с цветными глянцевыми иллюстрациями. Немец завистливо цокал, гладил переплеты. Чича кружилась вокруг них с фотоаппаратом и делала снимки для истории – конечно, она планировала тиснуть в своей газетке репортажик на целую страницу.
Кружась, она поневоле оценивала открывавшуюся перед ней картину. Бобков, хоть и был писателем, жил бедно. Сколоченная своими руками мебель, плюшевые скатерки, древние вазочки со сколами, продранные кружевца на тумбочке. Немец был экипирован стильно, на стол выложил свой дорогущий фотоаппарат, а между делом, пригласил Бобкова приехать к нему с ответным визитом в замок, являющийся его постоянным местом жительства – последовало какое-то непроизносимое название.
Посреди разговора, немец вдруг заерзал, и спросил, может ли он воспользоваться вк. Чича поняла раньше всех, что имелось в виду, и, как ответственная сопровождающая, вызвалась показать немцу искомое место, находившееся, естественно, во дворе, на задках.
Ведя немца к цели, она озабоченно подумала, приготовил ли сие место Бобков для высокого посещения, или там, как всегда, даже туалетной бумаги нет – только нарезанная прямоугольниками газетка в деревянном ящичке, обтянутом паутиной, и изо всех сил разогретом солнцем через крупные щели в стене.
Чича, иногда навещавшая Бобкова по делам службы, прекрасно знала это его нехитрое удобство:).
Немец исчез в будочке, а Чича прижалась к забору неподалеку – ей хотелось отойти подальше, чтобы случайно не услышать то, что слышать она вовсе не хотела, но отступать было некуда, а удалиться в дом, бросить немца на произвол судьбы, она не сочла возможным.
Немец отсутствовал долго. Чича торчала колом в ожидании, и жалела гостя из немецкого замка. Она представляла паутину, которая сейчас была у него перед глазами, яму, над которой ему пришлось нависнуть, и аромат нескольких поколений Бобковых, эту яму осваивавших со всей отечественной непосредственностью. Ей неожиданно стало жалко немца. Маленький, худенький, одинокий, гордый, почти нобелевский лауреат. А Полинка-то его как! Не посчиталась, что человек пришлый, выдала по полной программе. Злорадство давно уже испарилось, Чича чувствовала, что немец за неполные два часа знакомства почему-то стал ей дорог. Безадресная жалость, естественно переполнявшая Чичу, как представительницу своего пола, и до сих пор не знавшая, на кого выплеснуться, изверглась на подвернувшегося немца одним махом, и затопила все пространство вокруг него. Сильное чувство подступило к горлу Чичи, ей захотелось снова обнять немца до хруста иностранных косточек, утешить невесть в чем, защитить, присвоить, и больше никуда от себя не отпускать – небось, опять обидят недотепу в этом неласковом мире.
Появившегося из будочки, сдержанно вздыхающего немца, Чича потащила к стоявшей тут же бочке с дождевой водой, окунула в нее его чиплячьи пальчики, и стала их полоскать, смеясь, и что-то ласковое приговаривая. Немец вряд ли оценил ее порыв, он деликатно вытаскивал пальцы обратно, вид темной воды в бочке его явно не вдохновлял. Полотенце, сотворенное из куска старого байкового халата Бобковой-жены, висевшее рядом на крючке, тоже. Но другого не было. Терпи, немчура!
Очутившись за столом, он одним глотком допил чай, опять схватил в руки вожделенный томик из бобковского собрания сочинений, и неожиданно сказал:
-А подарите мне этот том, пожалуйста!
Над столом повисло неловкое молчание.
Пятитомник стоил дорого, но еще большим раритетом его делала единственность – этот экземпляр, в качестве авторского, Бобкову дали в издательстве, и больше не обещали, о чем он немцу рассказал с самого начала. Выдернуть том, и отдать немцу – значило обескровить издание, а где взять другой экземпляр? Денег на покупку собственного пятитомника Бобкову наскрести было неоткуда. Книги не принесли ему барыша, спасибо, что издали бесплатно! И он, и жена, и Чича не понимали, как же немцу неясны такие простые вещи?
Бобков замялся, и начал что-то заново объяснять, как вдруг немец прервал его:
-Я же вам свою книгу подарил! Подарите и вы мне! Почему нет?
Трое представителей отечественной культуры обалдели по второму разу.
Книжка немца продавалась во всех магазинах по бросовой цене, и то ее никто не брал. А пятитомник – уник! Да и материальное положение Бобкова и нобелевца (почти, почти:)) – несопоставимо. Для наших все это было очевидно, а для немца, наверное, нет.
Отказ дался Бобкову с трудом, он пыхтел, прятал глаза, и, видно было, готов провалиться под стол. Выручила жена, пригласившая гостя в комнатку-музей- он ведь хотел его посмотреть!
Откинув темное покрывало со стеклянной витрины, жена Бобкова залилась специфической речью, которую скопировала у профессионалов. Через минуту остроглазому немцу, одним взглядом впитавшему в себя экспонаты музея, а так же все, что дочь писателя могла сообщить на их счет – не зря он все же был почти нобелевским лауреатом! – немец незаметно сжал руку Чичи и прошептал ей на ухо, что пора бы и честь знать. Шепча, он косился на жену Бобкова – не замечает ли онаиего манипуляции, не обидится ли? Но дочь своего отца токовала не хуже глухаря. Остановить ее не было никакой возможности, и Чича с немцем, так и не расцепляя рук, испили чашу до дна.
Потом они наспех попрощались, уже не думая о приличиях, и дружно понеслись к электричке – она вот-вот должна была отправиться: Бобков-писатель ввел их в курс насчет расписания.
Несшуюся рядом с немцем Чичу раздирали противоречивые чувства. Ей очень не понравилось, как нагло немец хотел ограбить Бобкова. Выжулить из него том его роскошного издания – а ведь вряд ли что-нибудь подобное Бобкову удастся издать вторично, дареный издательством экземпляр останется с ним до конца жизни – он с гордостью будет показывать его своим приятелям, а, накануне кончины, завещает положить с собой в гроб – неужели немец этого не понимал? Что стоит богатому владельцу замка зайти в магазин и купить пятитомник? Ничего не стоит. Зачем же он смутил бедняка, да еще попрекнул неблагодарностью! Мол, он-то свою книгу подарил! Но Бобков тоже подарил ему свою книгу! Не мог же немец об этом забыть!
В то же время Чичу не покидала жалость к немцу, родившаяся в тот странный момент, когда он находился в вк, а Чича неподалеку жалась к забору, и, ставя себя на место немца, из всей глубины организма, сочувствовала ему.
Немец еле успел вскочить в отправлявшуюся электричку, они с Чичей даже не успели попрощаться. Она проводила глазами его маленькую фигурку, смутно видневшуюся за грязным стеклом тамбура.
Через несколько дней председатель сельсовета вручил ей написанный на бумажке электронный адрес немца – оказывается, он звонил, и просил Чиче эти буковки, по которым его можно найти, передать. Чича задохнулась в ответ на сообщение начальства, оно обрадовало ее гораздо больше, чем небольшая премия, которую администрация выписала ей за отлично проведенное мероприятие – сопровождение высокого гостя. И все тут же забыли о немце, кроме Чичи, конечно, которая написала нобелевцу прочувствованное послание, не поскупившись на слова, которые немец вряд ли ожидал услышать от растрепанной, нервной, неловкой девицы, какой он запомнил Чичу. Немец ответил, и начались многолетние, удивительные, в высшей степени неординарные отношения двоих, случайно встретившихся людей, принесшие им много радости, но еще больше — горя. Отношения, завязавшиеся не на жизнь, а на смерть, но эта история в данное сообщение уже никак не помещается:).