Возвращённая к жизни (продолжение)

Возвращённая к жизни.

Роман.

Продолжение.

Выйдя из машины, Настёна увидела среди охранников, переносивших ящики и коробки, Ивана. Нахлынувшая во время езды по городу грусть с непонятной тоскою улетучилась.

Неспешно пошли в дом. Алексей прикусывал губы, тяжело, рывками шагал: голеностоп за дорогу распух сильнее. Со второго этажа спустился батюшка, подставил плечо, и брат, обхватив его шею, на одной ноге попрыгал вверх. Отведя Лёшу, папа спросил у Авдеева:

– А где Татищев, князь Долгоруков, фрейлины, камер-юнкер?

– Где надо, – ответил  тот. – В тюрьме, показания пишут.

– Какие показания?

– Какие нужно. Чего ты о них беспокоишься?

– Это ж мои подданные.

– Совет: забудь о них.

– Но как же?…

– Всё, разговор окончен!

Отец растерянно обернулся к девчонкам, потоптался, потом подхватил один из баулов, пригласил: «Пойдёмте на второй этаж».

Их встретили мама и сестра, крепко обнялись. Мать расчувствовалась, прослезилась, чем удивила дочерей, привыкших видеть её сдержанной, холодноватой, скупой на чувства. Папа повёл по коридору, открывал комнаты:

– Здесь расположились Аликс, Мария и я, а тут, в столовой, – Демидова. Отсюда садик виден, город. В зале – Боткин, Чемодуров, Седнёв… Вот ванная, зала… Внизу караул, дежурные офицеры.

После обеда принялись распаковывать вещи, устраиваться. Сестёр поселили вместе, а цесаревича, как и в Тобольске, – с родителями.

Незаметно подкрался вечер. Лёжа в постели, девушки делились впечатлениями  и сошлись на том, что прежняя охрана была вежливей.

Утром один из часовых позвал семью на завтрак. Подали пшённую кашу, чай с чёрным хлебом. Папенька испросил у коменданта позволения есть с прислугой. Авдеев ухмыльнулся, но исполнил его желание. Отныне все находились за массивным, с резьбой столом. Над ним висела большая, вычурная электрическая люстра. Направо от входа громоздился многостворчатый буфет, висели картины в широких рамах, тяжёлые карнизы украшали потолок… Всё в комнате грузное, будь то стулья, орнаменты на обоях или камин… Да и другие интерьеры дома не отличались лёгкостью. Создавалось впечатление: хозяин отделкой и меблировкой стремился показать гостям свою весомость в обществе.

Потянулись дни пребывания в доме Ипатьева. Содержание стало строже. Прогулки – кратковременные. Гулять разрешили по ближайшим кварталам под присмотром тоболяков. Среди них был и Ваня, продолжавший оказывать Насте внимание.

Екатеринбург – центр области с запасами золота и драгоценных ископаемых. В нём находился императорский монетный двор, где штамповали рубли с изображением Николая Второго. Некоторые чеканщики вошли в отряд охраны и могли увидеть царя не только на деньгах, но и наяву. Кто-то из них спокойно относился к монарху и семье, а кого-то переполняла ненависть, и при первой возможности они её выказывали.

В городе белели большие особняки с красивыми фасадами и окнами с зеркальными стёклами – владения богатеев, чей капитал приумножался на добыче  угля и торговле мехом.

Рядом с ипатьевским имением таких строек не было. В переулке с жилыми домами разместилось реальное училище, а на Вознесенском проспекте аптека Рохлина зазывала купить самые действенные лекарства, из пожарного депо выскакивали по вызову экипажи, в первой женской гимназии барышень учили наукам, этикету и танцам. Здания Общественного собрания, художественно-промышленного училища, городского театра, амбулатории для животных также не отличались изысканностью фасадов…

Настя общалась с поклонником. Сёстры иронично воспринимали их отношения. Подшучивали, иногда ёрничали, но младшая, будучи самой весёлой среди них, хохотала над остротами, заставляя смеяться и Ольгу, и Марию. Даже строгая Татьяна не удерживалась.

Во время первого выхода в город призналась Ивану:

– Я так обрадовалась, когда тебя увидела! Ты же моя надёжа и опора.

– Свою жизнь отдам за твою!

– Не надо, а то кто же меня защищать станет?

– Ладно, но беречь буду.

– Спасибо, мой рыцарь!

В следующий раз поинтересовалась:

– Ваня, а почему тоболяков перевели в другое место?

– Не знаю. Говорят, поселить нас в доме Корниловых распорядился комендант. Считает, мы свыклись и хорошо относимся к вашей семье и прислуге. Боится, наверное, как бы не сдружились. Спасибо, хоть разрешил сопровождать вас…

– А куда подевался Яковлев?

– Исчез. Поехал в Москву, но там не появился. И вообще, – перешёл на шёпот собеседник, – подозревают, он – агент, то ли немецкий, то ли английский…

– Ух ты!

– Да.

– С виду приличный человек. Евгений Степанович верил ему. Говорил, Василий Васильевич обещал вывезти нас в Москву, а оттуда – за границу. В Швецию или в Норвегию. Мы надеялись… – Анастасия умолкла. Задумалась.

Провожатый тихо произнёс:

– Уехали бы вы и больше мы с тобой не встретились. Ни-ког-да…

– А что для тебя лучше: я здесь, но под арестом, или вдалеке и на свободе?

– Не знаю…

– Мне и самой непонятно. Надоело под надзором жить, выслушивать гадости солдатни, но в то же время и тебя хочется видеть…

– Правда?

– Угу. Привыкла, когда ты рядом, разговариваешь со мной, даришь чего-нибудь… Ухаживаешь!

Спутник засмущался, покраснел, не нашёл ответа. А Настя сменила тему:

– Нового комиссара, Авдеева, папа контрой называет. – Засмеялась.– Революционных словечек набирается.

– С кем поведёшься…

– Папенька отпустил Чемодурова. Он уже в годах, пусть отдохнёт. Вместо него Труппа вызвал.

Жильяр и Гиббс обращались к британскому консулу, чтобы тот попросил Уралсовет ослабить строгость в нашем доме.

– И как?

– Пока никаких изменений.

Яковлев, а в действительности Мячин Константин Алексеевич, загадочная личность. В биографии таких фигур многие страницы плохо прописаны, некоторые зашифрованы, а иные вырваны или потеряны. О них можно догадываться из отрывочных сведений, пытаться восстановить их, выстраивая логическую цепочку событий, выдвигать предположения, но не всегда эти усилия рисуют полную картину жизни человека.

Доподлинно неизвестно ни о месте рождения Мячина-Яковлева, ни о семье, где он появился на свет.

Во время службы на флоте окончил офицерскую электротехническую школу в Свеаборге (Хельсинки). После службы работал слесарем. Вступил в партию социалистов-революционеров. Участвовал в восстании моряков в 1905-ом году.  После разгрома мятежа бежал за границу, заочно приговорён к смертной казни. В феврале семнадцатого вернулся в революционную Россию. В октябре штурмовал Зимний дворец. Делегат II Всероссийского съезда Советов. Находился в окружении министра юстиции эсера Штейнберга в правительстве Ленина. Сошёлся с Савинковым и Муравьёвым, но особенно близко с социалистом-революционером Мстиславским-Масловским. Был в инспекции Петросовета по проверке содержания под арестом Николая Второго и сохранения этого режима как заместитель Мстиславского и как командир спецотряда. Возможно, тогда, узнав семью ближе, проникся к ней сочувствием и позднее, в восемнадцатом году, попытался облегчить участь Романовых или же спасти их…

Где и как закончил жизнь особый уполномоченный ВЦИКа – тоже загадка…

В Екатеринбург вкатилось лето, опахнув жарой улицы, проспекты, переулки, дома. Знойное марево плыло и над уральскими горами, реками и долинами… Редкие и короткие ливни облегчения не приносили. Воздух тропически сгущался, становился чуждым русскому человеку, затруднял дыхание. Укрывавшийся от дождя ветер, как только падала последняя капля, лениво выползал из-под деревьев и подворотен. А потом снова прятался там. Теперь от солнца. И опять становилось жарко.

К этому времени территория Советской республики сократилась до пятачка. Бывшие союзники России по Антанте под лозунгом «Окружим и свергнем большевизм!» вместе с американцами высадились в Мурманске и Архангельске. На Дальнем Востоке японцам помогали те же янки и британцы. На юге наступали турецкие и английские войска. Мятежные чехи хозяйничали в Поволжье, на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке. Всем хотелось оторвать земли от ослабевшей страны. Пока шла мировая война, интервенты держали армии на фронтах, но со спадом боевых действий и выхода многих государств из бойни они  перекидывали бригады и корпуса на российские просторы. Казалось, ещё шаг, второй – и коммунары сдадутся. Но те и не думали капитулировать. Изворачивались, уходили от ударов, набирались опыта, наполнялись злобой и ненавистью к иноземцам и к тем, кто шёл с ними рядом. А рядом с врагами шагали свои же, русские люди – белогвардейцы. И не отставали от чужестранцев в жестокости и насилии. А порой и превосходили покровителей. Белый цвет – цвет чистоты, светлых помыслов, намерений и деяний был запятнан, да нет – залит кровью соотечественников. И поэтому проиграли приспешники завоевателей. Не помогли им генералы с академическим образованием, офицеры с выучкой и боевым опытом, закордонные капиталы – были биты лапотниками и пролетариями! И чем бы потом ни оправдывали своё поражение белые гвардейцы – факт остаётся фактом: они разгромлены преисполненными презрением к оккупантам и их пособникам рабочими и крестьянами.

Но победа Красной Армии будет позже, а пока по стране шагало жаркое лето   восемнадцатого года.

Каждый день в Кремль приходили сводки о  поражениях советских подразделений, о сдаче городов, о сужающейся петле вокруг республики. Ежедневно собирались совещания во ВЦИКе и в Совнаркоме, где пытались найти выход из кризиса.

Всё чаще звучали предложения об ужесточении мер в борьбе с противниками.

На одном из заседаний председатель революционного военного совета Троцкий обратился к соратникам:

– Товарищи, белые убивают пленных красноармейцев, пытают, вешают их, а мы либеральничаем. Пора переходить к жёстким ответам недругам революции.

Ульянов, охватив голову рукой, локоть которой упирался в стол, возразил:

– Но мы тем и отличаемся от войск империалистов, что, будучи беспощадными в бою, после него проявляем снисходительность. И даже милосердие.

– Я разделяю позицию Льва Давидовича,– негромко, но твёрдо произнёс Сталин.– Только жесточайшими мерами сможем усмирить врагов страны Советов.

– Большевиков в Европе рисуют разрушителями государственных устоев, варварами, – повернулся к нему председатель Совнаркома. – Вы хотите жестокостью подбросить дровишек в топку буржуазной пропаганды? Выставить нас пред миром головорезами? Нельзя, батенька, поддаваться на провокации капиталистов и их прихвостней.

– Им, значит, всё можно, а нам ничего нельзя? Так мы никогда не победим белогвардейскую гидру, – стоял на своём Коба.

– Товарищи, ну должны же и на войне проявлять гуманизм.

– Какой гуманизм?! – вскрикнул Иосиф.– Ильич, не обижайся, ты не был на фронте, не видел всех ужасов, творимых врагами республики! Оккупантов и беляков нужно уничтожать их  же методами. Рубить под корень! Кто не с нами, тот против нас! И пусть пощады не ждёт!

– Согласен с Кобой. Золотые слова. – Поддержал Сталина председатель  ревкома. – Того, кто против нас – вырубать, вырезать, выжигать! Иначе не удержимся.

Ленин задумчиво покачал головой:

– Наша партия без крови взяла власть. И обошлась бы без неё, если б не мятежи и не восстания. Да, мы подавили антибольшевистские выступления и мы же отпустили их участников по домам.

– Отпустили, – подтвердил Подвойский. – А они, не успев дойти до хат, взяли вновь в руки оружие. И сейчас воюют против нас. Не просто воюют – зверствуют. Думаю, Троцкий и Сталин правы: пора сечь головы. И тем, кто идёт на нас, и тем, кто им помогает.

Лев, почувствовав поддержку, заявил:

– Я устал убеждать бойцов: революционная армия не имеет морального права применять подло-буржуазные методы ведения войны. А бойцы мне: нет уж, око за око, зуб за зуб! Выходит, рядовые быстрее нас постигли необходимость возмездия. Нужно отпеть белогвардейщине и капиталистам, дабы поняли: милости от нас не дождутся и захлебнутся в собственной крови! Может, тогда отрезвеют. Пора, пора вводить красный террор в ответ на белый!

– Ну, раз, товарищи, иного выхода нет, я согласен, – кивнул глава Совета Народных Комиссаров. – Объявляем ответный террор. Беспощадный. Но он есть справедливый, поскольку мы защищаемся. Вы правы: миндальничать далее нельзя. Не то погорим.

– А, может, всё же подождать? Предложить, например, царя немцам в обмен на  мир… – начал неуверенно  Каменев, но его перебил Ленин:

– Это уже прошедший этап! Если германцы раньше не осмелились на подобный шаг, то теперь – тем более. Давайте решать важнейшие вопросы, вопросы обороны республики. Не справимся с ними, упустим момент – тогда нам не поможет ни бог, ни царь, ни герой. Позже вернёмся к Романовым. Позже…

Лев Давыдович Троцкий был лидером событий семнадцатого года. Яркий оратор мог повести народ за собой. Именно ему удалось привлечь Петроградский гарнизон на сторону большевиков, что и привело к бескровной революции. Прирождённый организатор, умел утвердить дисциплину среди подчинённых. Оттого в правительстве его назначили председателем революционного военного комитета и поручили создание Красной Армии. В краткое время он умудрился из разрозненных добровольческих отрядов рабочих, солдат, крестьян сформировать боеспособные структуры. И в этой работе Троцкому помогал дар убеждения, посему дивизии и полки нового войска возглавили многие бывшие царские служаки. Лев Давыдович настроил офицеров на борьбу с захватчиками и их пособниками, на сражения за освобождение Отчизны. Написал текст присяги (её с небольшими изменениями принимают и поныне), создал систему военкоматов, действующую до сего дня.

Нарком, будучи энергичным человеком, не сидел в выделенном ему кабинете, а разъезжал на бронепоезде по фронтам гражданской. Спешил туда, где возникала критическая ситуация. Чаще всего опасность грозила южному направлению.

Прибыв в одну из своих поездок на юг, Троцкий выступил перед бойцами:

– Товарищи! Банды Краснова, Деникина, Юденича, Колчака закапывают живыми наших раненых и пленных, вешают красноармейцев, сдирают с них кожу, варят в кипятке, сжигают в паровозных топках. Я как нарком по военным и морским делам, председатель революционного военного совета, призываю, нет, требую быть беспощадным к врагам советской власти! Придумайте такие кары, от которых вздрогнут белые ряды! Мстите за погибших друзей, и пусть месть ваша будет замешана на крови. Да здравствует красный террор, справедливой жестокостью побеждающий контру! Ура, товарищи!

– Ура! Ура-а! Ура-а-а!

Как всякий вождь революции Троцкий был безжалостен к врагам своего детища…

Разрозненные подпольные военные организации белого движения, скоординировав действия с чехами, весной и летом стали избавлять Сибирь от большевиков. Для тех было неожиданностью и организованность контрреволюции, и сроки её создания, и распространение влияния, и размах боевых действий. Известно, быстрота и натиск – залог успеха. Бойцы белой гвардии стремительными рейдами захватывали города и сёла, устанавливали власть Временного Сибирского правительства. В начале июня под контролем белых чехословаков и русских были такие крупные центры, как Мариинск, Новониколаевск, Челябинск, Курган. Седьмого июня они взяли Омск, ставший центром формирования белогвардейских частей. В подписанной командующим Сибирской армией Гришиным-Алмазовым директиве ставилась задача «в кратчайший срок очистить территорию Западной Сибири к западу и северо-западу от Омска» и освободить от противника правый берег реки Тобол.

Выполняя указание, девятнадцатого июня девятьсот восемнадцатого года отряд штабс-капитана Николая Казагранди совместно с партизанами Иннокентия Смолина заняли Тобольск. От имени Сибирского правительства Николай Николаевич подписал приказ о низложении советской власти и восстановлении земского и городского самоуправления.

На следующий день к нему на приём пришли несколько посетителей. Человек с внушительной лысиной, с жёсткими глазами, с широким ртом, прикрываемых усами, представился:

– Тальберг. Николай Дмитриевич.

Кивнул на стоящего рядом крепкого телосложения господина с высоким лбом, в  очках, с придаваемой лицу строгость бородой, представил: «Георгий Георгиевич Замысловский». Потом повернулся, указал на людей у двери кабинета: «И другие члены группы по спасению императора и организации «Великая единая Россия».

– Чем могу быть полезен? – Казагранди встал из-за стола с настольной электрической лампой и кипой бумаг на нём. Пожал всем руки.– Присаживайтесь.

– Мы следовали за Его Величеством, желали освободить царскую семью, но у нас, к сожалению, нет ни средств, ни достаточного количества людей.

Николай Николаевич улыбнулся, потрогал залихватски закрученный ус, спросил:

– Чего же  Вы от меня хотите? Винтовок? Денег?

– По нашим сведениям, монарха и прислугу отправили то ли в Омск, то ли в Екатеринбург. Возможно, вашим отрядам удастся отбить их у коммунаров?

– Романовых, смею заверить, нет в Омске, ибо в нём находятся войска, верные сибирскому руководству. Если поезд с узниками проследовал бы туда, императору даровали бы волю монархистски настроенные военные. Их немало. Хотя, признаюсь, многие сейчас пропитаны идеями либерализма и считают: самодержавие в России кануло в Лету.

– Но Николай Второй – представитель династии с трёхсотлетней историей правления… помазанник божий. Разве можно-с оставлять его в руках  большевистских извергов?

– Большевизм, безусловно, зараза. И я с ней борюсь. Но, к величайшему сожалению, не могу Вам помочь. Сей вопрос, вопрос засылки диверсионной группы в Екатеринбург, вне моей компетенции. Я должен связаться с  главнокомандующим. Но будь моя воля, направил бы на Урал барона фон Унгерна. Отчаянной храбрости офицер! Непременно свяжусь со штабом и доложу Вам о результатах. Пожалуйте завтра, господа.

Ближе к вечеру, посчитав, что в Ставке нет срочных дел, Казагранди связался с  Гришиным-Алмазовым, передал разговор с представителями организации «Великая единая Россия» и свои соображения по Унгерну. Алексей Николаевич молчал некоторое время, в трубке слышались отдалённый, неразборчивый разговор штабистов и потрескивание. Затем сказал:

– Барон – кандидатура, конечно, подходящая для рейда по тылам противника. Он любит подобные набеги, и больше партизан по натуре, чем дисциплинированный солдат.

В словах главкома звучало раздражение. Казагранди, будучи в подчинении Унгерна, знал его пристрастие к партизанщине, поэтому молчал и слушал.

– Сейчас он с Семёновым находится в рейде, прямой связи с ними нет, только через вестовых. Завтра отошлю ему депешу, узнаю, далеко ли ушли от основных частей. Если не очень – отзову, ежели далече – смысла нет. Пока вернутся, покуда возвратятся посланные в Екатеринбург лазутчики – всё может измениться коренным образом.

До связи, господин полковник!

– Так точно, господин командующий!

Ближе к полудню двадцать первого июня в приёмной вновь появился Тальберг. На сей раз с ним был только Замысловский.

– Господа, вынужден вас огорчить. – Произнёс Николай Николаевич. – Во-первых, барон Унгерн с бойцами послан по тылам неприятеля, а во-вторых,  военная и административная власть сосредоточена отныне в руках Константина Степановича Киселёва. Передаю ему дела, – и  в подтверждение слов тряхнул стопкой документов. – Теперь со всеми вопросами обращайтесь к полковнику.

Замысловский с Тальбергом переглянулись и вышли из кабинета.

Шагая по Тобольску, оба молчали. Войдя в дом, где их ждали сообщники, не сговариваясь, выпили воды и молча присели рядом на диван.

Первым не выдержал Н.Е. Марков:

– Не томите, господа!

– Казагранди сдаёт полномочия коменданту Киселёву.

– И?…

– И теперь придётся ждать, пока тот вникнет в суть оказий. А когда дойдёт очередь до нашей, только Богу известно.

– Ясно. – Встал, потёр руки Николай Евгеньевич. – От них помощи не дождаться. Необходимо самим действовать.

– Но как? С кем?! – воскликнул Николай Дмитриевич.

– И с чем? – добавил Георгий Георгиевич.

В возникшей паузе послышалось жужжание и биение об оконное стекло одинокой мухи. К ней устремились взгляды, и Марков произнёс нерешительно:

– Необходимо двигаться к Екатеринбургу…

– Но прежде там нужен свой человек. Рекомендую корнета послать в разведку. Молодой, шустрый. Как Вы на это смотрите, Сергей Владимирович?

Тот зарделся то ли от смущения, то ли от оказанного доверия, порывисто встал:

– Я готов!

– Будьте предельно осторожны, дорогой мой однофамилец, – напутствовал его   Марков.

– Когда собираться?

– Да сейчас и идите, голуба! А как день настанет – сообщим Вам.

– Слушаюсь! – И корнет надел армейскую фуражку, упёр ребром ладони в лоб, выверяя посадку головного убора, шагнул за дверь.

– Ничего у нас и на сей раз не выйдет! – Вскрикнул нервно Тальберг. – Денег нет, оружия, людей – тоже. С чем и с кем вызволять императора?! Пустая трата времени!

– Ваши предложения? Сидеть сложа руки, пока ситуация разрешится сама собой?!

– Я, честное благородное, не знаю, Николай Евгеньевич. Думал, за нами люди пойдут, армия. Никого не дозовёшься, у всех свои проблемы. Не до помазанника… Неужели монархию не возродить? Это же крах империи…

– Николай Дмитриевич, только без упаднических настроений! Будем искать! Агитировать, надеяться. Рано или поздно к нам присоединятся тысячи… Я уверен в этом. Должна же проснуться Россия, чёрт подери! Обойдёмся без Унгерна. Дай Бог императору здравия. Мы спасём его! Непременно.

– Вашими бы устами…

Давние друзья, односумы Забайкальского казачьего войска атаман Семёнов и командир Азиатской конной дивизии Унгерн-Штернберг, выставив караулы, сидели в штабной палатке. Знакомые ещё с одиннадцатого, с 1913-го служили вместе под началом барона Врангеля в Первом Нерчинском полку и поэтом разговаривали друг с другом открыто. Случалось,  вздорили, расходились в оценке событий, но никогда не поступались армейско-казачьей дружбой. За раскладным столом были вдвоём, даже ординарцев удалили. Пили кубинский ром, закусывая американскими консервами – союзники по Антанте, а теперь по борьбе с большевизмом, делились не только боезапасами и вооружением.

Унгерн удобно развалился в походном кресле, рассматривал на просвет электрического фонаря тёмно-соломенный напиток в стакане толстого стекла и растягивал неспешно:

– Представляешь, Михалыч, мне Гришин-Алмазов депешу прислал с предписанием освободить из Екатеринбурга царя.

– Роман Фёдорович, на кой ляд тебе монарх и монархия? – Спросил Семёнов и сам же ответил: – Нам и без них неплохо. Да и изжили они себя в Расеи-матушке.

– Друг мой Гриша, самодержавие ещё скажет своё слово. Только при нём возможен порядок и дисциплина. Иначе – хаос. Разруха. Дробление государства.

– Разрушение уже началось, Рома! Не лучше ли установить власть с порядком и дисциплиной, как ты говоришь, там, где ещё можно её утвердить. В Сибири, например. У нас тут одних Англий или Испаний сколько вместится! Чем тебе не государство? Правь!

– Я, Григорий Михайлович, не править хочу, а служить. Слу-ужить. Быть офицером, а не мальчиком на побегушках. Алмазов с вестовым попросил прислать ответ: смогу ли заслать диверсантов для выручки царской семьи? Как это он себе представляет? Сначала нас погнали в один угол, в сибирский, теперь, говорят, беги в другой – уральский. Да мыслимо ли так поступать? Да ещё и человеку в форме? Но ты ж подумай, а потом принимай решение. И приказывай, раз выше по рангу, а не проси. «Не можете ли Вы организовать диверсионный отряд для освобождения семьи Романовых из Екатеринбурга?» – иронично процитировал Унгерн. И ответил: – Могу. Только прикажи. Как военный военному, а не мямли, словно кисейная барышня. Могу! Но для подготовки такой ответственной операции мне необходимы надёжные бойцы и, самое главное, время. А его нет. Где раньше был главком, когда мы с тобой, Гриша, находились у него под боком?! В упор не видел! В партизанщине обвинял. А теперь та самая партизанщина и понадобилась. Да мы далеко и от штаба, и тем более от Урала! Это ж сколько времени нужно туда добираться? А фронт меняется ежедневно: там, где были вчера наши, сегодня – красные. И наоборот. Покуда доберёмся, расстановка сил может измениться и царскую семью могут расстрелять…

– Типун тебе на язык, Роман Фёдорович, – атаман перекрестился.– Аж хмель вышибло из головы. Ты чего городишь-то?

– Нормальные армейские рассуждения. Посуди сам: чтобы ты сделал с заложниками, если бы неприятель приближался, а вывести тех самых заложников никак нельзя. Мало того, они ещё и сковывают маневренность твоих частей, а? Думаю, в распыл пустил.

Семёнов откинулся на спинку раскладного стула, сцепил пальцы рук на затылке, опустил уголки губ в задумчивости и через минуту произнёс:

– Знаешь, пожалуй, ты прав. Если части скованны пленниками – к стенке их.

Слушай, раз тебе так хочется самодержавия – утвердим его в Монголии. Нам же удалось там такое проделать в одиннадцатом году. Правда, мы ушли, и их самодержавие рухнуло… А теперь не уйдём! Сформируем армию, укрепим границу, потребуем суверенитета – всё как положено для государства. А, Ром? Давай?

– Сейчас нужно выполнять приказ, не то опять главком надумает нас куда-нибудь развернуть и двинуть к чёрту на кулички. Ещё пара таких распоряжений – уйду из-под подчинения Сибирского правительства и буду действовать самостоятельно.

– И я с тобой, дружище! Краснопузых стану рубить в капусту! Но на Урал не пойду, мне и здесь земли хватает. Своей, русской. И тебе не советую лезть в Екатеринбург. Далеко, опасно, да и нечего нам там кружиться. Здесь дел – по горло! Единой России уже не бывать… Но и Монголию – к чёртовой матери! Давай-ка, Роман Фёдорович, заложим своё государство. Сибирскую Русь! Поставим во главе её монарха, присягнём ему и будем служить, как и положено казакам…

Атаман разлил остатки рома. Выпили. Закурили. Медленно жевали закуску и  молчали. Каждый о своём…

Пока единороссы пытались наладить отношения с тобольской властью, представители организации «Правый центр» направились на приём к Колчаку. Тот был изумлён визитом и не скрывал удивления:

– Господа, какие силы сподвигли Вас проделать столь долгий путь, дабы попасть ко мне? Почему Вы не обратились в штаб командующего Сибирской армией?

Бывший сенатор, князь А. А. Ширинский-Шихматов поправил галстук с дорогой заколкой, широким жестом расправил роскошные усы, откашлялся:

– На то есть причины. Первая из них заключается в следующем: имя Ваше, Александр Васильевич, известно в России. Как мореплавателя, научного путешественника, морского офицера, командующего Черноморским флотом… А кто таков Гришин-Алмазов? Не ведаем. Мутная личность… Выскочка. Посему не вызывает у нас доверия. Вторая: мы попросились на приём исключительно из-за беспокойства за будущее державы. Зная Ваши подвиги и заслуги во время русско-японской войны, надеемся: и Вам не безразличен завтрашний день государства.

Князь умолк. Обращаясь за поддержкой, взглянул в сторону графа Бенкендорфа. Тот встал с кресла, слегка поклонился:

– Разделяю убеждения Алексея Александровича и поэтому пришёл вместе с ним. Я следил за полярной экспедицией, в составе которой Вы проделали огромную научную работу. Не случайно Императорское русское географическое общество вручило Вам высшую свою награду – Константиновскую медаль. Вы были четвёртым полярником, удостоенным этой чести, и первым – из Российский империи. Вы – патриот, военный и представитель науки в одном лице. К кому же ещё обращаться в столь трудный для Отечества час?

Думаю, со мной согласен и Александр Фёдорович.

Павел Константинович присел. Известный монархист Трепов кивком головы поблагодарил Бенкендорфа за предоставленное слово:

– Уважаемый Александр Васильевич, имел честь присутствовать на Ваших чтениях по военно-морским вопросам в Государственной Думе. Они покорили глубиной мысли, аргументов, расчётов. Логика, убедительность – главные козыри той речи. Доводите свои мысли как до специалистов морского дела, так и до тех, кто в сих вопросах несведущ. Не каждому дано такое умение. Меня увлёк доклад, позднее прослушал его вторично в Клубе общественных деятелей. Он пропитан заботой об обороноспособности Родины и крепости государственных устоев. Я с восторгом аплодировал Вам вместе с остальным собранием. Поэтому, когда организация «Правый центр» поставила перед собой задачу освобождения государя из плена, без колебаний примкнул к ней. Без тех же колебаний мы направились сюда, полные надежд: Вы своим военным талантом посодействуете столь благородному делу.

Колчак возложил руки на стол, сцепил пальцы, молчал. Что он мог ответить просителям, озабоченным судьбой царя? Ничего. Их политические пути разошлись. Наблюдая за падением монархии, адмирал скептически смотрел на её возрождение. Это уже прошлое. А от былого нужно без сожаления отказываться, поскольку оно или стопорит движение, или вовсе тянет обратно. От него необходимо отгораживаться, как минами в бою с неприятелем. Пусть вражеский корабль попадёт в ловушку, чем твоё. И если отгремело сражение и ты в нём победил, не возвращайся на место победы, не то можешь напороться на заряд противника. Обратного хода нет, пусть даже в прошедшем были и прекрасные моменты. Они ушли. Курс – только вперёд! К будущему. А минное поле пусть неспешно ликвидируют специалисты. Потомки же, наученные опытом, где нет места идеализации прошлого, расчистят от тенёт-заблуждений поле истории…

– К сожалению, я не могу решать этот вопрос единолично, – негромко произнёс Колчак. – Военная дисциплина, знаете ли. Доложу-с о вашей просьбе главкому и подчинюсь потом его решению. Уж не взыщите, господа, ежели получите отказ…

Очередной день в доме Ипатьева начался как обычно. Утром семья собралась в  гостиной, прочитала молитвы, отрывки из Евангелия. После завтрака Алексей раскрыл книгу, княжны взяли нитки для вышивания и пяльцы, император что-то записывал в тетради, а императрица раскладывала пасьянс… В послеобеденное время дочери с мамой прогуливались по двору, а отец с сыном беседовали на лавочке. Вечером играли в триктрак, потом Николай читал вслух одну из книг, привезённую из Петрограда… Обыкновенный день, которых много протекло под  надзором охранников. И предстояло немало ещё пережить…

Как-то Александра Фёдоровна поинтересовалась у коменданта, можно ли в городе купить свежие яйца, молоко. Тот усмехнулся, дёрнул плечами, но на следующий день, видимо, после консультации в Совете, порекомендовал подсобное хозяйство Ново-Тихвинского монастыря. С того дня самодержец один или с кем-нибудь на пару ходил туда за продуктами. Ему разрешили беседовать с настоятельницей, матушкой Магдалиной (недолго, разумеется). Охранники, дожидаясь Николая, беззаботно полёживали в стожке сена у монастырских стен. Знали, гражданин Романов дал слово следовать строго определённым революционным начальством маршрутом и слово держал. За это комиссары даже позволили совершать с игуменьей прогулки от обители к Вознесенской горке.

Если с отцом в скит отправлялись кто-либо из дочерей, включая и Анастасию, то с ними беседовали старицы. Они призывали девушек к смирению, покаянию, терпению и молитвам. Крепить нужно веру, не впадать в уныние – один из тяжких грехов. И Господь непременно ниспошлёт избавление от бед. Испытания, данные людям, вознаграждаются Его благодатью.

А испытания становились мучительнее. Авдеев часто прикладывался к  горькой. Находясь в подпитии, бесцеремонно подсаживался к обеденному столу, выхватывал пищу из тарелок заключённых. После еды наливал в кружку чай, громко прихлёбывал, кряхтел, рычал от удовольствия. А ещё водил по дому  друзей по фабрике, знакомых. Без стука открывал любую дверь, тыкал  в  сторону  узников пальцем, громко говорил: «Вот они, эксплуататоры рабочего класса, где у меня! – Сжимал кулак и подносил  к собственному лицу. – Будь моя воля, всю семейку с их прислужниками пустил бы в распыл!» Часто бахвалился: немало мироедов поставил к стенке! Товарищи улыбались, восхищались подвигами коменданта: «Ну ты герой, Дмитрич!» А тот внезапно утихал, выгонял гостей и шёл спать. Наутро ходил угрюмым, а то и злым. Покрикивал на подчинённых, избегал взглядов царя и его окружения… Но к вечеру вновь напивался, вёл вызывающе, словно старался вывести из себя арестантов. Те терпели, ни словом, ни жестом не выказывая недовольства поведением Авдеева. В иные дни он был трезвым, молчал, приглядывался к семье, о чём-то сосредоточенно думал, мрачнел от собственных мыслей… Реже появлялся в столовой, да и в доме – тоже.

Охрана, ощутив вольность, стала хамить заключённым, отпускать в их адрес непристойные шутки, заставлять княжон играть на пианино революционные мелодии. Одна смена не дерзила, смена тоболяков, в ней находился и Иван. Его вахта несла дневное дежурство.

Несмотря на тяготы заключения, на обострение отношений с караулом, узники  жили надеждой на перемены. Человеку свойственно надеяться даже в самом отчаянном положении. Он цепляется за малейшую, призрачно-обманчивую возможность изменить судьбу к лучшему…

Однажды Николай Александрович вернулся из монастыря в возбуждённом состоянии. Дождавшись, когда поблизости не было никого из посторонних, прошептал взволнованно: «Дорогие мои, близок час освобождения. Мне передали: верные долгу и совести люди готовят наше избавление».

Оказалось, в приходе ему передали записку, в  которой сообщалось: некая организация изыскивает момент для начала акции по спасению. Поскольку ранее не было известно, куда, насколько вывозят – невозможна была и операция. Теперь, когда ясно, что в Екатеринбурге остаются надолго – разрабатывается её план. Ради безопасности переписка будет редкой. Сообщать станут самую важную и срочную информацию.

Новость окрылила. Но семейство стремилось скрывать радостное известие. Кроме Насти. Наигрывала солдатам без их приказаний марши и песни. Те с удовольствием вслушивались в аккорды пианино, но особо забавляла охрану игра на балалайке. Караульные пускались вприсядку под озорные мелодии, нахваливая исполнительницу: «Ай да Наська, ай да молодца!» А девушка от весёлых наигрышей переходила к грустным песнопениям и, подражая увиденным сценкам на улице, затягивала высоким и глубоким голосом: «Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, не страдала б душа…» или «Жизнь – она не сложна, крайне так проста, у ворот карета «Красного креста», может, знать хотите, что же там случилось,  коротко и ясно – Маруся отравилась…» Такие песни нравились слушателям: умолкали, иные и слезу вытирали. И вновь хвалили: «Ну ты, Наська, молодца…» Анастасия с серьёзным видом выслушивала комплименты, а в глазах бесились огоньки. Не зря старалась. Ей разрешали гулять дольше, меньше отпускали в её адрес колкостей. Если приходил на дежурство Иван, солдаты ухмылялись, но сдерживались, милостиво разрешали: «Ну, погуляйте, Романовы». Спросила у кавалера:

– А почему тебя Романовым называют? Дразнятся?

– Нет, у меня фамилия такая же, как и у тебя.

– Ого! Так ты, может, тоже царских кровей?

– Вряд ли… Совпадение.

– Но какое! Буду отныне называть тебя князем.

– Какой из меня князь? Нет уж, каждый сверчок знай свой шесток. Я – солдат. И горжусь этим.

– Ладно, оставайся солдатом, моим, верным и преданным.

– Есть, товарищ генерал.

–  Не генерал, а полковник Каспийского 148-го пехотного полка.

– Ничего себе!

–  Да. Так что по уставу ты должен меня слушаться.

– Я завсегда…

– Неправильно отвечаешь, служивый.

– Виноват, исправлюсь, товарищ полковник!

– Молодец!

– Рад стараться! – взял под козырёк Ваня.

– Вольно, – с улыбкой скомандовала Настя.

Со дня получения послания всех не покидало взвинченно-приподнятое настроение. На лицах блуждали улыбки, уныние и обречённость улетели, как сорвавшиеся с крыши дома и взмывшие в синеву неба голуби. Казалось, и погода улучшилась, и охрана подобрела. Нет-нет да возвращались к обнадёживающей весточке. И ждали новой. И дождались. Вернувшийся из монастыря Николай в одной из пробок бутылки со сливками обнаружил записку на французском языке, где говорилось: «Друзья не дремлют и надеются: час, которого так долго ждали, настанет. Восстание чехословаков несёт всё более серьёзную угрозу для большевиков. Самара, Челябинск,  восточная и западная Сибирь находятся под контролем национального Временного правительства. Дружественная армия славян уже в восьмидесяти километрах от Екатеринбурга, сопротивление Красной армии безуспешно. Будьте внимательны ко всему происходящему внутри и снаружи, ждите и надейтесь. Но в то же время, умоляю вас, проявляйте осмотрительность, ибо большевики, пока их не победили, представляют реальную  и серьёзную опасность. Находитесь наготове во всякий час, днём и ночью. Сделайте чертёж ваших комнат: расположение, мебель, кровати. Напишите точный час, когда вы ложитесь спать. Один из вас должен отныне бодрствовать от 2 до 3 каждую ночь. Ответьте несколькими словами, но дайте, прошу вас, необходимые сведения друзьям снаружи.

Тот, кто готов умереть за вас.

Офицер Русской армии».

Настю распирало от предчувствия перемен, не знала каких, но ждала их. Ей хотелось беситься, прыгать, скакать. И торопить время, чтобы повеселиться на воле. Верила, свобода непременно придёт. Ах, как же хотелось поделиться своими ожиданиями с Иваном! Он бы понял её и поддержал…

При следующем посещении обители поступило ещё одно письмо, в котором сообщалось о готовности организации пойти на крайние меры и похитить монарха с семьёй. Дополнительные сведения поступят в скором времени. Это ободрение усилило взвинченность… Вот-вот ожидания закончатся… И начнётся жизнь без надзирателей.

А пока от них никуда не деться. Чем меньше бывал в доме комендант, тем больше распускался внутренний дозор, набранный из омичей, томичей и из местных. Охранники наведывались в сараи, вскрывали сундуки и ящики, вынимали из них различные предметы и провизию. При этом в демонстративном молчании проходили мимо, словно не замечая хозяев вещей. Солдаты из Тобольска соблюдали дисциплину, субординацию, слушали полковника Кобылинского, ведь многие из них служили в царском карауле до событий семнадцатого года. Они с утра охраняли дом Ипатьева снаружи, сопровождали княжон на прогулках, а императора до скита и обратно. На смену латышам Яковлева прибыли другие. Но одеты были не в шинели, а в разные куртки и головные уборы. Заступали на дежурство с винтовками и шашками. Проявляли откровенное любопытство, рассматривая каждого из Романовых и обсуждая их по-латышски. Разговаривали только между собой, то ли не зная русского языка, то ли делая вид, что не знают.

Однажды вечером пришёл Авдеев и сразу же отправился к Евгению Степановичу. После разговора с полковником ушёл в приподнятом настроении и подмигнул Анастасии, сидевшей на лавочке у входа дома. За ужином Кобылинский сообщил:

– Комендант сказал, будто областной Совет опасается выступления анархистов, и поэтому нам в скором времени предстоит дорога в Москву. Необходимо без суеты и спешки подготовиться к отъезду. И не афишировать сей вояж.

– Дай Бог, – улыбнулась императрица. – Так хочется избавиться от посторонних глаз,  от постоянного контроля.

– Да, все устали от этого, – вздохнул самодержец.– Будем собираться потихоньку и уповать на милость Божию.

Настёна радостно взвизгнула, захлопала в ладоши: её ожидания оправдываются.

В оживлённой суете семейство стало паковать вещи. Следующий день прошёл в томительном ожидании, но снова к вечеру явился начальник караула и заявил: «Поездка откладывается до особого распоряжения». Прошли сутки, вторые… Никаких приказаний. Наконец во время одного ужина на пороге столовой возник находившийся навеселе Авдеев и торжествующе объявил:

– Поездка отменяется! Анархисты арестованы! Можете разбирать баулы и спокойно ложиться спать. Ничто теперь не угрожает вашей безопасности.

Усмехнулся, громко икнул и скрылся в коридоре…

Густое безмолвие повисло в столовой, казалось, его можно потрогать руками… Тишину обняло уныние, и вместе они накрыли узников…

Однако подавленность вновь сменилась надеждой. Николай Александрович принёс из монастыря письмо, где  неизвестный офицер просил «быть начеку и ждать сигнала». Незнакомец с отрядом готов приступить к операции по освобождению и поэтому следующую ночь семье советовал не раздеваться.

В комнатах второго этажа погасили свет, но никто из арестантов не спал. Прислушивались к малейшему шороху, пытались уловить хоть какое-то движение  за стенами дома… На улице поднялся ветер, зашумели деревья, сверкнула молния, раскатом громыхнуло с нескольких сторон и по окнам забарабанил дождик. Сначала редкими ударами, потом – частой дробью по стёклам и подоконникам. А после и вовсе припустил, заглушив иные звуки и полутона… Дождь лил непрестанно и утихомирился с рассветом. Холодное утро поднималось над городом сквозь редеющие тучи, которые нехотя разбредались с места грозы. Утомлённые бессонницей, заключённые прошли на кухню и вяло принялись завтракать. Подали жидкий мясной бульон. На десерт – чай с неизменным чёрным хлебушком. Еда застревала в горле, теряла вкус…

Проведя последующие три ночи в напряжении и ожидании, семья сдалась сну. А царь на дне корзины отнёс в скит письмо офицеру: «Мы не хотим и не можем БЕЖАТЬ. Мы только можем быть похищены силой, как силой нас привезли из Тобольска. Поэтому не рассчитывайте ни на какую нашу активную помощь. У коменданта много заместителей, которые часто сменяются и стали тревожны. Они бдительно охраняют нашу тюрьму и наши жизни и обращаются с нами хорошо. Мы бы не хотели, чтобы охрана пострадала из-за нас или чтобы вы пострадали за нас. Самое главное, ради Бога, избегайте пролить кровь. Собирайте информацию о них сами. Спуститься из окна без помощи лестницы совершенно невозможно. Но даже если спустимся, остаётся огромная опасность, потому что окно комнаты коменданта открыто и на нижнем этаже, у входа, который ведёт со двора, установлен пулемёт. Если вы за нами наблюдаете, то всегда можете спасти нас в случае неминуемой и реальной опасности. Мы совершенно не знаем происходящего снаружи, так как не получаем ни газет, ни писем. После того, как разрешили распечатать окно, наблюдение усилилось, и мы не можем даже высунуть в него голову без риска получить пулю в лицо».

Ответа на письмо не последовало…

Весной и летом 1918-го в Поволжье и Сибири действовали множество правительств, часто враждовавших между собой: Комитет членов Учредительного собрания (Комуч), претендовавший на всероссийскую власть, Сибирское и Уральское правительства, а также руководство Оренбургского, Уральского и Сибирского казачьих войск, Башкурдистана, чехословацкого корпуса.

После удачных наступлений белое движение потерпело несколько поражений, понесло потери и пришло к выводу: лишь совместными усилиями можно победить большевиков. Поэтому, усмиряя амбиции, представители разрозненных сил собрались на совещание в Уфе, где присутствовали наблюдатели от союзников и Чехословацкого национального комитета. Переговоры шли трудно. Каждому правительству хотелось подчинить конкурентов. Предлагались и отвергались формы правления, кандидаты на пост главы будущего кабинета министров. В итоге на заключительном заседании провозгласили о подчинении всех сил Временному Всероссийскому правительству (Директории) во главе с Н.Д. Авксентьевым.

На состоявшемся банкете в честь сформированной Директории группа подвыпивших казаков и назначенный военным министром А.Н. Гришин-Алмазов приказали оркестру сыграл гимн «Боже, царя храни». Иностранные наблюдатели воспротивились его исполнению, и услышали в ответ: «Можете покинуть ужин, раз вам не нравится наша музыка!»  Конфликт удалось уладить, но Алексея Николаевича немедленно отправили в отставку.

Новый министр П.П. Иванов-Ринов оказался слабым стратегом, как и сменивший его В.Г. Болдырев. Понимая недостатки, осознавая свой низкий авторитет, новый главком считал: и правительство, и войска должен возглавлять один человек. Поэтому когда на Урале собралось Учредительное собрание, он был среди инициаторов его разгона как «сборища болтунов и демагогов». И стал искать человека, способного нести ношу власти. Таковым, по мнению Василия Георгиевича, являлся А.В. Колчак, также поддержавший разгон «учредилки». Но прежде, чем вверить адмиралу пост диктатора, его необходимо ввести в состав правительства, чему противились меньшевики и эсеры, входившие в правление Директории.

Н.Д. Авксентьев проживал в Париже, изредка приезжал на родину и чувствовал, что для белого движения он больше иностранец, чем русский. Николай Дмитриевич задумывался об отставке, но не находил поводов и людей для поддержки своего решения. Однажды решил посоветоваться с Болдыревым. Ему доверял как совестливому человеку, лишённому склонности к интригам.

Председатель Временного Всероссийского правительства и главнокомандующий встретились в отдельном кабинете одного из ресторанов.

Авксентьев, внимательно посмотрев на собеседника, произнёс:

– Василий Георгиевич, я пригласил Вас для откровенного, серьёзного разговора и смею надеяться на Вашу поддержку. Ситуация в Сибири, да и во всей России, тяжёлая, напряжённая. Дабы вывести страну из кризиса и победить большевизм, нужны незаурядные личности. Себя к таковым не отношу, хотя волею судеб исполняю обязанности правителя. Вынужден признаться, они обременительны для меня. Более того – непосильны. После раздумий пришёл к выводу: мне необходима замена. Как Вы на это смотрите?

Болдырев ответил не сразу. В задумчивости посмотрел в окно, где виднелись клонившиеся от ветра деревья, потом на председателя. Хрустнул сплетёнными пальцами рук.

– Уважаю Ваше мнение. Честно говоря, рад знакомству с Вами и совместной работе. Понимаю озабоченность российским будущим. Сам думаю о нём. Осознаю степень ответственности, возложенную как на Ваши плечи, так и на мои. И уясняю – она-с выше сил моих. Исходя из сказанного, мы с вами схожи, как люди, трезво смотрящие на действительность, на умение оценить  собственные способности и соразмерить их с поставленными задачами. Слава Богу, мы можем признать: не всякое задание нам подвластно, а посему уступаем право для его выполнения более сильным натурам. Надеюсь, у Вас есть кандидатура на пост главы правительства?

– Безусловно. Мне кажется, наиболее достойной смотрится фигура Александра Васильевича Колчака.

Главком усмехнулся:

– Я думал рекомендовать адмирала на моё место.

– Вот как!

– Он имеет большой боевой и организаторский опыт, авторитетен как среди военных, так и среди гражданских.

– Да-да, обладает именно теми деловыми качествами и качествами характера, коих недостаёт нам с Вами. Возможно, стоит объединить два поста в одно целое?

– И объявить его диктатором России?

– Совершенно верно! Только диктатура способна вывести государство на дорогу, где есть дальнейшее развитие.

– Так-то оно так, но эсеры и меньшевики противятся вхождению Александра Васильевича в правительство! Как сломить их сопротивление? Какие найти аргументы?

Болдырев прищурился, потёр руки и озорно произнёс:

– Натравим на них союзников!

– Вы  думаете, англичане и американцы пойдут на сей шаг?

– Пойдут! Я исподволь интересовался их мнением. Им претит эсеро-меньшевистская болтовня, они готовы поддержать жёсткую руку. Думаю, против Колчака у них возражений не будет.

– Дай-то Бог! Но и с Александром Васильевичем не мешало бы переговорить.

– Конечно-с, – генерал потянулся к графинчику с водкой, разлил по стопкам. – За будущего диктатора и за будущее России!

Выпили оба с удовольствием: и соискатель нашёлся, и с себя ответственность сняли.

Собеседники по отдельности встретились с кандидатом, заручились его согласием. Потом и тот, и другой посетили иностранные миссии.

Вскоре адмирала ввели в новый совет Директории с титулом военного министра. Это решение «продавили» уполномоченный Чарльз Элиот и глава британской военной миссии генерал Нокс. Они пригрозили: если Колчака не назначат на пост, Англия не признает Временное Всероссийское правительство.

Новый главком сидел за столом, изучал документы, донесения с передовой. Встал, подошёл к стене, где висела карта с дислокацией войск. Скрестив руки на груди, долго рассматривал её. Вздохнув, развернулся к рабочему месту. Подойдя, забарабанил пальцами по столешнице. Он командовал флотом, любил его, знал, какие маневры и действа нужно применять в морском бою. Опыт руководства сухопутными войсками отсутствовал. Нужно будет выехать на фронт, на месте разобраться с обстановкой, познакомиться с командирами. Не мешало бы набрать из них толковых помощников…

Размышления адмирала прервал стук в дверь. Показался адъютант, ротмистр Князев:

– Ваше высокопревосходительство, к Вам проситель.

– Кто таков?

– Представился капитаном Булыгиным.

– Цель визита?

– Сказал, сообщит о ней в личной с Вами беседе.

– Пусть войдёт.

Посетитель, ступив в кабинет, щёлкнул каблуками, взял под козырёк.

– Вольно,– скомандовал главнокомандующий. – Что Вас привело ко мне, господин капитан?

– Судьба императора. Имею дерзость доложить о составленном мною плане по его освобождению.

Колчак недовольно дёрнул головой, сдвинул брови:

– Х-м… Ни больше, ни меньше?

– Так точно-с!

– М-да… А где же Вы были раньше, голубчик? Почему не озаботились долей монарха во время пребывания его в Царском Селе или в Тобольске? Дожидались времени, когда сложится напряжённая обстановка на фронте борьбы с большевизмом, когда дела не будет ни до Николая, ни до его семьи?

– Никак нет! Сформировал отряд, но силы наши слишком малы. Пытался заручиться поддержкой офицеров-монархистов, но таковых оказалось недостаточно.

– Откуда же я Вам сейчас найду лишние штыки? Думаете, у меня стоят запасные полки, готовые двинуться в Екатеринбург, где по данным разведки находятся Романовы? Нет таковых. Это во-первых. Во-вторых, у меня создаётся впечатление: Вы запамятовали о произошедшей революции, разрушившей старые устои, в том числе и военные. Необходимо строить новые, внедрять в массы сознание долга и порядка, которые быстро позабылись. Я сейчас занимаюсь восстановлением дисциплины в войсках, поставкой вооружения, продовольствия для армии. Не до царя мне. Признаюсь честно:  по духу своему республиканец. Самодержавие – прошлое. Вот увидите: вскоре все монархии канут в Лету. И английская, и скандинавская, итальянская, испанская и, представьте себе, даже японская. Всюду будет парламентское или президентское правление. Посему жив ли царь-батюшка или почил в  бозе – мне всё равно. Хотя…  нет, не всё равно… Знаете, лучше б его большевики расстреляли. Тогда у нас появилось бы непобедимое знамя борьбы с варварами-коммунистами. Да-да, именно так. А уж если коммунары и семейство погубили! В таком случае белую гвардию уже никто и ничто сдержать не смог бы. Жестоко? Но жестокость на данном этапе необходима! Её нужно перетерпеть. А когда уничтожим красную заразу – подумаем о демократии. Передадим власть гражданским лицам, проведём выборы. Как в цивилизованном мире. Но всё это – в будущем. А пока, господин капитан, мой Вам совет: вступайте в действующую армию, сражайтесь за грядущее России и не предавайтесь фантазиям. Будьте реалистом. Вы свободны.

Булыгин козырнул, развернулся и вышел от главкома. Адмирал присел за стол,  задумался. Потом обратился вполголоса к невидимому собеседнику: «А не послать ли в Екатеринбург диверсионный отряд, переодетый в красноармейцев? И, если большевики не тронули семью, расстрелять её так, чтобы все подумали  на них. А потом раструбить о жестокости коммуняк  на весь мир!»

Редко кто видел Колчака улыбающимся. На этот раз он усмехался, но рядом никого не было…

А в Екатеринбурге, неторопливо прохаживаясь по переулкам близ Ипатьевского особняка, Анастасия рассказывала Ивану:

– Знаешь, как мы обрадовались началу войны! Я аж плакала: вот ужо накажем немчуру за обиженных братьев-славян! Не знала тогда, чем всё кончится…

В Царском Селе, в здании напротив дворца организовали госпиталь. Мы с   Машей стали его попечителями. Маменька и девчонки работали в нём сёстрами милосердия. А нам не разрешили ухаживать за ранеными, сказали: маленькие ещё. Но позволили готовить бинты и корпию для перевязок и операций.

– А что это такое – корпия?

– Ну, как тебе объяснить… Сидишь в каком-нибудь кабинете и щиплешь из старой хлопчатобумажной ткани нитки. Поскольку материал бывалый, получались мягкие пучки вроде тампонов. Их использовали вместо ваты. Руки уставали! Пальцы немели, судорогой сводило. Но мы не жаловались, старались надёргать как можно больше. А ещё играли с выздоравливающими в карты, в шашки, писали под диктовку письма домой…

– Молодцы!

– Угу. Носки вязали бойцам, читали им вслух. Даже звонили по телефону родне, рассказывали, кто далеко живёт, как себя чувствует какой-нибудь Иванов, Петров или Луканов. Был такой солдатик, сильно переживал из-за ранения, считал себя несчастным человеком. Мы его утешали, подарки делали. Радовался, словно ребёнок!  Смастерили ему браслет, так он с ним не расставался ни днём, ни ночью. Спать ложился, под подушку прятал, а то вдруг кто-нибудь украдёт. – И засмеялась. Настя не могла долго оставаться серьёзной. – Фронтовик, воевал, а вёл себя будто малое дитя. При выписке за ним родичи приехали. Луканов им нас с Машенькой нахваливал, нахваливал! Его визитная карточка осталась в моём альбоме, какой я забыла в Царском Селе.

– Заслужили, значит, похвалу.

– Наверное. Приятно, когда о тебе хорошо говорят и одновременно неудобно.

– Чего стесняться? Вы же действительно помогали.

– Всё равно неловко.

А ещё в лазарете лежал полковник, которого я прозвала Человеком с карманами. Когда разговаривал, подходил близко-близко и постоянно держал руки в брюках. И раскачивался взад-вперёд, раскачивался, чуть ли не к лицу собеседника. Дослужился до высокого чина, а правил этикета не знает. Это же дурно – руки в карманах, да ещё и в беседах с дамами! Не помню его имени… Зато запомнила Феликса Дассела. Тот несколько месяцев лежал в госпитале с тяжёлым ранением. Но не жаловался, всегда улыбался. Как и подобает русскому офицеру, учтивый, внимательный и воспитанный. Феликс маменьке понравился, и когда поправился, поручила ему нашу охрану.

– И как, справлялся с поставленной боевой задачей? – усмехнулся Иван.

– Нечего смеяться. Он выполнял приказ.

– А чего же с вами не приехал?

– Получил распоряжение и отбыл на фронт. Больше мы с ним не встречались. Ревнуешь?! – И Настя толкнула плечом кавалера.

Тот, вроде падая, ухватился за девушку, прижал к себе. Замерев, стояли некоторое время в молчании. Потом княжна отстранилась, глянула на покрытое румянцем волнения лицо однофамильца, улыбнулась:

– Меня никто так крепко не обнимал, кроме родных. Ты – первый.

Ваня зарделся пуще, опустил лицо, кашлянул, буркнул:

– Извини. Не хотел тебя обидеть.

– А я вовсе и не обиделась! – Прищурилась Анастасия, чем окончательно смутила собеседника.

Тот отвернулся, поднял голову, вроде рассматривая бегущие облака, проговорил:

– Красивые какие! На птиц похожи…

– А лебедя с лебёдушкой там не видно? – Но тут же поняла: хватила через край,  взяла Ивана под руку, взглянула в его глаза:

– Не сердись, мой дорогой страж. Я иногда бываю несносной, вредной и противной.

– Не сержусь.

– И хорошо. Давай ещё пройдёмся, а то скоро нужно возвращаться в нашу клетку. Как она мне надоела!

Провожатый тяжело вздохнул. То ли от сочувствия к Настёне, то ли от огорчения, что прогулка заканчивается…

Почти все Романовы родились весной и летом. Кроме Ольги, чей день рождения выпадал на осень. Вторые именины отмечались под надзором.

Иван сплёл туесок, съездил в лес, умудрился набрать грибов и ягод и преподнёс гостинец на семнадцатилетие Анастасии.

– Ух ты! Вот это сюрприз! – воскликнула она и чмокнула дарителя в щёку. – Ягоды съем, а грибы отнесу Михайловичу, пусть приготовит на ужин. Харитонов – мастер! Недаром в Париже учился и стал старшим поваром императорской кухни.

Уселась в придорожную траву и стала уплетать землянику, лесную малину, жимолость. Улыбалась довольно. Бросив ещё одну ягодку в рот, нахмурилась, отложила в сторону берестяное рукоделие с угощением и произнесла:

– Вот жадина! Только о себе и думаю! Вань, не против, если поделюсь с Алёшей? Он, бедный, редко выходит на улицу, расхворался. Ему твоя вкуснятина в радость будет.

– Не возражаю, пусть ест на здоровье!

– Ну, тогда сбегаю, грибы кашевару отдам, а ягоды – братцу.

Вскочила и метнулась в сторону Вознесенского переулка. Вернулась скоро. Подбежала, обняла солдата:

– Лёша просил отблагодарить тебя за невообразимую вкусноту! Какой же ты молодец! Дай ещё раз поцелую! – И снова чмокнула служивого в щёку. В другую. – Пошли гулять.

Дойдя до художественно-промышленного училища, опустилась на парковую скамейку, указала ладонью на место рядом. Когда Иван присел, достала из сумочки конверт:

– Смотри, чего я принесла.

– Фотографические карточки?

– Сама фотографировала. – Похвалилась Настя. – Это парк в Царском Селе… яхта «Штандарт», а вот – госпиталь, где мы работали… Снимки мне, конечно, печатали, а объекты сама выбирала. Знаешь, как увлекательно! Ходишь, приглядываешься, выбраешь интересный ракурс. Для этого иногда приходилось и на землю ложиться, и на дерево залезать…

– Ты и на деревья забираешься?

– Обожаю лазить по ним! А меня все ругают. И папа, и маман, и сёстры, мол, не девичье дело по веткам карабкаться… Ничего они не понимают! С высоты видно дальше, по-другому смотрятся знакомые места… И пейзажи на фото сверху занятные получаются. А ещё люблю цветы снимать. Они – изумительны! Какой-нибудь лютик  или одуванчик в разное время суток другими кажутся. Чудеса!

Ладно, мне пора возвращаться. Чувствуешь, как пахнет сирень? Наверное, дождик пойдёт. Спасибо, мой рыцарь, за подарок! Ты меня удивил и порадовал.

Сёстры, не ходившие в тот вторник на прогулку, старались на кухне вместе с Харитоновым: испекли хлеб и небольшой каравай. На праздничном ужине в честь Анастасии отец пожелал дочери всегда оставаться оптимисткой, умеющей разогнать у всякого морщинки грусти, а также нести далее звание «Солнечного лучика», полученное за лёгкий характер. Затем улыбнулся, глотнул чаю, откашлялся и несильным, но приятным баритоном начал петь романс «Снился мне сад…»  под аккомпанемент матушки.  Лёша с Машей сыграли на гитарах испанские вариации, а Ольга с Татьяной почитали имениннице стихи под негромкое сопровождение пианино.

Укладывались спать под шорох тихого дождика…

Следующее утро окрасилось акварельно-розовой заливкой неба с неторопливо плывущими над горизонтом облаками. Солнечные лучи, словно прожекторы, обесцвечивали края густо-фиолетовых тучек. Стелился туман по земле, обещая тёплый денёк.

Выйдя на прогулку, Настасья рассказывала кавалеру:

– Сижу на скамеечке у дома. Чувствую, кто-то смотрит на меня. Прямо сверлит взглядом! Откуда – не пойму. Встала, пошла к саду… Слышу за оградой тихую  ругань, а где – не видно. Иду, вроде бы просто прогуливаюсь, а сама выискиваю место, откуда гомонят. И как дошагала до дырки в заборе, увидела мальчишку со старухой, которые друг дружку отпихивали и пытались рассмотреть меня. Ну я и давай поворачиваться: то так, то эдак. Словно меня фотографируют. Едва сдерживалась от хохота. Краем глаза наблюдаю: а они аж рты пооткрывали. Не вытерпела – покатилась со смеху! И охрана тоже! А парочка дала дёру!

Когда Настёна возвратилась с прогулки, в дом пришли несколько человек. Раньше их не видели. В сопровождении Авдеева делегация обошла и осмотрела комнаты. Особое внимание уделялось окнам. Наверное, из-за неоднократных обращений семьи к коменданту с просьбой открыть их для спасения от жары, установившейся в городе. Но всякий раз следовал отказ под различными предлогами. Посетители разговаривали вполголоса и после коротких совещаний обращались к человеку с бородой, схожей с николаевской. Видимо, бородач был старшим. Он помалкивал, изредка кивал головой. Закончив осмотр, миссия удалилась на первый этаж. Там, в комнате дежурных, начался разговор, переходивший иногда на повышенные тона. В паузах голос с прибалтийским акцентом кого-то отчитывал.

После собрания делегаты вышли на улицу, старший стал беседовать с охранниками. На латышском  языке. Камердинер Трупп мог бы перевести. Но Алоиза Лауруса, а по-русски Алексея Егоровича послали в аптеку за сердечными каплями для императрицы…

Вечером появился Авдеев. Трезвый, выбритый. Семья чаёвничала. Комендант, к удивлению Романовых, испросил дозволения присоединиться к столу. Кто же мог отказать? Гость налил крепкой заварки чаю; в наступившей тишине громко звякала ложечка. Комиссар осторожно отхлебнул, поставил стакан на стол и улыбнулся:

– Знаете, кто сегодня был у нас? Берзин! Особый уполномоченный, присланный самим Лениным! Ильич наказал беречь вас, господа мои хорошие. Товарищ комиссар передал этот приказ председателя Совнаркома и поругал нас. Строг, ох, стро-ог… Но поделом отчитал, поделом… Завтра же откроем окна! И завтра же с Ре… Рен…– запнулся, потом произнёс по слогам: – с Рейн-голь-дом Иосифовичем в Москву поедет Голощёкин. Возможно, и вас скоро отсюда увезут. Скорее бы. Устал я от такой работы, – признался. – Проще было отряд самообороны на заводе создавать, патрулировать город, чем охранять вас. Сил моих уже нет. Так надоело – идти сюда не хочется!

Встал и вышел, оставив остывший недопитый чай…

За столом молчали. Новости, услышанные от начальника караула, ошарашили. Неужели грядут перемены?

В подтверждение своих слов Авдеев вновь исчез из вида. И снова солдатня стала лазить по сараям, вскрывая царские запасы. Николай пристыдил охранников, но те, как и прежде, делали вид, будто сказанное к ним не относится, и молча проходили мимо монарха.

Настя не выдержала и как-то пожаловалась Ване:

– Грубят конвойные, приворовывают наши вещи.

– Не может быть?!

– Ещё как может. Батюшка расстроился.

– Рапорт подам.

– А как доказать?

– Опись же делали? Вот и нужно сверку произвести.

Сдержал слово Иван. И в дом нагрянули инспекторы из Совета. На беду Авдеева он в тот день был в подпитии. Его обвинили в разложении дисциплины и пригрозили уволить.

Через несколько дней после ревизии болевшего Алёшу вместе доктором В.Н. Деревенко осмотрел смуглый, курчавый господин с грустными глазами и с бородкой, как у Чехова, но более густой и чёрной. Потрогал распухшее колено цесаревича, положил на него ладонь, осторожно попытался согнуть-разогнуть сустав. Алексей морщился, приподнимался на руках, словно пытался отодвинуться и от врачей, и от боли… Владимир Николаевич вместе с незнакомцем отошли в угол комнаты, тихо совещались, посматривая на страдальца. После консилиума больному зафиксировали ногу в гипсовую повязку. Лёша погрустнел из-за давившего на опухоль гипса, тот был тяжёлым и мешал ходить. Значит, снова постельный режим, костыли, синяки под мышками… После процедуры неизвестный не спеша проследовал по этажу, заглянул в каждую комнату, приветствовал всех кивком головы, не говоря ни слова. Вместе с врачом вышел из дому и зашагал по Вознесенскому проспекту. Романовы решили: Владимиру Николаевичу готовится смена, поскольку он лечит супругу председателя Уралсовета. Лейб-хирург с двенадцатого являлся личным медиком цесаревича. В тот год в охотничьем имении Спала в Восточной Польше наследник во время прогулки в лесу получил серьёзную травму, вызвавшую опасный воспалительный процесс. Тогда по рекомендации профессора  С.П. Фёдорова для лечения больного вызвали из Петербурга молодого, перспективного врача, и благодаря усилиям Деревенко пациент пошёл на поправку. Вместе с семьёю хирург поехал в сибирскую ссылку, продолжая наблюдение за Алексеем.

Вечером Настенька отдыхала с батюшкой на лавочке под деревом внутреннего двора. К ним подсел комендант, обернулся к отцу и, не  стесняясь  дочери, сказал:

– Не серчай на меня, Александрыч. Когда сюда назначили, думал, встречу кровопийцу – отыграюсь за страдания народа! Лез на рожон, ущипнуть старался. А вы терпели, слова худого не высказали. Стал присматриваться. Чем больше узнавал семью и тебя, тем больше понимал: утверждения о твоём высокомерии, гордости, презрении к простому люду – враки. Чтобы задурманить понимание – запил.

Не похож ты на  царя: слишком мягкий и добрый человек. Тебе бы учительствовать, супругою, детьми заниматься. Ладные у тебя уроки с Алёшкой получаются. Доходчиво объясняешь.

Да, а к стенке я никого не ставил. Так, бахвалился. Для авторитету. Я и в боях не участвовал.

Знаешь, обрадовался, когда вас в Москву хотели отправить, думал, прекратятся мои мучения. Но они маленько продлились. А сегодня всё же закончились. Отстранили меня. Завтра ухожу.

Помолчал. Встал, направился к выходу. Больше его не видели.

Батюшка, взглянув на Настю, произнёс тихо: «Жаль Авдеева, но он виноват, поскольку не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае».

А утром дежурный попросил семью оставаться в столовой. На вопрос: «Что  случилось?» последовал ответ: «Ничего страшного: новый комиссар хочет с вами познакомиться». Солдат спустился вниз, видимо, сообщить об окончании завтрака, и через несколько минут в коридоре второго этажа послышались шаги. В  дверном проёме показался человек, который приходил с Деревенко осматривать Алексея. Остановился. Оглядел Романовых и негромко произнёс:

– Здравствуйте. Меня зовут Яков Михайлович. Юровский. Комендант Дома  особого назначения.

Я знаю о вольностях прежнего командования охраны, недопустимых в поведении бойцов Красной Армии. К сожалению, вы молчали, не обратили внимания Совета на проступки руководства. Но благодаря революционной сознательности одного из караульных, написавшего рапорт о нарушениях дисциплины, справедливость восторжествовала. Не сомневайтесь, Авдеев  и его заместитель будут строго наказаны.

Для того чтобы вы были спокойны за имущество, произведём повторную опись, запротоколируем и внесём перечень вещей, в том числе драгоценностей, в учётный журнал. И если понадобится что-то – выдадим под расписку.

Вопросы есть?

– Пока нет, – ответил за всех монарх.

– В таком случае я покидаю вас, работа ждать не будет.

По выходу начальника некоторое время стояла тишина. Её прервал монарх:

– Новая метла. Как станет мести, в какую  сторону?

– Поживём – увидим, – ответила  Настёна. – Хуже всё равно не будет.

– Как знать, как знать, – покачала головой императрица.

Государь спустился вниз, на улицу. Сидел на скамейке с книгой, усмехался, иногда смеялся. К нему подошли дозорные, поинтересовались автором, развеселившим Николая Александровича. Тот показал обложку:

– Аркадий Аверченко. Замечательно пишет! И о городовых, и о горничных, и о  судьях. С издёвочкой над господами петербуржцами, но каков молодец:  дамы у него прелестнейшие создания!

– Смешных полицейских или слуг, с коих можно писать забавные рассказы, хватает везде. Были таковые и у нас, в Риге, – заметил один из стражников.

– Да и у нас, в Забайкалье, – подхватил другой. – Лишь бы литератор нашёлся. А то вот я читать люблю, а заставь чего-нибудь нацарапать – не смогу. И не представляю, как люди связывают слова, от которых плачешь или смеёшься. По моему разумению, сочинители – одарённейшие люди!

– Не без того, – согласился Николай. – И не только в писательстве необходима даровитость, она ценится  в любом деле. Но не всякому дана.

– Совершенно справедливо! Взять хотя бы службу. Кто-то из солдат и маршировать быстро учится, и оружие осваивает, и устав запоминает. А иной мучается, страдает, старается, а получается всё вкривь да вкось…

Во время разговора охраны с арестантом мимо проследовал комендант. Замедлил шаг, нахмурился, но ничего не сказал.

Яков Михайлович (Хаим Янкелевич) Юровский был членом Екатеринбургского Совета и комиссаром юстиции. Когда его откомандировали в имение Ипатьева, несколько дней присматривался к солдатам, узникам, режиму дня. Потом заменил авдеевцев и провёл инструктаж с караульными. Запретил им общаться с Романовыми, подниматься на второй этаж особняка. Всех обязал ночевать в нижних комнатах, обедать вместе с ним в комендантской. В отличие от предшественника, редко отлучался. Уходил лишь тогда, когда вызывали в Совет. Но спал в своём доме по 1-й Береговой улице. Ночью за порядком следил его помощник Григорий Никулин.

Установив регламент, что соответствовал представлению Юровского о содержании семьи под стражей, занялся укреплением безопасности: разместил ещё один пулемёт на чердаке и дополнительный пост на заднем дворе.

В своё время Яков, член РСДРП, работал часовщиком, держал небольшой фотомагазин и салон в Екатеринбурге. Жандармы, приводя подозрительных лиц и заключённых для фотографирования их в его мастерской, не подозревали об изготовлении здесь же фальшивых паспортов для большевиков. Во время войны отучился в армейской военно-медицинской школе, служил санитаром местного госпиталя. В лазарете стал агитатором и распространителем большевистской литературы среди солдат. После Февральской революции продал ателье и на вырученные деньги организовал типографию «Уральский рабочий». Член Совета депутатов – один из руководителей революции на Урале. Пользующийся доверием Свердлова, с которым познакомился в семнадцатом, противник монархии, убеждённый социалист не питал ни малейшего сочувствия к царской семье.

Жестокий революционер с грустными глазами был осторожен, умел скрывать эмоции.

А Настя после визита коменданта решила взять в руки карандаши и краски. Сосредоточенно, высунув кончик языка, изображала ромашку. Цветы любила рисовать, как и фотографировать. Своими рисунками украшала комнаты, где жила: в Петрограде, Тобольске и теперь в Екатеринбурге. На стене у кровати  соседствовали живописные и фотографические работы, которые по её мнению удались.

Алёша, отвлекаясь от зуда под гипсом, наигрывал на гитаре. Татьяна с Марией спустились к Харитонову, дабы испечь хлеб по рецепту из поваренной книги. Ольга с мамой обсуждали вышивку, начатую дочерью.

По полудню княжнам разрешили погулять по екатеринбургским улицам. Сёстры, как обычно, оставили младшую наедине с поклонником. Неспешно двинулись в сторону Колобовской и Офицерской. Поодаль от них, в том же  неторопливом шаге следовали служивые.

Когда компания отошла подальше, Анастасия остановилась и спросила, нахмурив брови:

– Ваня, а ты за белых или за красных?

Парень оторопело посмотрел на девушку, через паузу ответил:

– За Настю Романову.

– Не увиливай! За кого?

– Я – солдат. По воле судьбы попал служить в полк охраны твоего батюшки. И исполняю свой воинский долг.

– Но теперь ты служишь красным.

– Да. Но остался верен присяге. Не предал никого. А пребывание в рядах красноармейцев – тоже  судьба. Я всё равно берегу Николая Александровича. И тебя. И буду беречь.

– Долго?

– До конца дней своих.

Собеседница пристально посмотрела на провожатого, но ничего не сказала…

В печати появились сообщения о расстреле царя то ли в Екатеринбурге, то ли в его окрестностях… Некоторые издания утверждали о гибели монарха и цесаревича, какие-то рассказывали о смерти всей семьи… Слухи стали распространяться по всему миру.

Иностранные дипломаты, корреспонденты пытались узнать правду от представителей Совнаркома, включая и Ленина. Но истинного положения ни народный комиссариат, ни его председатель сами не знали и посылали телеграммы на Урал с  требованиями разъяснить ситуацию и сохранять жизни Романовых под страхом наказания тех, кто отвечает за них.

26-го июня на прямую линию с Москвой вызвали Берзина.

– Кто у аппарата? – простучало из столицы.

– Главнокомандующий Красной Армией Урала.

– На связи Ленин.

Рейнгольд Иосифович?

– Он самый, Владимир Ильич.

– Что у вас там творится, чёрт побери! По Москве бродят толки: вы расстреляли Николая и его семью. Это правда?

– Никак нет. Недавно навестил с инспекцией Дом особого назначения. Все   живы-здоровы. Сделал товарищам замечания по режиму содержания, обещали исправить ошибки.

– А как на фронте?

– Сложно.

– Надеюсь, не побежите с Урала?

– Я тоже надеюсь. Хотя, повторюсь, ситуация труднейшая.

– Мы пытаемся через немецкое посольство утрясти последние тонкости относительно судьбы императора. Думаю, в ближайшие дни придём к компромиссу, найдём-таки решение. Тогда и его, и семейку – в Москву! Берегите батенька, бывшего государя. Нам не нужны лишние обострения отношений ни с Германией, ни с Англией, ни с другими европейскими дворами. После победы республику придётся восстанавливать, а без иностранной помощи ну никак не обойтись! Никак…

Пришлите телеграмму, товарищ главком, об инспекции, успокойте и нашу прессу, и иностранную. Жду. А за самодержца отвечаете головой!

– Владимир Ильич, я отбываю в Пермь…

– Голову пытаетесь спасти?

– Дела, штабные дела…

– Езжайте, вместо вашей найдём другую. Какую порекомендуете?

Рейнгольд усмехнулся, оценив шутку председателя Совнаркома, но ответил серьёзно:

– Здесь остаются руководители Уралсовета, комендант дома Ипатьева, его заместители.

– Прекрасно! Вместо одной  предлагается такой выбор!

– Мне срочно нужно в штаб армии.

– Это не важно, главное – не забудьте о телеграмме!

– Так точно, товарищ председатель Совнаркома!

Вскоре в столицу ушла депеша, адресованная Центральному Исполнительному комитету Совета Народных Комиссаров, Военному комиссару и Военному бюро  прессы: «Из полученных московских газет распечатано сообщение об убийстве Николая Романова на каком-то разъезде от Екатеринбурга красноармейцами.

Официально сообщаю, что 21.06 мною с участием членов военной инспекции и  военного комиссара Ур.военного округа и членов всероссийской следственной комиссии произведён осмотр помещения, где содержится Николай Романов с семьёй, и проверка охраны. Все члены семьи и сам Николай жив и сведения об его убийстве и т.д. – провокация.

Главнокомандующий Северо-Урало-Сибирским фронтом Берзин».

День, когда монарх в последний раз посетил скит, влился в череду неприметных, если бы не два события.

Возвращаясь из обители в особняк инженера, увидел, как в окна вновь вставляют решётки.

– Зачем?! – воскликнул. – Их недавно удалили по нашей просьбе и по приказу Рейнгольда Иосифовича.

– Ну и что?– Возразил комиссар, наблюдавший за установкой. – Он, хоть и отвечает за вас перед ВЦИКом,  далеко, а вы  близко. Вдруг надумаете бежать…

–- Ежели мы раньше этого не сделали, то сейчас, когда Алёша расхворался, и думать нечего.

Юровский осмотрел правителя с головы до  ног, подошёл ближе, заглянул в корзину:

– Это откуда?

– Из Ново-Тихвинского монастыря. Там подсобное хозяйство, есть свежие яйца, молоко. Нам разрешили ходить за продуктами. Иногда в подарок получаем прекраснейшую выпечку.

– И всё?

– Нам более не надо.

Комендант достал из корзинки бутылку с молоком, откупорил её, повертел. Внимательно рассмотрел пробку, вставил на место, ухмыльнулся:

– Так уж и не надо?

– Мы благодарны монахиням за оказываемую помощь.

– Да-да, помощь. Делом, словом, письменами…

Николай вопросительно взглянул на Якова, но тот отвернулся и крикнул рабочим: «Живей, живей!»

Семья расстроилась: вновь отгородили от мира. Но её ждало ещё одно огорчение.

Начальник караула собрал свободных от дежурства подчинённых и жёстким голосом объявил: «Никакого общения с арестованными! А то смотрю, некоторые с ними литературный клуб устроили, обсуждают достоинства и недостатки произведений Аверченко. Панибратства не допущу. Замечу – накажу по всей строгости военного времени. Пеняйте тогда на себя».

После поднялся на второй этаж особняка, заглянул в комнату, где жил монарх с супругою и сыном, произнёс сухо: «Соберите своих и прислугу в столовой». Когда все сошлись, сказал:

– Вольности ваши, господа арестанты, кончились: с сегодняшнего дня прогулки сокращены до полутора часов.

– Почему?

– Вам дали слишком много свободы, а здесь не курорт и не  дача – это место заключения.

– Но нам и так урезали права: не получаем прессы, не знаем о происходящем в мире, – возразил император.

– Меньше будете знать, крепче станете спать. Здоровья, значит, прибавится.  Повторяю: вы арестованные. И обязаны исполнять правила места  заточения.

– А можно ли получать посылки от родных и передачи из монастыря?

– Можно. Но вещи, продукты и послания подлежат досмотру. Запрещённые – изымем.

– Нельзя ли огласить перечень недозволенного?

– Я составлю список.

Гуляли теперь по очереди, по расписанию. Постовые молчали, виновато посматривая на Романовых. Но когда начальник отправлялся в город, подходили к ним, извинялись, мол, вынуждены подчиняться приказу. Не все были настроены дружелюбно к узникам, но и те, кто не питал к ним симпатий, не выдавали товарищей, которые беседовали с государем или с княжнами. Гвардейцы, охранявшие Николая со времени службы в Петрограде, и присоединившиеся к ним в Тобольске солдаты шумели в окно, если Юровский отсутствовал: «Настя, выходи! Ванька тута, а лихоимца нету!». Один из них караулил у ворот, пока девушка прогуливалась с парнем по саду. Встречи стали урывочными, короткими, с ожиданием завершения в любой момент…

А руководство Дома особого назначения вдруг заволновалось. Комендант и его заместители часто созванивались с кем-то, отлучались в Уралсовет, приходили возбуждённые, укрывались в дежурке и о чём-то спорили. Из комнаты выходили тоже взбудораженные. Но их тревоги оставались тайной.

При встрече Настя спросила:

– Вань, а чего ваши командиры нервничают? Прогулки уже до часу сократили…

– Белые наступают, вот они и психуют. Совещаются каждый день. Скорее всего, двинемся куда-нибудь. Приказано находиться в полной боевой готовности. Сегодня Юровский ещё раз предупредил, чтобы мы с вами не общались. А мне сказал: «Знаю про твои шашни. Прекратить! Выгнать бы из отряда, но не могу: каждый боец на счету. Да и солдат ты толковый, бдительный. Такие нужны в Красной Армии. Но с любовью завязывай, иначе не посмотрю на заслуги: ответишь за нарушение дисциплины. Вплоть до ревтрибунала». Так-то, Настенька. Могут или выпереть из охраны, или суду предать.

– Боишься?

– Боюсь. Но больше за тебя, чем за себя. Раздражение, озлобленность растёт. Опасаюсь, как бы их не повернули на вас. Сложно будет остановить людей. Пострадаете. И ты. Если меня уберут, кто же тебя защитит? Ко мне, хоть и рядовой, прислушиваются. Возникнет опасность – надеюсь сдержать товарищей… Маленькая надежда, но есть. Без меня и её не будет.

Настёна прильнула к Ивану. Молчали. Раздался условленный свист: значит, в переулке показался комендант. Девушка поцеловала кавалера в щёку и побежала в дом…

А Юровский сразу же отправился к царю:

– Пройдёмте в дежурку. Поговорить надо.

Спустились вниз, комиссар плотно закрыл дверь и заявил:

– Вам необходимо на три-четыре дня выехать из города.

– Куда? Зачем?

– Не могу сказать. Мне велено оповестить Вас о завтрашней поездке. Естественно, под охраной.  Но без меня.

…Семья ждала возвращения Николая Александровича с тем же волнением, с которым ожидала в Тобольске приезда из Екатеринбурга. Тогда он сразу же с юмором  рассказал о встрече с руководством Уральского Совета. На сей раз на молчаливый вопрос супруги ответил: «Аликс, я устал. Хочу отдохнуть. Подробности потом». Лёг на кровать, закрыл глаза. Но не спал. О чём-то думал. Брови его сходились к переносице, ненадолго распрямлялись, снова сдвигались. Ещё сильнее. Не пошёл на ужин. Когда уснул Алексей, тихо произнёс:

– Беда, Алиса.

– Какая, дорогой?

– Комиссары опять заговорили о нашем обмене.

– И чего же ты им ответил?

– Я вновь отверг предложение. Сказал, мне даже помыслить об этом постыдно. А они, мол, и ваша жизнь будет сохранена и жизнь немецких коммунистов, томящихся в тюрьме. Парирую: не был и не хочу быть предателем Отечества. Уже говорил и ещё повторяю: получить освобождение от воюющего с Россией государства и есть предательство.

Через некоторое время продолжил:

– А большевики мне: «Раз Вы такой патриот – назовите номера и шифры зарубежных счетов. Мы знаем о Ваших вкладах в английских, швейцарских, американских, чешских и даже японских банках. Валюта и золото необходимы стране для нужд обороны, вот и помогите ей». – «Я родился в Российской империи, почему же должен помогать Советской республике?» – возражаю. – «Она – наследница империи. И сейчас ей тяжело, запасы оскудели». – «А кто же их вычерпал? Не вы ли, господа коммунары?»

Тотчас обвинили меня в преступлениях против пролетариата и всего трудового народа, в поражении в войне с Японией, в неумении управлять армией, финансами… В проживании в роскоши, прожигании денег трудящихся… И теперь пришёл час расплаты. Угрожали расстрелом, если не раскрою счета. Объясняю: коль я не справился с управлением государства, то кухарка, коей вы готовы его доверить, тем более. Не могу препоручить ей ни страну, ни финансы. «Отказываетесь от нашего предложения?» – «Категорически!»

Дали несколько дней на размышление. Думаю, не отстанут, и вся история скверно закончится…

Что скажешь, голубушка?

– Боюсь, мой друг, ты прав, и эти твари не оставят нас в покое. Будем терпеть. Пусть лучше умрём, чем отдадим деньги разрушителям монархии! Но детям – ни слова.

– Само собой. Я счастлив, ибо нахожу поддержку супруги. Благодарю тебя, Алиса.

Некоторые организации отказались от освобождения семьи, какие-то наблюдали за ней издали, но находились и такие, что вынашивали планы избавления и надеялись: Романовы окажутся на свободе. Несколько правых эсеров напросились на приём к немецкому послу Мирбаху. Уговаривали: пусть Германия надавит на большевиков, в том числе и военными действиями,  и заставит тех отпустить Николая в Европу или даже в Америку. Посол выслушал пылкие речи социалистов и ледяным тоном ответил: «Царь и наследник – внутрироссийская проблема, мы и касаться её не хотим. А ситуацию с императрицей и княжнами держим на контроле. Сообщения о супруге царя и его дочерях к нам приходят чуть ли не ежедневно. Посему, господа, оставьте своё беспокойство о монархе. Его судьба в руках божиих. Простите, но это всё, о чём могу сказать вам».

Швейцарская Лига «За восстановление Российской империи» тоже пыталась выстроить общую с немцами линию поведения, но, как и эсеры, натолкнулась на холодный приём и невнятный ответ. Германия уходила и от предложений сотрудничества других стран, частных лиц и организаций. Намечала собственную спасательную операцию, раскладывала свой политический пасьянс…

Но тщательно разработанные планы, бывает, разрушаются непредусмотренными обстоятельствами. Иногда проекты можно частично откорректировать, восстановить. А иногда и восстанавливать нечего. Да и не к чему.

Когда из Екатеринбурга пришло сообщение: судьбе Романовых ничего не угрожает, в Москве разворачивались события, не вписывающиеся в большевистские и германские планы.

На Пятом Всероссийском съезде рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов, начавшем работу четвёртого июля восемнадцатого года, большевики столкнулись с противниками Брест-Литовского мирного договора. После отчётов Свердлова, Ленина, выступлений Троцкого об организации Красной Армии и Цурюпы о продовольственном положении в стране, слово взял левый эсер Камков. Он потребовал разорвать соглашение с «немецкими мясниками». Его соратники по партии стали скандировать: «До-олой Брест! До-лой Брест!», не пускали оппонентов к трибуне, кричали, не дали выступить ни одному делегату.

А шестого числа Яков Блюмкин и Николай Андреев убили Мирбаха. Руководство социалистов-революционеров организацией террористического акта попыталось заставить советскую власть пересмотреть внешнюю политику. В частности, изменить отношения с Германией – злейшим недругом России. С врагом не должно быть замирений! Немцев же эсеры стремилось спровоцировать на расторжение договора и на возобновление военных действий.

Подстрекаемые вождями Виктором Черновым и Владимиром Вольским, социалисты подняли в Москве антибольшевистский мятеж. Его подавили, партию, которая, по словам Троцкого, «убила себя», исключили из всех Советов.

Возникла опасность нарушения брестских договорённостей и продвижения немецких войск к столице. Остановить их плохо организованными красноармейцами будет невозможно… И – прощай тогда мечта о республике, равенстве и братстве!

Ленин, осознав тяжесть положения, поехал в немецкое посольство. Долго разговаривал с сотрудниками, связался с германским руководством, уверил: преступники будут наказаны, советская власть заинтересована в сохранении мира и в дальнейшем сотрудничестве. Изморенный, но довольный тем, что удалось доказать непричастность коммунаров к убийству и уговорить соблюдать перемирие, он умостился в автомобиле,  повернулся к сидевшим сзади Свердлову, Чичерину, Радеку и заметил: «В будущем только мы, большевики, должны нести бремя революции. Никаких помощников, никаких иных партий! От них один вред.

А семейку царскую поберечь надо, пока кайзеровцы не потеряли к ней интерес. Возможно, она пригодится в нашем шатком положении».

С  внешним врагом удалось столковаться, а внутренние недруги – кадеты,  эсеры и сочувствующие им – не желали идти на уступки. То в одном, то в другом месте поднимались антибольшевистские бунты, возглавляемые конституционными монархистами или социалистами-революционерами. Опираясь на поддержку чехословацкого корпуса в Поволжье, эсеры возглавили Комуч и намерились бороться с немецкой агрессией, освободив страну от унизительного Брестского мира, а также свергнуть большевистский режим и возобновить работу Учредительного собрания.

Одно из их намерений воплощалось: белые и союзники из корпуса наступали на Екатеринбург. До него от линии фронта оставалось восемьдесят километров, шестьдесят… Бои шли днём и ночью.

До Дома особого назначения доносились слухи о приближении передовой.

Комиссары приказали арестантам готовиться к эвакуации. Романовы по лицам и поведению коменданта с дозорными пытались угадать, насколько далеко идёт сражение.

Александра Фёдоровна принимала сердечные капли, шептала: «Господи, ускорь освобождение наше, накажи антихристов! Укрепи в вере своей, спаси и помилуй!» Николай Александрович сохранял невозмутимость, но по тому, как часто курил, было видно его переживание. Даже Настя плохо скрывала волнение. Ей тоже хотелось освобождения и… Не хотелось разлучаться с Ваней. С ним не виделись несколько дней, прогулки сократили до десяти минут. А расставание, если город займут белогвардейцы, неизбежно.

Юровский вернулся из города хмурый, озабоченный.

Было от чего хмуриться. На последнем заседании Уральского Совета заспорили о дальнейшей участи императора.

Накануне собрания состоялся телеграфный разговор Белобородова с Лениным и Свердловым. Те потребовали вывоза государя в столицу.

Белобородов ответил:

– Опасно, белые могут отбить, поскольку в иных местах они оседлали железную дорогу.

– Найдите  выход! – Потребовал глава Совнаркома.

– Выход только один: к стенке!

– Э, нет, батенька, царя архиважно доставить в первопрестольную! Мы устроим открытый процесс. Подсчитаем, какой людской и материальный урон нанёс самодержец стране за годы правления. Сколько повешено революционеров, погибло на каторге, на никому не нужной войне! Вы думаете, один тёмный мужичок верит в доброго батюшку-царя? Не только. Давно ли передовой питерский пролетарий шёл к Зимнему с иконами и хоругвями? Всего-то несколько лет назад. Эту русскую доверчивость и должен развеять в дым открытый суд  над Николаем.

– У нас сложнейшая обстановка, Владимир Ильич! Да и по пути провоза семьи   вспыхивают контрреволюционные восстания.

– Но фронт далеко от вас, а от Москвы – тем более. Она сейчас – тыл, вот и эвакуируйте Николая сюда. А мы уж  устроим ему порку на весь мир!

– Вы ставите перед нами невыполнимую задачу!

– Всегда можно отыскать лазейку. Ищите. При малейшей возможности отправляйте семейство в Пермь или в Поволжье. В  Царицын, например, а оттуда –  к нам.

– А не получится?

– Решайте сами… Но используйте все варианты спасения… Далее с вами будет общаться товарищ Свердлов.

– Здравствуй, Александр Георгиевич!

– Здравствуй, Яков Михайлович!

– Я надолго не отвлеку тебя.  Главное ты знаешь. Династию необходимо доставить в столицу. И царские драгоценности. В общем, ВЦИК официальной санкции на расстрел не даёт. Так и скажи товарищам из Уралсовета. Ищите и находите пути доставки Романовых в центр. Понятно?

– Понятно…

Вывоз императора осложнялся с каждым днём, и всё более натягивались у комиссаров нервы. Никто не хотел брать на себя ответственность за судьбу венценосца. В здании Волжско-Камского банка, где располагался Уральский областной Совет рабочих, крестьянских и армейских депутатов, созвали срочное совещание.

Оглядев коллег, которые сидели в холле, председатель Совета негромко начал:

– Ситуация вокруг города складывается тяжёлая, если не сказать критическая. Не знаю, насколько нам хватит сил… Видимо, придётся отступать. Организованно, без паники. Мы вернёмся назад! Отобьём столицу красного Урала! Но на данный момент сила на стороне противника. Он рвётся не только захватить Екатеринбург, но и освободить известных вам персон. А Москва требует отправить их к ним. Как это сделать?! Беляки и связь нарушают, и дорогу перерезают. Повези Николашку, а его раз – и отобьют! Тогда нас в расход за невыполнение приказа, а монархистам – радость от спасения царя и от нашего расстрела. Каков выход? Посоветуйте.

Поднялся Гавриил Мясников и с усмешкой произнёс:

– И думать нечего: в распыл! Шлёпнули же мы в Перми Мишку Романова. И этих прихлопнуть.

– Да дело нехитрое, можно хоть завтра истребить семейку. Но Ленин наказал сберечь её…

– Ленинцы чёртовы! – Взорвался Голощёкин. – В рот ему заглядываете, славословите его! Ленин, Ильич! Кто он такой? Один из нас, из большевиков. Революцию Троцкий сделал, а лысому все почести достались. За какие заслуги? За речь на Финляндском вокзале? За Брестский мир?! Статейки писать – мастак. Теоретик хренов! А сейчас не теория нужна – практика! Дело во имя той же революции. Товарищи наши гибнут, мы же сюсюкаемся с Кровавым и с его отродьем. Я солидарен с Мясниковым. У нас, возможно, остаются несколько суток, и сдадим город.

– Филипп, и ты, и я ездили в Москву, где нам наказали: без суда не расстреливать! – Возразил Белобородов. – Ильич заявил: «Нужен процесс. Открытый. Показательный. Чтобы все видели: беззакония чужды революции».

– Мне никто ничего не говорил. Я со Свердловым общался. Он сказал: действуйте по обстоятельствам.

– Ну ты и с предсовнаркома встречался! О чем же вы тогда  беседовали? – поинтересовался Павел Быков.

– О небесных кренделях!

Я с Ульяновым в ссылке находился. Замечу: его иногда заносит, может и либерализм проявить, а миндальничать революционер не должен! Обязан быть беспощадным к врагам пролетариата и крестьянства. И к внешним, и, тем более, внутренним. Никакой жалости к эксплуататорам! К ногтю!

– А мне лично Владимир Ильич наказал сохранить Романова для революционного трибунала над ним, – заметил Белобородов.

– Под корень эту сволочь! Всех!

– А бабьё при чём, товарищ Голощёкин? Не они же отдавали приказ палить по рабочим, устроили Кровавое воскресенье, Ленский расстрел, – рассудил Георгий Сафаров.

– Чёрт с ними! Можно и оставить. Но Николая с наследником грохнуть!

– Боишься, история даст обратный ход, царевич взойдёт на трон и тебя к стенке поставит? – съехидничал Пётр Войков.

– Не вернётся, если и его расстреляем.

– Но Ленин… – начал снова Белобородов.

– Чего вы с ним носитесь, как с писаной торбой! У меня революционного стажа поболее, чем у него, и я тоже имею право на мнение, а вы к нему обязаны прислушиваться. Чехи, наёмники британских и французских капиталистов уже близко. С ними бывшие царские генералы. Им помогают казаки – все они стремятся вернуть монархию. Но этого никогда не будет. Мы уничтожим деспота! Его устранение – ответ и строгое предупреждение буржуазно-капиталистической контрреволюции, что пытается утопить нас в крови. Казнь – мера верная и своевременная. Выношу вопрос на голосование. Кто за предложение покончить с гадом и его гадёнышем?

– Я воздерживаюсь, – устранился Николай Толмачёв.

– Есть ещё воздержавшиеся?

– А я против губительства Алексея, – заявил Дидковский.

– Кто на стороне Бориса Владимировича? – поинтересовался Голощёкин. – Нет таких? Тогда голосуем за моё предложение.

Увидев поддержку большинства своей инициативе, Филипп с ухмылкой произнёс:

– Пусть председатель Уральского Совета и возьмётся за исполнение воли товарищей.

После совещания в ипатьевский особняк пришли Белобородов, Юровский и Дидковский. Сидя в комендантской комнате, долго молчали, курили, поглядывая друг на друга. Яков принёс из кухни чайник, сдвинул три кружки, плеснул в них заварки, кипятку, подвинул товарищам. Те так же молча отхлебнули. Глава уральской совдепии положил руки на стол, сплёл пальцы. Глянул поочерёдно на созастольников, произнёс с глубоким вздохом:

– Нельзя не подчиниться Москве. Хоть режьте меня – нельзя! Мы можем и сейчас отправить на тот свет Николая Второго. Но цесаревича… Мальчишка, калека. Да и на княжон с царицей рука не поднимется. У меня нет к ним ни ненависти, ни любви, ни презренья. Бабы – они есть бабы, и воевать с ними мне зазорно. Не знаю, чего взъелся Голощёкин… В общем, я против расстрела семьи.

– И что же дальше? – Поднял опущенную доселе голову Юровский.

– Вывозить. Срочно. Иначе её прихлопнут товарищи из Уралсовета, да ещё и нас заодно. Семью – при попытке к бегству, нас – за пособничество ей.

– И куда вывозить?

– В Пермь, больше некуда. А оттуда – в столицу. Удастся – хорошо, нет – такова судьба. Но мы выполним приказ Совета Народных Комиссаров. Он выше Уралсовета. Ослушаться его – грех.

– А Уральского Совета – не грех? – уточнил Дидковский.

– Мне Москва страшнее. В ней круто расправляются с мятежниками. Если не выполним приказ – станем теми же мятежниками. Не хотелось бы…

– Тут быть пристреленным не боишься?

– Как бы ни хорохорились наши, они всё-таки опасаются Совнаркома и ВЦИКа… Не посмеют тронуть, если мы выставим московский щит.

– А чего ради столица примется защищать нас?

– Я подстраховался и телеграфировал туда о вывозе семейки из Екатеринбурга.

– Александр Георгиевич, не понял: кто из нас еврей – ты или я? Чисто еврейский поступок!

– С кем поведёшься, от того и наберёшься, Яков Михайлович.

Все улыбнулись, и Белобородов в завершение разговора то ли приказал, то ли попросил:

– Эвакуировать надо по очереди: сначала царя с цесаревичем, потом – женщин.

Невольников настроили быть готовыми к отъезду в любую минуту. С собою порекомендовали взять лишь самое востребованное в дороге. Как и в Тобольске, привели парикмахера и снова постригли цесаревен. Укоротили причёску и бороду императору. Он не походил на себя. Помолодел: в подрезанных волосах не виделась седина. Девчонки весь вечер подшучивали над отцом, тот, улыбаясь, отвечал:

– Себя-то видели в зеркале?

– Насмотрелись и обхохотались!

– Значит, теперь над родителем можно смеяться? Негодницы, – с улыбкой же укорял дочерей отец.

16 июля началось обычно, не предвещая перемен. На завтрак подали  яичницу-болтунью, чай с чёрным хлебом и сливочным маслом из монастыря… Начали, было, конаться, кто первый пойдёт на прогулку-пятиминутку, но в этот момент появился Юровский в сопровождении недавно прибывшего московского чекиста Лисицына-Фокса и сказал: «Граждане Романовы, Николай Александрович и Алексей Николаевич, собирайтесь. Вас ждёт авто. Побыстрее, пожалуйста».

Александра Фёдоровна охнула, привстала, глянула на комиссара:

– А мы?

– Вас позже отвезут.

– А вместе отправиться невозможно?

– Нет. Ради вашей же безопасности. Пособите супругу и сыну собраться. Время не терпит. Скоро придут солдаты, помогут отнести вещи, поэтому  поторапливайтесь. – И вышел из комнаты. Казалось, через секунду возникли охранники.

Николай торопливо обнял жену, дочерей, перекрестил их… В окно они видели: отец с сыном садились в крытый с тёмными шторками автомобиль. Перед тем как захлопнуть дверцу, монарх помахал рукой…

Через час от екатеринбургского вокзала поезд с тремя простыми вагонами, а также вагонами первого и второго класса отправился в неизвестном направлении… Позже отбыл ещё один состав…

После обеда в Дом особого назначения явился Голощёкин. Войдя в комендантскую, увидел  Белобородова, спросил удивлённо:

– Ты чего здесь делаешь?

– Юровского жду.

– А он где?

– Арестантов провожает.

– Куда провожает?!

– В Пермь…

– Вы в своём уме?!

– Я не рискнул исполнить решение Уралсовета и ослушаться Москвы. Отправил Романовых. Уведомил об этом центр.

– Давно?

– Часов пять назад…

– А слуги?

– Оставили. Им не обязательно всё знать.

– А вдруг белые поезда перехватят?

– Маловероятно. Мы в разное время увезли царя с царевичем и царицу с княжнами. Если и удастся остановить составы, то никто не угадает наших пассажиров:  переодели в простые одежды, подстригли всех, даже Николая.

– Не угадают! Да они сами назовутся, когда увидят колчаковцев. Где ваши мозги?! Шлёпнули бы – и все дела. Спокойнее так, понимаешь?

– Не понимаю, поскольку не хочу головы лишиться. Центр за самоуправство её не погладит. Отсечёт.

Я приказал доехать до каких-нибудь полустанков, ссадить заключённых и на телегах везти дальше глухоманью. Без пересечения путей.

– Долго же.

– Зато надёжно.

– У-у, ну что же теперь делать?! Мы приготовили листовки с сообщением о казни монарха… А тут батюшка-царь с супругою и отпрысками исчезают… Чего бы придумать? Придётся решить кого-нибудь вместо них. Вот только кого?

– Ой, мало ли у нас в тюрьмах контры?

– Так-то оно так, но есть кое-какие обстоятельства.

– Какие?

– Могут не поверить в расстрел семейства… Для наглядности нужны доказательства… Одежда, вещи остались?

– Да.

– Устроим инсценировку… И подкинем будущим следакам подтверждения   гибели романовского рода. Нельзя белым давать и малейшей надежды на то, что он жив.

Драгоценности целы?

–  Опечатанные, с описью, куда им деться? Их надо же сдать в Кремль.

– Вытащи оттуда мелочь и парочку крупных, заметных изделий.

– Зачем?

– Для достоверности. Для той же убедительности подставных надо шлёпнуть в доме. Какое помещение тут подходит?

– Подвал…

– Пройдём, посмотрим.

Спустились в подвальную комнату. Голощёкин прошёлся по ней несколько раз, открыл, закрыл двухстворчатую дверь, прищурился на тусклую лампочку. Промерил шагами помещение вдоль и поперёк, произнёс:

– Тесновато…

– Ты так считаешь?

– Представь себе здесь два десятка человек.

– Почему два?

– На каждого из приговорённых – по бойцу. Арифметика простая. Не будут же двое-трое палить по всем. Не успеют. Паника, шум, не дай бог, на улицу выскочат. Ловить их прикажешь, уговаривать: «Вернитесь обратно, мы дострелим вас!» Ну да ладно, в тесноте, но не в обиде.

Та-к, с этим разобрались. Постреляли, а трупы куда девать? Нельзя оставлять… Увезти, например, в лес… Есть подходящее место?

– Найдём.

– Постарайтесь сделать так, чтобы наша тайна выползла наружу и о ней узнало как можно больше народу. Хорошо бы и фейерверк устроить… Точно! Подожгите тела. Вроде хотели обезобразить, затруднить опознание. В костёр бросьте платья царя, княжон, царицы, цесаревича. Да не сжигайте до конца. Разбросайте драгоценности. Втопчите в землю с остатками одежды, предметов, но не сильно. В общем, необходимо уверить всех в убийстве семьи. Всех! Ясно?

– Ясно.

– Эх, заковыка… Найдётся какой-нибудь дотошный следователь – раскусит   задумку. По зубам. Они сохраняются веками – и огня не боятся… Не знал? Знай. Найдут трупы, потащат к криминалистам, и те определят: подсунули им чёрт знает кого… Это я тебе как зубной техник говорю. Вот придумал ты замороку и себе, и нам. И, главное, арестованных не вернуть! Наверняка уже где-то по тайге едут… Охрана-то хоть надёжная?

– Испытанная.

– Говоришь, слуги ещё здесь?

– Здесь.

– Хоть какая-то хорошая новость. Так-то получается, товарищ дорогой: вместо эксплуататоров придётся расстрелять эксплуатируемых.

– Зачем?! Они-то при чём?

– Ни при чём. Заплатят за твою ошибку. К стенке прислугу! И доктора Боткина. Челюсть его оставьте в лесу среди вещдоков. А для недостающего количества людей наберите из тюрем отъявленных каторжан с пожизненным сроком и шлёпнете до кучи. Дабы арифметика сошлась.

Но расстрелянным – отсечь головы!

– Филипп! Это же… дикость! Варварство!

– Да, варварство! А иначе нас с ходу раскусят! Не позволю второй раз опростоволоситься. Обезглавить трупы! Пусть сыскари думают чего хотят о  нас… Главное, убедить – династия уничтожена! Соберите вещи, приготовьте трупы, бензин. Устройте представление! Нашим не доверяйте – могут смалодушничать, пожалеть бабу, Демидову. Латыши и венгры пусть всё сделают… А русские охраняют исполнителей.

Нельзя нам оставлять царя, нельзя! Он всё ещё является символом монархии, за неё многие готовы жизнь отдать… Надеюсь, в дальнейшем никогда ни душа, ни рука у тебя не дрогнут в борьбе с контрреволюцией! И ты всегда будешь беспрекословно выполнять волю партии. Эх, Александр Георгич, Александр Георгич, какую же политическую близорукость ты допустил! Теперь-то понимаешь?

Белобородов  тихо  возразил  Голощёкину:

– Лисицын-Фокс против постановления Уралсовета,  настаивал на вывозе…

– А москвичу кто донёс о нашем решении?

– Не  знаю.

Уралсоветовец, не замечая последней реплики, направился к выходу, на пороге остановился:

– Вернётся комендант, продумайте, кому поручить расстрел слуг. А про семью сочините байку, кто в кого палил, пусть потом, в будущем, исполнители складно брешут. И чтоб комар носа не подточил! Иначе за слугами вслед пойдёте. Понятно?

Через полчаса после ухода бывалого большевика появился Юровский.

– Наконец-то! – воскликнул председатель Уралсовета.

– Случилось что-то?

– Случилось. Голощёкин приходил.

Белобородов рассказал о беседе, о плане Филиппа, а после добавил:

– Ищи, брат, тех, кто выполнит задание. И будет молчать о том, кого в подвале в расход пустили.

Яков в задумчивости расхаживал по комендантской. Запустив пятерню в густую шевелюру, произнёс:

– Кто? Я, в первую очередь. Григорий Никулин, Алёха Кабанов, Сашка Стрекотин, Миха Медведев. Есть ещё пара-тройка надёжных ребят, тот же Петруха Ермаков, не всё ж ему наружкой командовать, пусть покажет пример, как подчиняться партийной дисциплине. Никто из них никому ничего не расскажет. Ручаюсь. Железные бойцы.

– Хорошо. Когда?

– Сегодня ночью.

Вечером шестнадцатого июля из окна своего дома британский консул Томас Престон наблюдал, как от имения Ипатьева охранники отправляли редких прохожих на другую сторону улицы, в том числе и возвращавшегося со службы помощника дипломата. Томас заметил: большевики увеличили количество солдат внешней охраны у двухметрового забора, выстроенного ими в спешке неделю назад, выставили несколько пулемётов во дворе и на чердаке особняка…

Около полуночи Виктор Буйвид, живший напротив усадьбы инженера, вышел на улицу посидеть на скамеечке, покурить. Не спалось… Затянувшись, глянул в фиолетовую вышину и вздрогнул: рядом раздался залп, потом зазвучала беспорядочная стрельба. Бросив цигарку под ноги, даванул её и метнулся в комнату. Спросил у друга, с которым в складчину снимали жильё:

– Слыхал?

– Ага.

– Понял?

– По-онял…

В это время вблизи Дома особого назначения вышагивал Голощёкин. Когда из ворот двора выехала машина, он хлопнул ладонями, потёр довольно руки и отправился восвояси…

А  утром  стоял  на  пороге  комендантской. Поднял  заспанного  Юровского:

– Ну как?

– Всё нормально.

– Я был сегодня ночью в переулке и на проспекте. Выстрелы слышались. Это хорошо. Думаю, найдутся люди, какие их тоже засекли и поверили в нашу страшную сказку. А там и слух пойдёт – быстро! Роли расписали?

– Договорились, кто и что будет рассказывать.

– Чудесно. Пойду, распоряжусь о расклейке сообщений о казни царя.

А вы всё сделали, как я говорил?

– Нет. Сдуру трупы в выработку сбросили… Царская прислуга – с контрой и какими-то бандюками…

– Им уже всё равно. А чего заторопились с шахтой? Это потом надо сделать. Забоялись?

– Ну… как сказать?…

– Струсили-струсили. Значит так, бери машину, людей, бензин, кислоту… Вытаскивайте тела из шахты и делайте всё, как я наметил. Каждый ваш шаг надо контролировать…

– Кислоту-то зачем?

– Для той же достоверности.  Попалите трупы, потом кислотой облейте. Да про головы не забудьте.

– Не забудем, – буркнул Яков…

На следующее утро две послушницы обители принесли молоко. Долго ждали коменданта, в последнее время он проверял передачи для семьи. По двору сновали озабоченные чем-то солдаты и на вопрос сестёр «где ваше начальство?» отмахнулись, дескать, не до вас. Один из служивых сжалился над монашками, сбегал в дом, вернулся и сказал: «Идите в свой монастырь и больше не приносите сюда ничего». –  «Почему?» – «Нет здесь никого». – «А куда ж все подевались?» –  «В Пермь уехали. Идите-идите!»

Спустя несколько дней Юровский с помощником отбыли в Москву, вместе с ними уехали члены Уралсовета и большой отряд красноармейцев. Они увезли с собой описанные царские драгоценности, дневники императора, переписку семьи, её фотоальбомы – всё, что комиссары запретили взять Романовым…

Перед отправкой в столицу Белобородов и Голощёкин беседовали с охранником ипатьевского имения Павлом Бобриковым.

– Паша, – тихо, но твёрдо говорил Филипп, – мы доверяем тебе ответственнейшее  дело. Государственной и революционной важности. От его выполнения зависит будущее твоих боевых товарищей, светлое грядущее Советской республики. Коль оно не по плечу – скажи, мы передадим его другому бойцу. Если откажешься, в том зазорного нет, ведь возможно жизнью поплатишься. Понимаешь?

– Понимаю. Я сознательно иду на задание.

– Тогда твёрдо запоминай, товарищ Бобриков: отныне ты – Медведев, участник расстрела и обязан убедить белых в казни царя и его окружения по приговору Уралсовета. Повторяю: так необходимо для дела великой революции. Нужно закопать, да поглубже, знамя белого движения. Можешь погибнуть, но приказ партии обязан выполнить.

– Раз понадобится, умру за наше правое дело, за Красное Отечество! Не подведу. Не сомневайтесь. И знамя их упадёт!

– Вот это настоящие слова настоящего революционера! – улыбнулся Александр.

Белые, охватив Екатеринбург с трёх сторон, оставили свободной ветку Транссибирской магистрали, по ней можно было беспрепятственно двигаться в первопрестольную. И уральцы неоднократно выезжали туда на консультации с вышестоящим руководством. Последний их визит состоялся за две недели до взятия города частями чешского корпуса… Почему долго не захлопывался это  коридор? Странность? Случайность? Или часть политического расклада, разыгранного в большой политической игре?

Колчак стоял у карты, скрестив руки на груди и склонив голову к правому плечу. Ещё один бросок – и центр Урала падёт. Лазутчики уже работают там… Надо срочно подготовить диверсионную группу для уничтожения царской семьи. Если у диверсантов не получится – при взятии города расстрелять и списать на большевиков. Потом рассказать в газетах и прокламациях об их зверстве. И написать воззвание с призывом отомстить.

«Необходимо предупредить, чтобы наши и чехи не трогали артистов, проституток и кучеров. Они нужны и служат любой власти», – отвлёкся адмирал, но вернулся к размышлениям о Романовых.

«Николай как человек и правитель, выступающий за продолжение войны с Германией, белому движению не нужен. Появится – и прощай немецкая поддержка в борьбе с коммунарами. Кайзер, хоть и заключил с ними перемирие, тайно снабжает нас финансами, продовольствием, оружием. Нет, никак нельзя оставлять монарха. Пусть умрёт, станет мучеником. А мучеников на Руси любят… За них народ готов броситься в огонь и в воду. Уж прости, Николай Александрович, но мёртвый ты принесёшь больше пользы, чем живой».

Главком присел за стол, углубился в донесения с фронта.

В дверь постучали. Колчак оторвался от документов, разрешил войти. Адъютант доложил:

– Вестовой от разведчиков.

– Проси.

Вошедший урядник козырнул:

– Ваше высокопревосходительство, разрешите доложить?

– Слушаю.

– В результате разведдействий выявлено: государь убит вместе с семьёю и прислугою.

– Сведения достоверные?

– Так точно-с! По городу расклеены листовки с сообщением о казни Романовых в ночь с шестнадцатого на семнадцатое число по постановлению президиума Уральского Совета. Нам удалось проникнуть в дом, где они содержались, –  пуст.

«И сваливать ни на кого не надо. Коммунисты помогли нам, ой как помогли!» – подумал командующий, а вслух произнёс:

– Вы принесли печальную для белого движения весть. – Перекрестился и добавил: – Упокой, Господи, души рабов твоих.

Как только казак вышел, Колчак улыбнулся: приятно, чёрт возьми, когда тебе подыгрывают и даже не догадываются об этом! Уселся поудобнее и принялся за текст воззвания к войскам: «Скорбное известие постигло всех патриотов нашей великой Родины: в Екатеринбурге подлые большевистские правители свершили величайшее преступление, погубив императора Николая Второго.

Советы разрушили народное хозяйство, разворовали народное достояние, облекли на голодную смерть большинство жителей европейской России и залили страну нашу кровью лучших ея сынов. Им этого показалось мало, они осмелились поднять руку на помазанника божия и его невинную семью.

Но близится час суда и расплаты, и Армия русская совершит этот суд над предателями Отечества. Она разобьёт извергов в пух и прах! Я от имени Святой Родины приношу глубокую благодарность командующим армиями, офицерам, солдатам и казакам, преклоняюсь пред великими трудами, страданиями и кровью, пролитой во имя блага и счастия народов российских.

Отомстим за поруганную землю, за отцов и матерей наших, за императора всея Руси!

Господу Богу да угодно будет благословить воинскую доблесть конечным успехом и увенчает их созданием единой нераздельной и великой Родины нашей».

Части полковника Войцеховского, рассеяв красноармейцев, вошли в Екатеринбург. Назначенный комендантом города генерал  М.К. Дитерихс  знакомился с обстановкой, принимал посетителей, выслушивал их рассуждения по выстраиванию жизни без совдепии.

Четыре дня спустя после взятия столицы Урала к коменданту пришёл поручик Андрей Шереметьевский и выложил на стол мальтийский изумрудный крест, жемчужные серьги, застёжки от мужских подтяжек, пряжку с царским гербом…

– Что это? – поинтересовался Михаил Константинович.

– По всей вероятности, вещи императорской семьи.

– Откуда они у Вас, любезнейший?

Шереметьевский рассказал: будучи раненым, скрывался на даче в деревне Коптяки, в тридцати верстах от Екатеринбурга. 17-го июля крестьянская семья Зыковых отправилась в город. Но на лесной дороге была остановлена красным патрулём, который скомандовал поворачивать обратно, ссылаясь на манёвры. Селяне удивились: какие могут быть учения, когда белые войска вот-вот появятся? Украдкой рассмотрели костры, ящики, ветошь, несколько мешков… Попытались уговорить дозорных, но они, сдёрнув винтовки с плеч и клацнув затворами, приказали немедля, быстро, не оглядываясь возвращаться домой. Хозяин резво повернул телегу, та едва не опрокинулась. Погнал лошадей, сзади раздались выстрелы и громкий смех… Вернувшись домой, Зыкова поделилась страхами с соседями.

Несколько дней из леса доносились взрывы, пальба, тянуло едким дымом. Через неделю группа смельчаков отправилась к бывшему железному руднику «Ганина Яма», где, по словам селян, их завернули. На участке, с давних пор называемого «Четырьмя братьями» из-за четырёх сосен, росших когда-то при дороге из одного корня, люди обнаружили остатки кострищ. На поляне валялись обугленные ящики, мешки, шнуры, куски кожи, материи… От тряпок пахло керосином… Один из коптяковцев, разгребая ногой траву и пепел, замер, нагнулся и произнёс: «Гляньте, господин офицер». Поручик увидел в руках крестьянина серёжки. «Дорогие», – определил и спросил:

– Может, ещё у кого находки есть?

Ему принесли несколько предметов.

– Не трогайте больше ничего. Оставьте всё на своих местах.

– Не простые вещички, ваше благородие, – произнёс сухощавый мужичок.

– Боже ж ты мой, никак большевики сожгли царя с семьёю?! Откуда здесь взяться богатым украшениям? Только из Екатеринбурга, где содержался государь-император! – громко произнёс стоявший рядом с ним крестьянин.

Компания продолжила досмотр и заметила бороздообразные следы, ведущие к шахте. Нашёлся храбрец, опустился по верёвке в выработку. Когда его вытянули, сообщил:

– Вода, обгорелые доски, палки… Ещё какие-то предметы, плохо рассмотрел: темно…

Андрей сложил собранное в холстину и отправился в комендатуру.

– Вы укажете место? – поинтересовался Дитерихс.

– Укажу.

– Я доложу о Вас адмиралу. Приходите-ка, голубчик, через два дня. Часов эдак  в десять

– Слушаюсь!

В назначенное время офицер явился в кабинет коменданта. Там уже находились несколько гражданских и военных. Михаил Константинович произнёс:

– Господа, разрешите представить вашего проводника – поручик Шереметьевский.

Подвёл Андрея к сидевшим на диване:

– Знакомьтесь: следователь по важнейшим делам Екатеринбургского окружного суда Алексей Павлович Намёткин. Врач наследника Владимир Николаевич  Деревенко. Капитан Малиновский, член особой комиссии Академии Генерального штаба. Личный камердинер Его Величества Терентий Иванович  Чемодуров.

Выйдя на середину мягкого ковра, генерал осмотрел собрание и произнёс негромко:

– Алексей Павлович уже приступил к расследованию и благодаря контрразведке даже успел допросить нескольких свидетелей.

Поручик проводит вас к месту происшествия. Не хочу говорить «к месту преступления», но судя по всему – это именно так. Дай Бог, чтобы наихудшие опасения оказались напрасными.

Не стану более задерживать вас, господа.

На улице к делегации присоединились несколько офицеров, все уселись в авто, направились к Ганиной Яме. Следователь предупредил:

– Будьте внимательны и без моего ведома ничего не трогайте.

Прибыли в лес. Начали обзор лужайки. Когда находили какой-либо предмет, звали Алексея Павловича. Тот, рассмотрев находки, подзывал свидетелей, описывал местонахождение, а потом укладывал вещи в ряды на расстеленном пологе.

Пока члены особой комиссии поочерёдно исследовали шахту, Намёткин бродил вокруг пепелищ. Он несколько раз оглядывал их, о чём-то размышлял и после одного из подходов воскликнул, обращаясь к отдыхавшему после спуска в шахту капитану Игорю Бефталовскому:

– Так мало золы! Её от одиннадцати трупов должно быть больше. Больше! Мистика какая-то…

Отработав у рудника, сыщик приступил к неторопливому обследованию дома инженера. Рулеткой, а где и шагами вымерял комнаты, заглядывал в каждый угол, делал пометки в записной книжке. В подвале задержался. Расхаживая по нему вдоль, поперёк, по диагонали, бормотал неразборчиво, вполголоса. Стену и пол со следами от пуль даже ощупал. Затем остановился в центре помещения, повернулся вокруг оси, хмыкнул, дёрнул головой и столь же неторопливо вышел на Вознесенский переулок. Сцепил руки за  спиной, взглянул в небесную синеву и шагнул по Колобовской улице в сторону Главного проспекта к зданию окружного суда…

Проверив поляну, шахту, особняк, допросив свидетелей, Алексей Павлович сел за описания своего расследования. С докладом по делу об исчезновении царской семьи Намёткина ждал Колчак.

– Ну-с, я слушаю Вас, – после приветствия скороговоркой произнёс главнокомандующий.

Детектив положил на угол стола адмирала синюю папку, присел на краешек дивана. Молчал.

– Говорите же, – поторопил Александр Васильевич.

– Даже не знаю, с чего начать… В порученном мне деле много загадок… И главная, которую не могу объяснить, заключается в вопросе: почему большевики стараются убедить мир в казни императорской семьи?

– А разве это не так? – недовольно спросил Колчак.

– Я убеждён: имеет место симуляция.

Главком вопросительно поднял брови.

– Да-да, спектакль разыграли красные. Но не всё продумали или в спешке допустили ошибки. Тут разобраться надо.

– А моя разведка доложила: Николай Второй, его супруга, дети и прислуга погублены в имении… э-э…

– Инженера Ипатьева, – подсказал сыщик.

– Вот именно, Ипатьева. Многие свидетели утверждают, будто в ночь с шестнадцатое на семнадцатое число слышали выстрелы из дома, где содержались царские особы и лакеи.

– Слышали многие… А видел ли кто-нибудь сам расстрел и  трупы жертв? Куда девались тела?

– Их сбросили в шахту неподалёку от города. Говорят, найдены некоторые вещи, их опознали лечащий врач цесаревича и личный слуга государя.

– Точно так. Я осмотрел окрестности рудника «Ганина Яма». Там действительно находились предметы, опознанные доктором Деревенко и камердинером Чемодуровым… Но настораживает определённая нарочитость разбросанных предметов. Их разметали с явной целью обнаружения. Когда совершается преступление, его следы стараются замести, а тут словно напоказ выставлены. Подозрительно. И потом, до нашего  посещения на поляне были уже люди и находили «вещественные доказательства». Все собрали. А через какое-то время новые появились. Не удивлюсь, если туда подкинут следующие. Кто-то пытается ввести следствие в заблуждение.

– Позвольте спросить: зачем подбрасывают улики? Кому это выгодно?

– Не могу пока ответить. Ясно только одно: семья невредима.

– Вы уверены в своём выводе?

– Абсолютно. Романовы  живы – таковы результаты моего расследования. Расстреляли кого-то другого, сымитировав убийство Августейших. После этого неизвестных ночью вывезли по дороге в Коптяки с целью убедить всех в гибели самодержца, государыни и чад их. А Николая и его родных, очевидно, переодели в крестьянские платья и отправили куда-нибудь. Царские же одежды  спалили. Если б в кострах сжигались тела, было бы много золы. Её же там мало.

Касаемо самого расстрела. Подвал, где симулировали казнь, слишком мал. В нём не могли находиться одновременно одиннадцать жертв и двенадцать убийц с винтовками, как утверждают допрошенные мною охранники Дома особого назначения. Палачи и страдальцы стояли бы чуть ли не вплотную друг к другу. Учитывая показания свидетелей о стульях, на которых якобы сидели некоторые  арестанты, в помещении и повернуться невозможно, и тем более стрелять. На самом деле огонь вёлся из револьверов системы Нагана, Маузера, Браунинга и Кольта. Но и в этом случае тесновато. В столь узком помещении не исключены рикошеты. Это могло привести к травмам самих расстрельщиков. Сплошные неудобства. Плюс паника, загазованность. Максимум, сколько возможно выстроить там – человек десять-двенадцать, но никак не двадцать три. И пулевых отверстий в стенах маловато. Некоторые находятся на очень низком расстоянии от пола, создавая впечатление: жертвы не стояли, а лежали. Как такое может быть?

Далее. Как я говорил ранее, преступники стараются скрывать вещдоки и не привлекать внимания к месту злодеяния. Большевики, напротив, стремились возбудить интерес и к месту расстрела, и к месту захоронения, и к уликам… Более чем странно. Перед нами разыгран спектакль. Но что таится за кулисами, предстоит разгадать.

И ещё один момент. Исчезли кровати.

– Какие кровати?!

– Княжон. Койки из Александровского дворца всегда перевозятся за великими княгинями: в Польшу, в Ялту, на Кавказ, в Тобольск, в Екатеринбург… Следовательно, их вновь повезли вслед за хозяйками…

Но не буду более отнимать у Вас времени, Александр Васильевич. – Сыщик кивнул на отчёт: – Там всё описано. Смею заверить: по прочтению Вы согласитесь со мною.

– Благодарю за проделанную работу. В ближайшие два-три дня изучу дело и приглашу Вас на беседу.

– До свидания, господин главнокомандующий.

– Всего доброго!

Когда за посетителем закрылась дверь, Колчак открыл папку. Прочитал: «Предварительное следствие по делу об исчезновении царской семьи, произведённое судебным следователем по особо важным делам Екатеринбургского окружного суда А.П. Намёткиным». Бегло пробежал вступительную часть с перечнем потерпевших, свидетелей и углубился в чтение. С каждой страницей лицо адмирала становилось мрачнее. Нервно отстучав пальцами по столу, откинулся на спинку кресла, взглянул на потолок и произнёс раздражённо: «Бред!» Повернулся к окну, уставился в одну точку, затем мотнул головой и вновь принялся за доклад. «Чушь! Ересь!» – воскликнул главком, дойдя до конца. Хлопнул ладонью по делу, встал, зашагал по кабинету. Походив несколько минут, присел, положил обе руки на отчёт, указательными и средними пальцами отбарабанил короткую дробь, а потом звякнул колокольчиком. На звонок явился адъютант:

– Слушаю Ваше высокопревосходительство.

– Ротмистр, Вы запомнили человека, который последним вышел из моего кабинета?

– Так точно!

– Владимир Васильевич, пусть он здесь больше не появится. И вообще нигде не смог бы предстать.

– Несчастный случай?

Главнокомандующий отвёл от собеседника взгляд.

– Не извольте беспокоиться, Александр Васильевич. Исполним – иголки не подсунешь.

– Надеюсь. И вот что, голубчик, позови мне  Дитерихса.

– Слушаюсь!

Вошедшего генерала Колчак обнял за плечи, подвёл к дивану. Уселись. После непродолжительной паузы адмирал спросил:

– Михаил Константинович, каковы разговоры в вашем окружении, да и в войсках о кончине государя?

– Возмущаются зверством жидов и коммунистов.

– Я бы не мешал их в одну кучу.

– Убеждён: большевики – инструмент  в руках жидо-масонского заговора!

– Красные и без евреев расстреляли бы монарха.

– Думаю, русские не решились бы на подобный шаг. Всё-таки помазанник божий…

– Это лирика. И всё же?

– Крепко народ негодует. Хотя находятся люди, какие не верят в казнь, веруют во спасение батюшки царя.

– У меня перед Вами был следователь окружного суда. Доказывал: Августейшее семейство живо.

– На чём основано его убеждение?

– На отсутствии кроватей!

– Не понял, Александр Васильевич…

– Намёткин утверждает: армейские койки из Александровского дворца всегда и повсюду с цеаревными. Они, видите ли, на других заснуть не могут.

– Нелепица какая-то!

– И я об этом.

В докладе и на словах сыщик высказал предположение, будто казнили посторонних людей вместо Николая Второго и домочадцев, а их, дескать, переодели и вывезли из Екатеринбурга.

– А это роман приключенческий…

– Боюсь, как бы в сей роман не поверили. Признаюсь, жалко семью, но её мученическая смерть сыграла бы нам на руку. Вы должны понимать политическую подоплёку гибели. Это же мощное пропагандистское оружие в борьбе с коммунарами. За мучеников народ наш и доблестный солдат пойдёт на любые испытания! Посему необходимо всячески поддерживать версию о большевистской жестокости.

– Согласен, Александр Васильевич! Они, проклятые, умертвили государя по наущению жидовского масонства.

– Далось оно Вам!

– Уверен: без него не обошлось.

– С ним ли, без него, главное – убедить войска и население в виновности красных. И требовать отмщения.

– Так точно!

– Я приказал адъютанту сделать так, чтобы ретивый следователь не мог больше заниматься делом об убийстве царского дома. Поработайте совместно над этим вопросом. Если потребуется, подключите контрразведку, силы правопорядка.

– Придумаем что-нибудь.

Дитерихс удалился, а Колчак вновь уселся на диван, закинул  ногу на ногу, постучал мундштуком папиросы о серебряный портсигар и закурил, задумчиво глядя перед собой…

Накануне повторного визита к главкому Намёткин сидел в небольшом, уютном ресторанчике. Он плохо отобедал и решил плотно поужинать. Заказал на закуску осетровый балык,  пирожки, салат, а также бульон «Екатеринбургский», нельму по-тюменски с соусом тартар, пудинг нессель-роде, фломбе ананасное с маседуаном и белое вино. Неспешно вкушая, Алексей Павлович слушал небольшой оркестрик. Среди мелодий звучали и нравившиеся ему вальсы Штрауса, полонез Курпинского…

Следователь испытывал удовлетворение от прошедшего дня: тайна исчезновения царского семейства раскрыта. Любил свою работу за сеть головоломок, из которой необходимо не только выпутываться, но и делать верные выводы. Тогда совершённое преступление не останется безнаказанным. Или, наоборот, выстроить цепочку доказательств, свидетельствующую о невиновности. Поэтому никогда не торопился, был собран, внимателен к каждой мелочи.

В новой папке с порученным ему делом лежало заключение о вывозе Романовых из города. Оттого искать их нужно в Верхотурье или же в Перми – этот вывод он намерен предоставить Колчаку. Копии всех документов разбирательства хранятся дома в потайном месте. На всякий случай. Времена нынче лихие: мало ли что может случиться и с ним, и с бумагами…

Вчера дал интервью иностранным корреспондентам, рассказал об  инсценировке большевиков и пообещал журналистам обнародовать в ближайшее время документы, подтверждающие его слова.

Но прежде необходимо доложить адмиралу о результатах расследования.

Размышления и благостное настроение Намёткина нарушили молодые люди по соседству. Крепкие напитки разгорячили их кровь, развязали язык, вывели за  рамки приличия: громко спорили, жестикулировали, иногда стучали по столу. Алексей Павлович поморщился и, не отведав десерта, направился к выходу.

Он не видел, как сразу же утихла шумная компания и направилась вслед. Когда дознаватель дошёл до тёмного переулка, из подворотни выскочили несколько человек. Один из них сбил его с ног, второй выхватил папку, остальные ловко прошарились по карманам, вытащили портмоне, нанесли несколько пинков ногами.  На срывающийся крик: «Помогите!» отозвался топот, и в свете одинокого фонаря, пройденного сыщиком, затемнели силуэты фигур, приближаясь к нему. Детектив указал рукой в сторону, куда убежали преступники, и просипел: «Туда… они…» и не договорил. Вместо погони за  бандитами один из патрулей крикнул: «Стой, нечисть!» и выстрелил из маузера в Намёткина. Тот вздрогнул, обмяк с быстро застывающей маской недоумения на лице…

Глубокой ночью полыхнул дом судебного следователя по особо важным делам. Пожарные приехали, когда рухнули стены и крыша…

В освобождённый от коммунаров Екатеринбург съезжались те, кто был в разное время рядом с императором. В числе первых прибыл сын Боткина. Он шёл по городу в поисках гостиницы и столкнулся с Деревенко.

– Глебушка! – обрадовался лейб-хирург.

– Владимир Николаевич! Здравствуйте!

– Здравствуйте, mon cher ami! Куда направляетесь?

– Ищу место, где можно остановиться.

– Так Вы только прибыли?

– Да, с оказией из Тобольска.

– Идёмте, я покажу Вам приличные номера.

Они продолжали разговор и во время вселения Боткина-младшего, и во время посещения небольшой, но уютной кофейни.

– Владимир Николаевич, есть ли у Вас известия о батюшке, государе и его окружении?

– К сожалению, мало. Мне запретили жить в доме господина Ипатьева. Впрочем, не мне одному. Жильяру, Гиббсу, князю Долгорукову, фрейлинам… Я приходил в имение для осмотра цесаревича, но в тот день, когда семью вывезли, у меня визита не значилось.

– Вывезли?! Ходят слухи, всех расстреляли. В том числе и отца моего.

– Не могу ничего ни отрицать, ни утверждать. Когда вошли белые и чехословацкие войска, назначили следствие. Меня вызвали как свидетеля. Я при осмотре леса и особняка следователем и помощниками опознал многие вещи Романовых. Спускался и в подвал, где произошло несчастье. По рассуждению сыщика, да и по моему впечатлению, там казнены не все арестанты. Посему, голуба, будем жить надеждой…

Да, вот ещё что. Я знаю, где проживает старик Чемодуров. Возможно, от него услышим какие-то новости.

– Так идёмте немедленно к нему!

На квартиру камердинера шли молча. Каждый думал о своём, но, вероятно, мысли обоих вертелись вокруг расстрела…

На стук доктора дверь открыла сухощавая бабуля с костыликом, улыбнулась:

– Проходите. Терентий Иванович дома. Вы же к нему?

– Да-да, Марфа Петровна.

Слуга Николая Второго пил чай вприкуску. На столе стояли самовар, блюдца, в вазе голубела головка кускового сахара. Возле неё лежали щипчики для  колки, нож…

– Батюшки святы! – изумился Чемодуров. – Кого я вижу?! Глеб Евгеньевич! Владимир Николаевич. Милости прошу к нашему шалашу… Извольте испить со мною…

– Благодарим, – ответил за двоих Деревенко. – Отведаем. Петровна заваривает великолепнейший чай на травах. Вкусно и полезно. Дай Бог ей здоровья.

– Вот его бы мне не помешало: ноги прихватило. Соседка посоветовала настойку из мухоморов. Но не сказала, как её использовать… Не подскажете? – откликнулась старушка.

Врач улыбнулся:

– Только не вовнутрь…

– Боже упаси! Растираться собираюсь.

– Мы поговорим с квартирантом, а потом я Вас осмотрю…

– Благодарствую, – и с этими словами догадливая хозяйка удалилась из комнаты, прикрыв за собою дверные створки.

Молчавший доселе Боткин спросил:

– Терентий Иванович, знаете ли Вы чего-нибудь о судьбе моего батеньки и монарха?

Камердинер ответил не сразу.

– Я имел несчастие захворать в конце мая, и государь позволил мне отдохнуть до полнейшего выздоровления. Меня определили в больницу, где подлечили, но на службу более не вызывали. Видимо, забыли про мою персону. А может быть, специально не позвали, видя, каковы безобразия творится в имении инженера. Мы изредка общались с Евгением Сергеевичем, он рассказывал о жестоких условиях содержания Николая Александровича и приближённых. Особенно тяжело было им в последние дни пребывания в Екатеринбурге.

– Каким же образом Вы связывались с отцом? – встрепенулся Глеб.

Чемодуров слегка улыбнулся:

– Добрые люди помогали. И среди охранников нашлись таковые-с. Они-то и доложили о вывозе семьи из города. Только даты отправки не знали.

Я украдкой приходил к особняку, но в день отъезда, как на грех, не пошёл. По сию пору жалею. И не ведаю, куда же увезли горемычных… Возможно, Риза-Кули скажет…

– Александр Петрович здесь? – удивился младший Боткин. – С тех пор, как он ушёл из Конвоя Его Величества, я ничего о нём не слышал.

– Полковник является помощником начальника гарнизона генерал-майора Голицына.

– Я должен встретиться с ним.

– Мы сопроводим Вас, если не возражаете, – предложил медик.

– Нет-нет, напротив, буду рад.

Врач извинился перед хозяйкой за то, что покидает дом и не успевает посмотреть её больные ноги. Но при следующем визите обещал непременно провести обследование.

На счастье визитёров и камердинера на улице показалась пролётка. Чемодуров назвал адрес, и кучер хлопнул вожжами по крупу лошади. Когда остановились у гарнизонных ворот, Деревенко вытащил бумажник, раскрыл его. Извозчик, искоса взглянув на пассажира, пробасил:

– Не утруждайтесь.

– Отчего же?

– Вы, доктор, запамятовали меня, а я Вас век помнить буду.

Владимир Николаевич всматривался в бородатого собеседника, но было заметно – не помнит его. А тот продолжил:

– Вы ж дитё моё от лихоманки спасли. Мы думали, помрёт. Нам на Вас указали. По правде сказать, не надеялись, что петроградский лекарь возьмётся за лечение. А Вы осмотрели ребятёнка, микстуры выписали, сами же их купили в аптеке, несколько дён приходили, наблюдали за ним. Денег за лечение не взяли. Нешто я с Вас возьму?! Чай, христиане мы. Дай Бог Вам здоровьица. Оклемался  сын, бегат!

– Митькой твоего сорванца зовут, вспомнил!

– Митькой! – крикнул возница и щёлкнул поводьями: –  Пошла, родимая!

Начальник караула проводил делегацию до кабинета заместителя гарнизона. Полковник сидел за столом, писал, склоняя голову от одной бумаги к другой. Не сразу оторвался от документов, а когда взглянул на посетителей, тёмные глаза радостно заискрились. Вскочил с места, резко, почти бегом устремился навстречу. Форма терского казака ладно сидела на худощавой  фигуре.

– Какие гости! – с едва уловимым восточным акцентом произнёс потомок известного азербайджанского рода Каджаров. – Очам своим не верю!  Присаживайтесь, дорогие. – Крикнул адъютанту: – Хорунжий, чаю!

Когда уселись за столиком у углового дивана, Глеб спросил:

– Князь, мы не виделись с начала семнадцатого. Где Вы пропадали?

– Долгая история. Но постараюсь вас не утомить.

В Военно-походную канцелярию Его Величества поступила памятная записка, в которой предлагалось создать акционерное общество «Уральские Золотоплатиновые Недра» для монополии России на мировом рынке платины. Уставной капитал компании должен был составить двенадцать с половиной миллионов рублей. Неслыханная сумма! Я как особа, приближённая к монарху, фигурировал среди учредителей товарищества. Самодержец, изучив бумагу, не возражал против моей кандидатуры, порекомендовал отбыть на Урал и отпустил со службы. Сей совет спас мне жизнь. Пришедшие к власти Керенский, а затем коммунары расправились с казаками и офицерами императорского Конвоя.

Узнав о пребывании царя в Екатеринбурге, с риском для жизни добрался сюда, дабы примкнуть к белому движению. И я снова в строю. Чему очень рад. Так же, как Вашему появлению.

Но, думается, Вы пришли не за рассказом о моей жизни. Не так ли, господа?

– Так, Александр Петрович, – ответил Боткин. – Нас к Вам привела беда. Мы находимся в совершенном неведении о судьбах дорогих нам людей: Августейшего семейства и моего батюшки. Есть ли у Вас о них какие-то известия?

Риза-Кули взглянул на гостей, вздохнул глубоко и произнёс негромко:

– Сие не велено распространять… Колчак помешан на пропагандистской войне, хотя в политике он слаб. Впрочем, и в командовании сухопутными войсками тоже. Александр Васильевич зарекомендовал себя с наилучшей стороны как полярник, как флотоводец. Его достижения в морском минировании неоспоримы и доказали свою состоятельность в войне с японцами и германцами, но сражения на море отличаются от баталий на земле. Здесь властвуют иные приёмы. А он пытается применять на суше флотские методы. Боюсь, сей путь приведёт к фатальному исходу… Как и его упрямство касательно императора. Считает, бойцы белой армии преисполнятся мужеством, решительностью и местью, зная о расстреле семьи большевиками. Хотя, на самом деле она здравствует, её нужно выручать, и для этого необходимы те же мужество, решительность и смелость.

– Откуда Вы знаете, что Романовы живы?

– Контрразведка, лазутчики… По последним донесениям известно: их перевезли в один из пермских монастырей…

– Князь, а есть ли сведения о моём родителе? – спросил Глеб.

– К сожалению, не могу чем-либо обнадёжить Вас… Более того, вынужден опечалить. По предварительным данным, Евгения Сергеевича казнили вместе с комнатной девицей Демидовой и поваром Харитоновым… Но это неподтверждённая информация… Будем уповать на волю божию и надеяться на лучшее…

Повисла давящая души  тишина, каковую никто не решался прервать… Не знали, что сказать младшему Боткину… Он, покусывая губы, отвернулся к окну. Молчал. Затем порывисто встал и произнёс:

– Александр Петрович, не корите себя. В гибели отца Вашей вины нет. Уверен: если б Вам представилась возможность спасти его и царский род, Вы без колебаний пожертвовали бы собственной жизнью.

Полковник крепко обнял сына доктора и прижал его голову к своему плечу…

… В кабинете Колчака сидели председатель Екатеринбургского окружного суда Казем-Бек и прокурор Кутузов. Молчали. Каждый из них терялся в догадках и предположениях касательно приглашения к главнокомандующему. Прокурор запустил руку в кармашек жилетки, вытащил часы, посмотрел на циферблат, вздохнул. Щёлкнул крышечкой, закрыв механизм, сунул его обратно. Хотел было возмутиться, но дверь распахнулась, и вошли хозяин кабинета, Дитерихс и следователь Сергеев. Главком быстро прошёл за стол, уселся и произнёс:

– Прошу прощения за опоздание. Срочные, неотложные дела.

А вызвали мы вас вот по какому поводу. В связи с неожиданной гибелью Алексея Павловича Намёткина (царство ему небесное) решено создать следственную комиссию по делу об убийстве самодержца и прислуги. Вас наряду с Михаилом Константиновичем и Иваном Александровичем, как беспристрастных профессионалов и патриотов России, включили в её состав. Хочется верить: работа будет продвигаться надлежащими темпами, и истина станет достоянием гласности.

Надеюсь, уже с сегодняшнего дня приметесь за столь ответственное поручение.

Ивану Александровичу, – Колчак кивнул в сторону сыщика, – переданы двадцать шесть пронумерованных листов дела, которое вёл Намёткин. Думается, изучение документа не займёт много времени.

Дознаватель утвердительно кивнул, прокурор при этом недовольно поморщился. Он на заседании отделений окружного суда возражал против кандидатуры Сергеева, но тому большинством голосов поручили вести следствие об убийстве бывшего государя. Среди поддержавших нового назначенца был и Казим-Бек, яростно теперь затрясший головой, вновь выражая  согласие.

– Прекрасно, – подытожил главком. – Я, многие армейцы и гражданские лица верим, расследование пойдёт по верному пути, где не будет места фантазиям и фальсификациям, как это было ранее.

… Одновременно с гражданским сыском дело об исчезновении царской семьи вела комиссия Академии Генерального штаба. Возглавил её по поручению генерала Голицына капитан Малиновский. Он вместе с несколькими курсантами был вызван к Колчаку.

Александр Васильевич, расхаживая по кабинету, долго распространялся о состоянии на фронтах, о положении в стране, бесчинствах красных, а также о расследование трагедии в доме инженера, имеющее огромное политическое, идеологическое, нравственное значение, и в завершение речи произнёс:

– Мир должен узнать горькую правду о жестокости, я бы даже сказал зверстве, большевистской клики. Красным нет прощения ни за разрушенную империю, ни за гибель венценосца…

Малиновский рассеянно слушал адмирала. Капитан с недоверием относился к скоропалительным выводам. Как человек военный, Дмитрий Аполлонович любил выверенные данные, показания со сформулированными обобщениями. Сведения, где нет конкретики, обрекают на провал любое дело. Гражданское или военное – без разницы. Тем удивительней была речь Колчака, в которой сквозило нетерпение и желание уверить в том, что ещё не доказано: расстрел Романовых.

В той же рассеянности офицер покинул кабинет, вышел из здания. Уселся на ближайшей парковой скамье, щёлкнул портсигаром, но не спешил закурить. В задумчивости осторожно, неторопливо разминал папиросу…

Вспомнил, как, находясь в Екатеринбурге до прихода чехов и белой гвардии, пытался организовать похищение царя. Обучаясь в эвакуированной сюда из Петрограда Академии Генерального штаба, обратился за помощью к офицерам-побратимам, прошедшим, как он, фронты мировой войны. Поначалу его предложение приняли с восторгом. Стали вести наблюдение за Домом особого назначения, изучили распорядок дня семьи, график смены караула, узнали количество охраны, её вооружение. Разработали план нападения на особняк. Оставалось создать штурмовую группу. И тут-то офицеры, курсанты Академии, фронтовики под разными предлогами начали выходить из отряда по спасению Николая Второго. Одни говорили о намеченном предприятии как о чистейшей воды авантюре, обречённой на провал и им, реалистам, не пристало забавляться такими играми. Другие утверждали: при штурме будут огромные потери, и поэтому стоит подождать армию Колчака. Малиновский досадовал, сердился, доказывал: кадровым военным не составит труда расправиться с охраной преимущественно из рабочих с дробовиками, поскольку почти все красные солдаты демобилизовались. Есть у постовых пара пулемётов, но мало патронов к ним. Пока развеивал сомнения товарищей, большевики увеличили караул, снабдили его дополнительным вооружением и боезапасами…

До слёз было обидно: упустили такой шанс из-за нерешительности и  равнодушия!

То же равнодушие проявилось и после взятия города чехами, белыми и казаками. Ипатьевский особняк в течение двух дней был доступен любому посетителю. Офицеры, побывав там, осмотрели комнаты, поделились впечатлениями и слухами о судьбе арестантов. Рядом со служивыми разгуливали солидные господа и дамы, простые горожане. И не все пришли поглазеть на место заключения монарха и его приближённых, многие, приглядев кое-какие вещички, прихватили их с собою «на память», а кто-то решил набрать как можно больше всякого барахла и поживиться потом, продав на толкучке или коллекционерам… Во всех случаях исчезали вещественные доказательства, ломалась картина  преступления, чего никоим образом нельзя было допустить! Допустили… Поэтому следствие не может толком понять о произошедшем в доме инженера.

Сам он, хоть и не сыщик, убеждён: расстрела не было. Слишком уж всё, что его касается,  нарочито, словно постановка в провинциальном театре…

Малиновский, как член особой комиссии, сразу после освобождения  Екатеринбурга одним из первых побывал на поляне у Ганиной Ямы и в Ипатьевской усадьбе. Он счёл долгом офицера разобраться в обстоятельствах исчезновения царских особ, если уж не удалось спасти их. Будучи человеком внимательным, педантичным, Дмитрий Аполлонович заносил в записную книжечку собственные наблюдения, разговоры об императоре. Исходя из увиденного и услышанного, определил район следствия. Его подчинённые нашли дозорных из оцепления коптяковской дороги. Допросив свидетелей, капитан пришёл к выводу: семейство коммунары вывезли, а тех, кто его ищет, ввели в заблуждение, организовав представление как за городом, так и в поместье. Непонятным оставалось, кого расстреляли в подвале. То, что там произошло убийство, не подлежало сомнению. Но кто жертвы? Расстрела не видел ни один человек. Допрашиваемые ссылались на слова охранников, друзей, соседей, которые слышали выстрелы. Не нашлось очевидцев и событий у заброшенных шахт. Только слухи, только догадки…

Поразмыслив несколько дней, сопоставив факты и собственные наблюдения,  Малиновский написал докладную главкому, где изложил ход расследования особой комиссии и заключил: «В результате работы по этому делу сложилось твёрдое убеждение: Августейшая Семья жива. Большевики расстреляли в комнате кого-нибудь, дабы симулировать убийство, вывезли Августейших по дороге на Коптяки, также с целью симуляции убийства. Здесь узников переодели в крестьянские платья и затем увезли отсюда  куда-либо, а одежду их сожгли».

Предугадывая отклик адмирала, офицер отдал записку адъютанту.

Колчак после прочтения в гневе вскочил из-за стола, метался по кабинету, размахивал листками и кричал: «Кому нужна такая писанина?! Необходимо разжигать огонь ненависти в сердцах бойцов белой гвардии, а он пляшет вокруг да около и не смеет сказать о расстреле самодержца. Его расстреляли! И мир должен узнать о зверстве красных. Нет, капитан пишет: царь жив! Не понимает, на чью мельницу льёт воду! А раз так – на фронт! В самое горячее место! Комиссию – разогнать!»

Князев стоял навытяжку и мысленно склонял подателя и себя за приём этих клятых бумаг. Пусть бы сам Малиновский вручил их главнокомандующему и выслушивал его речь.

Излив гнев, Верховный успокоился, сел на диван и проговорил: «Надеюсь, Сергеев расставит точки над i… Вы свободны, ротмистр».

… А Сергеев, изучив документы Намёткина, пребывал в глубокой задумчивости. Не знал, с какого бока подойти к делу. Его покойный коллега кратко, но убедительно доказал: невольников вывезли из Екатеринбурга. Смело. А ведь от Алексея Павловича требовали заключения об их гибели, как сейчас требуют и от него. Как же ему поступить? Может, затянуть следствие? Авось отстранят от дела и не придётся угождать этой воинственной своре… Нет, по совести надо действовать. Но спешить не стоит…

Иван Александрович положил перед собой тетрадь, взял ручку и, как старательный школяр, стал выводить план работы.

Через несколько дней в газетах появилось обращение следователя, в котором тот просил прийти к нему на приём всех, кто может рассказать о пребывании Романовых в Екатеринбурге…

… Шло время, а от детектива не было ни слуха ни духа… Колчак периодически справлялся у Дитерихса о продвижении дела по расстрелу. Генерал пожимал плечами, мол, не видел агента со дня беседы в кабинете.

– Так пойдите к нему! Поторопите. Нам необходимо как можно скорее донести до народа подноготную большевистского злодеяния.

Михаил Константинович решил не приглашать к себе сыскаря, а сам наведаться к нему.

На его стук в дверь откликнулся хрипловатый голос: «Да-да, войдите!»

Сергеев, маленький, худой, с продолговатым лицом, с торчащими ушами,  сидел за столом, заваленным бумагами и разными предметами. «Вещдоки», – подумал гость. Усмехнулся: следак сливался с натюрмортом и являлся его живой составляющей.  Заметно было, не ожидал визита и растерялся. Резко встал, снова сел на  стул, опять поднялся.

– Сидите-сидите, – успокоил детектива комендант. – Как продвигается расследование?

Собеседник часто заморгал, повернул голову в сторону, словно рассматривая шкаф, также забитый документами, коробками, пакетами… Потом  вздохнул, положил по-ученически руки на стол. Серые глаза смотрели на генерала уже спокойно и твёрдо.

– Должен признаться: столкнулся со множеством трудностей на пути к истине. В первую очередь это касается свидетелей. Их мало, да и тех приходится… скажем так, чуть ли не отлавливать. Не желает люд давать показания. Далее: в результате халатности властей утрачены многие  вещественные доказательства, а без них, как и без очевидцев, сложно  восстановить ситуацию. К этому можно добавить и нехватку средств, хотя мне обещали стабильное финансирование работы…

При этих словах Дитерихс сначала насторожился, а потом прервал Сергеева:

– Это неважно. Вы готовы доложить главкому хотя бы о предварительных результатах?

– Мне потребуется несколько дней.

– Хорошо, я сообщу Его высокопревосходительству, а потом свяжусь с Вами и назову день приёма. Прощайте.

… Дознаватель захлопнул папку с надписью «Дело Николая Романова», потянулся и услышал решительный стук в дверь. Поморщился: неужто снова генерал без предупреждения пришёл? Недовольно протянул: «Откры-ыто». К его удивлению, вошёл незнакомец. Резко шагнул к столу и без приглашения уселся на стул напротив хозяина кабинета. Столь же резко протянул руку и произнёс с заметным акцентом:

– Герман Бристайн, корреспондент газеты «New—York tribune». Я знаю, Вам поручено вести следствие по исчезновению русского царя, его семьи и царедворцев. Не могли бы Вы рассказать нашим читателям, насколько далеко оно продвинулось? А, может быть, есть уже какие-то выводы?

Иван Александрович поморщился недовольно, усмехнулся кисло, подумал: «Чёртовы журналюги! Откуда узнали? Никому же не говорил о деле и – на тебе, расскажи, что да как. А отвечать придётся – иностранец всё же. Своего бы послал куда подальше за беспардонность… А может, это и к лучшему – чужой корреспондент… Не знаю, рассекретят ли моё заключение местные власти или нет, а вот американец точно доведёт его до общественности. Расскажу всё как есть!» После размышления улыбнулся широко, ткнул указательным пальцем в толстую папку и произнёс:

– Дело, порученное мне, запутано противоречиями, слухами и вымыслами. На первый взгляд всё кажется просто: подвал со следами пуль, поляна в лесу с остатками одежды Романовых и лакеев, показания. Однако при внимательном изучении свидетельств и вещественных доказательств обнаруживается масса нестыковок. Например, многие слышали выстрелы, но ни единая душа не видела казни. На коптяковской дороге отметили движение транспорта, красноармейцев, появление комиссаров. У Ганиной Ямы гремели выстрелы, разрывы ручных гранат, оттуда тянуло удушливой гарью, но опять-таки никто не видел происходящего там.

Я тщательнейшим образом обследовал поляну, первый этаж дома господина Ипатьева, где, как считается, произошло преступление. На основании собранных мною материалов пришёл к выводу: расстрела всех узников не было. По крайней мере, императрица, цесаревич и великие княжны живы. Где находятся в данный момент – доподлинно неизвестно. Точно могу сказать лишь одно: они далеко от Екатеринбурга. Касаемо государя, семейного доктора, двух лакеев и девицы Демидовой, то, возможно, я подчёркиваю, возможно, их и казнили.

– По указке сверху?

Сергеев усмехнулся:

– Не ищите руку Кремля в деяниях местных коммунистов. Они, как говорится, и сами с усами.

– Это как понимать?

Следователь хохотнул:

– А так и понимать: усы появились у выросших чад, и они поступают как считают нужным. Уральский Совет состоял из большевиков со стажем, которые не очень-то и  слушали свой ВЦИК. Тому есть подтверждение в виде телеграмм-переговоров между двумя столицами.

– Как так? Она должна быть одна.

– А у нас есть столица России Москва и столица Урала Екатеринбург.

Журналист улыбнулся:

– Русских иногда трудно понять.

– На то она и дана загадочная для вас наша душа

– О’кей. Так Вы заявляете о не причастности центра к убийству в Екатеринбурге?

– И думать об этом смешно.

Сергеев ещё долго живописал о расследовании и трудностях, испытанных при этом. Бристайн записывал его слова в блокнот, изредка цокал языком, восклицал: «Бомба! То есть бомба!»

Расстались довольные: один получил сенсационный материал, второй – возможность рассказать миру правду о событиях в доме инженера.

Через три дня следователь получил приглашение Колчака. В кабинете помимо   главкома были генерал-лейтенант Дитерихс и прокурор окружного суда Иорданский.

– Итак, Иван Александрович, что Вы можете нам сообщить по делу об убийстве царской семьи? – спросил адмирал.

Тот с лёгким укором посмотрел на него:

– Расследование является сложным и запутанным. Хотя поначалу показалось предельно ясным. Но чем глубже я вникал в события и факты, тем больше убеждался в обратном. Трудность работы усугублялась ещё и рядом неблагоприятных условий: несвоевременностью финансирования (главнокомандующий при этих словах вопросительно взглянул на генерала), затруднительностью сообщений в связи с близостью фронта, разрозненностью действий отдельных представителей власти, особенно военной. По моей оценке, порою коалиционное правительство Урала проявляло к следствию полнейшее равнодушие. Впрочем, как и армейские чины, от них ведь тоже требовалась поддержка (вновь вопросительный взгляд Колчака в сторону Дитерихса). Бывали случаи, когда игнорировались мои заявки, когда при попустительстве гражданских и военнослужащих захватывались вещи и документы, имевшие значение доказательств, истреблялись очевидцы событий…

– Не может быть! – воскликнул главком.

– Прискорбно подтверждать сей факт, но так было. На требование в местную тюрьму о доставке на допрос бывшего охранника Дома особого назначения Комендантова мне ответили, тот, де, отправлен в распоряжение военных властей… А это значит только одно: расстрел. Нечаянно или преднамеренно убрали важного очевидца. Не получил я вразумительного ответа и от генерала Пепеляева о препровождении из Перми арестованных там большевиков Партина, Леватных, Костоусова и других, которые могли бы дать ценнейшие показания, поскольку охраняли особняк. Мне лишь сообщили о нахождении сих лиц в заключении в пермской тюрьме.

– Сударь, зима во дворе! А Вы всё ждёте арестантов?! С такими темпами следствие никогда не завершится! – возмутился Колчак.

– Есть и другие задержанные. Они дали показания. Среди них мать красноармейца Ивана Старкова, Суетин, Латыпов, Михаил Летёмин (он служил в караульном отряде со дня его формирования и до роспуска), охранник Проскуряков и бывший разводящий караула Якимов, сторож областного совдепа Лылов. Всех не стану перечислять: долго и утомительно. Протоколы их допросов Вы прочитаете в деле, – и следователь покачал коленями, где лежала папка. Вздохнул и продолжил:

– К числу неблагоприятных факторов надлежит отнести опасение русского народа попасть в свидетели по судебному делу. Хотя людей можно понять: с одной стороны, боятся возвращения большевиков, с другой – ответственности перед новой властью. Скажешь чего-нибудь, а это будет не совсем соответствовать действительности, и загремишь в кутузку… Показателем такого настроения является следующий эпизод: я троекратно через газеты обратился к жителям с просьбой прийти ко мне и дать любые показания, какие помогут в деле об исчезновении Николая Второго. До сего дня, как ни печально, ни один гражданин не явился ко мне… Вредно отражались на розыске и слухи, что бывший государь, государыня, дети и прислуга живы, вывезены из Екатеринбурга и опубликованные советской властью сообщения об их казни – провокация и ложь. Сие убеждение принято и большей частию представителями военной власти. Посему создалось отношение к производимому следствию как к бесполезному делу…

– Иван Александрович, давайте от трудностей перейдём уже к самому разбирательству, – потребовал прокурор.

Сыщик удивлённо взглянул на него, но спокойно продолжил:

– Я побывал у рудника, осмотрел прилегающую местность, исследовал найденные там вещдоки.  Осмотр, и предметы вызвали  немало вопросов.

Во-первых, в шахте, кроме обгорелого хламья, досок и брёвен, ничего не обнаружено. Думаю, ручные гранаты бросались туда с целью создания шумового эффекта.

– Кому и для чего он понадобился? – спросил, прищуриваясь, генерал.

– Как говорят в народе: для отвода глаз. Создать ложное представление о грандиозной, громкой акции, дабы о ней пошло как можно больше измышлений.

Во-вторых, в кострищах, где по предположениям сожгли покойников, слишком мало золы.

– Расстрелянных облили серной кислотой – оттого её и мало, – утвердил Дитерихс.

– Михаил Константинович, у большевиков было всего двое суток, за которые невозможно уничтожить сгоревшие или частично сгоревшие останки. Кислотой можно обезобразить лица и тела, но никоим образом не растопить их. Для подобной операции нужно огромное её количество и больше времени. И то потеряется форма костей, но полного растворения не будет. А на поляне ничего не осталось. Из этого следует: никакого  сожжения, да тем более одиннадцати казнённых, не было.

– А вещи, принадлежавшие семье? Вставная челюсть Боткина?

– Вещи? Отобрали, разбросали. Для достоверности чего-то сожгли, что-то подпалили, втоптали в землю. Это не загадка, а вот челюсть – загадка. Если, как утверждает один из конвоиров, им приказали сжечь мертвецов до пепла, то и в таком случае остались бы зубы. А их нет, кроме искусственной челюсти доктора. Неувязочка. Значит, врёт солдатик. По указке начальства своего врёт ради создания фикции, призванной ввести в заблуждение и простой народ, и нас, сыщиков. Но не на тех напали! – с ноткой гордости произнёс Сергеев. – Мы сей трюк раскусили.

– Но позвольте:  куда же дели трупы?

– Не могу знать, господин генерал. Да и были ли они? Вопрос… На него ещё предстоит найти ответ. А также и на то, как многие вещи, в том числе и драгоценности, оказались у  Ганиной Ямы.

– Прежде чем предать огню тела, их обыскали, сняли украшения…

– Не сходится с показаниями очевидца, утверждавшего: все ценности сняты с убитых ещё в доме, – возразил детектив. – Значит, они никак не могли оказаться  у «Четырёх братьев». Опять неувязочка.

– У Вас сплошные неувязки! – воскликнул Колчак. – Выводы каковы?

– Выводы… Они здесь, – похлопал по папке Сергеев.

– Вы можете хотя бы вкратце о них рассказать?

– Извольте.

После осмотра поляны я неоднократно бывал в ипатьевском имении. Обследовал подвальную комнату, измерил её, сделал фотографические снимки. Семь аршин и восемь вершков в длину и шесть аршин с четырьмя вершками в ширину – слишком малая площадка для размещения на ней двадцати трёх человек. Со стульями, винтовками, как утверждают некоторые свидетели. Хотя самого расстрела они не видели. Повторяют сказанное теми, кого нет в городе или, того хуже, твердят заученное наизусть.

Залповая стрельба в столь стеснённых условиях, как я уже сказал,  невозможна ни из револьверов, ни, тем паче, из винтовок. Если в подвале и расстреляли кого-то, то не более шести человек. Меня смутили пулевые отверстия в стенах и некоторые пули, оставленные там. Они находятся на низком расстоянии от пола. Жертвы или стояли на коленях, или лежали – таково впечатление. Ни один удостоверитель не заявил: арестантов усадили и уложили. Нет отметин, каковые свидетельствовали бы о стрельбе в стоящих. Странно. Подозрительно. Кроме снимков я даже выпилил часть пола и стены как вещественные доказательства и подтверждение не ясного пока мне умысла.

– Чего же здесь неясного? Коммунары погубили ни в чём не повинных людей, – произнёс Иорданский.

– Не факт. Кто погиб в подвале – неведомо.

– Царская семья…

– Не смею подтвердить Ваше предположение. Возможно, часть семейства или кто-то вместо него. Например, преступники, приговорённые к смерти. Тогда можно предположить: им завязали глаза, поставили на колени и стреляли, как и положено в таких случаях, в затылки. Оттого пули низко застряли в стене.

– Вздор какой-то! – воскликнул главком. – Кто ещё находился в этом проклятом особняке, кроме Романовых и лакеев? Никого там лишних не было.

– Не возражаю против сего утверждения, но… Романовых к тому времени могли вывезти. Никто ведь не видел расстрела. Все твердят «предположительно», «по всей вероятности», «возможно», «мне рассказали», «я слышал» – и никто твёрдо не указал на узников Дома особого назначения…

Упомянутый уже мною Летёмин побывал в подвальной комнате после так называемого расстрела. Украдкой, к вечеру спустился туда… И в задней стенке, по левую руку от входа заметил всего три дырочки, а  больше никаких признаков пальбы. Стены и полы были без крови.

Зато более поздние свидетели указывают на замытые кровавые следы. Да и пулевых отметин увеличилось. Это как? А так, как я и предполагаю: семью сначала вывезли, распространили слухи о гибели, а уж потом вместо неё кого-то и казнили…

(окончание следует)