Обращая лицо на восток, я говорю: — Солнце, я люблю тебя! Пусть Свет заполнит каждую октаву моей мысли,
Каждую ноту моих чувств…
Возлюбленные Мать и Отец, я благодарю вас
За каждую каплю Света, за каждую октаву вашего Сияния!
Заполните мою жизнь, мое сознание, душу и тело!
Древняя молитва.
Солнце ранним утром осветило оазис в глубине пустыни, и ту его часть, где находился рынок рабов и рабынь из самой свежей партии, доставленной караваном накануне вечером. Те, кому не посчастливилось… стали рабами – мужчины и женщины, они стояли ровными рядами, опустив головы, ожидая начала торговли и новой своей судьбы.
Мужчина – бедуин, судя по одежде его, знатного рода, проходил сквозь ряды, направляясь к одной из них. Цепкий взгляд глаз его – охотника, воина и следопыта пустыни, сразу выделил эту женщину из всех остальных, стоящую с высоко поднятой головой на деревянном помосте. Бедуин подошел вплотную и взглянул ей прямо в глаза. Женщина не отвела и не опустила своих каре-черных глаз, только слегка вызывающе их прищурила. Он, отведя взгляд, осмотрел ее всю, заметив то, что руки ее накрепко связаны веревкой. Бедуин взял ее за руки, желая развязать, но она резко отдернула их.
— Купи, господин, она того стоит! Дикая, как кошка! Ай-ай, дикая египетская кошка! – сказал, расхваливая свой товар, подошедший старый перс-работорговец.
— Руки ей развяжи!
— Нет, господин, нет-нет… не буду! Вот купишь – делай с ней что хочешь! Купишь – твоя будет!
— И сколько просишь, уважаемый?!
— Всего лишь одну тысячу монет!
— Да ты в своем ли уме?! Тысячу?! Даю триста. Дика больно! – сказал бедуин, взглянув снова на египтянку и отметив про себя: – Не отводит упрямых глаз своих по-прежнему, взгляд не дрогнул ни разу даже! Точно – дикая кошка! Нравится мне эта ее дерзость!
— Покупай, господин! Совсем товар свежий! Первый день торгуем! Дорого тебе эту, я другую подберу! Или двух, трех за тысячу бери! Но, скажу тебе честно, такая только одна – знатного рода, видать, эта горделивая египтянка!
— Другую не хочу, эту! Даю пятьсот монет!
— Тысячу, господин.
— Я вижу – цену скинуть ты не намерен?!
— Нет, господин. Больно дорого она мне стала!
— Да?! Что так?!
— Слугу моего лучшего и давнего убила!
— Как так – убила?!
— Обыкновенно! Горло перерезала ножом ему, а двоих еще рабов ранила! Насилу справились с ней!
Бедуин, обернувшись, снова взглянул в глаза женщине и спросил ее по-египетски:
— Ты убила слугу торговца? Это правда?!
Египтянка, мгновенно придя в ярость, дерзко и зло ответила:
— Да! Как он посмел прикоснуться ко мне, недостойный?! Я не тех кровей, чтобы ко мне прикасался раб!
— Даже здесь – на этом рынке, где тебя саму продают в рабство?!
— Это ничего не меняет! Я убью себя, но останусь свободной! Я не оскверню жалким рабским существованием светлую память моего отца! Это недостойно ни меня, ни его!
Бедуин еле заметно кивнул головой, будто подтверждая правду и правильность, понравившихся ему, слов египтянки и сказал:
— Я покупаю тебя! Теперь я – твой господин! – и, обернувшись, кинул торговцу мешок с монетами, сказав:
— Держи, уважаемый! Тут две тысячи.
Торговец ловко, легко и грациозно подхватив мешок, ответил:
— Одну! Я просил одну тысячу, господин!
— Бери! Хорошо торгуешь! Деньги твои!
— Благодарю тебя, господин! И да пусть всегда тебя бережет Сам Всевышний и ежечасно присутствует удача на твоем пути!
— И тебе, уважаемый, долгих лет! И да обережет Всевышний и тебя, и твой караван от пленения! – бедуин взглянул на работорговца с легким презрением в улыбке, чем омрачил радость старого перса от выгоды в продаже с неожиданным превышением.
Обернувшись к египтянке, бедуин достал из ножен короткий меч и перерезал веревку, освободив ей руки. Затем, убрав меч обратно в ножны, сказал ей:
— Я оплатил твою свободу! Иди – ты свободна!
Сделав пару быстрых шагов от нее, он остановил движение своего тела, немного постоял, будто размышляя, потом резко повернувшись, склонился в искреннем, полном уважения, поклоне перед египтянкой, прижав руку к своей груди: — Может… может ты пойдешь со мной, моя госпожа?!
Египтянка, приподняв свой подбородок, с достоинством прошла мимо бедуина, последовавшего за ней.
Спустя непродолжительное время он привел ее к шатру, стоящему на самой окраине восточной стороны оазиса, где его ждали два верных воина-соплеменника.
Войдя в пределы территории их временного приюта, бедуин подозвал жестом женщину — жену хозяина незатейливой гостиницы и, кивнув на египтянку, сказал:
— Приготовь воду помыться госпоже, чистую одежду и легкий обед!
И заметив то, как египтянка скрестила руки на своей груди, явно не желая расставаться со своим, расшитым египетскими узорами, платьем, добавил:
— И приведите в порядок ее одежду, она позже ее заберет!
Улыбнувшись египтянке, он сказал ей:
— Не забывай, моя госпожа, ты – свободный человек! И только твоя свободная воля и твой выбор может решить судьбу вещей в твоей жизни, как и твою собственную жизнь! Иди, с этой женщиной, она сделает все, чтобы ты привела себя в надлежащий госпоже вид! Я буду ждать тебя в шатре!
Через пару часов, она подошла к шатру, где уже был готов легкий ужин.
Бедуин с интересом взглянул на нее, очаровавшись красотой ее великолепного тела в ладно сидящим на ней темно – синего цвета, расшитым золотом платье. Она, с едва уловимым смущением и с явно проступающей благодарностью в своих великолепных черно-карих глазах, взглянула на него, намереваясь что-то сказать. Он намерено предупредил ее слова, мягко сказав:
— Не сейчас, моя госпожа! У нас будет еще время на разговоры. Сейчас поешь. Только прошу тебя – немного, совсем немного, чтобы тебе не стало плохо после столь продолжительного и изнурительного перехода с караваном.
Бедуин с интересом наблюдал за ней как она, все более увлекаясь, жадно накинулась на пищу, хватая то фрукты, то хлеб, то кусочек мяса, и, через какое-то время, он осторожно взял ее за руку:
— Остановись, моя госпожа! На этом достаточно с едой… Поверь мне – твоему желудку пока достаточно и этого! Теперь мы можем поговорить с тобой. Скажи, как имя твое?!
Египтянка, с усилием оторвав взгляд от еды, с благодарностью взглянула на бедуина, но неожиданно ответила:
— Имя не спрашивай мое, не скажу! А за еду, платье и заботу обо мне – спасибо тебе, мужчина!
— Пусть будет так. Хорошо, я буду называть тебя просто – моя Госпожа.
— Называй. Но, ты все уже понял обо мне: меня купить невозможно, две тысячи отданных тобою монет – это твой и только твой выбор!
— Да, моя госпожа, так… но вот что я скажу тебе… мешок, отданных мною монет, не сможет отразить той ценности удовольствия, что позволяет мне общаться с тобой, наслаждаясь тем, с каким достоинством ты ведешь себя! И да пусть разделит со мной эти мои чувства и дух твоего отца, находящийся в загробном мире, — того, кто воспитал свою дочь в любви, свободе и самоуважении! Я скажу то, что истинно, — это был мудрый человек, прививший своему ребенку лучшие качества человека! И скажу еще то, что ему это далось нелегко, ведь так непросто было отцу не избаловать свою дочь, обладающую столь редкой, изысканной красотой! И за это я вдвойне восхваляю память твоего отца перед невидимым взором Всевышнего! А о монетах, прошу тебя, не вспоминай. Я человек, живущий в достатке. Все то, что мне дает Бог и мой дух, принадлежит им. Я только в ответе за то, на что я это потрачу… Утром, когда только начнет всходить солнце, я направляюсь домой, в самое сердце пустыни. Скажи, моя госпожа, ты со мной? Я куплю тебе коня, почему-то я уверен в том, что ты умеешь ездить верхом!?
— Умею ли я управлять четвероногим животным? Я еще тебя этому научу, мужчина!
Бедуин, улыбаясь с искренним удовольствием, встал, поднявшись с ковра и, поклонившись египтянке, сказал:
— Тогда позволь я оставлю тебя, моя госпожа! Вечер и ночь пролетят быстро, а мне еще предстоит нелегкое дело – подобрать четвероногого коня, достойного столь прекрасной наездницы! Отдыхай спокойно и ни о чем не беспокойся! Мои воины будут надежно оберегать каждое мгновенье твоего сна!
Развернувшись, он пошел к своим бедуинам и, объяснив им положение дел, вскочил в седло своего ослепительно белого коня, и, резко подняв его в дыбы, быстро поскакал в ту сторону – где день и ночь, без устали торгуясь, гудел восточный базар.
Он вернулся только к середине ночи, освещаемый светом ярких звезд и полной, бело-желтой луной, радостно отражавших его покупку – черного, словно смоль, красавца-коня. Бедуин, оставив коней у коновязи, подошел к воину, стоящему у шатра и спросил его:
— Как дела, мой брат? Все спокойно? – и приняв утвердительный ответ своего воина, тихо добавил – Ахмет, какого я красавца коня купил! Ай — молодой, ай – горячий! Не кровь, а кипяток! Почти, как мой любимый конь! Сходи, оцени мой выбор?! А я за тебя здесь постою! Да, и скажи нашему брату – на восходе уйдем, проверьте все, что нужно! Иди, мой брат!
Бедуин слегка прищурил свой правый глаз, отметил едва уловимо блеснувшую в темноте ночи улыбку Ахмета, которую тот мгновенно спрятал в глубине своей густой и черной бороды.
Утром, в самых первых, ослепительно-золотых, лучах восхода, небольшой отряд, состоящий из трех мужчин и одной женщины, уверенно двинулся от самой окраины оазиса вглубь пустыни, навстречу солнцу.
Бедуин, вспоминал все эти события жизни своей, по прошествии пяти лет, стоя невдалеке от шатра, предназначенного для рожениц, напряженно вслушиваясь в, казавшуюся ему сейчас необычайно хрупкой, тишину. И вот ожидание его, разрезая спокойствие летней ночи, пронзил крик его любимой женщины. Он слышал то, как она кричала, обрывками слов на своем родном языке, взывая то к своей матери, то к Богине Египта. Затем внезапно крик ее оборвался, и он услышал, как заплакал, закричал звонким голосом сначала один ребенок, а затем, чуть позже, — второй. Бедуин заволновался, не пытаясь сдерживать своих эмоций:
— Двое! Здорово, что двое! Один из них точно – мальчик!
Тут из шатра, из-за занавеси, вышла женщина-повитуха, принимающая роды, и что-то, опустив низко свою голову, сказала его отцу, стоящему совсем рядом с шатром.
Отец на мгновенье опустил голову и, затем, подошел к бедуину, крепко прижав его к груди, сказал:
— У тебя сын и дочь! – и немного помедлив, тихо добавил, сдерживая свои слезы – У тебя радость, сын! Две радости и… одна печаль! И, сын мой, эта печаль на долгие годы! Твоя жена… Она умерла при родах, оставив тебе двоих ваших детей!
Бедуин, не в силах поверить услышанному, рванулся в сторону шатра, но отец удержал его, прижав еще крепче к груди:
— Нет, сынок, не ходи! Не ходи туда! Прошу тебя! Прошу – послушай меня! Я знаю – тебе больно. Ты знаешь — мне знакома твоя боль! Знакома, как и многим, испытавшим ее людям! Просто потому, что тебе не суждено было узнать свою мать – женщину, родившую тебя и оставившую наш мир в первые минуты твоей жизни! Не сейчас, мой любимый и единственный мой сын, не сейчас. Не ходи туда, там смерть и жизнь делят сферы своего могущества. Не ходи, прошу тебя! Пусть она останется в памяти твоей такой, какой ты знал ее! Пусть будет так! Поверь мне, твоему отцу, – так будет лучше! Лучше для тебя, мой дорогой сын! Лучше для твоих детей, которых тебе предстоит растить!
Слезы бедуина тоненьким ручейком потекли прямо на плечи, обнимавшего его отца. Сделав усилие, он оторвался от отца и, развернувшись, пошел в сторону пустыни. Все его человеческое существо, разрывая душу на части, молча кричало в нем, затуманивая разум и сознание:
— Как?! Как же так может быть?! Как?! Как же коротко было мое счастье с ней, с моей госпожой! Как же коротко было оно… и как же неожиданно внезапно оно оборвалось! Она, она ушла из жизни моей также неожиданно и внезапно, как и вошла в нее! Как же так?! Как же так?! И она ушла, оставив мальчика и девочку – нашу общую кровь. Она оставила их словно память о нас – о себе и обо мне! Как же больно! Как же мне больно!
Он не сдерживал своих слез, горюя искренне в пустыне до самого рассвета, до самого восхода Солнца, которое впервые в жизни не обрадовало его. Лишь только пронзительный крик черной птицы, кружившей над барханом, немного привел его в чувство и ощущение реальной действительности.
Бедуин встал, зная, что нужно идти. Подходя все ближе и ближе к их поселению и, затем, к погребальному костровищу с телом его возлюбленной женщины, ему становилось все тяжелее идти. Словно с каждым шагом пути его, невыносимо тяжелым грузом ложились на его плечи сочувственные взгляды соплеменников, так полюбивших его египтянку. Он подошел к телу ее, невольно залюбовавшись. Ему казалось, что она просто заснула, просто спит, одетая в свое красивое египетское платье, расшитое золотом узоров, то в котором он впервые увидел ее.
— Отец был прав! Я благодарю его за мудрость! Ибо я запомню такой, какой я впервые встретил ее. Как же она прекрасна в эти последние мгновения! О, Жизнь, – я благодарю тебя за то, что ты позволила мне какое-то время быть с нею! О, Любовь, — я благодарю тебя за то, что я мог чувствовать тебя через нее и смог быть способным передавать через себя поток любви и ей, моей любимой! И, о, Смерть, — я благодарю и тебя, благодарю за то, что ты милостиво сохранила нетронутым облик моей женщины до самого сожжения тела! Я благодарю вас, энергии Всевышнего Творца, движущие Мироздание!
Он, склонился над ее телом и, поцеловав в последний раз ее закрытые глаза, опустился на колени и сказал слова, предназначенные только ей:
— Я так и не узнал твое настоящее имя, моя Госпожа! Но я благодарю тебя за то, что ты была в моей жизни! Равно как я благодарю Всевышнего за то, что Он позволил мне встретить тебя! Я благодарю тебя и за то, что ты оставила мне, отцу, соплеменникам моим в память о себе две живые искры чистой и свободной твоей души. Я воспитаю их достойными, — достойными твоей памяти. Я буду помнить тебя всегда, буду помнить до самых последних мгновений моей жизни. Теперь ты навечно в сердце моем, моя Госпожа!
Прощай! Но, я знаю – мы встретимся еще! И я молю, я буду молить Всевышнего только об одном – о том, чтобы мы узнали друг друга в той, новой нашей жизни, в наших новых воплощениях!
Бедуин встал с колен, подошел к горящему очагу и поджег дрова под телом. Повернувшись, он пошел прочь от мгновенно разгоревшегося костра, не желая видеть, как смертельные языки пламени, подгоняемые плачем и криками женщин, жадно пожирают плоть.
На следующее утро, на восходе солнца, далеко от своего селения, он на самом высоком бархане, соскочил со своего коня, подтолкнув его легким шлепком к стоящему недалеко коню своей госпожи.
Достав из сумки глиняный горшок с прахом своей возлюбленной, обратившись мысленно к ее душе, бедуин сказал вслух:
— Ты оставила меня, возлюбленная моя! Ты ушла в иной мир – в мир единого Духа! Мне больно, так больно, как может быть больно человеку. Как будто бы часть жизни ушла вместе с тобой, оставив боль в сердце моем! На душе моей потеря… Потеря, которой я не мог представить и которой не ожидал в жизни своей… в нашей с тобой жизни! Мне казалось с первых мгновений нашей встречи, что эта радость будет всегда вместе со мной, вместе с нами! Но, что поделать, каждый человек на Земле смертен. Вечен только дух человека. Моя Госпожа, здесь и сейчас я клянусь перед Духом, что не будет женщины после тебя в этой жизни моей! Я так решил, это мой выбор! Во имя светлой памяти, я останусь верен тебе. И, развевая твой прах в лучах восходящего Солнца, я скажу так: — Я старался любить тебя так, чтобы Ты ни на секунду не переставала чувствовать себя свободной. Ты свободна и сейчас. Теперь твой прах принадлежит этой пустыне и нашему миру. Может быть, случится так, что свободный ветер пустыни донесет частички твои до твоей родины, до твоего Египта! Будь же свободна, моя Любовь! Будь свободна сознанием своим и душой! Прощай! Прощай, моя Госпожа!
P. S.
Как же ты похожа на свою маму, о, моя дочь! – сказал Бедуин восьмилетней девочке, сидевшей рядом с ним под навесом шатра, и с любопытством разглядывающей вместе с ним звездное чистое небо.
Девочка обняла его за шею и, с неожиданно взрослыми женскими нотками, проявившимися в голосе, спросила:
— Отец! Скажи мне, отец, мама любила тебя?!
— Да, дочь моя, она любила меня!
— А как, отец? Она любила тебя так же, как и я люблю тебя?
— Нет, дочь моя, немного, немного по-другому!
— А как это? Как это немного по-другому?
— Тебе только предстоит это узнать! Придет время, и ты узнаешь, как может любить женщина, влюбленная в своего мужчину!
— Отец, а разве это другая любовь?
— Нет, дочь моя, искренняя любовь к человеку противоположного пола имеет всего лишь едва уловимый оттенок, всего лишь одну, но свою, особую, грань! И, все же… это просто любовь… любовь к другому человеку!
Бедуин замолчал, вновь взглянув в небо, полное до самых краев, бесчисленной россыпью, звезд, словно разыскивая среди них звезду своей Любимой Женщины… Он прижал к самому сердцу своему живую и драгоценную Искру Души своей Госпожи, и подумал:
— Есть шатер над головой, есть Звезды и Солнце на Небе, есть вольный ветер пустыни… Ветер, который ни на мгновенье не дает забыть, что Человек приходит в этот мир Свободным…
Николай Зубков.
09-10 января 2012 года