Г. Антюфеев.
Голос с небес
Рассказ
За Нижней Осиновкой, среди верб, кущ и левад прячется хуторок Дубовой. Оттуда бабы в выходные на суровикинский базар привозили молоко кислое и сла-адкие яблоки. Во всей округе таких не сыскать. И, главное, без червоточин! Чистенькие, крепкие, наливные, откусишь – сок брызжет! И дух медовый исходит. Зрели фрукты об речку у хутора. Её и речкой-то трудно назвать: журчит ручейком по балке, по степи то петляет, то пропадает… А потом возле родничка появляется, омутом разливается, рыбу заманивает. И рыбаков. Щурята в тех ямах за мальками гоняются, раки ползают, поедешь с бреднём – без улова не останешься. И яблочек нарвёшь, в кабине запах до-олго держится. Загадку Дубового и местные агрономы пытались понять, и учёные из сельхозинститутов. Говорили, мол, сады древние, залуженные, там никто не лезет в природу: не пашет и не копает, не обрезает и не поливает деревья. Яблони свет застят, не дают траве высокой вырасти, и её не косят – поэтому в ней живёт много червячков и жучков, что личинки вредителей уничтожают. Так ли это или нет – неведомо. Зато известно, что казачки в хуторе такие же сладкие да завлекательные, как плоды над речкой.
У одного из омутов, что таился под сенью удивительного сада, сидел с удочкой из тонкой хворостины Пашка – шофёр суровикинской автобазы. В бардачке его машины всегда лежала леска, намотанная в треугольные вырезы длинной и твёрдой картонки. Где бы ни был, в первую очередь узнавал у местных о водоёме и спешил порыбалить. Использовал каждую возможность: обеденный перерыв, погрузка-выгрузка, очередь за товаром. Убегал на речку, пруд или озеро, майстрячил из прибрежных выгонок удилище и тягал мелочёвку. За крупной рыбой не гонялся – был не жадный, но азартный человек.
Спокойная гладь воды отражала высоту безоблачного, вечереющего неба, потеплевшую зелень деревьев и кустов. Не клевало. Изредка рыбак подёргивал снасть. Поплавок из сухой куги, откликнувшись на жест удильщика, снова замирал в дрёме… Раздражающее поплавковое спокойствие не волновало рыболова на сей раз. Витал мыслями в Дубовом.
Он возил из хутора зерно на суровикинский элеватор. Не раз подбрасывал какую-нибудь колхозницу до фермы или до стана, приголубит её, она и тает, как масло на солнушке. Ласки-то послевоенным женщинам не хватало… Вот и старался ублажать их, хоть и семейный был. Не понимал бабий угодник, что на всех одного не хватит, а ежели женился, то люби ту, которая выбрала тебя из всего мужчинского роду.
Познакомился на току с симпатичной говоруньей. Ей слово, она тебе – два, шутканёшь – ответит, улыбнёшься – засмеётся. Весёлая бабёночка. Разговорились – напросился на ужин.
– Только, – предупредила, – если будешь ехать ко мне, по улицам не пыли, заезжай со степи. А то увидит кто-нибудь, на утро разговоров не оберёшься. Я живу на краю в сторону Обливской. Там у нас выгон, за ним – алевада большая, терны. Место укромное.
Сделав последний рейс в Суровикино, Павел вернулся снова будто бы за зерном. А сам у омута выжидал, когда солнце нырнёт за горизонт и ночь станет густить фиолетовостью придонский пейзаж.
С наступлением сумерек смотал удочку, завёл автомобиль и медленно двинулся на свидание. Из-за дальних холмов лениво выползала луна, тускло подсвечивая окрестности, но фары не включал, на первой передаче крался, отыскивая указанные приметы… Углядел терны. Ага, значит, близко куренёк милахи. ЗиС подминал бампером низкий кустарник, а сердце шофёрское стучало мелко и часто в предвкушении горячей встречи. Сладострастные томления прервало громкое шипение и медленное, будто в болото погружался, проседание грузовика… Откуда топь в сухой степи? Да и не предостерегала о ней казачка… Страх вымел из головы утешные картины, заставил крепко вцепиться в руль и вслушиваться в шип, который, казалось, тянулся со всех сторон… Всматривался в округу и везде чудилось шевеление… Неужели в терновник сползлись змеи со всего Придонья и попал в этот гадюшник?! Продолжал прислушиваться. Шипение стало затихать. Вовсе умолкло. И оседание прекратилось. Неизвестно, сколько просидел, пришёл в себя от того, что пальцы заболели, сжимая баранку. Луна поднялась и осветила окрестности. Открыл дверь, вглядываясь в землю возле машины… Вроде бы ничего подозрительного нет. Змей – точно. Осторожно опустил ногу. Что-то острое. Хоть страх и вертелся вокруг, пересилил себя и столь же осторожно пошарил руками по грунту. Нащупал колючки. Металлические. И понял: ежи, оставшиеся с войны. Большие противотанковые варили из рельс, а мелкие – противопехотные – из стальной проволоки или тонкого прута. Вот так вляпался! Десять колёс клеить надо: зисовские и у прицепа! И шумнуть некому, чтобы помогли. Одному придётся возиться, ведь завтра на работу. Не выйди – начнутся расспросы, выяснения: где был, чего делал? Не говорить же, что поехал к бабе и вместо того, чтобы её окучивать, всю ночь болоны охаживал! Засмеют! Присел на подножку, голову обхватил… Но… Сиди, не сиди, а выпутываться надо. Монтировкой разгрёб место для ног, потом начал выковыривать шипы из-под скатов… Чем больше расчищал, тем крепче серчал на себя и обзывал всякими нехорошими словами. Но когда принялся разбортировать покрышки, молчал, только губы покусывал… Колесо за колесом, колесо за колесом… Вот забава так забава – сил столько ушло, сколько и самая пылкая любовница не забрала бы!
В те времена у каждого уважающего себя водителя за спинкой сиденья хранился «цех вулканизации» с обычной резиной, а также со свёрнутой «сырой» или с растворённой в бутылке или в баночке. А ещё старый поршень, обрезанный ниже отверстий под систему и под шатунный палец. Эдакая алюминиевая чашка с тягой для огня. Место прокола зачищали наждачной бумагой, затем смазывали клеем, на него накладывали вырезанный резиновый кружочек и зажимали струбциной, что также входила в набор «цеха». Плеснув в плошку немного бензина, поджигали. Ждали, когда выгорит. Остывшую конструкцию разбирали, и место вулканизации отличалось лишь цветом: края заплатки впаивались в камеру намертво и сливались с нею в одно целое. От склеивания одной-двух дыр водитель пропитывался бензиново-резиновым смрадом, а Пашке пришлось их вулканизировать на десяти колёсах! Благо, у ЗиСа компрессор и не пришлось мучиться с накачиванием.
Утро уже розовило горизонт, проснулся ветерок, пробежался по полям, разбудил дремавшие деревья и травы, скользнул по спине шофёра. Тот разогнулся у последнего ската прицепа, осмотрел свою колею, что тянулась вдоль тёрна в степь, где за горизонтом пряталась Обливская… По следу таились ежи. И валялось их вокруг автомобиля тьма тьмущая! Какие-то в землю вросли, какие в траве запутались или между собой сплелись. Устало ковыляя, страдалец забрасывал сапёрной лопаткой, что возил с собой, стальные колючки в колючки терновые… Позже узнал: на выгоне аэродром во время войны базировался и шипы были одной из защит от противника. Когда немцев турнули с нашей земли, на ту луговину скот выгнали и напоролись на заграждения и люди, и животные. Созвали хуторян на сбор этой пакости. Куда её девать? А ну кидать в тёрн! Да не все в заросли зашвыривали, многие бросали около кустов, которые со временем разрослись, но не так, чтобы упрятать ежи. Тысячи их остались, терпеливо поджидая жертву…
Отъезжал тоже крадучись. И медленнее, чем пробирался на встречу, потому что нужно было держаться расчищенного им же пути. Когда разворачивался от левады, в окошке милахи вспыхнул огонёк, видать, решила: раз обманщик не заявился, пораньше подою корову…
На проходной главный инженер автоколонны спросил: «Ты где был? С цыганями, что ли колобродничал?» – «В Дубовом у казачки развлекался» – «Крепко же она тебя заездила – за версту прёт палёным, видать, горячая!» – «Горячее не бывает».
Дмитриевич потом, подписывая гулёне путёвку, время от времени спрашивал: «В Дубовой командировать до утра или до вечера справишься? Ох, доиграешься, парень… Твоя жена – раскрасавица, а ты за юбками вьёшься. Накажет тебя за это или бог, или чёрт». Водила в ответ улыбался, и невинно хлопал голубыми очами, которыми и полонил многих женщин…
Однажды греховодник пришёл на работу пораньше. Присел на скамье у конторы, закурил. О чём-то крепко думал. Увидев инженера, вскочил и подбежал к нему. Не поздоровавшись, выпалил:
– Ну ты напроро-очил, Дмитрич!
– Что случилось?
– А вот слушай – расскажу.
Когда меня сняли с Дубового и отправили в Черенку, обрадовался! Маршрут подлиннее – заработок, стало быть, увеличится, во-первых, а во-вторых, хуторов-то сколько по пути! И в каждом – незамужние казачки или вдовушки. Есть, где развернуться! Выезжая в рейс, всякий раз тебя добрым словом вспоминал. Мало того, что половине не сдал, ещё и расширил круг моих будущих знакомств. Еду что туда, что оттуда – песни пою. И заруливаю в хуторочки… Если домой поздно возвращался или вовсе под утро, всегда оправдание было: хлеб надо вывозить, пока стоит погода. Маня моя на веру принимала, ещё и сочувствовала.
В субботу собрался к залёточке из Калмыкова-хутора. Говорю супруге: «Манечка, бельишко моё пропылилось, пропотело, сниму его, замени на чистое и выглаженное. Директор совхоза попросил зерно покачать, а то они отстают со сдачей его государству». – «Хорошо, – отвечает. – Мойся, я приготовлю всё и сбегаю к соседке, Нюра звала чего-то». Вышел из душа – еда на столе, одежда чистая на стуле лежит. Умял кушанье, рубашку с брюками в сумку положил. Покурил на улице, завёл ЗиС.
Солнце клонилось к закату, пыль за машиной оранжевыми клубами курилось. Насвистывал да поглядывал в зеркала: то на себя – синеокого красавчика, то на убегающую от машины дорогу…
Свернул к хуторку, покатил к крайней хате. Всегда выбираю тех, кто на отшибе живёт, чтобы никто не увидел. А то соседи вмиг о гостёвнике округу известят. И до Суровикино трёп может донестись. Тормознул в падинке, переоделся, нарвал уже закрывавшихся ромашек. Постучал о ставенку. Вышла зазноба и огорошила с порога: «Зря, Павлик, приехал, у меня «гости рязанские». Вот те и раз! Постоял, помолчал, а потом брякнул: «Нет, так другую найдём!», сунул ей букетик и рванул к грузовику. «Ладно, – думаю, – не ты первая, не ты последняя. Есть, куда податься, с кем помиловаться». Газанул и поскакал в Захаровский. Смерклось уже, но ночь ещё впереди – успею утешиться. Заехал в проулочек, что вдоль речушки кривится от степи, дёрнул на ходу тех же ромашек, которые закрыли лепестки, но ещё белели в вечерней серости. Вбежал на подворье. Ага, дома подружка: светится оконце. Хотел, было, стукнуть в него, глядь, а она за столом с каким-то хмырём сидит. Ужинают, да не на сухую, с бутылочкой! Швырнул цветочки на крыльцо и задом-задом за забор. Сел в кабину. Прикинул, куда дальше двигаться. «Ничего, – утешаю себя, – ночушка только начинается. Своего не упущу!» По газам и – через бугор в Верхне-Черенский совхоз! Уж там-то промашки не будет… Все кочки и ямы собираю! Спешу к чернявенькой доярочке. Мы с ней для летней дойки ездили в одну из балочек за ключевой водой. Родничок тот культурненько облагорожен: труба выведена, камушки-валуны вокруг уложены. Травушка зелёная да мягкая, как перина. Помяли мы её… И вода та была сладкая, и ударница! Бидон через край плещется, а нам всё мало! Мчусь, вспоминаю смугляночку, млею в преддверии встречи. Подкатываю к куреню, а во дворе на столбе лампочка горит и говор слышится. Решил не отступать и шагнул в калитку. Подхожу к беседке. И тут гость. Здороваюсь. «Не дадите ли напиться путнику?» – спрашиваю потом. – «Дадим, – отвечает милка. – Можем и чаем напоить, ужином накормить. Дядюшка вот в гости приехал, так что присоединяйтесь к нашей компании». – «Не могу, спешу, в следующий раз обязательно повечеряю у вас». Проводила меня, прошептала: «Дядька завтра уедет». Я ж бегом к грузовику!
«Что ж за невезуха!» – злюсь, а сам давлю на газ, машина аж захлёбывается от оборотов! Пыль прёт со всех щелей и рубашечка с брюками потеряли вид, ничем не отличаясь от рабочей одежды. Не знал я, что и дальше, в Нижней Царице, в Перелазе тоже получу от ворот поворот. Оставалось одно: катить обратно в Суровикино. Но напоследок надоумился в хутор Ефремовский заглянуть. Ну не может же эта скачка впустую закончиться! Остановился у кустов, метрах в ста от хатёнки. Иду, луна заливает окрестность. Тихо. Тепло. Полынок пахнет. Стук-стук в оконный кружок. Стук-стук. Вышла казачка. В ночнушке. Платок на плечах. Зевает и укоряет: «Кто ж в эту пору приезжает?» – «Ну, не днём же!» – «Давай в следующий раз встретимся. Но не в такое время, пораньше. Спать хочу. Да и на работу рано вставать». Развернулся я и, как побитый пёс, поплёлся к ЗиСу. И вдруг откуда-то голос нежный, прям, ангельский: «Павлуша, бросай своих залёток! Езжай домой, там накормят, напоят, спать уложат. Не мыкайся и не мучайся». Показалось, слова те с небес летели… Вспомнил, как ты говорил: «Накажет тебя или бог, или чёрт», ноги подкосились – брык в полынь. А от неё пыльца и пыль, что за день осела, туманом вокруг поднялись… Почудилось, что серафим в таком виде ко мне спустился… Ни во что не верил, а тут… Не знаю, сколько сидел, но облачко уже рассеялось и луна побледнела в утреннем свете …
Подъехал к своим воротам. Положил голову на руль и до-олго из кабины не выходил… На цыпочках пробрался в спальню. Глянул на Манечку. Лежит, ладошка под щекой, волосы по плечам растекаются. И такая она милой да красивой показалась – дух захватило!
Во как, Дмитрич! Как думаешь, что это было?
– Ты ж сам сказал: голос с небес.
Водитель мотнул головой, сунул папироску в рот и молча направился к своему грузовику.
Много лет спустя автоколонна встречала Новый год. На праздник пригласили ветеранов, и они вносили в него своеобразинку: в перерывах, когда умолкал грохот усилителей, заводили песни пятидесятых, шестидесятых, а иногда и сороковых лет, которые подхватывала и молодежь. Душевные, запоминающиеся слова и мелодии, долетев до настоящего, по-прежнему волнуют сердца и соединяют незримым мостиком поколения.
Устав от танцев, тостов, здравиц, народ разбился на группы, где слышались смех с хохотом, аплодисменты и восклицания от воспоминаний, анекдотов и баек.
Бывшие инженер и шофёр оказались за одним столом.
– Дмитрич, помнишь историю с голосом с неба?
– А то как же!
– У нас после неё двойняшки народились! И уж большенькими стали, когда Маша призналась в том, что это она меня звала. Оказывается, в ту ночь разъезжала со мной по хуторам. Когда попросил чистое да наглаженное бельё в ночную смену, заподозрила неладное и, пока ужинал, перелезла через наращенные борта в кузов. К переднему борту, сам знаешь, запаску на цепь цепляли, чтобы во время выгрузки зерна не вываливалась. Марья схватилась за дырки диска, и её мотало вместе с колесом! Как удерживалась – ума не приложу! Надоело кататься, да и не знала, сколько я ещё проскачу, в Ефремовском и сказала: «Павлуша, бросай ты своих залёток!» Голос-то от усталости и напряжения изменился, я его не узнал. И хорошо.
Зато после той поездки никуда ни ногой! Только домой. К Машеньке под бочок.