Г. Антюфеев.
Старший брат
Рассказ
Алёшка, умостившись на лавочке, положил голову на колени бабушки Лукерьи. Смотрел в чистое звёздное небо, где светилась – аж переливалась! – большая круглая луна. Бабуля, уловив взгляд внука, спросила:
— На месяц глядишь?
— Угу…
— Как сияет!… А видишь там людей?
Лёшка рассмеялся:
— Как же их отсюда увидишь? Разве что в подзорную трубу или в телескоп… Да и нет там никого.
— Э-э, милок, плохо глядишь. Вот послушай, что я тебе расскажу.
Давно это было. Уж никто и не помнит – когда.
Жили два брата – как вы с Сашкой. Ладили промеж собой и завсегда – вместе. Куда один – туда и второй. Казалось, и помрут вместе… Да случилась меж ними размолвка. И крепко один осерчал на другого. Так рассерчал, что выхватил шашку и посёк брата. Опомнился опосля, да уж поздно… «Господи! – взмолился.- Нет мне прощения за братоубийство. Накажи мукой вечною в назидание остальным!…»
И внял Вседержитель воплю. И вознёс братьёв на месяц.
Видишь, внучок, они и до се на нём… Брат собирает убиенного брата, да не получается…
Лёша присел и стал всматриваться в луну… А и правда, там кто-то есть… Тёмные пятна, на которые раньше не обращал внимания, шевелились. Чем сильнее напрягал зрение, тем больше убеждался в правоте бабушкиных слов и видел, как одна размытая человеческая фигура медленно и неуклюже копошится у другой…
Мурашки пробежали по корням волос на мальчишечьей голове… Тихо, подсевшим голосом спросил:
— Ба, а когда он его сложит?
— Не знаю, внучушка. Никому сие неведомо. Но, сказывают, когда брат складёт своего кровного – тот оживёт, и будет тогда прощение не только ему, но и всем покаявшимся грешникам…
… Сердце ёкнуло от воспоминания, от жалости к бабушке Луше, умершей несколько лет назад, от предчувствия встречи с родными и с Саньком. Ему, рядовому Воронову, предстоял отпуск. И сегодня, стоя в последнем карауле, смотрел на Селену, заливавшую матовым светом всё вокруг, и то уносился мыслями в прошлое, то возвращался в настоящее, то устремлялся в будущее…
… Из прошлого выплыла одна из ссор с братом, завершившаяся, как обычно, дракой.
Сашка, хоть и старше, хилый, хлюпкий, но ужасно упрямый. Уступая в силе и ловкости, никогда не уступал в спорах, доказывая до хрипоты свою правоту. Даже если был не прав – всё равно стоял на своём, доводя младшего до умопомрачения. Лёха, исчерпав аргументы, закусывал верхнюю губу, налетал на настырника, нещадно мутузил и орал что-то несуразное… Чаще дрались по вечерам, когда родители уходили в кино или в театр. Впрочем, для драки всегда находили время. Из-за чего возникла та потасовка, уж и не помнил, только отлупил единоутробного так, что тот, лёжа на полу прихожей, почти не дышал… Испугавшись, стоял над ним, покусывая губу и соображая, что же делать дальше… Опустился на колени, приподнял брата за плечи и зашептал умоляюще: «Санёк, ну ты что? Больно, да? Открой глаза, а? Открой. Открой глаза!» Начал трясти его так, что голова болталась, как у тряпичного клоуна, что подарили матери её ученики… Сашка громко вздохнул, мутно взглянул на брата и виновато улыбнулся…
Убрав следы погрома, улеглись в постель, долго шептались, укрывшись одеялом, и в сиянии луны, что заглядывала через окно, уснули, обнявшись…
И сейчас над Лёшкой висел лунный фонарь, воскресив то событие…
… Пройдя путь от «гуся» до «черпака», служил в одном из ракетных подразделений. Крепко сбитый, небольшого роста, с первого дня пребывания в армии успешно отбивал наскоки старослужащих, хотя мяли ему бока неоднократно и жестоко. Обида осталась в душе солдата, и, став «стариком», по полной программе отыгрывался на новобранцах, «воспитывая» и «приучая» их к своему уставу, расходившемуся с армейским. Считал, что его методы шли на пользу салажне, закаляя её и поддерживая боевой дух. Без этого на службе никак нельзя.
Да и в стране нужна дисциплина – жёсткая и твёрдая. Армейская дисциплина, где нет места разглагольствованию да всяким размышлениям. Дана команда – выполняй, нравится тебе или нет. А то ведь без строгости с порядком вон куда докатились…
Вспомнил тихие улочки Риги, мощёные мостовые, аккуратные дома, Даугаву, несущую спокойно и размеренно – прямо в характере латышей – свои воды. Горькая досада затуманила голову: они, русские, стали «лишними» в тех краях. Пришлось семье Вороновых продать квартиру и уехать, да нет – сбежать из Прибалтики и поселиться в скучном провинциальном российском городишке. Серые строения, занесённые песком улицы без тротуаров, в некоторых местах без освещения… Единственный Дом культуры, где в выходные после дискотек возникали разборки. С удовольствием отрывался в драках, словно мстя всем и вся за порушенную столичную жизнь, за то, что вырвали оттуда и бросили сюда, в захолустье…
По окончании школы поступил в институт, но там тоже показалось скучно, и решил в поисках впечатлений отправиться в армию. Написал заяву, чем многих поверг в шок, и добровольно пошёл выполнять долг перед Родиной…
И вот теперь ему «светит» заслуженный отпуск…
… Войдя в обшарпанный подъезд двухэтажного дома, бывшую общагу, где жили Вороновы, споткнулся о край задранного линолеума в коридоре, глянул на облупившуюся панель стены и грустно улыбнулся: ничего не изменилось за то время, что не был здесь… Открыв дверь квартиры (ключ лежал в «секретном» месте: под ковриком у порога), вздохнул неповторимо родной запах, сердце, оттолкнувшись от ребра, радостно замерло… Плюхнулся в кресло, нажал кнопку пульта и, рассеянно глядя на экран телевизора, рисовал в воображении встречу с родными…
… Вечером, аппетитно уплетая мамину стряпню, слушал её и брата рассказы о жизни. Чем тщательнее избегали переживаемых ими трудностей, тем больше убеждался в том, что они, трудности, жёсткой хваткой держат семью. От выпитого, от услышанного становилось не по себе, и тихая злоба зашевелилась в душе солдата. Кому он служит? Зачем? Затем, чтобы верхушка, обирая его родню (да и всех жителей), в случае их возмущения могла бы спрятаться за камуфляжной формой, оправдывая свои действия кризисом, охватившим страну. А кто создал кризис? Кто загнал резко постаревшую маму и ставшего суетливым брата в нищету?… Кто? Ответов не было, и Лёха становился мрачней…
…Матушка, пока светло, засобиралась на дачу и, сев на видавший виды скрипящий велосипед, запылила в сторону речушки, опоясывающей городок.
Парни, сбегав за бутылочкой «белой» в магазин, расположенный рядом и носивший имя греческого бога торговли, уселись на кухне, налили по стопке, «вздрогнули»… Разговор свернул на дорогу армейских воспоминаний. Санёк уже отслужил. Правда, был он в рядах вооружённых сил недолго.
Нерешительный, с тихой и ехидной улыбочкой очкарик и на гражданке вызывал у многих протест и раздражение, а уж в армии… Служба его закончилась избиением. Последнее, что помнил: наклонился за очками с нависшей над ними тенью солдатского сапога… Очнулся в госпитале. Комиссовали Александра подчистую, назначив минимальную цивильную пенсию.
Вернулся домой, перебивался случайными заработками. Почти все деньги тратил на кассеты с записями, на плакаты и атрибутику, связанные с группой «Любэ».
И сейчас магнитофон напевал: «Комбат батяня, батяня комбат…»
— А вот у нас комбат…- начал Сашок, выдохнув резко после рюмки, но его перебил отпускник: «Какой комбат?! Ты служил-то нет ничего, а туда же…»
— Я не виноват, что меня комиссовали,- хмуро возразил брат.
— А кто же виноват? Я что ли? Вечно упрёшься, как осёл. С места не сдвинешь. А в армии не упираться надо, а действовать. Действовать!
— Но там были «старики», — попытался оправдаться Воронов- старший.
— «Старики», — передразнил младший.- Они, что, из другого теста сделаны? У них тоже носы не железные. В торец – и весь разговор. Ну, получишь пару-тройку раз, зато потом тебя уважать будут. А ты, небось, лишь улыбался ехидненько, как сейчас.
— Чем тебе моя улыбка не нравится?
— Ехидством. Чем же ещё?
— Я не ехидничаю.
— Ещё как! И упрямишься.
— Знаешь что…
— Что? Я не прав?
— Не прав,- краснея, тихо и грозно возразил Саша.- И вообще…
— Что «вообще»?
— Заткнись.
— Ты мне рот не затыкай. Пытались уже. И не такие, как ты. Понял?
— Я-то понял… а вот… Лёха, думаешь, отслужил больше меня, так на тебя и управы нет.
— Это кто же со мной справиться? Уж не ты ли?
— А хотя бы и я.
— Да? Рискни. Пошли на улицу, посмотрим – кто кого.
— Пошли!
С грохотом отодвинули табуретки и выскочили из дома.
— Ну, защищайся, братан,- злобно произнёс солдат и, хекнув, саданул в челюсть… Очки, сверкнув линзами, отлетели под кусты. Старший согнулся пополам то ли от боли, то ли в поисках очков, а младший ещё раз выбросил кулак, усиливая удар поворотом туловища. У Сашки голова дёрнулась назад, он, словно удивляясь, всплеснул руками и свалился на асфальт. Ударивший, тяжело дыша, на какое-то мгновение замер, находясь в боевой стойке, а затем шагнул к упавшему. Опустился, как в детстве, на колени, схватил брата за грудки и прошипел угрожающе: «Вставай? Слышишь? Если не баба – вставай! Дай отлуп!»
У того голова откинулась назад, вновь напоминая тряпичного клоуна, висевшего с глупой улыбкой в комнате мамы… Эта тряпичность мгновенно огасила ярость, и Лёшка прошептал: «Санёк, ну ты что? Больно, да? Вставай…» Осторожно положил голову брата к себе на колени, почувствовав под пальцами рук липкую теплоту…
— Санёк, очнись… Открой глаза, а? Открой, — прошептал жалобно-умоляюще.
Тот молчал.
Щемящее отчаяние сжало сердце Алексея, сжало до боли, до остановки биения. Глядя на лицо Санька, которое с каждой секундой приобретало холодное и чуждое спокойствие, брат ощутил, что возносится на дыбу, когда из тебя, из живого, тянут и рвут жилы и сухожилия… То не жилы рвались… Невидимые нити, связывающие их всю жизнь, где бы они не были – рядом или вдалеке, – отчуждались одна за одной…
На небе лампадой горела луна, и к ней запрокинул голову Алёшка… Слёзы туманили глаза, и сквозь туман видел, как в небесной вышине, словно в луче прожектора, одна размытая человеческая фигура медленно и неуклюже копошится у другой…