Сапуниха

Г. Антюфеев.

САПУНИХА

Повесть

Светлой  памяти  моей  бабушки

Сапуновой   Степаниды  Яковлевны.

Старушка  сидела  на  кровати  и  глядела  в  окно. Никого! «Хучь  хто-нибудь  прошёл  бы… »- подумала. Никого… Неловко  повернувшись, отвела  взор  от  оконного  проёма  и  уставилась  на  спинку  стула, на  котором  висело  полотенечко… Мысли  то  хаотично  и  стремительно  вертелись  в  голове, то  замедляли  ход, становясь тянучими, неповоротливыми  и  текли  так  медленно, что  теряла  их  начало…

«Господи  Суси  Христе, спаси  и  помилуй. Спаси  и  сохрани…  Меня?  А  надо  ли? Сколько так сижу? Уж  не  помню… десять  лет?…  пятнадцать?… Много…»  Зачастую  терялась  в  сутках, путала  день  с  ночью, и  немудрено: находиться  в  таком  состоянии, как  она, нудно, однообразно,  до  одури  муторно… «Боже  ты  мой, за   какие  прегрешения? За  что? За  что, Господи?! Ить  не разбойничала  и  не  обманывала, не  воровала  и  чужих  мужиков  не  уводила… Детей  рожала… внуков  нянчила… а  не  принимает  Создатель  душечку…»

От  размышлений  о  превратности  и  несправедливости  судьбы, о  Вседержителе  и  о  душе  перешла  к  воспоминаниям  о  своём  земном  пути. Словно  по  дорожке, побежала  в  детство, туда, где  только-только  начинала  разгораться  заря  её  долгой  жизни…

Хутор  Гуреевский  раскинулся  на  берегу  реки  Лиски. Там, где  река  делала  крутую, продолговатую  петлю, располагалось  подворье  Бузиных  Якова  Авиловича  и  Александры  Яковлевны. Оба  казачьего  рода. Посему  блюли  казачьи  традиции  свято  и  одновременно  обыденно, как  само  собой  полагающееся. Работали  не  покладая  рук  для  того, чтобы  был  достаток  в  многодетной  семье, ходили  в  церковь, молили  Отца  небесного  об  урожае, о  добром  здравии  родных  и  близких, о  благополучии  державы  и  родного  края. В  праздники  играли*  песни, водили  хороводы, предавались  отдыху, а   набравшись  сил,  вновь  работали, работали…

Ночь  не  успела  уйти  со  двора, а  в  плечо  уже  легонько  толкала мама: «Стешутка-а, вста-ава-ай…»

Жуть  как  спать  хочется! С  закрытыми  глазами  поднялась, сидела  некоторое  время, туго  соображая  и  не  желая  расставаться  с  тёплой  постелью. «Вставай, вставай, чадунюшка», — приговаривала, подбадривала и  поторапливала  матушка. Набравшись  духу, Стеша  выскакивала  на  улицу. Утренняя  прохлада  сразу  же  забиралась  под  одежду, кидая  в  лёгкий  озноб  её  коренастую  фигурку. Сон  убегал  прочь. Чтоб окончательно  его  развеять, умывалась  прохладной  водой  и  с  улыбкой  смотрела  на  светлеющее  небо  с  угасающими  угольками  звёзд. Папа  запрягал  быков, подводя  за  налыгач*  сначала  одного, что  справа, затем – второго. Слышался  голос: «На  место! на  место!» Скотина  послушно  становилась  у  дышла, тяжко  вздыхала. Отец, похлопывая  по  крутой  бочине, приказывал: «Шею, Мартик, шею!» Защёлкивал  занозкой  ярмо. Пара  готова   к  работе. Отворились  ворота, и  животины, понурив  головы, неспешно  потянули  плетёную  арбу*  по  переулку. Папаня  шёл  рядом  с  возом. От  мерных  бычьих  шагов, от  поскрипывания  колёс  Стеня  заснула. Утренние  небеса, растворяясь, плавно  перетекли  в  детские  сны…   Пробуждается  оттого, что  родитель тихонечко просил: «Просыпайся, дочушка… приехали». Перевернулась  на  другой  бок, но, услышав  тихий  смех, садится,  и  уже  смеются  вместе… Папаша  неспешно, экономно  расходуя  силы, складывал  снопы  жита  в  телегу. Она, как  бы  приплясывая, утаптывала  их. За  день  съездят  на  поле  несколько  раз  и  несколько  раз, как  обряд, совершит  танец  на  жите  или  «пашаничке». Научилась  ловко  управляться  с  прикладками*,  и  в  дальнейшем  умела  и  любила  их  складывать. Всегда  получались  ровненькие, надёжные: куда  бы, сколько  ни  везли – ни  один  угол  не  отвалится, даже  не  шелохнётся.

Посередине  их  просторного  двора  устраивали  ток: врывали  столб, и  две  лошадки, привязанные  к  нему, ходили  по  кругу, обмолачивая  новый  урожай. И  здесь  пособляла, правя  конями. Вокруг  тока  в  два  ряда  лежали  пшеница, жито. Сложенная  новина  сливалась  в  золотисто-жёлтое  кольцо – весёлый  и  дорогой  цвет. Да  тяжек  и  изматывающ  труд  селянина  ради  краюхи  хлеба, ради  круга  жизни… Работала  вся  семья, от  мала  до  велика, дружно  работала. Но  вот  пришло  время  обеда. Отец, перекрестясь  на  иконы, первым  брал  большую  деревянную  ложку, черпал  густые  щи, вслед  и  остальные, обжигаясь, смачно уплетали  мамину  стряпню. После  ребятне  разрешено  поиграть, искупаться. Купаться, купаться! Хотя  Илья-пророк  остудил  воду, для  детей  прохлада  желанна  и  упоительна. Стайкой  неслись  к  реченьке, снимая  на  ходу  одежонку, с  разбегу  плюхались  в  рябь  волн,  вздымая  фонтаны  радужных  брызг. Смех, визг, отфыркивание, кашель (кто-то  в  азарте  догонялок  хлебанул  водички) неслись  из  природной  купели. Потом  шум  утихал: часть  малышей  улеглась  на  бережке, нагребая  под  и  на  себя  горячий  песок  и  нежась  на  припёке, а  часть, отойдя  от  всех, осторожно  забредала  на  мель  к  шамаре*  с  телорезом*. В  руках –  маленькая  кошёлка  с  листьями  крапивы  и  лопуха  и  решето  с  обмазанными  тестом  краями, которое  опускалось  в  неспешное  течение. Жирные, вертлявые  пескари  тыкались  мордочками  в  него, вызывая  любопытство  и  запал  детворы. Мельтешили крапистые  спинки: рассыпались  в  разные  стороны, кружились  вокруг, возвращались  к  приманке, щекотали  икры  ног. Медленно  орудие  лова  поднималось  из  воды… По  ситу  прыгала  рыбка, её  пересыпали  в  корзиночку, прикрывая  большим  листом  лопуха…

Улыбнулась  воспоминаниям, вздохнула, глянув  на  висевшую  плетью  левую  руку. Годы  убежали, здоровье  ушло… Нет, не  ловить  ей  больше  пескарей… Да  и  не  выйти  к  Лиске… Снова  взглянула  в  окно. Никого. Ни  единой  души  за  день. Перекрестилась  и   вновь   предалась  воспоминаниям…

Всегда  с  нетерпением  ждали  Пасху – после  великого  поста  разговлялись, а  уж  разговеться  было  чем, хотя  в  хозяйстве  имелось  всего  три  коровы, две  пары  быков, две  лошади. Сновали  по  двору  куры, гуси, утки. Южели*   в  сарайчике  поросята… Правда, семейка-то  большая:  одиннадцать  чад  дал  Бог  родителям! Всякому    находилось  дело   по  плечу  в  любое  время  года. Труд, изнуряющий  труд  сопровождал  крестьянство  и  казачество  всю  жизнь, особенно  тех, у  кого  много  едоков. Жили  по  принципу  «как  потопаешь – так  и  полопаешь». Хотя, случалось, топали  до  потери  пульса, а  лопать  приходилось  тюрю*… Поэтому  ждали, особенно детвора, светлый  праздник – Великое  Христово  воскресение, ведь  стол  полнился  вкуснятиной, можно  наесться  до  отвала, а  потом – играть, играть… Спозаранку  во  всех  комнатах  жилища  возникала  приподнятая  суета. Убирались  к  заутрене, кто  не  мог  выдержать  всенощную, поправляли  шалечки*  на  плечах, вновь  и  вновь  придирчиво  разглядывали  обувку…. Рубленый, обмазанный  с  чамориком*, курень* радостно  желтел  на  солнце, усмехался  побелёнными  углами,  раскрашенными  ставнями. Выскобленные  к  празднику  горница, теплушка*, переборка*  и  длинный  коридор  сияли  чистотой – ждали  хозяев  с  гостями. Подворье  с  большим  сараем  и  базами  тоже  прибрано. Сарай  разделялся  на  две  половины: в  одной  стояли  лошади, а  во  второй – необходимая  в  хозяйстве  техника: сеялки, молотилка, веялка, плуги… В   «технической» половине, в  выбеленном  углу  блестел  отполированный  локтями  стол, за  котором  собирались  казаки  погутарить*  о  насущном, о  наболевшем  и  просто  покурить.

Бабушка  Марфа, щурясь, заслоняясь  ладонью  от  светила, выглядывала  на  дорогу, ведущую  в  Скворин, где  высилась  церковь  и  откуда  долетал  перезвон  колоколов. Ребятишки  вертелись  по  двору, младшие  скакали  верхом  на  хворостинке, гоняли  обруч  от  кадушки, старшие, подражая  взрослым, сидели  на  резном  крылечке, щёлкали  семечки, тихонько  пырская  в  кулачки. Бабуля, обернувшись  ко  всем, ласково  улыбаясь, произносит: «Вон  с  Пришиби (балка  звалась  так)  идуть – пора  садиться  за  стол – разговляться».

Это  означало: выстояв  всенощную, обойдя  трижды  церковь  с  процессией, что  возглавлял  батюшка, люд  возвращался  домой. Отец  Григорий  освятил  многочисленные  «паски» (куличи), что   красовались на  расстелённой  парусине, и  старцы  отрезали  от  праздничных  сдоб  по  кусочку  для  настоятеля  и  служителей  прихода. Казаки  подошли  к  кресту  с  иконами, целовали  их, оставив  для  пожертвования  кто  алтын, кто  пятачок, а  кто  пасхальную  яичечку. И  потянулась  пёстрая  и  яркая  толпа  по  домам – издалека  видать  нарядные  платки  и  юбки, алые  околышки  фуражек  да  лампасы  того  же  цвета.

Стол, уставленный  всякой  всячиной, заботливо  укрыт  полотенцами. Кликнув  мелюзгу, все – и  те, кто  оставался, и  те, кто  вернулся  с  богославия – степенно  переступали  порог. Сняв  обувь, первоначально  входили старшие. Войдя  в  горницу, широко, истово  крестились  на  большие  красивые  иконы  под  лампадой  в  переднем  углу, обращённом  к  востоку, творили  молитву. Малышня, отвешивая  поклоны, косилась  на  сокрытое: что  там  наготовили  бабушка  с  мамой. Хотя  некоторые  помогали  на  кухне, всё  равно  знали: их  ждёт  какой-либо  вкусненький  подарок. Семейство  размещалось  за  столом, и  дедушка, обращаясь  к   сидящим, произносил: «Мать  и  дети, благословитя  разговеться». Хором  отвечали: «Бог  благословит». Потом  поочерёдно  испрашивали  друг  у  друга  разрешения, получая  тот  же  ответ. Вновь  звучала  молитва, после  которой  можно  и  отведать  наготовленное. Вначале  потянулись  к  мискам, где  в  молоке  с  творогом  покрошены  и  перемешаны  освящённые  батюшкой  яйца. Чего  только  не  было  на  скатерти… Щи  с  молодой  свининкой,  вытомленные  в  печи, домашняя  лапша  с  утятиной, кокурки*, присыпанные  сверху  мукой, коныши*, кислая  лапшичка, пышки  со  сметаной (каймаком*)… Посередине  яств – многоярусная  «паска», облитая  сырым  яйцом, на  вершине  выведен  крест. Уплеталось  за  обе  щеки  наваренное  и  напаренное, нажаренное  и  тушёное, запивалось  взваром, квасом  или  молоком… Кому  что  по  нраву. От  усердия  и  постепенно  возникающей  от  собравшегося  народа  духоты, испарина  выступала  у  многих  на  лбу, снимали  её  и  ладошкой, и  утиркой*. После  трапезы  вываливали  на  улицу, но  кто  оставался  во  дворе, а  кто  шёл  на  поляну. Праздник  длился  неделю… Были  неспешные  посиделки  на  завалинках  и  на  лавочках, что  возле  калиток  мостятся. Старики, поругивая  настоящее, вспоминали: «Вот  бывалыча…», старухи  шулкали*  семечки, и  после  оставались  горы  шелухи. Молодёжь, собираясь  у  кого-либо  на  подворье  или  за  околицей, устраивала  игрища, водила  хороводы, а  к  вечеру  разбредалась  по  укромным  улочкам  или  же  в  заросли  хвороста, которые  заботливо  укрывают  речушку. Детвора  на  зелёной, залитой  солнцем  лужайке  топтала  траву  с  цветами, что  сочно  и  смело  тянутся  к  небосклону, и  катала  крашенные  яйца. К  ней  присоединялись  взрослые, окунаясь  в  босоногое  прошлое. Хохот, возгласы, выкрики. Это  уже  играли  в  «Расколыши» — ведущий  пытался  догнать  кого-то  из  улепётывающей  пары… Когда  надоедали  подвижные  игры  и  хотелось  передохнуть – хороводили, пели, и  плыли  над  прилегающей  местностью  слова:

Как  ты, утушка,

Как  ты, серая,

С  моря  прилетела –

На  яблонь  взлетела,

Гнездо  совивала,

Яиц  наносила –

Детей  выводила…

И  так  до  поздней  ночи, пока  медленно, вялыми  вспышками  не  затухали  отзвуки  очередного  праздничного  дня, как  тлеющие  головешки  недавнего  жаркого  кострища…

…Скоро  взойдёт  солнышко, облив  теплом  со  светом  придонские  степи, где  там-сям  притулились  к  водоёмам  хутора  со  станицами, а  пока  разгорается  заря – предвестник  восхода. Мама будит  её: «Вставай, чадушка, вставай… сбегай  к  речке, приняси  рыбу – дядя, небось, уж  наловил». Поднимается  с  полушубка, что  брошен  в  коридоре, стараясь  не  разбудить  сопящих  братьёв  и  сестёр. Выходит  на  ступеньки, увенчанные  резной  аркой, которая  позолочена  отсветом  заряницы, и  вприпрыжку мчится  через  леваду*  к  речному  извороту. Седая  от  росы  трава  холодит  ноги, томный  её  дух  плывёт  под  ветвями  грушин, вишен, тёрна… Миновав  сад, бежит  по  клетке*, где  красуется  пышнокустая  картошка, наливается  капуста, в  хитром  узоре  переплетений  тянутся  арбузы  с  дынями, где   днём  ярко  зажелтеет  цвет  тыквы… Вот  и  дядюшка  Николай  показался, зорко  следящий  за  поплавками  удочек  из-под  надвинутой  на  глаза  фуражки. Обернувшись, широко  улыбается: «Здорово  ночевала, Стёпушка!» «Слава  Богу»,- отвечает.

— За  рыбкой  пришла?

— Ага. Маманя  послала.

Неся  улов, вспоминает, как  прошлым  вечером  дядья, сев  за  базами, затянули  казачьи  песни. Миша  заводит, Николай  подхватывает, а  Савелий – дишканит*. «Фу-у! — восторгается  мысленно.- Как  играли, как  играли!»

Вскоре  рыба  зашкварчала  на  сковородке  и  проснувшееся  семейство   предвкушало  застолье.

После  завтрака  всяк  займётся  своим  делом. Еремей  понесёт  обед  в  поле, где  работает  отец  с  дедом  да  дядьками, а  пока  что-то  стругает  у  сарая, сосредоточенно  нахмурив  брови  и  закусив  нижнюю  губу. Ей  ноне  довелось  приглядывать  за  двойняшками – Ганей  и  Мишуткой. Те, несмышлёныши, что-то  лопочут  по-своему, понимая  друг  друга, смеются, машут  ручонками, взвизгивают  радостно, увидев  присевшую  около  бабочку. Папаня  соорудил  им  коляску-коробочку  на  колёсиках, где  они  сидят  сейчас. Возок  с  детишками  можно  тянуть  за  бечёвочку, можно  и  просто  толкать  сзади  или  спереди, что  и  делает  нянька, пускаясь  по  стёжке  левады. Выйдя  к  причудливой  кайме  берега, оставила  притихших  брата  с  сестрой  под  сенью  раскидистой  вербы, села  и  сама  в  тени  дерева. Шумел  камыш, бегали  солнечные  зайчики  по  гребешкам  волн, слепя  глаза, что-то  шептала  листва  на  упруго  изгибающихся  ветках. Трещали  шумно  большие  разноцветные  стрекозы; перелетали  с  места  на  место  кузнечики  и  неторопливо  переползали  с  былинки  на  былинку. По  морщинистому  стволу, схожему  с  взбороздённым  полем, деловито  сновал  пёстрый  дятел  в  ярко-красном  берете, клювом  выбивал  боевую  дробь. В  небе  накручивал  восходящую  спираль  коршун, наблюдая  за  широким, мирно  дышавшим  перекатами  трав, простором… Источала  тонкий  и  терпкий  запах  полынь, вздымаясь  метёлками  или  расстилаясь  многолапчатыми  листочками, кивали  головками  ромашки, фиолетово  мерцали  петушки, кучками  желтела  пижма…

По  противоположному  берегу  шагали  с  удочками  казачата, и  жилка*, сплетённая  из  конского  волоса, заговорчески  подмигивала  переливами  бликов.

Над  водным  шёлком  разносится  радостный  вопль, звонкий  смех, гулкое  уханье  от  прыгающих  в  речку  тел… Стеня  вскакивает  с  травяного  покрывала  и, уперевшись  в  коробочку  с  колёсиками, поспешает  к  купающейся  ребятне. Оставив  детей  в  тенёчке  корявой  яблоньки, невесть  как  залетевшей  сюда, присоединяется  к  компании. Нырки-догонялки, соревнования  на  скорость, пробежки  по  мелкоте, когда  из-под  пяток  с  чваканьем  выплёскивается  водица… Накупавшись  до  посинения, вместе  с  девчонками  возводит  из  песка  с  илом  замысловатые  строения  и  улочки, где  ходят-бродят  коровы, телята  и  лошади, сделанные  из  пруточков. Гусей, уток, кур  и  иную  живность  обозначает  репейник… Солнышко  покатилось  к  другой  стороне  горизонта, передвинув  тень  деревца. Оставленные  без  присмотра  Мишутка  с  Ганюшкой  прижукли*  от  зноя  и  от  собственных  «гостинцев». Кто  знает, сколько  играла  бы  в  песочке  и  купалась, сколько  ещё  пеклись  детишки, если  бы  не  появилась  с  тонкой  хворостинкой  мама…

Обиды   в  детстве  забываются  скоро, быстро  высыхают  слёзы. В  гости  к  наказанной  прибежали  подружки  и, сидя  в  тенёчке  куреня,  азартно  играют  в  «чинки». Собранные  в  Сурковой  балке  камушки-голыши  разбежались  по  подстилке,  и  кто-то  из  девчушек  пытается  собрать  их  как  можно  больше, подкинув  вверх  улаух. Кому-то  удаётся  загрести  в  ладошку  богатый  урожай, кто-то  вообще  ничего  не  успевает  взять, а  кто-то  не  может  поймать  подброшенный  камень …

Солнечный  диск  скатился  за  холмы, акварельно  расцветив  небесный  свод  охристо-золотистыми  тонами. Пора  загонять  телят  и  коров  с  выпаса  …

С  коровами  придётся  часто иметь дело: и  в  домашнем  хозяйстве, и  на  работе. Уж  подоила  их… Не  одну  сотню. Как  же  не  будут  гудеть, не  ломить  в  непогоду  ручушки – сколько  бурёнок  раздаивала  ими, сердешными… Кто  знает, что  это  такое, – поймёт, а  кто  не  знает – объясняй, не  объясняй – не  дойдёт.

Отвлеклась  от  воспоминаний  и   размышлений: взяв  утиное  крылышко, стала  подметать  подле  постели. Медленно, осторожно, чтобы  не  потерять  равновесие, совершала  привычные  сызмальства  движения, сгребая  мусоринки  на  жестянку, что  прибита  у  поддувала  печки. Закончив  работу, неуклюже  плюхнулась  на  кровать, завалилась  к  стенке  и  беззубо  посмеялась  над  неповоротливостью, вспомнив, как  дразнили  в  детстве: «Стёпа-лёпа, требуха, съела  корову  и  быка». Тогда  такой  не  была, а  вот  сейчас  поистине  Стёпа-лёпа… Поёрзав, умостила  высохшее  тело  и  бесцельно заскользила  взглядом  по  комнате. Дверь  с  висящими  цветными  занавесками, стены  с  обоями  «под  дерево»  и  яркой, с  крупными  розами, клеёнкой, грубка*  с  треснувшей  плитой  и  двумя  покоричневевшими  конфорками. В  ногах  кровати, между  стенкой  и  грубкой,  втиснулся  постав  с  посудой  и  всякой  мелочёвкой. Задержала  взор  на  прислонённой  к  кружке  фотографии. Карточка  была  сделана  с  портрета, что  рисовал  внук. Прищурившись, начала  внимательно  рассматривать  изображение. Оно  сперва  не  очень  нравилось, но  чем  длительнее  вглядывалась  в  свой  образ, тем  больше  преисполнялась  гордостью  за  себя  и  за  внука. «Ну  прям  великомученица  Варвара! Это  ж  надо  так  нарисовать…» Оторвалась  от  фото, рывком  отпрянув  от  стены, снова  повернулась  к  окошку. Там  гулял  ветер, клоня  верхушки  деревьев  и  теребя  травы. Под  обрывом, не  видимая  ей, течёт  Лиска. Течёт   и  течёт… До  неё  несла  свои  воды   и    после  будет… Красивая  речка… Родная.

Да  коровки… Сколько  же  возле  них  хожено-перехожено… Когда  начинался  отёл – ночами  не  спала, караулила. Во  время  растёла  не  одна  приносила  приплод – несколько. И    всех   телят  старалась  сохранить, выпоить, выкормить  не  ради  денег, которые  видели-то  в  конце  года. И  те – гроши. Получается, трудились  для  палочки, что  ставил  учётчик  в  журнале, отмечая  твой  выход  на  работу. Трудодень – одним  словом. И  не  во  имя  премий  напрягалась, привыкла  любое  поручение  исполнять  на  совесть. Да  и  скотину  дюже*  жалела. Вот  только  её  кто  жалел? Знай,  подгоняли – давай, давай, Яковлевна! Она  и  давала – ударницей  была. Пупок рвала – надрывалася, а  за  это  мало  того, что  не  платили, ещё  и  налогами  обложили  так, что  приходилось  занимать  у  кого-нибудь  или  покупать, чтобы  сдать  государству  шерсть, молоко, яйца… Намучились  тогда…

Вспомнилось, как  однажды  пришлось  коровку  прирезать – приболела,  и  ничего  поделать  нельзя  было. Та, жалкая, чувствовала  свой  конец – облизывала  телят, и  слёзы  из  глаз  градом. Чисто  человек*… И  сама-то  возле  в  голос  кричала, глядя  на  кормилицу  и  будущих  сиротинушек. Это  было… «Когда  ж  было? До  войны… Да  не, после  уже… Или  до… После»,- спорила  с  собою. После, после… Когда  из  Рахинки  в  Гуреевск  с  Валюшкой  вернулись  к  маме. В  то  время  сама  была  мамой. И  вдовой. Да… Прирезали  коровушку, и  повезла  на  салазках мясо  на  базар  в  Калач. Подошла  к  Дону, а  там  окраинцы*  кругом. С  горем  пополам  перебралась  через  воду, продала  говядинку  добрым  людям. Отоварилась  чем  могла  и  пустилась  в  обратный  путь. Шли  с  соседкой  по  куту. Наташка-то  налегке, с  узелочком, а  она – что  в  Калач  гружёная, что  оттуда. И  хоть  просила: «Ты  не  убегай  от  меня  далёко», соседушка  умелась, оставив её одну. А  смеркалось… Господь  милостив – не  запутлялась  нигде, дошла, покупки  в  целости  и  сохранности  домой  привезла…

Снова  прислонилась  к  стенке, закрыв  веки… задремала. Левая  рука, иссохшая, со  скрюченными  пальцами, поддерживалась  и  прижималась  к  телу  правой. Ноги,  в  пуховых  носках, покоились  на  стульчике, потому  что   тяжело  их  поднимать  всякий  раз  на  кровать… Голова  завалилась  на  бок… лицо  приняло  спокойное  выражение… воспоминания  с  переживаниями  на  время  покинули  старушечку…

Проснувшись, не  сразу  сообразила, какое  время  суток… Сумрачно  и  по-прежнему  тихо. Горела  настольная  лампа. На  стуле  находилась  еда (за  стол  давно  садиться  не  может): в  тарелке  тускло  желтела  яичница, поверх  кружки  с  молоком  лежал  ломоть  чёрного  хлеба. Перекрестившись  и  сотворив  молитву, принялась  вечерять*. Ещё  не  поймав  ложкой  кусок  глазуньи, широко  открыла  рот  в  ожидании, когда  рука  донесёт  еду. Яйцо  приятно  растеклось  по  языку, и, отломив  кусочек  хлеба, аппетитно  зашамкала. Справившись  с  яичницей, взялась  за  молоко, отпивая  громкими  глотками. Наелась, поблагодарила  Бога  и  стала  громоздиться  на  постели, словно  курица  на  нашесте. Найдя  удобное  положение, угомонилась. За  грубкой  потонакивал*  сверчок, шебуршали  мыши… Днём  тихо… ночью  тихо… сейчас  тоже… Спать  не  хотелось… и  опять  перенеслась  в  прошлое.

Папа  приехал  с  ярмарки  из  Суровикино, привёз  всякого  товару  с  гостинцами, а  также  картинки. Многие  уже  украшали  стены  куреня. Вечером, прицепив  новые  репродукции, объяснял: «Вот  это – германцы, а  это – австрияки». Изображения    цветные, красочные  и  оттого  запоминающиеся. Ребятишки  любили  их  рассматривать, и  порой  возникали  споры  по  поводу нарисованного.   «Ето   австлияка», —  указывал  пальцем  Осюшка.  «Не-емцы!» — поправлял  Епиша, а   потом  добавлял, дразня  брата: «Сам  ты  австрияка». Ему  эхом  вторила  Варятка: «Сям  астлияка». Ося  обижался, шмыгал  носом, слезал  с  лавки, уходил  в  переборку, ложился  на  детскую  кровать, что  стояла  между  русской  печью  и  окном. Лёжа  в  койке, тихо  бурчал, продолжая  спор, бросал  косые  взгляды  в  сторону  сестёр  и  братьев…

… Ударили  ранние  заморозки, и  утром  сивая  от  инея  трава  искрилась  под  лучами  восходящего  солнца. От  речной  ленты  поднимался  пар, переливаясь  розово-оранжевыми  клубами. Надобно  собрать  урожай, в  том  числе  и  арбузы. Хутор  Гуреевский   разделялся  на  две  половины. Одна  из  них  звалась  Антоновым   кутом, где  довольно  успешно  бахчевали. Жившие  ближе  к  Скворину  гордились  выращенной  картошкой. У  Бузиных  имелось  и  то, и  другое, в  огороде  и  в  поле.

Та  же  плетёная  арба, переваливаясь  с  выбоин  на  кочки, медленно  двигалась  с  поля, набитая  всклянь*  полосатыми  плодами. Дома  семейство  принялось  за  разгрузку, таскало  и  катало  урожай  в  сарай  и  на  подловку*. Арбузы, хранящиеся  под  тёплой  соломенной  крышей, долго  будут  радовать  семью  сочно-красной  мякотью  и  запахом  лета. Закатанные  в  сарай  елись  осенью. А  ещё  мёд  из  них  варили. Вкусный… Пахучий… Резали  ягоды  на  куски  и  отваривали. Потом  получившуюся  кашу  процеживали  над  кадушкой, вываркой  или  большой  миской. Отжимали  и  тёмно-тянучий  сок  снова  ставили  на  горны*, топящиеся  татарником*, и  варили, варили… Привлечённые  ароматом, слетались  осы  с  трясущимися  от  возбуждения  брюшками, мухи, потирающие  лапки  в  предвкушении  трапезы. Бабочки, демонстрируя  воспитанность, присаживались  у  лакомства  и  помахивали, словно  веером, нарядными  крылышками… В  котлах, булькая, пыхтел  густо-дегтярный  мёд, вздымая  жёлто-алую  пенку, которую  позволяли  детям  снимать. Они, собирая  пеночку  в  деревянную  ложку, облизывали  её  и  пальцы. И  жмурились, как  коты  на  пригреве… Тонкий  запах  татарника, языки  пламени, ласкающие  дно  посудины, уходящее (а  оттого  ещё  милее) тепло  согревали  детские  души, переполняя  весёлым  счастьем, что  возможно  только  на  зореньке  жизни, когда  человек  не  выдвигает  никаких  условий   и  умеет  радоваться  малому  проявлению  Божьей  милости…

Из  сваренной  арбузной  каши  промывали  в  Лиске  медовые  семечки. Зимой  их    жарили,  и  мама  делила: себе  с  папой  по  две  ложки, остальным – по  одной, себе – две, остальным – по  одной… Сла-адкие  те  семечки, сладкие…

Зажмурилась, словно  предвкушая  шелушение, и  даже  почувствовала  неповторимый   вкус… Видать, то  самые  сладкие  годы, в  дальнейшем  в  жизни  было  больше  горечи  или  её  привкуса.

Посмотрела  на  настольную  электролампу, изготовленную  под  вид  керосиновой, и  не  смогла  оторвать  взгляда. Свет  стал  расплываться, колебаться, на  секунду  показалось, что  внутри  стекла  колышется  огонёк  фитиля, как  от  дыхания  подруг,  пришедших  на  посиделки.

Наступало  время, и  душа  просилась  в  компанию  ровесниц  с  ровесниками, когда  хотелось  отойти  от  домашних  дел, дать  волю  переполнявшим  смеху, шуткам, песням  и  частушкам. Собирались  по  очереди  у  кого-нибудь, договариваясь, кто  будет  хозяйкой  в  следующий  раз. Но  прежде  предстояло  отпроситься  у  родителей. Мама  была  не  против, но… как  скажет  отец…

— Папаня, пусти  на  сиделки…

Вскидывал  брови, отрывался  от  ремонтируемого  чирика, прищуривал  левый  глаз, пристально  смотрел  на  Стёпушку. Видимо, изумлялся, как  быстро  выросла, отмотав  из  клубка  его  жизни  нить, длиною  в  юность  дочери… Усмехался, разглаживал  огненно-рыжие  усы, махал  рукой, словно  хлопал  кого-то  по  плечу  и  милостиво  дозволял: «Только  ненадолго».

Быстренько  собралась, прихватив  вязание, и  выпорхнула  на  улицу, дышащую  вечерним  морозом. Снег  поскрипывал  под  быстрыми  шагами; у дяди  Пимона, живущего  с  ними  двор  в  двор, забрехали  собаки. Крикнула: «Будет  на  своих  гавкать!» Притихли  на  секунду, но  потом  подхватили  лай, поднятый  псами  в  другом  конце  кута. Не  обращая  внимания  на  брёх, прошла  мимо  базов, мимо  куреня  со  светящимися  окнами, торопясь  к  дому  Катерины  Тимофеевны, жившей  в  одиночестве  и   радой  гостям. Вот  и  двор  тётки  Кати. Во  флигелёчке  горит  свет – значит, уже  собрались  подруги. Вбегает  на  ступеньки, обметает  валенки  веником, связанным  из  полыни, входит  в  домик. Клубы  пара  вваливаются  вслед  в  жарко  натопленную  обитель; она, румяная, как  наливное  яблочко, упругая, сильная, кладёт  на  скамеечку, стоящую  у  двери, свёрток  с  рукоделием  и  семечками. Расстегнула  цигейку, повесив  на  вбитый  в  стене  гвоздь. Сняла  заиндевелый  пуховый  платок  и, пригладив  смоляные, как  у  мамы, волосы, двинулась  на  свободное  место  на  стоящей  у  простенка  длинной  лавке. Там  уже  находились  Фёкла  Гуреева, Зиновия  Бузина, Матрёна  Лебёдкина, Соня  Гуреева, Паня  Лукьянова, Ганя  Гуреева, Ульяна  Бузина. В  хуторе, наверное, половина  была  Гуреевых, а  половина – Бузиных, хотя проскакивали  и  другие  фамилии. Товарки  корпели: мелькали  спицы, у  кого  были  начатые, у  кого-то  заканчивающиеся, носки, варежки  или  платки.

— Ну, чего  притихли? – спросила  неунывающая  Панюшка, — давайте  песню  сыграем, что  ли? Стеня, заводи!

Она, бывшая  всегда  в  запевалах, помедлив  немного  в  раздумье, затянула  озорно:

Расчёрный  мой, чернобровый,

Расчёрный  мой, чернобровый,

Чернобровый, черноглазый,

Чернобровый, черноглазый,

Не  садися  против  миня,

Не  садися  против  миня,

Против  миня, возле  миня,

Против  миня, возле  миня.

Люди  скажут: любишь  миня,

Люди  скажут: любишь  миня,

Люди  скажут: ходишь  ко  мне…

Из домика  плыла  песня, переливалась  молодыми  голосами, рассыпалась  по  улочкам  хутора  и  зимней, остывшей  степи. В  звонкие  девичьи  вплетались  окрепшие  тёти  Кати  и  бабы  Лёксы, соседки, пришедшей  погостевать… Сыграны  многие  песни, и  казачки, подустав, замолкли, вновь  принялись  за  вязание. Тимофеевна  наварила  лапши  с  индюшатинкой, позвала за  стол. После  лапшички  поприутихли, сосредоточились  на  работе, разговаривая  шёпотом, потому  что  хозяйка  решила  вздремнуть. Спала  она  недолго  и  вскоре  рассказывала  со  смехом  сон. Молодкам  только  того  и  надо – сразу  же  расшумелись, разгалделись  так, что  не  выдержала  бабка, бросившая: «И  когда только  насмеётесь, голодырки?!», чем  ещё  больше  развеселила  компанию.

— Девки, никак  дымом  пахнет, — заметила  Матрёна. Стали  принюхиваться: и  впрямь  дымком  попахивало.

— Видать, парни  балуются, — высказал  кто-то  предположение.

Побросав  рукоделие, кинулись  к  пальтушкам, гешкам  и  полушубкам. Кто-то  оделся, кто  выскочил  в  звёздную  ночь, накинув  платок, кто-то  и  вовсе  не  одевался. Так  и  есть! Ребята  заткнули  трубу  и  теперь  хоронились  за  базами  и  плетнём. Увидев  милашек, с  гоготом  повыскакивали  из  засад  и – началось! Зиновия  с  Фёклой  гонялись  за  Савкой  Бузинным, тот, улепётывая, швырял  по  ним  снежками. Через  плетень  сиганул  Епиша, унося  чей-то  полушубок, слетевший  с  плеч  в  пылу  шутливой  возни. Гурей  Гуреев  вместе  с  братом  Макаром  и  Трухляевым  Лукой,  пришедшим  из  Еруслановского  хутора  к  родне, прижатые  к  стенке  база, расхристанные, без  шапок, отчаянно  «отстреливались»  от  Сони, Панюшки, Матрёны  и  Ганьки… Тут  же  метался  и  Федяшка  Братухин, увязавшийся  за  старшими… Гам, возня, взвизги… Снег  вылетал  из-под  подошв, искрился, рассыпался  в  комкающих  его  ладонях  под  заливным  светом  луны, и  искры  эти   сродни  звёздам, мигающим  от  смеха  в  фиолетовости  неба… Расшумелись  так, что  заставили  выйти  на  ступеньки  терпеливую  бабу  Лёксу,  крикнувшую: «Будя, будя  вам! Ишь, расходились, как  холодный  самовар! Будя… Утихомиртися… а  то  разгоню  по  домам». Угроза  подействовала  на  молодёжь: потянулась  в  хатёнку. Вытирая  рукавом  вспотевший  лоб, Федунька  спросил, глядя  умоляюще  на  бабушку: «Пустите  и  меня, я  уже  большой».

— Чё  ж  ты  у  мине  просишьси? У дявчат  спрашивай.

— Они-то  ничего, а  вот  тётка  Катя…

— Ну, иди, иди. Скажешь, что  я  пустила.

— Ага, — радостно  кивнул  парнишка  и, зардевшись  от  доверия, шмыганул  в  дверь. Заследом  вошла  старушка. Оглядев  всех, широко  улыбнулась: «Ну, чаво  притихли?»

— Так  ты  ж  дюже  ругалась, што  мы  шумели  на  дворе.

— Так  то  на  дворе… Вы  ж  расфулюганились – чертям  тошно  стало… ну, кабы  чего  не  натворили, пока  бесы  вас  седлают – я  и  кликнула. А  тут – нехай… сидите… Да, может, меня  завидки  взяли. Может, тоже  хочу  с  вами  повеселиться, — бабуля подбочинилась, задорно  топнула  ногой. Смех  заглушил  её  слова. Гурей  вытащил  из-за  лавки  балалайку, пробежался  по  струнам. Инструмент  радостно  отозвался  на  прикосновение  озорным  перебором. Где  уж  тут  усидеть! Полечка  подняла  собрание  с  мест, и  парочки, взявшись  за  руки, засеменили  друг  за  другом… Совместный  притоп  ответил  на  музыкальный  виток, и  все  повернулись  лицами  в  круг, ни  на  секунду  не  останавливаясь  в  танце… И  раз! И  два… Эх! Да! За  полечкой  последовал  краковяк… Ох, раз… Ах, два… Веселее  и  веселее! «Барыню»  давай, «Барыню!»… И  пошло, и  поехало! Макар, выделывая  коленца, выворачивал  свои  суставы, вертелся  волчком, ходил  гоголем, петушился, заводя  компанию, и  вскоре, казалось, сам  флигель  пустился  в  пляс, покачивая  коньком  крыши, освещённым  серебром  месяца…

Да, когда  это  было?… Давненько, давненько…

Прищурилась, словно  вглядываясь  в  прошлое, удивляясь  тому, как  быстро  пронеслась  жизнь. А  ведь, считай, не  так  давно  пела, плясала  на  посиделках, не  так  давно  лицо  было  гладко  и  морщинки  разбегались  по  нему  лишь  тогда, когда  звонко, задорно  смеялась  от  удачной  шутки  или  просто  от  ощущения  молодости. А  сейчас… сейчас…

Взглянула  на  постав*, где  блёкло  мерцало небольшое  зеркало, представила  своё  отражение. «Обезьяна, чисто  обезьяна»,- отметила  с  иронией. Вздохнув, действующей  рукой  впихнула  в  рот  один  конец  платка, захватив  губами, стала  задирать  голову  и  одновременно  тянуть  за  другой  для  того, чтобы  поправить раскуртыкавшуюся*  шалечку. Управившись, сложила  руки, словно  уселась  за  парту. Хотя  по-настоящему  учиться  пришлось  мало. В  детстве  ходила  в  школу  в  Добринку. Путь  неблизкий. Но  ноги  юные, налитые, как  и  у  остальных  спутников  и  спутниц. За  разговорами  да  за  играми  незаметно  покрывалось  расстояние  от  хутора   к  хутору. Это  когда  один  идёшь, за  горбом  думы  тяжкие  да  заботы  насущные – путь  длинен  и  уныл  глядится. Школа  была  в  круглом  доме  бабы  Паши, где  в  просторной  и  светлой  горнице  учились  детишки. Занятия  начинались  с  молитвы  «Отче  наш», которую  произносили  учитель  с  учениками. А  после  выдавались  книги, и  ребята  познавали  азы  грамоты  и  арифметики. Букварь – один  на  двоих, и  то  ли  поэтому, то  ли  иная  какая  причина – плохо  читала.

Усмехнулась, вспомнив, как  бекала  и  мекала  над  книжкой. Зато  задачки  с  примерами  решала  всех  скорее. Иные  только  начинают  складывать  и  вычитать, а  у  неё  уже  ответ  готов.

Так  было  и  в  1929-ом  году, когда  приступили  к  ликвидации  неграмотности. В  ту  пору  колхоз  зачинался  и  приехал  в  Гуреевск  Никифор  Поликарпович  с  женою  своею  Аксиньей  Макеевной. Дали  приезжим  курень, там, в  теплушке,  занимались  хуторяне  по  вечерам  при  керосиновой  лампе. Верховские  само  собой, а  они, низовские  «помазки», само  собой. Задачки  и  примеры  вновь  решала  скоро  и  верно, не  путаясь  ни  в  пудах  с  килограммами, ни  в  рублях  с  копейками, а  хорошо  читать  и  грамотно  писать  не  научилась, как  ни  старался  наставник. Писала, пропуская  буквы  и  коверкая  слова.

Будучи  бабушкой, отправляла  письма  дочери  с  внуками, и  всегда  те  смеялись  до  слёз  над  её  изложением  хуторских  и  своих  новостей. А  когда  приезжала  в  гости, вместе  хохотали, читая  корявые  строчки, старательно, но  безграмотно  выведенные  в  тетрадных  листках.

На  кухне  что-то  громыхнуло. Вздрогнула, выпужавшись, перекрестилась, произнеся  молитву, стала  тревожно  вслушиваться   в  тишину. «Может, мышка  бегает»,- подумала. Резкий  металлический  звук  вернул  в  ещё  одну  пору  былого…

Звон  загремевшей  посуды  напомнил  выроненную  маманей  крышку  выварки*, что, дзенькнув  о  землю, судорожно  завертелась, когда  во  двор  въехали  телеги  с  тремя  из  четырёх  гробов, привезённых  в  Гуреев…

Гражданская  война  «веселилась»  в смертельной  пляске  по  просторам  Дона, ухала  взрывами  снарядов, трещала  винтовочными  выстрелами  и  раскатывалась  пулемётными  очередями…

Рядом, у  Еруслановского,  вместе  с  поддерживающими  белых  казаками  дрались  с  красногвардейцами  кадеты, но  в  их  хутор  война  ещё  не  ступала. Не  знала  тогда, да  и  всю  жизнь  не  ведала, на  чьей  стороне  сражался  дядя  Фома – родной  брат  папы (его  привезли   в  одном  из  гробов), но  запомнила  отрубленное  шашкой  ухо, посечённое  шрапнелью  лицо  и  руки, покоящиеся  на  груди… Знала, что  дрались  в  Калаче  у  завода  Брыкиных, дрались  беспощадно, не  жалея  ни  себя, ни  врагов. Хотя  какие  это  враги? Ещё  вчера  сеяли  хлеб, торговали, гуляли  на  одной  земле, на  донской. Всех объединяло  единое  звание – казак. А  сегодня  пробежала  меж  ними  кошка, именуемая  революцией, и  разделились  казаки  на  белых  и  красных.

Когда  повозка, запряжённая  лошадьми, привезла  страшный  груз, бабушка  Марфа, выйдя  на  крылечко, не  закричала, не  запричитала, сжала  губы  и  смотрела, смотрела  на  Хомушку… потом  без  стона, без  звука, обмерев, упала… С  тех  пор  померкла, резко  постарела  и  вскорости  преставилась  Господу… Ненадолго  пережил  её  и  дедушка  Авил…

После  смерти  дядюшки  война  нагло  и  бессердечно  вошла  в  их  подворье. В  недавно  построенном  доме, в  землянке  стонали, метались  в  бреду, ругались, молились, взывали  о  помощи  и  просили  пристрелить  раненые. Кто-то  потом  поправлялся, а  кто-то  отходил  к  праотцам. Хоронили  на  клетке, завернув  в  шинели…. Одного… второго… пятого… десятого… Сколько  же  их, горемычных  головушек  с  буйными  чубами, покоится  в  земле  гуреевской… да  разве  только  в  ней… По  всей  России-матушке  в  полях  и  ериках*,  в  лесах  и  холмах  лежат  и  тлеют  кости  тех, кого  так  и  не  дождались  в   родимой  сторонушке…

Отгремела, как  ненужная, как  побившая  урожай  гроза, гражданская  сеча. Мало-помалу  отходил  от  неё  народ, точно  примятая  безжалостными  ливнями  и  ветрами  трава. Вроде  бы  и  солнышко  блеснуло  из-за  туч, обещая  вёдрую  погоду, да  ощущение  беды  всё  равно  витало  в  воздухе.

Селяне  настороженно  относились  ко  всевозможным  новшествам  во  все  времена, не  сулившим  им  обычно ничего  хорошего. Но  поверили, поверили  большевикам, кинувшим, кажись, впервые  клич: «Земля – крестьянам!» И  взялись  после  лихолетья  братоубийства  за  работу, словно  пытаясь  искупить  свой  смертельный  грех  за  живущих  и  павших. Истосковавшиеся  друг  по  другу – земля  и  люди – были  неутолимы  и  неутомимы, как  изголодавшиеся  за  время  разлуки  любовники. Да  недолго  утешались – в  конце  1928-го  года  рысеглазый  вождь  с  прокуренными  усами  решил, что  все, кто  предан, кто  верен  землице  больше, чем  возлюбленные, не  достоин  отрады, забыв  о  лозунге, который  полонил  крестьян  с  казаками. Постановил  придавить  самостоятельных, рачительных  тружеников  и  объединить  их  с  нищей, оборванной  голытьбой. Возможно, правитель  был  искренен  в  стремлении  таким  путём  вывести  Советскую  Россию  в  передовые  зерновые  страны, да, видимо, позабыл, сидя  за  Кремлёвской  стеной, что  любое  насилие  над  личностью  рождает  сопротивление: активное  или  пассивное, но  сопротивление. А, может, услужливые  холопы  Сталина  на  местах  и  в   центре, сражаясь  с  богатством, запамятовали, что  сражаться  надо  с  бедностью, и подсовывали  сводки, где  во  всех  напастях  были  виноваты  те, кто  жил  лучше,  потому  что  трудился  упористо  на  себя. А  раз  лучше – значит, богаче, не  по-советски, отрываются  от  коллектива. Вот  и  надумали  бороться  с  единоличниками, объявив  многих  кулаками, а  посему – врагами  власти. И  выступил  Иосиф  Виссарионович  на  конференции  аграрников-марксистов  27-го  декабря  1928-го  года  с  речью, где  призвал  «… повести  решительное  наступление  на  кулачество, сломать  его  сопротивление, ликвидировать  его  как  класс…» И  пошли  ломать. Направо-налево, стараясь  выслужиться  перед  вышестоящим  начальством, искусственно  множа  количество  зажиточных  крестьян. О  чём  думали  в  то  время  исполнительные  служаки? Сложно  судить. Быть  может, действительно  верили  в  то, что,  переведя  богатеев (и  настоящих, и  липовых), отобрав  нажитое  у  одних  и  раздав  другим, сумеют  осчастливить  всех… Но, может  статься, драли  с  других  шкуры, спасая  свою  из-за  страха, что  уличат  их  в  плохом  исполнительстве  постановлений  партии… Наверное, случалось  и  то, и  другое…

Как  бы  там  ни  было, но  и  до  Гуреевского  докатилась  волна  коллективизации.

Зима  в  том  году  была  вьюжной, металась  по  степям  буранами  с  пургою, словно  отражая  настроения, кипящие  в  душах  казаков. Одни  громко  агитировали  за    совместное  хозяйствование, другие, больше  шёпотом, озираясь  по  сторонам, убеждали, что  «енти»  большевики  ни  к  чему  хорошему  не  приведут. Не  знают  они  жизни  казачьей, не  уважают  обычаев  и  традиций, испокон  веку  укоренившихся  здесь.

Однажды, когда  так  же  било  и  курило*, Стеня, укутавшись  по  глаза  в  платок, была  одной  из  посыльных, ходила  по  дворам, оповещая  о  собрании, что  должно  состояться  в  просторном  круглом  доме*  Татьяны  Ехимихи. Вечером  в  набитой  до  отказа  горнице  Епихиных  гудела  и  волновалась  толпа. Шум  утих, когда  вошли  уполномоченные: Аверий Бузин, Василий Котельников, лысовец Купреян  Семёнович и незнакомец. Отряхнув  одежду, оббив  шапки  и  обувь, направились  к  столу, застелённому  красной  материей. Аверьян, оглядев  присутствующих, громко  сказал:

— Станишники! Собралися  мы  нынче  для  того, чтобы  порешить  дюже  важный  вопрос. Я  долго  не  буду  рассусоливать  и  скажу, што  наступило  новое  время, и, стало  быть, жить  надо  по-другому. Вот  об  новой  жизни  и  расскажет  вам  товарищ  Колесников.

Тот, высокий, статный, поднялся  со  стула, опёрся  руками  о  столешницу, подался  вперёд  и  произнёс:

— Товарищи  казаки  и  казачки! Мы  собрались  здесь с  целью  объединиться  в  коллективное  хозяйство – колхоз. Для  чего  это  надо? Для  того,  чтобы  бороться  с  урожаем…

— Борются  за  урожай, а  не  с  им,- перебил  оратора  задиристый  тенорок.

Председательствующий  постучал  предостерегающе  по  графину  с  водой, а  выступающий  продолжил:

— Значит, бороться  за  урожай  и  за  лучшую  жизнь  для  казаков  и  крестьян. А  для  этого  надо  быть  всем  вместе, сообща, и  чтобы  всё  было  общее: и  скотина, и  зерно, и  сельхозинвентарь…

— И  бабы, выходить, будут  обчие, — уточнил  тот  же  тенор.

— Нет, только  животные  и  всевозможные  механизмы: сеялки, плуги, веялки. А  ты, товарищ, не  смейся, от  женщин  польза  тоже  бывает  большая…

— Ага, особенно  когда  уташишь  в  балку  али  в  кушири*  у  Лиски, — не  унимался  оппонент.

Раздался  дружный  хохот, от  которого  закачались  клубы  дыма  самокруток   и  в  лампе  шаловливо  колыхнулся  огонёк.

— Будя  вам  гоготать,- устыдил  всех  Аверий,- тебе, Антип, абы  зубы  скалить. Дело  сурьёзное – неча  шутковать, ряшать  надо-ть  насчёт  дальнейшего, а  ты…

— А  чё  я? Как  народ  скажить – так  и  сделаю.

Уполномоченный  долго  убеждал  присутствующих  о  пользе  совместного  хозяйствования, а  в  конце  речи  предложил: «Ну, что, товарищи, может,  уже  сегодня  начнём  наше  правое  дело,  и  кто-нибудь  желает  записаться  в  колхоз?»

В помещении  зависла  тишина, только  слышались  вздохи  мужчин  да  бабий  шепоток. Потом  кто-то  промолвил:

— Дело  впрямь  сурьёзное. Тут  покумекать  надобно. Давайте-ка  взавтра  опять  соберёмси, а  ноне  уже  поздно – скотине  давать  пора  и  самим  вечерять.

— Ага, — согласился  женский  голос  и  продолжил: — Тока  уж  не  куритя  в  курене-то, дух  такой  чижолый, ажнык  голова  разболелась.

— А  ты  не  дыши  ртом-то, — вставил  и  здесь  слово  Антип.

На  том  и  разбрелись  по  домам. О  чём  говорили, спорили  и  шептались, лёжа  в  постелях  со  сладкими  жёнушками  казаки, неизвестно, но  только  и  на  следующий  вечер  ни  к  чему  не  пришли.

Тогда  стали   вызывать  поодиночке, уговаривать  гуреевцев  вступить  в  колхоз. Те  отнекивались  или  отмалчивались. В  конце  концов, дело  дошло  до  того, что  активисты, зазвав  одного  из  агитируемых  в  хату, припёрли  к  стенке, требуя  согласия. Казачура  заупрямился, что  вывело  из  себя  уполномоченных:

— Ну, раз  не  хотишь  добром, ступай  в  выход, помёрзнешь, а  как  надумаешь – постучишь,- с  этими  словами  запихнули  в  погреб  и  закрыли  на  замок…

По  вечерам  Авилович  сидел  под  лампой, майстрячил  какой-либо  заказ. Чеботарь  был  знатный, изготовлял  и  мужескую  и  женскую  обувь. Вот  и сегодня  в  его  руках – прям  игрушка! – поворачивался  дамский  полусапожок. Шиком  считалась  обувь  со  скрипом. Мастер  знал  страсть  клиентов  и  знал, как  изготовить, чтобы  при  ходьбе  подошва  порыпывала.

За  окном  злилась  вьюга, бросая  пригоршни  снега  на  стенки  куреня, старалась  залепить  оконные  стёкла, дёргала  ставни, пытаясь  растворить  их. В  жилье  жарко  гудела  печка, делясь  теплом  с  постройкой  и  людьми.

Время  метаний, время  размышлений, поступков. Куда  поворачивается  Россия, что  ждёт  её  впереди? К  кому  притулиться? На  чьей  стороне  правда? Не  только Бузин  мучился  подобными  думками  и  делился  вслух  с  женою  и   домочадцами…

— Чё  ж  будем  делать? Иттить  в  ентот  колхоз-то  аль  переждать? Он, бають, Макея  Гуреева  в  выходе  закрыли… посинел  весь  от  холоду… ну  и  дал  согласию  вступить  в  ихнию  брягаду…

— Не  знаю, Яшунька… Скотину  жалко  и  себя  жалко. А  ну  как  поотберуть  всё, ежели  не  вступим  в…  как  яво?

— Колхоз.

— Во-во, колхоз. А?

— И  я, мать, не  знаю… Вот  и  гадаю. Может,  подождём, может, послаблению  дадуть… Пока, наверное, не  пойду…

— Я  тоже  не  пойду  в  колхоз, не-а, — соглашался  с  отцом  Осюшка.

Утром  метель  утихла, занеся  жилища, базы, заборы  и  плетни.  В  подбитых  валенках, паря  морозным  воздухом, Яков обходил  в  задумчивости  подворье, останавливаясь  перед  строениями. За  каждым  из  них  стояла  отдельная  история, занимавшая  у  него, никогда  не  отдавая  обратно, время, силы  и  здоровье. Прищуривая  левый  глаз, брёл  вокруг  дома, залепленного  снежными  зарядами, что-то говорил  вполголоса… Курень, залитый  зимним  солнцем, сиял  от  радости  и    показывал  владельцу  пожелтённые  глиной  бока… Вот   два  окна  с  гардинами  пропускают  божий  свет  в горницу, а  то – одно – в  переборку. Вот  длинный  коридор  с  комнаткой*  красуются  двумя  окнами. Совсем  недавно  курень  построили, только  обживать  начали, надеясь  в  спокойствии, в  мире  доживать  свой  век. Ан  нет, получается, наоборот, смута  и  раздрай  бродит  по  Гуреевскому, да  и  по  всей  стране… Вздохнул, заковылял  дальше. Продолговатая  землянка  почти  под  крышу  заметена  и, кажется, прячется  за  сугробом, стесняясь неказистости. Летняя  кухня, застывшая, тихая, примостилась  на  пригреве, бросая  голубую  тень  на  закром. Подошёл  к  курнику, где  бродила  птица, отыскивая  что-то  в  кучке  соломы  с  навозом. Здесь, под  одной  крышей, находилась  и  овчарня. Овцы, пуская  пар  из  ноздрей, мелко  дрожали, смотрели  на  хозяина  невинными  глазами. Слёзы  затуманили  взор  Авиловича, устыдясь  животных, направился  к  завозне*, что  пролегла  между  кухнёшкой  и  закромом, подошёл  к  воротам, уронил  на  жердину  голову. С    ожесточённостью  подумал: «Не  пойду, не  пойду в  колхоз! Наживал, наживал  и  на  тебе – отдай  в  чужие  руки! Как  же  так?! Где  справедливость? А  ишо  гутарють  про  неё  кажный  раз:  всё  будет  по-честному. Не  хочу  такой  честности… А  там – будь  что  будет».

На  следующий  день, загрузив  в  сани  восемь  мешков  зерна, отправил  Стеню  в  хутор  Рубёженский  к  сестре  своей  Вере. Нехай  та  продаст  или  по-другому  распорядится  добром, – чует  сердце, проку  не  будет. Сытые, ухоженные  кони  легко  бежали  по  наезженной  дороге. Синий  тенёк  прыгал  по  следам, сугробам, ямам  и  бугоркам. Степанида  ехала  в  радостном  предвкушении  встречи  с  тётушкой, дедушкой  Яковом, бабушкой  Христиньей… Колея  петляла  по  степи, выбирая  удобный  путь, ныряла  в  балочки, вбегала  на  холмы  с  пригорками  и  вскоре  привела  к  дальним  гумнам  Рубёжного, а  затем – к  ближним. И  те, и  другие  располагались  на  высоком  и  крутом  берегу  Дона. Туда  во  время  работ  носили  в  зембелях*  еду. Тяжеловато  в  гору  взбираться, а  надобно: без  харчей  проку  мало  от  человека, особенно  ежели  пот  проливает  от  зари  до  зари. А  подкрепится  трудяга, отдохнёт  немного, глядишь, песню  заведёт, недаром  же  сказано:  коль  серёдка  полна, то  и  краешки   веселы… Показались  первые  хуторские  крыши  из  камыша, соломы  или  чакана. Люд  побогаче  предпочитал  тёс  или  даже  черепицу, но  таких  кровель  было мало. Дорога  заспешила  вниз, к  Дону, прибежав  к  переулку, что  вёл  к  подворью  дедушки  с  бабушкой. Сани  спустились  в  овраг, заливавшийся  по  весне  мутной  водой, что  бежала  с  перекатами  и  громким  журчанием  в  реку. Поднялись  на  изволок* – на  нём  горделиво, величаво  возвышалась  церковь – значит, до  двора  стариков  осталось  рукой  подать, а  там  и  куренёк  тёти  Веры  рядом…

Сидя  у дедушки  с  бабушкой, попивая  чай  с  бубликами,   слушала  их  нехитрый, неторопливый  рассказ  о   житие-бытие, но  вскорости  засобиралась  в  Гуревы: зимний  день  с  заячий  хвост, не  успеешь  глазом  моргнуть – сумерки  густой  пеленой  накроют  округу… Да  и  небезопасно  нынче  ездить  в  вечернее  время – озорует  в  здешних  местах  Сашка  Ничипоров  с  дружками, среди  которых  злобой  выделяются  братья  Конкины. Ничем  не  брезгуют. Недавно глухой  иссине-чёрной  ночью нагрянули  в  стоящий  на  отшибе  домишко  Лариона  Ефтеевича, истребовали  ключ  от  сундука, загнали стариков  под  койку, обобрав  начисто. Хорошо,  не  поубивали.

Лошади, чуя  дорогу  домой, бежали  резво  сами – доверяя  скакунам, почти  не  правила. Снова  слева  и  справа  тянулась  бескрайняя  степь, потресканная  балками. В  балки  некоторые  казаки  увозили  прятать  хлебушек, покрывая  по-хозяйски  брезентом  или  пологом, хотя  понимали, что  всё  равно  пропадёт: если  не  мыши   поточат, так  иные  грызуны  или  птицы  продырявят  мешки. А  не   увези – тоже  пропадёт – заберут, выметут  уполномоченные. Сдавали, конечно,  хлеб  в  колхоз, но  начальству  казалось  мало, казалось, население  хитрит, припрятывая  его  на  «чёрный  день». Наверное, и  так  случалось, но  ведь  и  «чёрные  дни»  у  нас  не  редкость, поэтому  понять  людей   можно  было. Можно… Но…

Зима, как  запряжённая  в  сани  тройка, стремглав  пролетела, уступив  дорогу  зеленоокой  весне. Взвились  жаворонки, звонко, трепетно  выводя  песнь  из-под  хрусталя  небосклона; выползли  из  норок  суслики  и  сурки; запорхали  разноцветные  бабочки.

Вместе  с  весной  пришла  новая  жизнь. Организовался  колхоз, хотя  были  в  хуторе  единоличники. Среди  них – семья  Якова  Бузина. Весенний  день  год  кормит, посему  и  колхозники, и  собственники  с  раннего  утра  упирались  в  поле. То  там, то  сям  слышалось: «Цоб, цобэ, в  борозду», и  быки  привычно  брели  к  пашне. Ходили  упорные  слухи, что  скоро  объединившимся  пришлют  «трахтур», он, мол, заменит  и  быков, и  лошадей. Кто  или  что  это  такое – толком  не  знали, но  хотели  поглядеть  на  чудо, заменяющее  скотину… За  навалившимися  заботами  забыли  о  тракторе. Но  однажды  в  коллективное  хозяйство  прикатил  страшно  рычащий  агрегат  с  торчащей  наверху  трубой, из  неё  валил  дым  и  вылетали  искры. Над  большими  железными  колёсами, усеянными  треугольными  шипами, возвышалось  сиденье, на  котором  гордо  восседал  в  красной  сатиновой  рубахе  рубёженец  Емельян  Сачков. Вездесущие  ребятишки  первыми  узрели  машину  и  орущей  от  восторга  и  ужаса  толпой  скакали  за  невидальщиной, завёртывали  с  боков, забегали  наперёд, стараясь  хорошенько  рассмотреть.

Да, появилась в  деревне  техника, оказывая огромнейшую  помощь  сельчанам. Радоваться  бы  надо  было  всем  такому  событию, да  только  одним  помогали, а  других  обижали  нещадно, записывая  в  кулаки  и  подкулачники, отбирая  скот, сельхозинвентарь, земельные  участки. И  плакали так  называемые  «кулаки», запрягая  в  ярмо  коровёнку  вместо  вола. И  сами  пахали, как  волы, на  своих  десятинах. Многие  понимали, что  при  притеснении, поодиночке, при  отсутствии  технических  средств  и  животных  трудно  выжить. Не  желая  идти  в  колхоз,  добровольно объединялись  в  артели, как  бы  примериваясь  к  будущей – неизбежной  всё  же –  общности. Насильственной  коллективизации  противилось  немало  селян, и  часто   протест  их  перерастал  в  бунты. Достойный  почин – совместный  труд во  благо  общества – насаждался   варварскими  методами, поэтому  вместо  обильных  урожаев  получила  страна  голод  тридцатых  годов.

Не  минула  сия  беда  и  донские  края.

После  Пасхи  отправился  на  Фоминой  неделе  1932-го  года  Яков  Авилович  на  Украину  за  зерном  и  кукурузой. Он  и  раньше, в  скрутную  годину, туда  наведовался, меняя  одежду  на  хлеб, и  всегда  благополучно  возвращался  в  свою  многочисленную  семью.

Хутора  Гуреевский  и  Качалинский, объединившись  в  1931-ом, стали  именоваться  колхозом  «Комбайн», где  оказалась  почти  вся  бузиновская  «околхозненная»  скотина. Оставили  им  одну  коровку. Жить  стало  худо, вот  и  пустился  Авилович  в  Малороссию  с  надеждой  снова  разжиться.

Было  тепло:  южное  солнце, катясь  блином  по  сковородке  неба, изливало  ласковые  лучи  на  исхолодавшую  за  зиму  землю. Та  с  благодарностью  впитывала  их, жмурилась  от  удовольствия.

Побанив*  дом, семья  перешла  в  землянку, где  дожидалась  кормильца. Утром  Александра  Яковлевна  осматривала  подворье, проверяя, всё  ли  на  месте. Обычно  так  и  бывало. Теперь  же  после  обхода, остановившись  в  дверном  проёме, прислонилась  к  притолоке  и  еле  слышно  проговорила: «Ну, дети, к  нам  гости  наведались…» Потом  присела  на  порог, беззвучно  зарыдала. «Гости»  действительно  побывали  в  хате, войдя  через  окошко  горницы. Той  же  дорогой  вернулись  обратно, прихватив  из  сундука  почти  всю  женскую  одежду. Жалость  защемила  Стеню, но особенно огорчило, что украли «разливную» кофточку  с  пестревшими, перемигивающимися, красивыми  и  необычными  цветами, кашемировую  шаль  и  нарядную  зелёную  юбку, подол  которой  обит  щёточкой  для  того, чтобы  не  махрилась  опушка. Папа  привёз  с  империалистической  войны  два  сундука  всякого  крама, среди  всего  прочего – женские  и  девичьи  убранства. Их  и  утащили  злодеи, не  тронув  почему-то  его  одежду.

Люди  видели, как  две  незнакомые  женщины  на  лошадях  ехали  в  Лысов, и  вроде  бы  в  телеге  находилось  похищенное  добро. Кто  они, куда  поехали – неизвестно… В  погоню  не  бросились, да  и  кому  было  бросаться?

Беда, как  известно, одна  не  приходит.

Что  случилось, какая  болячка  напала  на  детей – неясно. Только  сгорели  от  внутреннего  огня, сушившего  губы  и  тельца  малышей, один  за  другим  в  несколько  дней  Катя, Ося  и  Гриппа. Натирали  грудки  полынью, прикладывали  к  голове  откидное  молоко – горячка  не  унималась  и  жгла, жгла  детушек. Болезнь  валяла  враз, обычно  вечером. Днём  бегали, играли, радовали  матушку  голосами. Первой  заболела  самая  младшая – Гриппочка. Придя  с  улицы, забралась  под  овечий  полушубок  и  уснула. Когда  позвали  ужинать – не  отозвалась. Мама, подойдя  к  дочери, откинула  полу  и  отшатнулась  от  полыхнувшего  жара… Через  три  дня  повзрослевшую, с  запавшими  глазушками, с  восковыми  ручонками, сложенными  на  груди, её  убрали  в  дорогу  без  возвращения. Через  день  после  похорон  заболела  Катюшка  и  отправилась  вслед  за  сестрой… Последним  мучился  Осюшка: дышал  тяжело, облизывая  спёкшиеся  губёшки, просил: «Маманя, пить, пить  хочу…» Потом  впадал  в  беспамятство… Очнулся  как-то, глянул  на  Яковлевну  ставшими  огромными  на  исхудалом  лице  глазами, спросил  с  тоской: « Я  тоже  помру, как  сестрицы?»

— Что  ты, что  ты, соколик  мой! Бог  с  тобой. Выдюжишь – ты  же  у  нас  казак. Похвораешь  трошки  и  встанешь. Вот  поглядишь – встанешь.

— Не, маманя, помру  я… видать, и  папани  не  дождуся…

И  не  дождался. У  матери  и  слёз  на  него  не  хватило, и  голосу – тоже. Только  держалась, не  отрывая  руки, за  гроб  до  самого  кладбища. Там  так  же  молча  рухнула  на  свежевырытую  могилу, забившись  в  судорогах…

Отощалый  Авилович  вернулся  в  подавленном  настроении – поездка  оказалась  почти  напрасной: украинцев  тоже  заедала  нужда, поэтому  делиться  им  с  донцом  нечем  было. Два  куля  зерна, мешок  кукурузы – вот  и  весь  обмен, а  жить  до  нового  урожая  ой  ещё  сколько…

И  дома  такое  лихо… Много  требовалось  душевных  сил, мужества  для  того, чтобы  перенести  горе… Много…

Свалившиеся  несчастья  и  неудача  тягостной  паутиной  опутали  двор. Не  слышался  по  вечерам  смех  на  крылечке, не  топали  поутру  босые  детские  ноги  по  подворью, куреню  и  землянке…

Случившееся  отзеркаливало  состояние  страны  с  поселившимся  в  ней  страхом. Народ  жил  в  ожидании  большой  беды, и  она  не  заставила  себя  ждать.

Лето  стояло  знойное, почти  постоянно  дул  «астраханец», высушивая  и  так  окаменевшую  без  дождя  землю. Дороги, тропинки, степь  и  плеши  на  полях  порепались, как  пятки  крестьянина, и  жаждали  милости  Божьей, но  хляби  небесные  сияли  чистотой  и  прозрачностью, не  суля  ничего  хорошего  осенью. Потянувшиеся  к  солнышку  колоски  поникли, зачахли, с  трудом  достигнув  в  росте  двух  ладоней. Собранный  скудный  урожай  пошёл  «в  закрома  Родины», оставив  хлебопашцев  один  на  один  с  голодом.

Тяжёлым  выдался  и  тридцать  третий  год – сказывались  последствия  предыдущего. Люди  ходили  по  балкам, разгребали  листья, находили  жёлуди, собирали, несли  в  котомках  домой. Роились  у  прикладков, отыскивая  редкие  зёрнышки, выбирали  семена  сорго, повители – мололи, перетирали  в  муку. Мешали  вместе  с  перетёртой  же  в  порошок  сухой  травой, пекли  «лепушки». Этим  и  питались, запивая  молоком, у  кого  имелась  корова, взваром  или  просто  водой…

Снова  пришла  весна  и  медленно, словно  нехотя, стала  стирать  с  Придонья  унылые  серо-коричневые  тона, вкрапывая  в  них  зелень. Снова  вышли  в  поле  и  колхозники, и  единоличники, среди  коих  держались  Бузины. Пришлось  пахать  на  исхудалых  за  зиму  коровках, хотя  их  впору  было  нести  на  луг, а  не  запрягать  в  плуг. Объединившись  вместе  с  упрямыми, так  же  не  желавшими  идти  в  колхоз  соседями – тётками  Лушей  и  Пашей, работали  на  своих  клочках… Брызнул  дождик. Выпрягли  коровёшек, и  те побрели  щипать  травочку. Работники, укрывшись  под  арбой, решили  перекусить  всухомятку: сушеной  рыбой  с  «лепушками». Рыбьи  очистки  не  выбрасывали, из  них  можно  сварить  ушицу  или  сделать  холодец, процедив  через  марлю  варево  и  поставив  в  выход.  Дождевые  капли  стучали  по  пологу, звенели  по  казанку, висевшему  на  треноге, навевая  грустные  мысли  и  дрёму…

Коллективное хозяйство, где  были  и  быки, и   тракторы, получив  помощь  от  государства,  засевало  гектары, косясь  в  сторону  единоличников. Впрочем, некоторые  колхозники  с  уважением  относились  к  тем, кто  держался  за  личный  пай. Перевстрев  Якова  где-нибудь  в  проулке, шептали: «А  ты, Авилыч, молодец. Не  сдаёшься… Я  бы  тоже  мог, да  сам  знаешь, водилась  корова  и  та  околела…» С  этими  словами, свернув  самокрутку, казак, вобрав  голову  в  плечи, удалялся, унося    сомнения  и  терпкий  дым  самосада.

Хотя  пришла  весна, несущая  надежду, в  Гуреевске  царило  голодное  уныние, и  после  посевной  Степанида  покинула  отчий  дом.

Как-то  в  гости  пришла  бабка  Лёкса  и  рассказала, что  на  2-ой  точке  за  работу  хлеб  выдают  по  карточкам, другие  харчи – посытнее  жить  в  «Победе  Октября», нежели  в  «Комбайне». «Пуститя  Стешку  в  совхоз – няхай  там  поработаить. И  вам  легше  будить, и  она  чё-нибудь  получить».

Посовещавшись  на  семейном  совете, порешили: пущай  идёть.

В  разговоре  с  директором  совхоза  выяснилось, что  многое  умеет  и  не  гнушается  любой  работы, отправили  девушку  чистить  и  мазать  общественные  базы.

Вместе  с  тремя  подругами  квартировала  у  приветливых  стариков: Варфоломея  Сысоевича  и  Марии  Пантелеймоновны, те  были  рады  их  присутствию  и  жалели  молодух, стараясь  приветить  ласковым  словом  или  незатейливым  угощением. Квартирантки  дежурили  по  очереди, помогая  им  в  небогатом  хозяйстве, платя  тем  самым  за  внимание, за  заботу.

Наступила  пора  сенокоса. Травы, подзадержавшись  в  начале  роста, буйно  и  густо  покрывали  степи, займища*  и  поймы  Дона. Все  свободные  руки  были  брошены  на  заготовку  сена. Очутилась  и  Стеня  среди  косарей, усердно  трудилась  и, казалось, никогда  не  умаривалась. С  шутками  да  прибаутками  старались  на  сенокосе  и  стар  и  млад. Обильная  мурава  радовала  душу, грела  сердце: есть  чем  кормить  скотину. А  если, даст  Бог, будет  урожай, значит, и  голод  отступит. Обратила  внимание  бригадира  на  своё  умение  вершить  прикладки: сначала – по  бокам, а  уж  потом  всерёдке, как  папа  учил…  Силилась  так, что  однажды  натёрла  чириком  ногу. Вечером  еле  пришла  домой, а  утром  и  встать  не  смогла  на  неё: ту, разнесённую, покрасневшую, ширяло  страшной  болью. Хозяева  достали  из  колодязя  лягушку, разрубили  надвое, приложили  к  болячке. На  какое-то  время  полегчало, но  потом  опять  стало  невмоготу. Послали  за  знахаркой.  Дуня  Василиха  вскоре  примелась  к  страдалице  и  сразу  же  заявила, что  сглазили  Стеньку, выгнала  всех  из  куреня  и принялась  за  дело. Пошептав  над  ногой, поплевав  через  левое  плечо, Василиха  сотворила  заговор  над  куском  хлеба, сказала, чтобы  страстотерпица  съела  его  с  молитвой  на  заре… То  ли  от  того, что  воспаление  само  прошло, то  ли  действительно  целительница  помогла, но  уснула, проспала  оставшийся  день  и  всю  ночь… Проснулась  бодрой, здоровой  и  снова  отправилась  на  труды  праведные…

После  сенокоса  поставили  помощником  повара, позже  перевели  в  пастухи, где  под  приглядом  находились  два  гурта  телят, затем  определили  в  коровник. С  любой  работой  справлялась  играючи. Получала  по  карточкам  хлеб, берегла, стараясь  отвезти  родне  в  Гуреевский. Привозила  туда  же  концентрат, молозиво, а  из  Антонова  кута  везла  бзнику, паслёна  там  росло  много. Варили  потом  на  2-ой  ферме  из  него  компот, пекли  с  ним  пирожки. Так  и  жили…

Бригадир  дядя  Фатей  ходил  у  базов, как  видавший  виды  кочет*, что-то  прикидывал  в  уме: озабоченность  читалась  на  его  морщинистом  лице. Присел  на  полупустой  чувал*, окинув  прищуром  карих  глаз  молодух, спросил: «А  хто  из  вас  смогёть  доить  десять  коров  три  раза в  день? Чижолая  это  работа, девки, но  будитя  хорошо  доить – прению  дадим. А? Ну, хто  тутечки  смелый?»

Степанида  вошла  в  отряд  смельчаков. За  прилежание, за  любовь  к  животным  отметил  её  конюх – качалинец  Иван  Осипович, частенько  помогавший  на  ферме. Подъехав  как-то  ко  двору  Варфоломея  Сысоевича, попросил  воды, выпил  не  торопясь, обтёр  большим  пальцем  усы  и, заворачивая  самокрутку, спросил  у  хозяина:

— Ну, как  твои  постоялицы?

— Да  жалиться  грех, все  справные.

— Угу… А  как  Стеша?

— Эта – молодец. Встаёть  ишо  раньше  петухов  и  принимается  за  дело: то  двор  подметёть, то  колидор  побанить… Шустрая, шустрая… А  ты, чаво, никак  невесту  приглядываешь?  Для  кого  же? Али  секрет?

— Да  не… Ты  Илью  Сапунова  знаешь?

— А  то  как  жа, енто  тот, што  в  булгахтерии  на  маслопроме  работаить?

— Он  самый. Ха-ароший  парняга…

— А  ты  почём  знаешь?

— Знаю, раз  гутарю.

— Значить, подходяший  казак…

— Да  он  не  казак, но  малый  славный…

С  тем  старожилы  и  разошлись, но  однажды  дядя  Ваня   рассказал  о  Бузиной  бухгалтеру, заметив: «Ты  приглядись, приглядись  к  Степаниде… Добрая, работящая…»

Однажды  на  вечеринке, где  собралась  молодёжь  и  люд  постарше, Осипович  подвёл  к  ней  симпатичного, с  волнистым  чубом, с  голубыми  лучистыми  глазами  парня  и  сказал: «Гляди, Стёпушка, какой  у  нас  красавец  работает. Холостой  к  тому  же… А  зовут  его  Ильёй».

Засмущалась, но  молодой  человек, одетый  в  косоворотку  и  в  пиджак  с  висевшим  на  лацкане  каким-то  значком  на  цепочке, запросто  заговорил  с  нею, а  когда  зазвучала  балалайка, пригласил  на  танец. Вёл  легко, непринуждённо, сыпал  шутками, веселя  компанию. Почувствовав  возникшую  симпатию, смело  смотрела  на  кавалера. Растрёпанные  в  пылу  танца  волосы придавали  ей  вид  задорной, озорной  веселушки, лицо  разрумянилось, а  глаза  радостно искрились…

После  вечёрки  пошли  гулять  по  притихшему  хутору  и  бродили  по  кривым  улочкам  до  утра.

Стали  встречаться  каждую  свободную  минуту: неодолимо  влекло  друг  к  другу. Так, наверное, и  рождается  то  чистое, волнующее  сердце  и  кровь  чувство,  зовущееся  любовью…

На  осенний  мясоед  обвенчались  в  Плесистове, где  Сапунов  принял  старообрядчество. На  обратной  дороге  пошёл  дождик, что  обещало  счастливую  совместную  жизнь.

В  Гуреевске  собрались  в  честь  молодожёнов  только  свои: маманя  с  папаней, дядя  Николай  с  тётей  Пашей, тётка  Арина  с  дядей  Васей, дядья  Денис,  Малофей, Ларион  со  своими  половинами, тётки  Вера  и  Ганя  с  мужьями, сёстры  и  братья, пришли  из  Острова Вифлянцевы  Харитон  Парфентьевич  с  Агафьей  Пимоновной. Погуляли, положив  скромные  дары, преимущественно  по  метру  материи.

После  свадьбы  уехали  молодые  снова  в  совхоз  «Победа  Октября», где  Илья  по-прежнему  работал  бухгалтером, а  её  назначили  старшей  дояркой. И  хотя  была  старшей, наравне  с  подчинёнными  чистила  базы, обмазывала  плетни, ездила  за  соломой.

Трудилась, как  и  всю  дальнейшую  жизнь, до  гуда  в  ногах, до  ломоты  в  суставах. За  старания  отмечали, хвалили, даже  выбирали  в  президиум  на  собраниях. А  она… Она, сидя  за  столом, покрытым, как  обычно  в  торжественных случаях, красным сукном, просто-напросто … спала. От  перешёптывания в зале, от монотонных речей  неумолимо  клонило  в  сон  и, спрятавшись  за  чьей-либо  спиной, со  сладостью  погружалась  в  него.

Как-то  поехали  в  Карагичеву  балку  за  дровами, увлеклась – ноги  поморозила. Супруг  помимо  того, что  был  мастером  на  все  руки, оказался  и  искусным  лекарем – вылечил. В  балках  в  те  времена  не  только  дрова  заготавливали, но  и  ягоды  с  плодами. В  Кириллиной, например, рос  тёрен, в  Жирковской  и  Поповской  всегда  родилось  много яблок. Добро охраняли вооружённые  дробовиками  сторожа. Потом  охрану  снимали, и  со  всей  округи  пешком  или  на  подводах  собирались  люди, чтобы  запастись  дарами  осени.

Молодожёны  жили  на  квартире, только  у  других  хозяев. Илюша  брался  за  любую  задачу, ловко  справляясь  с  нею, хотя, бывало, и  делал  что-либо  впервые. Увлёкся  изготовлением  мебели, и  особенно  удачно  получались  венские  стулья. Уходил  в  свободное  от  службы  время  за  ветками, приносил  охапками, выделывал, не  торопясь, со  смаком  колдовал  потом  над  ними. Из  разрозненных  заготовок  появлялся  стул-красавец, на  который  хотелось  сесть  тот  час.

…Авилович, не  выдержав  доли  единоличника, когда  уже  невозможно  стало  жить  вне  колхоза, вступил  туда, работая  возницей. Перестали  коситься  на  него, на  его  семейство, перестали, перевстрев  в переулке, хвалить, что  держится  за  личное  хозяйство. Не  потому, что  выбросили  думку  об    индивидуальных  наделах, а  потому, что  страшились: за  длинный  язык  можно  схлопотать  срок, загремев  в  Сибирь  или  на  Соловки. Поэтому  помалкивали  больше, а  если  становилось  невмоготу – шёпотом  делились  потаённым  с  кем-нибудь  из  близкой  родни. Да  и  то  когда  засыпали  дети.

Ездовому  в  колхозе  всегда  занятие  найдётся: обеды  возить, корма  для  скотины, зерно  в  Суровикино  отправить, за  лесом  съездить… Бузин  в  передовики  не  лез, но  и  сзади  не  плёлся. Поручаемое  дело  выполнял  добросовестно  и  в  срок.

Был  Яков  степенным  человеком, мужчиной, вошедшим  в  возраст, когда  знаешь, что  такое  фунт  лиха  и  небо  с  овчинку. Когда  вкушаешь  полынь  бытия  и  видишь  жизненные  просветы, где  есть  место  шутке, смеху, меткому  слову, женской  утехе. От  своей  краткости  казались  те   просветы  ещё  милее  и  слаже…

Время, как  запряжённая  четвёрка  лошадей, борзо  мчало   седоков, умостившихся  на  нём,  сквозь  дни  и  годы.

Вновь  на  землю  выпал  вначале  робкий, а  затем   уверенный  снег, укрыв  просторы  Придонья  чистейшим  покрывалом, что  скрадывало  неровности  степей. Рыже-коричневые  кучки  дерев  украшали  узором  сверкающую  под  солнцем  или  луной  белизну, отчего  порой  в  душу  закрадывалось  грустное, а  иногда  тоскливо-щемящее  настроение. Красота  всегда   почему-то  вызывает  у  человека  слёзы  восторга, переходящие  в  печаль…

Но  жизнь, особенно  для  молодых  людей, полных   планов  и  мечтаний, да  к  тому  же  и  влюблённых, прекрасна  во  всех  проявлениях  времён  года, погоды  и  человеческого   расположения  духа.

Однажды  Илья  и  Степанида  решили  наведать  Сапуновых-старших  и отправились  пешком  в  Рахинку,  расположенную  напротив  Сталинграда. Путь  предстоял  неблизкий, но  разве  могло  это  остановить? Нет, конечно  же. Шли  по  замёрзшему  Дону, по  дорогам, тропинкам, по  застывшей  Волге, что  гордилась  берегами, словно  ядрёная  баба  крутыми  бёдрами. Салазки  с лежавшими  на  них  узелками  с  незатейливыми  харчами  и  скромными  гостинцами,  тащили  по  очереди. Когда  уставала, благоверный  усаживал  её, укутывая  шалью,  тянул  санки, рассказывал  забавные  истории  и  пускался  бегом, выйдя  на  ровные  ледовые  площадки. Полозья  заносило  в  стороны, выписывая  обороты  и  полуобороты, при  этом  Стеша  дурашливо  и   радостно  визжала… Иногда, отойдя  подальше  от  жилья, находили  какой-нибудь  бугор, оставляли  поклажу  в  стороне  и  с  упоением  катались. Неслись  вниз  так, что  ветер  свистел  в  ушах, колко  вонзался  в  лицо, заставляя  зажмуряться  от  пронизывающих  потоков. При  неловком  движении  сваливались  в  зимнюю  перину, с  хохотом  кувыркались  в  ней, вскакивали, бросались  снежками. Те, рассыпаясь  в  полёте, искрились  мириадами  радужных  блёсток, будоража  кровь  и  вызывая  приливы  счастливого  смеха… Успокоившись, в  обнимку  брели  к  сиротливо  стоящим  узелкам  и, упоённые  любовью, продолжали путь…

Вскоре  после  возвращения  из  Рахинки  мужа  назначили  завскладом. Оставив  конторские  проблемы, принялся  осваивать  новое  дело. Озорной  и  развесёлый  в  повседневности, заводила  и  душа  любой  компании, сыпавший  шутками  и  остротами, в  работе  был  нетороплив, сосредоточен  и  порой  суров. Склад  постепенно  преображался, принимая  строгий, ясный  характер  даже  в  мелочах. Ящики  и  ящички, коробки  и  коробочки,  банки  и  баночки  заняли  отведённые  места  на  стеллажах, имея  бирочки  с  указанием  содержимого. Журналы  приходов-расходов  заполнялись  каллиграфическим  почерком, и  при  любом  обращении  заведующий  не  искал  нужную  вещь, зная, где  та  находится  или  же  вовсе  отсутствует. Знал  Илья  Викторович,  сколько  килограммов  гвоздей  требуемого  размера  имеется  в  наличии, сколько  есть  олифы, солидола, хомутов  и  всего  необходимого  в  хозяйстве.

Частенько  наведывалась  к  нему  на  базу  Стеня. Ближе  к  весне  округлилась, приняв  неповторимый, прекрасный  вид  беременной  женщины. Освобождённая  от  тяжёлого  труда,  находила  себе  занятие, не  сидела   сложа  руки.

Так  было  и  в  последний  четверг  великого  поста, когда  помогала  тётке  Тане  распахивать  бахчи  днём, а  вечером… Вечером  появилась  Валентина  Ильинична  Сапунова. Валя. Валюшка. Свежеиспечённый  папаша  ходил, сдавалось, пританцовывая, и  светился  от  переполнявшего  счастья. Не  чурался  домашних дел, оберегал жёнушку  от  забот, приговаривая: «Ты, Яковлевна, отдохни. Я  сам. Сам  управлюсь». И  хлопотал, вертелся, майстрячил  с  шутками-прибаутками, с  юмором  и  огоньком.

Изготовил  детскую  деревянную  колясочку. Боковушки  украшали  точёные  балясинки, волнистые  спинки  хорошели  диковинными  цветами  с  вьющимися  и  переплетающимися  листьями. А  колёсики  уподобились  белоснежным  ромашкам  с  жёлтыми   лучезарными   сердцевинками…

Радость  отцовства  омрачилась  внезапной, злой  болезнью – жену свалил  тиф. Чтобы  оградить  малышку, отправили  маму  в  Гуреевский, где  и  переборола  хворь. Исхудавшая, тихая, жалкая  вскоре  после  поправки  вернулась  Степанида  на  2-ую  ферму.

Молодость  быстро  брала  своё. Вновь  доила  коров, сначала  12, а  потом  и  18  бурёнок. У  каждой  своя  кличка. Подойдёт, бывало,  доярка  к  какой-нибудь  Красуле, заговорит  ласково, похлопает  по  боку, почешет  шею  и, зажав  подойник  между  колен, начинает  неторопливо, размеренно  доить. Почувствовав  запах  молока, подходил  телок, пытаясь  прилабуниться*  к  вымени. Отгоняла  хворостинкой, отчитывая  за  проступок…

Из  Рахинки  приходили  письма.  Таня, сестра  Ильи, чаще  и  чаще  сетовала  на  годы  родителей, на  недуг  отца, и  поэтому  осенью  36-го  Сапуновы  выехали  из «Победы  Октября»  на  родину  супруга.

Там  глава  семейства  устроился  в  МТС, работая  помощником  бухгалтера  Карташова. Стешу  приняли  в  пекарню, что  находилась  во  дворе  золовки. В  доме, где  пекли  хлеб, раньше  располагалась  лавка, бывшая  в  своё  время  собственностью  мелких  купцов  Сапуновых. При  лавке  и  пекарне  хлопотала  Татьяна, пособившая  в  трудоустройстве  родственницы.

Жили  вдвоём  во  флигеле  рядом  с  домом  родителей (Валюшку  оставили  на  время  у  дедушки  Яши  с  бабушкой  Сашей). Просторное, но  подзапущенное   подворье  выходило  огородом  к  озеру. Над  озером  склонялись  в  задумчивости  плакучие  ивы  и  кучерявились  осокоря. По  огороду  бежала  тропинка  к  сколоченной, позеленевшей  от  времени  и  водорослей  пристаньке. Пейзаж  походил  на  гуреевский  вид, и, каждый  раз  спускаясь к  воде, с  затаённой  грустью  вспоминала  родимую  сторонушку.

Викторович  прикладывал  руки  и  старания, приводя  в  порядок  двор  с  обителью. Особенно  преуспел  в  украшательстве  комнат. Над  столом-тумбой, изготовленным  собственноручно, написал  на  стене  прекрасный  букет  сирени. При  входе  в  горницу  создавалось  впечатление, что  кувшин  с  цветами  стоял  на  столе… Печь  расцвела  узорами  и  сюжетными  мотивами. На  одном  из  них  в  центре  искусник  изобразил  хозяйку.  Улыбающаяся, ладная  и  крепкая, державшая  одной  рукой  решето  с  зерном, а  другой – посыпала  то  зерно  у  ног. На  клич  неслись  рябушки, и  только  гордый  кочет  восседал  на  колышке  плетня, поглядывая  свысока. За  плетнём  нарисован  казачий  курень, крытый  соломой, и  журавль  колодца. По  небу  плыли  лёгкие  облачка, цепляясь  за  верхушки  деревьев…

Илья, прежде  чем  работать  бухгалтером, окончил  Сталинградское  художественное  училище, но, не  найдя  применения  необычной  для  сельской  местности  профессии, подался  в  другой, далёкий  от  творчества  круг  цифр  и  точных  показаний. На  художника  учился  и  младший  его  брат  Иван, приезжавший  в  Рахинку  отдохнуть, запечатлеть  местную  природу. Когда  Ванятка  приходил  в  гости, братья    рассуждали  об  искусстве, спорили  о  направлениях  в  живописи, о  современниках, отражающих  на  полотнах  советскую  действительность. Хлопоча  у  печки  или  занимаясь  иным  делом, с  интересом  прислушивалась  к  разговорам, открывая  для  себя  непознанный  мир, удивляясь звучавшим  именам. Ваня, со  дня  знакомства  признавший  и  полюбивший  её, приносил репродукции,  и  она  узнавала  великих  мастеров. Стала отличать западноевропейских творцов от русских, голландцев от  итальянцев… Леонардо  да  Винчи, Рембрандт, Веласкес, Левитан, Крамской, Суриков  и  другие  живописцы  незримо  присутствовали  в  их  скромном  жилище. Сапунов-младший  показывал  свои  этюды, которые  обсуждались  со  старшим. Молча  наблюдала  за  сменой  картинок, поражаясь: как  можно  переносить  красоту  здешних  мест  на  холсты  и  картон? Проходя  мимо  какого-нибудь  написанного юным  дарованием  уголка  Рахинки, внимательно  вглядывалась и  недоумевала: почему  доселе  не  замечала  его  прелести?

Однажды  Иван  принёс  автопортрет, попросив  повесить  рядом  с  автопортретом  Ильи. Отныне  братья  стали  и  вовсе  неразлучными, взирая  со  стены  на  всех  вошедших…

Весной  37-го, на  Алексея, родился  второй  ребёнок – сынок,  отец  нарёк  наследника  Володей. Владимир  Ильич  рос  подвижным, не  сидел  и  минуты  в  спокойствии…

Жизнь  принимала, несмотря  на  недомогание  старика  Сапунова, устойчивость  и  поэтому  решили  забрать  из  Гуреевского  Валюшку.

Когда  переступили  порог  Бузиных, девочка  занималась  любимым  делом: наряжалась  в  бабушкину  одежду. Александра  Яковлевна, умилённо  улыбаясь, произнесла: «Ты  глянь, внучушка, хто  к  нам  пришёл…». Валюха, в  кофте, доходившей  до  пят, с   шалечкой  на  плечах, с  бусами  на  шее  и  в  казавшихся  огромными  на  её  маленьких  ножках  туфлях, отвернулась  от  зеркала, взглянула  в  сторону  родителей, воскликнула: «Папа!» Тот  подхватил  дочь, расцеловал,  прижал  к  себе. Девчушка, теребя  отцову  шевелюру, исподлобья  взирала  на  улыбающуюся, похудевшую  после  родов, оттого  изменившуюся  и  неугадываемую  ею  мать.

Вечером  собралась  родня. Пришли  живущие  рядом  Антон  Осипович  и  Пимон  Осипович  с  сыном  Сергеем, сильно  припадавшим  на  левую  ногу. Он  из  двери  радостно  приветствовал  Стеню: «А, метрушка  наша, матушка-красавица!» и  крепко  обнял  обожаемую  племянницу. Жил  дядя  Серёжа  отдельно  от  родителей  в  домишке  под  соломенной  крышей, стоящем  сиротливо  в  углу  убогенького  двора. То  ли  от  скромности, то  ли  от  хромоты  и  сведённой  руки, был одинок. Без  семьи. Бобыль, короче. Пас  чужую  скотину  или  подряжался  в  сторожа. Несмотря  на  инвалидность,  обошедшее  его  семейное счастье,  любил  подтрунить*  над  кем-нибудь  и  над  собой.

За  столом  сидели  папаня  с  маманей, Епиша – с  истинно  казачьим  чубом  и  задиристыми  усишками, румяная  и  наливная, как спелый  абрикос, Ганюшка, рядом —  уже  работавшая  в  колхозе, вытянувшаяся, стройная, как  тростинка, Ариша. Босоногая  Варятка  с  любопытством  взирала  на  сестру  и  её  мужа… На  нарядной – с  бахромой – скатерти, вынутой  из  сундука по  случаю  праздника, парила  рассыпчатая  картошка, в  глиняных  больших  мисках  белела  капуста  с  оранжевыми  крапинами  моркови, солёные  арбузы  показывали  розовое  чрево…

После  взаимных  вопросов  и  ответов, после  гомона, когда  перебивают  друг  друга, стараясь  рассказать   о  своих  и  хуторских  новостях, все  успокоились  и  Яков  Авилович, оглядев  компанию, предложил:

— Давайте-ка  сыграем… Когда  соберёмся  вот  так  дружно… кто  знает… А  может, и  не  доведётся  нам   более  сиживать  вместе…

— Господь  знает,- тихо  произнесла  Александра  Яковлевна.

Антон  Осипович  кашлянул, взмахнул  рукой  и  завёл:

На-а  заре-е-ей-ей  бы-е-ло, бра-а-я-атцы,

Да  на  зо-оре-е, да-а  на-ая  на зо-ореньке-е-ей…

Запев  подхватили  Пимон  Осипович   и  Епифан:

Ой, да-а  на-а-алой  за-аре-е-е-о  было,

Было  со-олнце  кра-асно-ее, со-олнце  кра-асное…

В  мужские  басы  и  тенора  вплелись  женские  голоса, обогащая  палитру  казачьей  песни  дискантом, что  рвался   наружу, заставляя  крепче  и  разливестей  вести  свои  партии:

На  восто-оке-е-ей  было, было  со-олнце  кра-асное,

Солнце  да  кра-а-асное-е-е-о-о,

Ой, там  со-околы  сы-е  о-орлом, да  они,

Да  они  сы-ялята-алися, сы-яляталися,

Соколы  сы-я-е  орлом  сы-яляталися-е,

Ой, да  соколы  сы-я, со  орлом  они,

Они  да-а, да  они  здоровля-яли-и-здоровлялися…

Вся  семья  слаженно, с  чувством, с  неповторимым  местным  колоритом  играла  задушевную  и  широкую, как  донские  степи, песню…

… После  возвращения  из  Гуреевского  Илья  перешёл  работать  в  Луго-Водяной  счетоводом. Стеня  осталась  в  Рахинке  доглядать  детей  со  стариками. Виктор  Михайлович  вовсе  ослабел, с  трудом  поднимался  с  постели, чтобы  погреть  кости  на  солнышке. Валюшка  тоже  приболела, стала  малоподвижной, сонной, вяло  откликалась  на  игрушки  и  на  детские  забавы. Садилась  рядом  с  дедом  на  завалинке, зажмуряла  глаза  и  молчала, молчала… Вовочка  подбегал  к  ней, тянул  за  руку:

— Вставай, неживуля!

Валя  улыбалась, делала  несколько  шагов, и  устало  опускалась  на  землю. Брат  оставлял  сестру  в  покое, становился  сзади  расписной  коляски, скоро  и  вёртко   управлял  ею, выписывая  по  двору  замысловатые  фигуры. Коляска  тарахтела, поскрипывая  жалобно, но  хозяин  был  неутомим  в  стремлении  объездить  все  закоулки  подворья.

Осень, отшебуршав  листвою, отстегав  ливнями  землю,  уступила  место  зиме.  Та, с  буранами, с  молрозами, принялась выстуживать  всё  попадающееся  под  руку. Поймала  в  жёсткие  сети-узоры  и  Вову  Сапунова.  Мальчишка  стал  кашлять, таять  на  глазах. Фельдшер  прописал  пилюли  с  каплями, но  проку  от  них  было  мало, как  и  от  компрессов. Пришлось  лечь  в  Дубовскую  больницу, где  малышу  кололи  лекарства, но  кашель  с  температурой  не  отвязывались. С  тем  и  выписали…  Как-то  ночью, когда  сынишка  задыхался  от  приступа  кашля, а  мама  от  бессилия  и  одолевавшей  тоски  уткнулась  в  подушку, заглушая  рыдания, в  дерево, стоявшее  у  окна  дома, ударила  молния. Зимой! Зловещим  знамением  заполыхали  ветви  со  стволом. С  ужасом, оцепенев,  глядела  на  огонь… Потом  тихо  заплакала, гладя  мальчонку  по  мокрым  волосёнкам. Тот  открыл  глаза  и  произнёс: «Не  плачь, мама, не  плачь…»

— Не  буду, Вовочка, не  буду…

Затих, успокоился, потом  встрепенулся, схватил  её  за  руку  и  горячо  зашептал:

— Мама, пойдём  домой, пойдём  домой, мама…

— Да  мы  же  дома, сынушка..

— Пойдём  домой, пойдём… пойдём…,- тише  и  тише  шептал  Вова… Так  и  ушёл, оставив враз  постаревших  родителей  с  больной  сестрой…

… После  отъезда  Степаниды  с  Ильёй  в  Гуреевске  поселился  страх:   несколько  семей  вывезли  под  охраной  милиции  и  сил  НКВД  в  неизвестном  направлении. Ходили  слухи, что  семьи  примыкали  к  антисоветской  организации, что  это  не  все  враги, изобличённые  органами. Хуторяне  недоумевали: какие  же  арестованные  вредители? Люди  вроде  тихие, смирные  и – на  тебе…  Хотя, кто  знает… в  тихом  болоте, гутарят, черти  водятся… Однако  на  чертей  с  их  приспешниками  мало  походил  Епифан  Пименович  Гуреев  с  семейством, Фёдор  Иванович  Бузин  с  домочадцами  или, например, Емельян  Фатеевич  Гуреев… А  ведь  арестовали, пригрозив, что  осиное  гнездо  будет  изничтожено  напрочь, что  никто  не  скроется  от  правосудия, и – пока  есть  время – пущай  зарвавшаяся  вражина  сама  сдаётся. Рано  или  поздно  её  настигнет  карающий  меч  социализма, и  пощады  не будет  никому. Жители  затаились, с  недоверием  стали  относиться  к  окружающим, видя  во  всяком  скрытого  недруга. Хотя  в  глубине  души  осознавали, что  таковых  среди  них  нет, просто  по  чьему-то  злому  умыслу  желают  извести  казачество  с  земли  донской. Чей  это  умысел, кто  стоит  за  ним – неведомо, оттого  боязнь  мёртвой  хваткой  сжимала  нутро. Вот  если  бы  объявили  войну  и  пошли   походом, тогда  казаки, отбросив  сомнения  и  постыдный  страх, все  как  один   двинулись  бы  навстречу  ворогу. А  там – как  Бог  даст… Но  поскольку  невидимые, жестокие  щупальца  коварно  и  безжалостно  сжимали  и  уничтожали  народ – тот  растерялся, стал  искать  виновных. И  находил. И  истреблял  от  имени  правительства  и  от  своего  имени…

У  многих  донцов  хранились  приготовленные  узелочки  с  едой  да  бельём  на  случай  ареста, многие  вздрагивали  от  подозрительного  шума  или  звука  приближающегося  мотора…. Наготове  лежал  свёрток  и  в  семье  Бузиных, и  каждый  раз, когда  у  кого-нибудь, живущих  неподалёку, брехали  собаки, Александра  Яковлевна  с  опаской  шептала: «Зараз*  к  нам  придуть…»

И  пришли…

Ранним  утром  в  начале  сентября  1937-го  года  приехала  открытая  бортовая  автомашина. Остановилась  у  двора  Гуреева  Дмитрия  Максимовича, почитаемого хуторянами человека, работавшего  сапожником  и, наравне  с  Яковом  Авиловичем, перешившего  и  перечинившего  землякам  не  одну  пару  обуви. Вооружённые  нквдэшники  сразу  направились  к  флигельку, где  спал  дед  с  внуком. Требовательный  стук  в  дверь  и  в  окно  разбудили  и  того, и  другого. Мальчишка, сидя  в  постели, с  любопытством  наблюдал  за  вошедшими  с  пистолетами  и  винтовками  и  за  дедулей, который  трясущимися  руками  никак  не  мог   надеть  на  ногу  штанину…

— Поторапливайся, старый  хрыч,- с  ухмылкой  произнёс  охранник,- ты  не  один. Нам  ныне  всех  вас, гадов, в  кучу  сгресть  надо. А  то, ишь, зорюет  он. Ещё  намнёшь  бока. На  нарах.

Максимович  оделся, оглянулся  виновато  на  Савку, полуприкрытого  полушубком,  и  сгорбившись, в  перекрученной  рубашке, плохо  заправленной  в  брюки, с  краюхой  хлеба, завёрнутой  в  белую  тряпицу, шагнул  за  порог.

Малец  соскочил  с  постели, метнулся  вслед  за  дедунюшкой, но  был  остановлен  движением  винтаря. Подождав, когда  старика  затолкают  в  кузов, бросился  в  курень  родителей. Предупредить. Отец, однако, уже  исчез  под  шумок, и  Савелий  застал  плачущую  мать  да  хныкающего  трёхлетнего  братишку  Ивана…

Остановилась  машина  с  сидевшими  в  кузове  арестованными  и  возле  ограды  Бузиных.

Яков, приготовившись  к  худому  повороту  в  жизни, медленно  поднялся  навстречу  служителям  НКВД  с  узелком  с  продуктами  и  сменным  бельём. Александра, вцепившись  в  рукав  мужа, кусала  губы, стараясь  заглушить  прорывающиеся  рыдания, брела  за  ним, цепляясь  ногами  за  землю. Всё  происходило  как  во  сне – звуки  будто  вымерли, движения  растянулись  наподобие  резинового  жгута. Резинка  от  натяжения  может  в  любой  момент  лопнуть, и  тогда  боль  вопьётся  в  хлестанутое  место… Этим  разрывом  явился  тонкий, пронзительный  крик  Иришки, выскочившей  из  дому  в  спутывающей  её  ночной  рубашке, с  растрёпанными  волосами, с  зарёванными  глазами.  «Папаня, папаня!» — рыдающе  и  захлебывающе  взвился  над  подворьем  крик  и  полетел  над  улицей, хутором  и, наверное, над  всей  землёй. За  Аришей  выпорхнули  Ганя  с  Варяткой, кинулись  к  отцу, повисли  на  нём.  Тот  стоял  под  стволами, растерянно  и  кисло  улыбаясь  женщинам – редкие, но  крупные  слёзы  текли  по  лицу, цепляясь  за  кончики  усов, и  блестели  на  восходящем  солнце. Епиша  стоял  на  крыльце, крепко – до  боли – вцепившись  в  перила  пальцами,  смотрел  на  происходящее, запоминая  каждый  миг. Конвоиры, в  синей  форме  НКВД  с  алыми  околышками  и  петлицами  (словно  в  насмешку  казачьему  алому  цвету),замешкались,   опешив  от  вопля, но  быстро  пришли  в  себя, оторвали  домочадцев  от  хозяина, побросали  их  на  землю, грубо  толкнули  Авиловича  к  машине, бесцеремонно  запихнув  в  кузов. Яковлевна  осталась  лежать  на  траве, царапая  и  вырывая  ту  с  корнем, под  плетнём  рыдали, обнявшись, Ариша  с  Ганюшкой, а  Варенька, спотыкаясь  и  падая, бежала  за  машиной, что-то  кричала  вслед…

Всех  взятых, а  были  они  из  Плесистова, Попова, Острова, Ерусланова, Гуреева  и  Качалина, собрали  в  том  же  Качалине  и  отправили, как  говорили, в  Сталинград.

Да, задержанных  привезли  в  областной  центр, носящий  имя  вождя. Там  следователи  с рвением  принялись  терзать  и  выбивать  из  подозреваемых  показания… Кто-то  держался, отрицая  нелепые  обвинения, кто  кружил  в  догадках  по  поводу  ареста, а  кто-то, быстро  пав  духом, признавался  в  «свершённых»  преступлениях, оговаривая  себя  и  земляков. Дознаватели  менялись  чуть  ли  не  каждый  день, и  для  Якова  они  вскоре  слились  в  однообразное  лицо… Допрашивали круглосуточно, выматывая  людей  морально  и  физически. Арестованные  путались  в  показаниях, называя  руководителями  контрреволюционной  организации  то  одних, то  других, терялись  в  именах  вербовавших  их  и  в  местах  сборов… Путались  во  всём, но  из  «показаний»  и  наговоров  ткали  паутину  дела, в  ней  сильно  и  крепко  увязали  посаженные  в  тюрьму, да  и  сами  следаки…

Сидя  на  корточках  в  углу  камеры  в  перерыве  между  допросами, Авилович, заросший, измученный, силился  понять  происходящее, перебирал  в  памяти  события  своей  жизни  и  жизни  людей,  связанных  с  его  судьбой.

Кто  знает, может, и  существует  контрреволюционная  организация, в  которую  входят  враги, пытающиеся  расшатать  советскую  власть, но  только  мало  похож  на  них  племянник  Сергей. Он  и  ходит-то   волоча  ногу, и  рука  у  него  сведена  в  локте – ну  какой  он  бандит  или  диверсант? Калика.

А  Дмитрий  Максимович? Уважаемый  в  хуторе  человек, чеботарь, таковых  поискать  надо. Рассудительный, степенный – недаром к  нему  шли  в  трудную  минуту  за  советом, недаром  до  революции, выбирая  в  хуторские  атаманы, кричали  Гурееву «Любо!»  Хотя  именно   атаманство   ставят  Максимовичу  в  вину, как  ему – службу  в  белой  армии. Ну  не  мог  он, казак  Яков  Бузин, присягавший  на  верность  царю  и  Отечеству, прошедший  по  фронтам  империалистической, встать  на  сторону  красных! Не  знавал  большевиков, не  летел  вместе  с ними  в  лаве  с  шашками  наголо  и  пиками  наперевес  в  атаки  на  германцев. Зато  знал  храбрых  командиров  своих, не  кланяющихся  пулям  и  рубившихся  с  ним  плечо  в  плечо. Общался  с  бывалыми, израненными  и  увешанными  крестами  ратниками  и  видел, пусть  лишь  единожды, самого  царя-батюшку… Было  это  на  одном  из  построений  перед  отправкой  на  передовую.  Стояли  казачки на  плацу  в  форме  парадной  у  коней  своих, держа  винтовки  на  правом  плече  (в  то  время, как  во  всей  армии, носили  на  левом), драли  глотки  криком  «ура!», когда  император  с  цесаревичем  объезжали  строй. А  потом  самодержец, уже  пеше, жал  чуть  ли  каждому  руку, рубль  серебряный  дарил  и    спрашивал: «Ну  что, ребятушки, постоим  за  веру, царя  и  Отечество?» Рубль  тот,  нерастраченный, лежит  до  се  в  месте  укромном, в  сундуке  кованом.

Неужто  не  понять  большевикам, что  не  все  могли  отказаться  от  клятвы, данной  раз  и  навсегда? Что  отвернуться  от  неё  мучительно  больно, а  многим  и    невмоготу? А  уж  если  отрекались  казаки  от  прошлого, то  даже  возвращались  из  мест  дальних  на  Родину, становились  верными  служаками  нового  строя. Вернулся  же  из-за  границы  Гуреев  Пётр  Сысоевич, плотничал  в  совхозе  «Победа  Октября»  до  тех  пор, пока  не  арестовали  и  привезли  сюда  вместе  с  ним. Да  и  Трухляев  Сергей  Иванович, что  родом  из  Еруслановского  хутора, и  в  Турции  побывал, и  в  Сирии  во  французском  легионе  служил, тоже  возвернулся. Та  же  участь  постигла – сидит  сейчас  в  камере  и  жалкует, небось, по  тем  временам, когда  казаковал  по  просторам  российским  и  африканским…

Дверь  железно  лязгнула, заставив  вздрогнуть. Обвиняемый   понял, что  вновь  пришло  время  допроса. Офицер, с  маленькими, глубоко  посаженными  глазами, что  накрывали  широкие  брови, в  отутюженной  форме, в  блестящих, поскрипывающих  сапогах, расхаживал  по  кабинету  с  заложенными  за  спину  руками  и  с  ухмылкой  говорил:

— Ну  что, контрреволюционная  сволочь, доигралась? Думал, молчишь, ничего  не  говоришь, так  мы  ничего  и  не  узнаем? Узнали… Вёл  антисоветскую  агитацию? Вёл. Вредил  нашей  родной  власти? Вредил. Проводил  среди  населения  повстанческую  пропаганду? Проводил. Чего  молчишь? Дружки   твои  изобличили  тебя.

— Какие  дружки?

— Молчать! Я вопросы задаю. Какие? Ишь, придуряется… Торговкин  да  Епифан  Гуреев. Всё-ё  рассказали. И  о  тебе. И  о  себе, и  о вашей  поганой  банде. Так  что   признавайся  во  всём. Иначе  хуже  будет… Вот  послушай, чего  тут  наплели. Любопытнейшая  картина  получается… – и  с  этими  словами  дознаватель  начал  зачитывать  показания …

Арестованный  устало, глядя  на  молодое  самодовольное  лицо  с  тонкими  подбритыми  усиками, следил  за   губами  старшего  лейтенанта, и  смысл  написанного  с  трудом  доходил  до него… Понял, молчание  и  отпирательство  бесполезно – срок  дадут, и  немалый, поэтому  по  окончании  чтения  подписал  бумагу, в  которой  значилось:

«Бузин  Яков  Авилович – 1889 г. рожд., урож. х. Гуреевского

Кагановического  р-на  Стал. области, русский, казак, беспарт.,

из  казаков-середняков, со  слов  не  судим, б,/белогвардеец,

колхозник, женат, имеет  жену  49  лет, колхозница,

сына  Епифана, дочь  Агафью, работает  в  колхозе, дочь  Ирину,

дочь  Варвару, брата Александра  25  лет – тракторист

Лискинской  МТС, брата  Василия  30  лет – тракторист

Суровикинской  МТС.

В  том, что  являясь  участником  к-р  казачьей  повстанческой  организации, проводил  среди  казаков  повстанческую  пропаганду  за  свержение  соввласти  вооруженным  путем, вел  антисоветскую  агитацию, доказывая  колхозникам, что  при  Сов.власти   якобы  жить  казакам  плохо  и  что  при  существующем  строе  положение  колхозников  никогда  не  улучшится, давал  задание  участникам  организации  проводить  агитацию  против  мероприятий Соввласти  и  партии, в  частности  против  подписки  на  заем  обороны. Проводил вредительскую работу в колхозе путем  недоброкачественной  обработки  посевной  площади, т.е. в  совершении  преступлений, предусмотренных  ст.58 п.2  и  II УК  РСФСР. Виновным  себя  признал  полностью. л.д. №42-44

Изобличается  показаниями  обв. Гуреева  Е.  и  Торговкина  Е.

л.д. 113  об. 239»

И  хотя  путаница  царила  в  показаниях  от  имён  руководителей  до  вредительских  актов, хотя  органы  следствия  так  и  не  указали, кем  и  когда  была  создана  организация, кто  ею  руководил, у  кого  собирались  и  что  делали  люди, все  получили  обвинения. Их  приговорили  к  различным  срокам  заключения, преимущественно  к  десяти  годам, а  14  человек – расстреляли.

Знал  ли  щёголь, допрашивавший  Якова  Бузина, сотрудник  УНКВД, заместитель  начальника  3-го  отдела  УГБ, старший  лейтенант  госбезопасности  Б.Д. Сарин, принимавший  активное  участие  в  расследовании  дела, что  в  том  же  1937-ом  его  повяжут  как  участника  антисоветской  организации…

Возможно, где-нибудь, в  одном  из  лагерей, сошлись  пути-дорожки  одной  из  жертв  и  палача… Впрочем, и  тот, и  другой  были  уже  в  одинаковом  положении…

В  семье  Сапуновых  родилась  девочка, которую  назвали  Раечкой. Илюша, любивший  детей  вообще, души  не  чаял  в  своих, пестуя  обеих  дочек. Валюшку  взял  под  контроль, посадив  на  особую  диету, строго  соблюдая  режим  дня, что  сказалось  на  самочувствии  девчушки. Повеселела, стала  вновь   подвижной, любившей  наряжаться  теперь  в  мамину  одежду. Глядя  на  мужа, возившегося  с  младшенькой, вспомнила  отца  в  редкие  свободные  минуты, когда  тот поднимал  под  потолок  кого-нибудь  из  братьев  или  сестёр, ходил  по  дому, медленно  поворачивался  из  стороны  в  сторону  и  прибасывал*: «Лунь  плывёт, лунь  плывёт…» Где  он  сейчас? Как  себя  чувствует? Пришло  письмо, в  нём  папаня  кратко  рассказал, что  находится  на  севере, работает  на  лесозаготовке, пожаловался  на  одолевавшую  цингу  и  попросил  прислать  чеснока. Собрали  одну  посылку, затем – вторую, вложив  туда  и  столь  любимое  папой  откидное  молоко*.

Оттрубив  некоторое  время  в  Луго-Водяном (сманил  брат  Константин, трудясь  там  механиком), Илья вновь  вернулся  в  Рахинку. Надо  было  помогать  Яковлевне, да  и  Сапунов-старший  требовал  внимания, становясь  слабее. Занимаясь  работой  и  домашними  делами, муж  успевал  писать  небольшие  картины, изготовлять  мебель – взрослую  и  детскую, получавшуюся  на  загляденье. В  прихожке  пахло  деревом  со  столярным  клеем. Мурлыча  какую-то  песенку, собирал  изящную  этажерку, туда  намеревался  складывать  собственноручно  сброшюрованные  «Огоньки» и  выходивший  в  различных  журналах  роман  М. Шолохова  «Тихий  Дон», крепко  полюбившийся  за  глубину и образность  характеров, за   сочность  слова  и  яркую  передачу  колорита  казачьего  края. Брался  за  общественные, домашние, творческие  задачи, вкладывая  в  них  знания, умение  и  душу, словно  боясь, что  мало  успеет  свершить, словно  предчувствуя, что  мирное спокойствие  прервётся, как  лопнувшая  от  усердия  звонкая  гитарная  струна…

Страна, вздувая  жилы, набирала  темпы  индустриального  развития, безжалостно  высасывая  из  села, привыкшего  к  беспросвету, рабочую  силу, бросая  в  котлованы  и  забои, будто  дрова в  огнедышащую  топку… Тысячи  тысяч  были  уверены  в  том, что  недаром  рвут  пупок – каторжные  старания  окупятся    прекрасным  и  безоблачным  будущим  потомков. Но  тысячи  тысяч  считали  иначе: зазря  калечим  и  гробим  себя – нет  житья   у  нас, не  будет  и  у  детей  наших. Сколько  ни  ишачь  на государство – всё  мало.

При  любом  настроении, при  любом  отношении  к  труду  в  выходные  с  праздниками  собирался  люд  компаниями  и  компашками, отрешившись  от  тягот  будней. Скудны  столы, да  богаты  собравшиеся  на  выдумку, шутку, остро-солёное  словцо. Вино  с  водкой  выставлялись «не  пьянки  для, а  разговору  для», чтобы свободно  лилась  наша  русская  песня, где  есть  место  радости  и  печали. Муж  Степаниды  в  таких  собраниях  играл  первую  скрипку  и, если  звучал  смех  или  просто  гогот, там  был  он. Остроты, каламбуры  так  и  сыпались  у  него, вызывая  веселье, примагничивая  окружающих. Не  случайно  любили  собираться  у  Сапуновых, зная  их  гостеприимство, широкую  натуру. Так  было  и  8-го  марта  1940-го  года. Отмечали  два  события: возвращение  Викторовича  с  финской  войны  и  Международный  женский  праздник. Выпив  по  стопочке, не  могли  усидеть  за  столом – выйдя  на  середину  горницы, подзадоривая  друг  друга, ударились  в  пляс. Женщины, дробно  перебирая  каблуками, взяв  в  руки  концы  платков, что  покоились  на  плечах, расправляли  их, словно  крылья, лебёдушками  кружились  возле  кавалеров. Мужчины   выбивали  ухарскую  дробь, вертели   ладонями  над головой, словно  вкручивали  невидимую  лампочку, прихлопывая  и  охая  от   азарта  и  удовольствия, пускались  вприсядку. Половицы  гнулись  и  скрипели  от  притопов, занавески  на  окнах, колыхаемые  воздухом, вторили  озорному  танцу. Валюнька, крепко  ухватив  за  руки  отца, взбрыкивала  тоненькими  ножками, смеялась  и  визжала  от  восторга. А  посередине  круга, на  горшке, сидела  Раюшка. Вертелась, била  в  ладоши  и  кукарекала  от  охватившей  её  радости. Разгорячённые  гости  выходили  на  улицу  отдышаться, покурить, помочь  хозяйке  принести  из  погреба  квашеную  капусту,  наравне  с  первой  закусью  в  здешних  местах – отварной  солёной  рыбой  и  квасом – охотно  употребляемую  гулявшими…

А  9-го  марта  главная  потешница  заболела  и  уже  13-го  умерла. То  ли  просквозило, то  ли  сглазили – неведомо… Лежала в  маленьком, обитом  тканью  с  рюшами  гробике, обложенная  искусственными  розами, а  возле, словно  вымаливая  прощение, стояли  на  коленях  родители…

Жизнь, ненадолго  порадовав  супругов, вновь принесла  испытания. Сколько  их  ещё  будет  впереди…

…Осужденный  Яков  Бузин  сидел  на  брёвнах  с  обрубленными  ветвями, дышал  крепким  морозным  воздухом, не  замечая  стужи, царящей  в  парме (так  в  Коми  называют  тайгу). День  выпал  спокойный: работа  посильная, не  злобствовала  охрана, не  буйствовал  ветер. Глянул  на  просеку, ведущую  к  месту  лесоповала, где  трудились  зэки, оглядел  штабели  дров, вздохнул. Сколько  таких  штабелей, посеревших  от  времени  и  непогоды, гниёт  среди  зарастающих  полян  и  подходов  к  ним. Заключённые  валили  деревья  в  новых  местах, а  тысячи  кубов  леса, столь  необходимого  в  народном  хозяйстве  и  личных  подворьях, так  и  оставались  в  тайге… Подняв  воротник  фуфайки, сгорбившись, сунул  руки  в  подмышки, вспоминал  былое…

Часто  казаки  собирались  у  мельницы  Вахрома  Сидоровича  и, пока  жернова  пережёвывали  зёрна, судачили  обо  всём, что  волновало, обсуждали  хуторские  новости  и  события, что  доходили  до  Гуреевского…

— Слыхал, Авилыч, опять  шерстять  по  округе: то  одного  заарестують, то  другова…

— Слыхал. Тока  не  брешуть  ли?

— Не  знаю. Может, и  прибрёхивають, да  вот  Жорка  Бузин  надысь*  из  городу*  приехал, и  в  Калаче  у  родни  был – кругом  так  и  шёпчуть  про  врагов  народа.

К  разговору  подключился  Михаил  Ничипоров:

— Я  намедни  в  Суровикине  был – про  то  ж  гутарють. Суды, бають, везде  идуть. Митинги  всякие. С  пеной  у  рта  оруть  про  вредителей  и  вредительства. Это  как?

— Да  так. Один  гавкнить – другие  подхватють. У  нас  ить  ноне  ты  на  коне, а  взавтря…

— Так  то  оно  так, да  ежели  всех  пересажають – хто  ж  пахать  будить?

— Жисть  и  так  чижолая, а  тут  они  со  своими  врагами. Ну  какие  из  нас  врядители, а, Авилыч?

— Правду  гутаришь, Терентич, жисть  чижолая. Дюжа. Тут  послаблению  казакам  надо  дать. Няхай  бы  вздохнули, воздуху  набрали, глядишь, полегчало  бы  всем. Нам  ить  многова  не  надо – землю  да  свободу, а  уж  со  всем  другим  сами  сладим.

— Верно-верно. Много  ль  нам  надо? Так  и  ту  малость, глянь  чё  есть,  отбирають. Того  нельзя, туды  не  положено – чисто  в  тюрьме  живём.

— Ты, Митрич, язык-то  не  распускай, а  то,  знаешь, хто-нибудь  докажить  про  речи  твои…

— А  чё  ж  я  такова  сказал? Не  бряшу: то  субботники  устроють, то  воскресники – на  своём  дворе  некода  работать… То  продразвёрстка, то  налог, то  заём  на  оборону, то  ишо  чё-нибудь  придумають, штобы  из  нас  соки  выжимать…

— Ты  не  кипятись, не  кипятись, а  то, глядишь, главарём  банды  станешь…

— Да  какой  из  мине  главарь…

— Ну, не  ты, так, примером, Бузин…

— Я  тоже  не  гожусь – полуграмотный.

— Ничего: в  НКВД  грамотным  не  обязательно  быть, крестик  поставишь  под  протоколом – и  хватит.

— Типун  тебе  на  язык, Петро…

Тот  оскалился, потом сжал  губы  в  кривой  усмешке  и  презрительно  сплюнул  под  колесо  телеги…

Подобные  разговоры  возникали  всякий  раз, когда  очередь  неспешно  продвигалась  у  старой  мельницы. Народ  всякий, но  вроде  свой. Да  вот  докалякались: нашёлся  стукачёк – донёс  куда  следует. Знать  бы – кто. В  глаза  глянуть.

И  повязали  их  скоро, и  суд  провели  скоро. И  отправили  подальше  от  родимых  мест.

Вспомнил, как  состав  с  заключёнными  после  долгой, казалось, бесконечной  дороги  загнали  в  тупик  глухого  полустанка. Вагоны, клацнув  сцепками, застыли  в  окружении  сосен  и  елей. Было  холодно, падал  тихий  снег – покой  и  нетронутая  белизна  угнетали  обречённых людей.

В  десятке  метров  от  состава  находились  крытые   автомобили, от  них  к  вагонам  цепочкой  стояли  охранники  с  овчарками. Раздалась  команда:

— Первый, пошёл!

Со  ступенек  осторожно,  озираясь, стал  спускаться  заключённый.

— Не  оглядываться! Смотреть  в  землю!

Человек, опустив  голову, зацугыкал*  к  машине.

Он  выходил  предпоследним. Охранники  вели  себя  смирно, лишь  изредка  покрикивая  на  арестантов. Встав  у  поручней, помог  спуститься  Сигнею, человеку  тихому  и  беспомощному. Ноги  у  него  покрутило  с  детства, поэтому  с  трудом  чикилял*  через  рельсы, жадно  вдыхая  свежий  воздух. Сигней, без  роду, без  племени, живший  на  подаяния  гуреевцев  и  жителей  других  хуторов, ходил  в  том, что  давали  сердешные  земляки, у  которых  по  очереди  ночевал, тоже  попал  в  ряды  врагов, и  теперь  ему  предстояло  отбывать  срок  в  учреждении  АН-243, что  располагалось  в  Коми  АССР…

Воспоминания  прервали  подошедшие  и  присевшие  рядом  на  каршу  скворянин  Гурей  Тимофеевич  Трухляев  и  нижегородец  Киселёв  Арсений  Игнатович. Тимофеевич  хрипло  дышал, закрыв  глаза, что  тёмными  впадинами  усиливали  серость  заросшего  лица, прислонился  к  стволу  сосны. Немного  отдышавшись, снял  рукавицу, сунул  правую руку  за  пазуху, к  сердцу.

— О  чём  призадумался, Авилович? – спросил  Киселёв.

— Да  места  наши  помянул… У  нас, небось, тепло…пашут  теперя…

— Точно…

Повернув  голову  в сторону  Трухляева, Игнатович  после  продолжительной  паузы  произнёс: «Эх, Гурей, Гурей, как  там  моя  Дуняша  живёт? Что  думаешь?»

Тот  открыл  глаза, горькая  усмешка  дёрнула  лицо. По  щеке  покатилась  слеза,   смахнул  её  и  с  подавленным  рыданием  ответил: «Не  знаю, как  твоя  Дуня, а  вот   как  мои  сиротинушки-цыплята…» И, не  окончив  фразу, завалился  набок. Лагерники  разом  схватились, приподняли  товарища, прислонив  к  сосне. Расстегнули  фуфайку… Поздно. Родительское  сердце, не  выдержав  тоски  разлуки  и  тягот  заключения, остановилось… Ветерок, потянувшийся  из-за  деревьев, бережно  перебирал  волосы  упокоившегося прощальным  прикосновением  жизни, продолжавшейся  и  здесь, в  суровой, сумрачной, морозной  тайге…

…В  один  из  весенних  дней  1941-го  года  Сапуновы  Илья  и  Константин  с  жёнами  Стешей  и  Аришей  решили  съездить  в  Дубовку, чтобы  отовариться  к  грядущему  дню  рождения  Валюшки  и  первомайскому  празднику. Погода  стояла    тёплая  и   ясная. Солнышко, переливаясь  огромной  блёсткой, не  спеша  плыло  по  синеве  небосклона, вызывая  добрые  улыбки. Потолкавшись  по  базару, набрав  угощений  и  гостинцев  детям, в  хорошем  расположении  духа, шагали  по  улицам  городка. На  одном  из  зданий  увидели  большую   вывеску  ателье  с  красовавшимися  снимками.

— Зайдём, — предложил  Костя.

— Да  мы  вроде  неубратые  для  такого  случая,- возразила  Стеня.

— Зато  брат  шляпу  купил,- заметил  муж,- пойдём  запечатлим  хотя  бы  её, если  вы  не  хотите.

Незамысловатая  шутка  возымела  действие,  и  ступили  в  прохладу  мастерской. Дремавший  на  стуле  фотограф  встал  на  звук  колокольчика  и  спросил  с  вежливой  улыбкой:

— Желаете  увековечить  себя  или  просто  так  гуляете, молодые  люди?

Получив  утвердительный  ответ, сдвинул  два  стула, усадил  на  них  женщин, определив  мужчин  сзади. Костя  не  пожелал  расстаться  со  шляпой, так  и  встал  за  спинкой, взявшись  за  неё, а  Илюша  положил  левую  руку  на  плечо  супруги.

— Внимание! Снимаю.

Мастер  плавным  движением  убрал  и  вновь  надел  крышку  на  объектив  аппарата:

— Готово. Приходите  через  три  дня.  Ви  будете  премного  довольны. Старый  Мойша  ещё  никогда  не  подводил  клиентов.

Когда  подъезжали  к  Рахинке, небо  заволокло  плотными  и  мрачными  тучами. У  горизонта  полыхали  зловеще  зарницы, грохотал, словно  канонада, далёкий  гром. Надвигающаяся  гроза  заполнила  сердца  необъяснимым  смятением, и  половины  прижались  к  мужьям, ища  защиты  от  чего-то  неведомого  и  страшного.

Это  неведомое  и  страшное  всколыхнуло  страну  обращением  В.М. Молотова  к  народу, прозвучавшим  в  12  часов  15  минут  22  июня  1941-го  года: «Граждане  и  гражданки  Советского  Союза!

Сегодня  в  4  часа  утра  без  предъявления  каких-либо  претензий  к  Советскому  Союзу, без  объявления  войны  германские  войска  напали  на  нашу  страну, атаковав  нашу  границу  во  многих  местах, подвергнув  бомбёжке  со  своих  самолётов  наши  города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас  и  некоторые  другие. Налёты  вражеских  самолётов  и  артиллерийский  обстрел  был  совершён  также  с  румынской  стороны  и  со  стороны  Финляндии.

Это  неслыханное  нападение  на  нашу  страну, несмотря  на  наличие  договора  о  ненападении  между  СССР  и  Германией, является  беспримерным  в  истории  цивилизованных  народов. Всю  ответственность  за  это  нападение  на  Советский  Союз  целиком  и  полностью  падёт  на  фашистское  правительство.

Уже  после  совершившегося  нападения  германский  посол  в  Москве  Шуленбург  в  5  часов  30  минут  утра  сделал  заявление  мне  как  народному  комиссару  иностранных  дел  от  имени  своего  правительства, что  германское  правительство  якобы  было  вынуждено  принять  военные  контрмеры  в  связи  с  концентрацией  вооружённых  сил  Красной  Армии.

В  ответ  на  это  мною  от  имени  советского  правительства  было  заявлено, что  до  последней  минуты   германское  правительство  не  предъявляло  никаких  претензий  к  советскому  правительству  и  что  Германией  совершено  нападение  на  СССР, несмотря  на  миролюбивую  позицию  Советского  Союза, и  что  тем  самым  фашистская  Германия  является  нападающей  стороной.

По  поручению  правительства  Советского  Союза  я должен  заявить, что  ни  в  одном  пункте  наши  войска  и  наша  авиация  не  допустили  нарушения  границы, и  поэтому  сделанное  сегодня  утром  заявление  румынского  радио, что  якобы  советская  авиация  обстреляла  румынские  аэродромы, является  сплошной  ложью  и  провокацией.

Теперь, когда  нападение  на  Советский  Союз  уже  совершилось, советским  правительством  дан  приказ  нашим  войскам  отбить  нападение  и  изгнать  германские  войска  с  территории  нашей  Родины.

Правительство  Советского  Союза  выражает  непоколебимую  уверенность  в  том, что  наша  доблестная  армия  и  флот  и  смелые  соколы  советской  авиации  с  честью  выполнят  долг  перед  Родиной, перед  советским  народом  и  нанесут  сокрушительный  удар  по  врагу. Наше  дело  правое. Враг  будет  разбит. Победа  будет  за  нами!»

Война  бесцеремонно  вторглась  в  города  и  сёла, вторглась  в  каждую  семью. Ритм  и  смысл  бытия  изменились; надежда  и  возрастающая  тревога  постоянно  обитали  в  сердцах  людей. С  волнением, со  скорбью  слушали  сводки, звучавшие  из  чёрных  репродукторов, откуда  назывались  города, оставленные  армейскими  частями… Фронт  приближался  к  Дону  и  Волге, увеличивая  потоки  беженцев  и  чувство  огромной  беды.

Рахинка   готовилась  к  обороне – начали  рыть  окопы  с  противотанковыми  рвами. В  небе  часто  появлялись  фашистские  самолёты, сбрасывали  листовки, где  говорилось:

«Заволжские  матрёшки,

Не  месите  тесто,

Как  начнём  бомбить –

Не  найдёте  места».

Во  втором  наборе  оказался  в  рядах  Красной  Армии  Сапунов  Илья  Викторович. Шум, гам, крики, плач, вой  и  песни  носились  над  сборным  пунктом. Толпа  охнула  и  качнулась  при  команде: «По  машинам!» Илья  присел  перед  Валюхой, поцеловал, потом  выпрямился, обнял  заплаканную  супругу  с  маленькой  Раечкой  на  руках (родившуюся  перед  самой  войной  ещё  одну  девочку  назвали  так  в  память  об  умершей  дочке), припал  торопливым  крепким  поцелуем  и  решительно  шагнул  к  автомобилю.

Через  некоторое  время  от  Викторовича  прибыла  посылка  со  штатской  одеждой. Постирав  и  погладив  бельё, Стеша  уложила  его  в  шкаф. Валюшка  решила  повесить  тонкие  серые  резинки, которые  папа  надевал  на  руки  чуть  пониже  плеча. Ими удерживались  рукава  на  необходимой  длине  для  того, чтобы  не  пачкались  манжеты  рубашки  во  время  конторских  работ. Одна  из  резинок, сорвавшись  с  гвоздика, вбитого  в  оконную  раму, закатилась  под  стол. Столь  маленькая  неприятность  расстроила  девчушку, и, найдя  резиновое  колечко, прижала  к  лицу, горько,  навзрыд  расплакалась…

Потом  пришло  письмо, где  красноармеец  написал  адрес, сообщил  о  том, что  разрешены  свидания  с  родными. Настряпав, что  могла, отправилась  вместе  с  малышками  в  Большие  Чапурники, хотя  немцы  уже  бомбили  Сталинград…

Прощаясь, муж  попросил: «Яковлевна, береги  детей. И  себя. Вы  мне  очень  нужны». Его  последний  поцелуй  долго  хранили  стенины  губы.

…Фашисты, прорвав  оборону  Сталинградского  фронта  на  реках  Дон  и  Чир, рванулись  к  Волге. В  горячих  и  горящих  степях  Поволжья  советские  войска  пятились, сдерживая  натиск  немцев, итальянцев, румын  и  венгров, уже  уверовавших  в  победу. Во  второй  половине  августа  42-го  напряжённые  бои   развернулись  на  подступах  к   Сталинграду. Особенно  тяжёлым  был  23-й  день  последнего  летнего  месяца, когда  гитлеровцам  удалось  прорваться  к  волжскому  берегу  на  северной  окраине  в  районе  «Рынок»… Авиация  противника  совершила  две  тысячи  самолётовылетов, обрушив  сотни  тонн  бомб  на  улицы  и  кварталы. Любопытно, что   германские  лётчики  не  бомбили  приволжские  лагерные  зоны  и  зэков,  выводимых  колоннами  рыть  окопы  и  траншеи. Город  же  старались  сравнять  с  землёй, уничтожить  строения,  защитников  твердыни. Вот  как  вспоминал  о  том  дне  Маршал  Советского  Союза  А.И, Ерёменко: «Беспрерывно  то  там, то  здесь  взметались  вверх огненно-дымные  султаны … разрывов. Из …  нефтехранилища  огромные  столбы  пламени  взмывали  к  небу  и  обрушивали вниз  море  огня  и  горького, едкого  дыма. Потоки  горящей  нефти  и  бензина  устремились  к  Волге, горела  поверхность  реки, горели  пароходы…на  рейде, смрадно  чадил  асфальт  улиц  и  тротуаров, мгновенно, как  спички, вспыхивали  телеграфные  столбы… Стоял  невообразимый  шум, надрывающий  слух… Визг  летящих  с  неба  бомб  сливался  с  гулом  взрывов  и  лязгом  рушившихся  построек, потрескиванием  бушевавшего  огня. В  этом  хаосе  звуков  отчётливо  выделялись  стоны  и  проклятия  гибнувших, плач  и  призывы  о  помощи  детей, рыдания  женщин…» Горел  Сталинград, ругался, проклинал  врагов, скрипел  зубами, но  держался. Мужество  и  стойкость  обороняющихся  перешагивали  мыслимые  и  немыслимые  границы, что  в  конечном  итоге  и  помогло  одержать  победу  над  захватчиками. Но  победа  только  маячила  впереди. А  пока… Пока  земля  вздрагивала, стонала  под  снарядами, минами  и  бомбами, безбожно  уродующими  её…

Жители  Рахинки  с  болью, с  тоской  смотрели   на  пылающий город, на  горящую  великую  русскую  реку. Пожарищное  зарево    заливало  зловещим  отсветом  округу, и  ночь  становилась  светлее, от  этого  отяжелялись  терпение  с  надеждой. Днём  же  дымы  пожаров  заслоняли  солнце, накрывая  сумраком  не  только  пейзаж, но и  сердца. Люди, глядя  за  Волгу, бранили, кляли  оккупантов, молили  Бога  и  веровали, веровали  в  победу…

Но  для  этого  нужны  новые  и  новые  силы, а  их  не  хватало, и  посему  было  решено  набрать  штрафные  батальоны  из  узников  ГУЛАГа, рвавшихся  на  фронт. Гулаговцы  содержались  в  тысячах  лагерей, и  на  их  охрану  отвлекалось  огромнейшее  количество  молодых, здоровых  мужчин – служащих  НКВД, они  тоже  могли  бы  воевать…

В  начале  1942-го  года  в  учреждение  АН-243  прибыли  военные  для  того, чтобы, набрав  живую  массу, заткнуть  одну  из  дыр  на  опасных  участках  передовой  линии.

Осужденных  выстроили  на  плацу. Клубя  морозным  воздухом,  стояли  в  недоумении  и  ожидании  изменения  дальнейшей  судьбы, а  что  она  изменится  у  многих – стало  ясно  всем, так  как  на  наспех  сколоченную  трибуну  поднялось  руководство  и  несколько  армейских  чинов.

— Граждане  заключённые, — обратился  комендант  лагеря, — ни  для  кого  не  секрет, что  положение, складывающееся  на  фронтах, чрезвычайно  серьёзное, враг  прёт  со  страшной  силой. Но  мы  выстоим. Мы  победим. Для  победы  не  пожалеем  последней  капли  крови  и, если  потребуется, сложим  головы  на  полях  сражений.

Начальник  сделал  паузу, вздохнул  глубоко  и  продолжил:

— Вы  совершили  необдуманные  шаги, но  я  уверен: многие  раскаиваются  в  содеянном. Родина  чувствует  ваше  раскаяние  и  поэтому  предоставляет  шанс  искупить  вину. Смыть  позор  кровью. Кто  готов  с  оружием  в  руках  встать  на  защиту  Отечества – два  шага  вперёд!

Ряды, дрогнув, замерли, а  потом  решительно, как  один  человек,  шагнули  к   середине  плаца.

Полковник, доселе  молча  стоявший  рядом  с  комендантом, взволнованно  произнёс:

— Спасибо, товарищи! Я  прибыл  с  позиции  с  великим  сомнением, но  теперь  вижу, что  глубоко  ошибался. Не  все  из  вас  попадут  в  действующую  армию, но, кому  выпадет  оказанная  честь, уверен – выполнят  воинский  долг  до  конца.

После  команды  «Разойтись  по  местам!»  арестанты  отправились  в  бараки  и  там  долго, до  рассвета, взволнованно  обсуждали  случившееся.

Яков, лёжа  на  нарах, заложив  руки  за  голову, упёрся  взглядом  в  одну  точку  и  думал, думал…

Одолевали  обида  и  тревога. Да, Родина  жестоко  оскорбила  его, но  сейчас  над  ней  нависла  смертельная  угроза, и  посему  он  готов  приложить  руку  к  уничтожению  супостата. Лишь  бы  взяли  на  передовую.

Взяли.

Весной  42-го, когда  в  советско-германском  противостоянии  развернулась  ожесточённая  борьба  за  овладение  стратегической  инициативой, оказался  штрафник  Бузин  на  просторах  Харьковщины. Там  велась  наступательная  операция  Красной  Армии, но  в  результате  непродуманных  решений  22-го  мая, спустя  пять  дней  после  начала, немцы  нанесли  мощнейший  контрудар  и  заперли  в  «котле»  около  20-ти  наших  дивизий. Из  штрафного  батальона, в  котором  находился  недавний  зэк, уцелели  несколько  человек. Выкопав  укрытия  в  зыбком  песчаном  грунте,  истерзанная  часть заняла  оборону  возле  посёлка, окружённого  редким  сосняком.

Установилось  короткое  затишье. Вслед  непременно  развернётся атака гитлеровцев, и это будет последний бой  обороняющихся. Что последний – были  уверены  все. Слишком  мало  их  осталось, хотя  на  дислокацию  вышли  даже  штабисты. В  нескольких  метрах  от  Авиловича  копошилась  фигура, напоминавшая  кого-то  из  знакомых  или  близких. Сосед  аккуратно  раскладывал  перед  бруствером  гранаты  и  по  неторопливым, размеренным  движениям  угадал  зятя.

— Илюха! – окликнул  охрипшим  от  жажды  и  волнения  голосом.

Тот  повернул  голову  и  изумлённо  крикнул  в  ответ: «Папаша!» Потом  поправил  ремешок  у  каски  и  спросил:

— Ты  как  тут  оказался? Давно?

— Да  уж  оказался… Недавно. Домой  писал?

— С  неделю  назад  письмо…

Фашисты  заглушили  ответ   ураганным  артиллерийским  огнём: на  оборонительной линии  взмыли  фонтаны  песка  вперемешку  с  соснами  и  остатками  человеческих  тел… Из-за  пригорка  показались  стальные  махины  с  крестами  на  башнях,  грозно  рыча, плевали  огненными  сгустками. Яков  Авилович  краем  глаза  уловил, как  на  месте, где  был  окоп  Ильи, взметнулся  столб  взрыва  и  звук, доселе  рвавший  перепонки,  вдруг  напрочь  исчез… не  успел  понять  отчего,  потому  что  в  следующее  мгновение  душа  донского  казака  унеслась  в  небеса, стараясь  быстрее  вырваться  из  ада, царившего  вокруг…

… Война  гуляла  и  в  Заволжье: от  угроз  в  листовках  немцы  перешли  к  делу  и  бомбили  Рахинку. Звенели  стёкла  во  флигельке,  домик  Сапуновых  вздрагивал  от  страха  вместе с  жильцами, но, слава  Богу, ни  одна  из  бомб  не  попала  в  него, хотя  ложились  рядом.

Жизнь  и  в  такой  обстановке  не  прекращалась, внося  прифронтовые  поправки. От  передового  края  бежало  мирное  население, а  к  нему  шли  войска.

Однажды, возвращаясь  с  работы  (строили  у  села  аэродром), увидела  среди  отдыхающих  солдат, лежавших  на  траве  с  задранными  ногами, дядю  Александра, брата  папани. Не  веря, подошла  поближе, позвала. Он  открыл глаза, ошарашенно  улыбнулся:

— Стёпушка?!

— Я… Вы  надолго  тут?

— Не  знаю. Привал  вот.

— Спросись  у  командира, может, отпустит  в  гости…

Старшина, выслушав  просьбу, добродушно  усмехнулся  в  усы, что  выдавали  украинца, и  сказал: «Ну  що  ж,  якщо  е  до  кого  ийты – топай. Только  не  долго  гостюй, бо  через  тры  часа  выступаем. Зрозумив?»

— Уразумел, — радостно  ответил  Александр  Авилович.

Успели  посидеть  за  столом, попить  чайку, вспомнить  родных  и  Гуревы, повздыхать  о  тяготах  военного  времени. Собрала  скромный  «сидор», навела  ирьяну*. Напиток  дядюшка  бережно  перелил  во  фляжку. На  прощание  обнял  её  и  Валюшку, сунув  банку  тушёнки  и  кусочек  сахара…

Неделю  спустя, заглянув  в  сенник, увидела  спящего  красноармейца. Тот  проснулся  от  шороха, присел  и  спросил: «Сколько  времени, хозяйка?»

— Да  ещё  рано. Спи… Хотя  чего  тут  валяться – иди  в  хату.

Во  флигеле  боец  со  словами «Давненько  я  не  спал  на  постели»  мгновенно  заснул. Когда  отошёл  от  сна, форма  его  была  постирана  и  отглажена.

— Тебя  как  зовут, служивый? Не  Ваней?

— Ваней. А  что?

— Больно  на  нашего  Ивана  похож. На  брата  мужа.

— На  передке?

— Оба. И  писем  не  шлют.

— Ничего, хозяюшка, пришлют. Я  вот  отстал  от  части, догоняю. Тоже  давно  не  писал  домой. Догоню – напишу. А  тебе… как  тебя  величают-то?

— Стеня.

— А  тебе, Стеша, большое  спасибо  от  Ивана  Иванова. На  нас  земля  русская  держится. Ты  мне  помогла, и  твоим  кто-нибудь  поможет. Непременно. Ну, прощай, голубушка.

И  пошёл  Иванов  сражаться  за  Родину, за  матерей  и  сестёр, ждущих   своих  защитников. Не  все, правда, дождутся…

Через  несколько  дней  после  ухода  армейца  заболела  Рая. Определили  младшенькую  в  медсанбат, стоящий  в  селе, и  находилась  с  дочкой  неотлучно  день  и  ночь. За  Валей  присматривала золовка. Девочка  болела  долго  и  тяжело, обессиливая  сама   и  отнимая  силы  у  неё,  у  мамы.

Как-то  овладело  короткое  забытьё…  в  забытьи  явился  Илья  и  спросил:

— Раечка   ходит?

— Нет.

— Сейчас  пойдёт.

Улыбнулся  ласково, сказал: «Пошли. Пошли, моя  маленькая».

Девчушечка  протянула  ручонку, он  взял  её  в  свою  большую. И  стали  удаляться, растворяясь  в  тумане. Чем  дальше  уходили, тем  тяжелее  становилось, и  ужас  сковывал. Пыталась  кричать, но  голос  пропал. А  доченька  с  папой  были  уже  едва  различимы  во  мгле…

Находясь в оцепенении, проснулась, долго боялась  пошевелиться, дотронуться  до  Раи… придя  в  себя,  прижалась  губами  к  горячему  лбу  дочурки  и  навзрыд  разревелась, предчувствуя  недоброе.

Ещё  двое  суток  не  смыкала  глаз, с  тревогой  прислушиваясь  к  неровному  дыханию, а  на  третьи  не  выдержала – забылась  сном  и  спала  нос  к  носику    Раюшки… Сколько  времени  прошло – неизвестно, только  проснулась  как  от     толчка. Доченька  была  недвижима… Безумие  охватило, стала  трясти  кровинушку, причитать  и  кричать. Подбежавший   медперсонал   с  трудом  успокоил   и  вывел  из  палатки… Страшная  догадка  озарила  позже:  Илюша  погиб, умер  и  забрал  с  собою  Раечку… Боже, как  тяжело, как  тяжело… тяжелёхонько…

Не  прошли   и  сороковины  со  дня  смерти  единокровной, когда  почтальонка  принесла  треугольник  солдатского  письма  с  незнакомым  почерком.  В   волнении  развернула  лист:

«Здравствуй, Стеня!

Нахожусь  в  госпитале. Ранило  меня  сильно: руки  забинтованы, и  поэтому  не  могу  писать – друга  по  палате  попросил. Ноги  осколками  посекло, но – самое  главное – жив. Если  сможешь – приезжай. Буду  ждать. Всем  нашим  передавай  поклон.

Ваш  Сапунов  И.В.»

И  всё. И  непонятно  от  кого – от  Ильи  или  от  Ивана. Что  гадать – поеду.

Собралась  скоро, на  попутках, поездах  и  пешком   отправилась  в  г. Старый  Оскол, где  располагался, судя  по  обратному  адресу, госпиталь.

Добравшись  до  города, стала  расспрашивать, как  найти  указанное  в  письме  место, удивляясь  недоумённо-растерянным  взглядам  людей. Наконец  удалось  добраться  и…  Вместо  госпиталя  увидела  огромные  воронки, груды  битого  кирпича, обгоревшие  деревья  и  местами  уцелевший  забор. Немцы, прорвав  воздушную  оборону, сбросили  смертогруз  на  тех, кто  уцелел  в  мясорубке  войны, кто  надеялся  поправиться. Отрешённо  смотрела  на  следы   ужасающего  плуга   уничтожения, тихо, тоскливо  выла… Господи, что  же  это  такое? Только-только  затеплилась  надежда  и  враз  оборвалась… Кто  же  писал? Ванятка? Илюша? Уже  всё  равно. Кто  бы  ни  был – сгинул, влившись  смертью  своею  в  звонкое  слово  «Победа», что  прогремит  салютом, криком  «ура»  и  воплем  вдов  в  не  столь  уж  далёком  мае…

Вернувшись  в  село, застала  извещение  с  сообщением, что  Сапунов  Илья  Викторович  пропал  без  вести. Уже  ничего  здесь  не  удерживало. Родители  Ильи –   Виктор  Михайлович  и  Марфа  Григорьевна – умерли  до  войны, поэтому  засобиралась  в  Гуреевский  к  маме.

Военные  действия  откатились  от  Рахинки, и  Сталинградская  битва, ставшая  одним  из  выдающихся  событий  Великой  Отечественной, победоносно  завершилась. С  обеих  сторон  в  ней  принимало  участие  более  2-х  миллионов  человек  и  огромнейшее  количество  боевой  техники. В  результате  разгрома  вражеских  полчищ  перестали  существовать  4-я  танковая  армия  немцев, 3-я  и  4-я  румынские  и  8-я  итальянская. В  котле  под  Сталинградом  была  разбита  6-я  полевая  армия  вермахта,  её  дивизии  в  июне  1940-го  первыми  вступили  в  Париж, что  означало  поражение  Франции. И  вот  теперь, уничтожив  германскую  армаду  здесь, русские  отмстили  и  за  Париж. Как  в  дальнейшем  будут  мстить  за  поруганные  родные  просторы, за  порушенные  пределы  европейских  стран.

Сборы  были  недолгими – богатства  с  ценностями  не  нажили: погрузив  нехитрый  скарб  в  телегу, запряжённую  бурёнкой, отправились  в  путь. На  сундучке, укутанная  в  мамино  пальто, сидела  Валюшка, за  телегой  брели  привязанные  бычок  с  тёлочкой. Собака  Дамка  бегала, гоняясь  за  воронами  и  облаивая  всякую  живность, появляющуюся  иногда  на  пути. Разбитые  гусеницами  танков  дороги, сгоревшая  и  покорёженная  техника, поля, покрытые  оспинами  воронок, воткнутые  то  там, то  сям  колышки  с  дощечками, где  были  начертаны  имена  погибших – всё  говорило  о  пронёсшемся  смерче  войны… Сначала  читала  таблички, надеясь  встретить  знакомую  фамилию, но  потом  поняла  бесполезность  занятия – слишком  их  много.

Сосновка, Сокорёвка, Котлубань…  сколько  хуторов, деревень  и  посёлков  пришлось  тогда  проехать – разбитых, сожжённых, искалеченных… Кухоньки, кухоньки… хат  почти  не  было, поэтому  строили  времянки, ютились  в  ожидании  лучших  времён. Заезжая  в  очередную  Тополёвку, в  какой-нибудь  Большой  или  Малый  хутор, искали  уцелевший  двор  или  правление  колхоза, останавливаясь  на  ночлег. «Много  добрых  людей  на  свете, — подумала.- В  такие  лихие  времена  пускали  переночевать. Хлебом  делились, скотину  кормили… Кто  живой, дай  им  Бог  здоровья». Потянулась  к  кружке, громко  отпила  воды, прислонилась  к  стене. Поглаживая онемевшую  руку, вновь  вернулась  в  военную  пору.

Родное  пристанище  встретило  непролазной  грязью, покосившимися  плетнями  и  скособочившимся  куренём. Чувствовалось  отсутствие  мужской  руки.

Дома  были  мама  с  Варяткой. Вечером  пришла  Ариша, работавшая  в  колхозе  трактористкой. Сели  вечерять, и  за  столом  выяснилось, что  Ганюшка  перешла  в  Рубёжный, жила, трудилась  там. Рассказали  о  том, что  в  наших  местах  погиб  Епифан. Тянул  связь  у  Плесистова, там  его  ранило, там  попал  в  плен. Собрали  немцы  не  один  десяток  русских  солдатушек  и, видать, находились  в  хорошем  расположении  духа, поскольку  разрешили  местным  жителям  забрать  из  неволи  родных. Епиша, говорят, просился, да  ни  одна  душа  не  решилась  взять, опасаясь  доносительства. Ему  удалось  передать  записку, но  слишком  долго  блуждала  она, попала  почему-то  в  Лысов, а  уж  потом – в  Гуреевский. Арина  отправилась  в  Плесистов. Но  оттуда  красноармейцев  погнали  дальше, и  дошла  девушка  до  станции  Морозовской, что  в  Ростовской  области, где  ей  рассказали: фашисты  в  дороге  перестреляли  в  балках  многих  пленников, а  оставшихся  вывезли  от  станции  куда-то  в  степь…

Вдоволь  наплакавшись, легли  спать, чтобы,  проснувшись, жить  дальше.

Утром  отправилась  к  Переходновым – передать  тётке  Махоре  подарок  от  сына. Будучи  в  Рахинке, возвращалась  с  мельницы, везя  в  телеге  мешки  с  мукой. За  селом, как  обычно, школили  партию  новобранцев. Натянув  вожжи, приостановила  лошадей  и  с  сожалением  глядела  на  рядовых, выполнявших  разнообразные  приказания. Прозвучала  команда «Перекур!», и  серо-зелёная  масса  закопошилась, как  муравейник  в  хаотичном  движении. Из  этой  массы  к  повозке  ринулся  человек, размахивал  руками, шумел: «Стеня, Стенькя-а!» То  был  Кондрат. Запыхавшись  от  бега  и  от  муштры, земляк  широко  улыбался  и, держась  за  повозку, словно  боялся, что  исчезнет, говорил  с  придыханием:

— Здорово, Стеня! Я  тебя  сразу  заприметил. Ты-то  не  могла  меня  увидать, мы  все  одинаковы  с  лица, запыленные, просоленные…

— Здравствуй! Где  служишь-то?

— Да  тут  недалече – в  Новомикольском.

— Чё  ж  не  заходил?

— Некада  всё. Учуть  нас  и  учуть. Скоро  на  фронт  пойдём. На  Гуревах  давно  была?

— Давно…

— А  не  собираешься?

— Собираюсь, Кондратушка, собираюсь, — слёзы затуманили  взор.

— Что  случилось? Никак  беда  какая?

Потрясла  головой, всхлипнула  и  произнесла:

— Муж  пропал  без  вести… Младшенькая  убралась…

— Ну  не  горюй… Что  ж  поделаешь? На  всё  воля  Господня… А  «без  вести» — не  убитый, авось, отыщется… А?

— Дай  Бог, чтобы  так  было…

— Стеш, ты  всё  равно  хутчей*  моего  будешь  в  Гуреевске, передай  от  меня  гостинец  мамаше. Я  щас  принесу.

Солдатик  метнулся  к  вещмешкам, сложенным  в  углу  плаца, и, выхватив  из  кучи  один, бежал  обратно, прижимая  ношу  к  груди.  Положив  в  телегу, лихорадочно  заковырялся  в  содержимом, достал  маленький  свёрточек.

— Это  кофточка. Завсегда  с  собой  ношу. Сам  не  знаю, зачем. Видать, чувствовал, что  тебя  встречу. Передай. Ага? И  поклон, конечно…

— Передам. Не  сомневайся.

Тут  раздался  приказ «Стро-ойсь!», и  Переходнов, высоко  задирая  ноги, понёсся  к  собратьям, не  оборачиваясь, махал  ей  рукой…

Тётка  Махора  прослезилась, принимая  подарок, просила  вновь  и  вновь  повторить  о  встрече. Держала  на  коленях, ласково  поглаживая  жёлтую, в  мелкий  горошек  кофточку. Морщинистая, заскорузлая  рука  матери  как  бы  прикасались  к  сынушке,  бисеринки  слёз  сыпались  из  маленьких  глаз…

— Ты  заходи, Стёпуша, рассказывай…

— Да  вроде  бы  уже  всё  рассказала.

— Ну, можа, ишо  чё  вспомнишь…

Что, да  и  когда  сказывать – на работу  в  колхоз  пошла. Поставили  сторожем – амбары  охранять. Чтобы  не  было  страшно, брала  с  собою  Валюху, ложились  на  соломе, укрывшись  тулупом, шептались  до  тех  пор, пока  сон  не  одолевал  дочку…

Из  сторожей  перевели  в  доярки, где  упиралась  с  раннего  утра  до  поздней  зари.

Война  прошлась  по  здешним  местам, оставив  разрушительный  след, приходилось  восстанавливать  многое, а  многое  строить  вновь. И  месили  бабоньки  глину  с  коровьими  лепёшками  и  соломой, заткнув  подол  за  пояс, подкузюмившись*: закрыв  лицо  платком  так, что  оставалась  лишь  полоска  для  глаз. Полученным  раствором  обмазывали  плетнёвые  базы, сараи, построенную  из  тех  же  плетней  конюшню…

… Руку  ширнуло  болью  от  воспоминаний, старушка  вернулась  в  настоящее. Тишина  по-прежнему  стойко  держалась  в  доме.  Горела  настольная  лампа…Никак  не  могла  сообразить, что  же  сейчас: ночь, утро  или  вечер. «Либонь, ночь, — подумала. — Нихто  не  ходить, нихто  не  разговариваить…» В  ногах  кровати  сладко  потянулась, уркнув, пятнистая  кошка, перевернулась, зевнула  и  замурлыкала, уставившись  на  Сапуниху. Сапуниха… Кто  и  когда  так  назвал – уж  и  не  помнит. Но  прозвище, наравне  с  обращением  Яковлевна, прочно  прикрепилось  и  шагало  по  жизни.

Помимо  базов, сараев  находилась  и  другая, не  менее  тяжёлая  работа. Копали  силосные  ямы, выбрасывая  десятки  кубов  землицы, потом  наполняли  траншеи  присоленными  сеном, силосом  и  закапывали. До  зимы. А  в  стужу  и  метель  отрывали  запасы, кормили  скотину. Бьёт, вьюжит, курит – свету  белого  не  видать, а  доярки  с  наполненным  пологом  за  горбом, что  выворачивает  руки, со  слезами  на  глазах – то  ли  от  ветреных  хлыстов, то  ли  от  усталости, то  ли  от  жалости  к  себе – брели  к  коровушкам, которые  ждали  кормилец, устремив  на  них  грустно-влажный  свой  взор… А  ещё  надоенное  надо  было отвезти  в  Поповку. У  всех  дети  или  престарелые  родители, вот  и   ездили  по  очереди. Дремлешь  в  подводе – быки  дорогу  знают, сами  бредут.

Первая  по  возвращении  в  Гуреевский  зима  выдалась  снежной, суровой, даже  злой. Метели  с  вьюгами  заносили  балки, ерики  и  падинки, а,  нагулявшись  по  просторам, вихрем  врывались  в  хутора. Змеились  по  закоулкам, рвали  ставни  куреней, заметали  базы,   дворы, землянки. Дров   мало, не  говоря  уже  об  угле, поэтому  топили  кизеками (кизяком*), татарником, соломой. Те, прополыхав  в  печке, уносили  в  трубу  вместе  с  дымом  тепло. Вода  в  принесённых  в  хату  вёдрах  покрывалась  ледком, приходилось, чтобы  напиться, разбивать  его. Варятка, возвращаясь  с  работы (ухаживала  за  быками), вешала  одежду  на  притолоке, находящейся  возле  печки, с  одежды  капала  влага, к  утру  на  полу  образовывался  замёрзший  бугорок.

Вместе  с  буранами  носились  ночами  по  поселениям  обнаглевшие  волки, коих  расплодилось  великое  множество. Не  раз  утром, выйдя  на  покосившееся, отошедшее  от  порога  крыльцо, видели  во  дворе  следы  зверья  и  виновато  выглядывающую  из-под  ступенек  Дамку.

Весной  перевели  на  ферму  в  Качалин. Дождь, грязь, туман, слякоть, ежедневные  походы  выматывали  до  потери  пульса, а  ведь  нужно  и  управляться  по  домашнему, пусть  небольшому, хозяйству. Поэтому  после  некоторых  колебаний  решила  перейти  на  центральную  усадьбу. В  Качалине  приютила  крёстная – Степанида  Климентьевна  Братухина, небольшого  роста  женщина  с  добрым, покладистым  характером. Потом, забрав  дочь, поселилась  в  рытушке, мечтая  о  небольшом  хотя  бы  домишке. Вскорости  дали  жильё  в  двухквартирке.

У  соседей  был  мальчонка, любивший  играть  с  ней. Переворачивая  табуретки, садился  в  них, изображая  машину. Вместо  руля  приспосабливал  крышку  от  кастрюли  и  фырчал, подражая  двигателю.

— Садись, прокачу, — распахивал  воображаемую  дверцу.

Устраивалась  в  «автомобиль», и «катались»  по  мнимым  дорогам  и  полям.

— Давай  теперь  я  буду  шофером, а  ты – стажёром,-  предложила.

— Не  справишься.

— Это  почему  же?

— У  машины  мотор  часто  глохнет.

— А  ты  его  замати,- предложила  соседка  Варя, зашедшая  за  какой-то  мелочью.

— Чем  же  я буду  матить? – с  недоумением  уставился  на  неё  мальчишка.

— Чем, чем… Хреном  и  ман…

— Будет  тебе, — прыская  смехом, остановила  дальнейшее объяснение…

… Рабочих  рук  не  хватало, и  однажды  к  ним  во  двор  заглянул  председатель  колхоза  С. Ф. Багаев. Валюха, будучи  дома, смекнула, в  чём  дело, метнулась  в  сарай, надеясь  спрятаться  там. Обезьянкой  взобралась  на  чердак, решила  отойти  от  лаза  подальше  и… провалилась. Доски, очевидно, подгнили. Зацепившись  за  что-то  серпиновой  юбкой, беспомощно  повисла, боясь  подать  голос  о  помощи. Спиридон  Филиппович, обследовав  жильё  и  подворье, вошёл  в  сараюху.

— Висишь? – усмехнулся.

— Вишу.

— Ну-ну, — хмыкнул, выйдя  вон. В  открытую  дверь  Валя  видела, как  тот  шагнул  в  квартиру  и  вернулся  со  свёрнутым  матрасом, внутри  матраса  находилась  подушка. Положив  поклажу  в  тарантас, вернулся  к  ней. Крякнув, снял, молча  отнёс, усадив  сверху  на  свёрток.

— Поехали,- полувопросительно, полуутвердительно  произнёс, обернувшись  к  спутнице.

— Угу…

Чмокнув  губами, председатель  дёрнул  вожжи, лошадка  побежала  по  мягкой  дороге. Из-под  колёс  заклубилась  пыль, окутывая  седоков… Когда  приехали  в  бригаду, присутствующие  легли  со  смеху, увидев  заплаканное,  со  следами  слёз  и  разводов  от  ладошек  личико  пополнения.

Вставать  приходилось  рано-рано, чтобы  к  восходу  солнца  справить  завтрак  для  колхозников. Огромнейший,  врытый  в  грунт котёл, под  которым  находились  горны, булькал  нехитрой  похлёбкой. Едоки не привередничали, обжигаясь, наяривали  приготовленное, нахваливая  юную  повариху.

— Молодец, дочка! Скусно… добавь-ка  ишо.

Было  приятно  и… ужасно  хотелось  спать. Постоянно.

По  вечерам, очищая  опостылевшую  картошку, Валентина  слушала  балалайку  и  людской  гомон. Молодёжь  топтала  в  танце  землицу, выкрикивая  что-то  разухабистое  и  распевая  не  всегда  пристойные  частушки, постарше — добродушно похохатывали  и  подбадривали  веселившихся. Постепенно  всё  вокруг  замирало… Тишина  подкрадывалась  к  стану, укутывая  сонным  покрывалом. А  ей  приходилось  мыть  проклятый  котёлище, готовиться  к  следующему, да  нет, уже  наступающему  утру. И  так  изо  дня  в  день.

Иногда  Степанида  забегала  к  дочери, угощала  испечёнными (большими, на  всю  сковородку)  пирожками  с  морковью  или  грушами, а пока  та  ела, уговаривала:

— Ты  не  горюй, Валюшка… Скоро  тебя  освободят  от  работы. Потерпи, родная, потерпи…

«Сколько  же  Вале  придётся  терпеть?- подумала. – И  Вале, и  мне  самой…»

Да, жизнь  соткана  из  терпения. И  труда. Тяжёлого. Изнурительного. Ежедневного.

Кажется,  вчера  это  было, а  прошло… Ох, сколько  времени  прошло…

С  тем  же  старанием  работала  пояркой, телятницей, дояркой, в  Суровикино  дорогу  к  заводу  мостила… Куда  посылали – там   усердствовала.

Остались  позади  тяжкие  послевоенные  годы, когда  и  сами  голодовали, как  перед  войной, и  скотина  околевала  с  голода. Опять  ходили  по  балкам, собирали  желудки. Добавляли  потом  в  перетёртую  из  жёлудей  муку  лебеду  и  прочую  траву, вновь  пекли  «лепушки». А  чтобы  коровушек  сберечь – раскрывали  базы  и  кормили  соломой  с  крыш. Так  вот  выживали. И  выжили. К  сожалению,  не  все. Захворала  и  умерла, когда, сдавалось, лишения  остались  позади, Ариша, оставив  малютку  Раечку…

Незаметно, а  главное, скоро  выросла  Валя. Уехала  в  Калач. Работать  и  учиться.

А  она  по-прежнему  трудилась  в  Качалине.

Когда  дежурила, старалась  поддерживать  порядок  на  ферме: ясли  полны  корма, подстилка  свежая, дорожки  песком  посыпаны. Будучи  и  здесь  старшей  дояркой, корпела  наравне  с подчинёнными.

Обмазав  очередной  плетень, женщины, войдя  в  телятник, повалились  на  солому, укрывшись  халатами.

— Лёна, гляди, а  то  ветром  надует – забрюхатишь, — скалилась  насмешница  Нюрка  Лобанова.

— Щас…- лениво  отвечала  подруга, — тут  как  раз  забрюхатишься… Скорей  спину  сведёт  от  сквозняка.

— А  ты  в  угол  подвинься – глядишь, там  повезёт,- продолжала  Лобаниха.

— Вот  привязалась, как  муха…

— Дайте  подремать, — обратилась  к  товаркам  Ганя  Братухина,- а  то  сщас  придёт  Фёдор  Савельевич  и  пошлёть  куды-нибудь…

Не  успела  проговорить, как  раздались  шаркающие  шаги  бригадира.

— Лёгок  на  помине, — вздохнула  Нюша  Братухина.

— Чаво? Не  услыхал  я… — стоя  в  дверях  и  привыкая  к  темноте, произнёс  дядя  Федя. Потом, помедлив, добавил: — Надо-ть, девки,  кизеков  нарезать…

— Да  мы  дюже  уморились, Савелич. Базы  тока  обмазывали, плетни  плели.

— Ничё-ничё, помаленечку, потихонечку…  за  вами  нихто  ж  не  гоняить… — гнул  своё  Татаринов.

— От  старый  хрен, прилепился, как  банный  лист… — огрызнулась  Лобанова.

— А  ты  помолчи, егоза… тебе  лишь  бы  зубы  щерить. Это  могёшь… А  как  работать – не  докличишьси…

— Не  бряши, бригадир,- хитро  улыбаясь, промолвила  та. – Тока  кликни…  мигом  к  тебе  прижмусь.

Выпятила  грудь, согнула  руки  в  локтях, отведя  их  назад, и  двинулась  к  начальнику. Савельевич  попятился, споткнувшись  о  жердину, привалился  к  стене  в  нелепой  позе: и  не  стоит, и  не  лежит. И  не   упал, и  встать  не  может. А  казачка, вплотную  подойдя  к  руководителю, закрыла  бюстом  его  лицо, подхватила  за  подмышки  и  зашептала, чтобы  все  слышали: «Ну  что, дядя  Федя, поработаем?» Тот  увернулся, но, потеряв  равновесие, встал  на  четвереньки, а  потом, поскользнувшись  на  соломе, и  вовсе  растянулся.

— Погоди, я  ишо  не  готовая, ишо  юбку  не  сняла, а  ты  уж  улёгси, — стала  расстёгивать  пуговицы  доярка.

Старик, повернувшись  к  бабёнке, начал  пятиться, ползти, не  отрывая  зад  от  соломы, упираясь  руками  в  землю  и  скользя  пятками  по  ней.

— Куды  ж, касатик  мой … не  убегай. Погоди, сладкий, я  щас,- наступала  на  него  Лобанова. Казак  упёрся  в  косяк  двери, пытаясь  подняться, осипшим голосом  крикнул: «Отойди, окаянная!»

— Ишь, гля, разгорячился.

— Изыди, охальница!

Анна  вышла  из  упавшей  юбки, не  обращая  на  ругань  внимания, раскинула  руки  для  объятий: «Иди  сюда, мой  писаный…»

Бригадир  с  трудом  поднялся, но,  сделав  неосторожное  движение, вновь  споткнулся, прополз  немного, встал  и  просипел  гневно: «Бесстыжие  твои  глаза! Глянь, чё  выдумала… Да  я  тебе, да  я…»

— Ну  чаво  заякал?… Так  и  скажи, что  хреновина  не  работает.

— Тьфу  ты! Ей  ссы  в  глаза – она: «Божия  роса…»

— Ну  хватит  тебе, Нюра,- урезонила  подругу.

— Хватит, так  хватит, хотя  мы  и  не  начинали…

Татаринов  заковылял  от  телятника, обивая  на  ходу  с  себя  солому. Остановился  в  раздумье, повернул, было, обратно, но,  услышав  хохот, засеменил  прочь.

— А  куда  он  нас  хотел  направить, девки? – давясь  смехом,  спросила  Лёночка  Братухина.

— А  кто  ж  знает.

— Да  Савелич  про  всё  забыл, когда  Нюрка  титьками  прижала.

— Ха-ха-ха!

— Гляди, Нюра, а  то  дядя  Фёдор  пожалится  Спиридону  Филипповичу  или  Никите  Локтионовичу…

— А  мы  и  Багаева  с  Сергеевым  сиськами  задавим. На  всех  хватит!

— Го-го-го!

— Ух, ух…

— Хи-хи-хи…

Улыбнулась  воспоминаниям. Боевые  подруги, озорные. Хоть  и  тяжело  жили, а  шутковали. Беззлобно. Без  обиды. Собирались, случалось, у  кого-нибудь  на  посиделки, как  в  девичестве, вязали, пряли, играли  песни. Покупали  и  бутылочку. И   веселились, плясали, разгоняя  вдовью  тоску… С  радостью  и  смехом  всегда  рядом  шагали  горе  и  горечь.

В  начале  пятидесятых  умерла  мама. Не  пеняла  вроде  бы  на  здоровье. В  одной  руке  носила  внучку  Раечку – дочку  Ариши, во  второй – ведро  с  водой. Внучка  сучила*  ножками, что-то  гулила, кукарекала, слушая  прибаутки  бабушки, а  потом  сидела  на  подстилке  посередине  двора, наблюдала  за  хлопотами  старушки. Но  и  двух  лет  ей  не  исполнилось, как  на  Прощёное  воскресенье преставилась  раба  Божья  Бузина  Александра  Яковлевна. Вода  как  раз  разлилась, заполняя  Лиску, балки  и  овраги, пришлось  идти  окольными  путями  в  Гуреевский, чтобы  попрощаться  с  маманей…

В  том  же  году  случилась  оказия  в  хуторе.

Жил  там  дед  Гуреев  Яков  Харитонович  со  своей  бабушкой  Химой. Зажиточными  слыли  в  своё  время – мельницу  имели. Но  жадность  обошла  их  стороной. Бывало, ходит  хозяин, приговаривает: «Сгребай, сгребай  мучицу  в  мешок, а  не  помещается – в  завеску*». Сын  Василий  отделился, бригадирил  в  колхозе. А  соседствовала  у  них  тётка  Марьяна  с  приблудой-племянником. Мишка  то  жил  у  неё, то  уходил  куда-то, месяцами  не  бывая  дома. Потом  появлялся, снова  исчезал. Как-то  пришёл  в  очередной  раз  и  бродил  по  хатёнке, обдумывая  что-то… Затем  наспех  оделся, прихватив  ружьё, выскочил  из    дому. Тётушка  за  ним:

— Куда  в  такую  непогоду?! Вернись, окаянный!

Злоумышленник  развернулся  и  в  упор  из  двустволки… Марьяна, не  охнув, свалилась  замертво.  Грохот  выстрела  перекрыл  прогремевший  гром. Стрелявший, не  оглянувшись, побежал  к  куреню  Харитоновича. Забарабанил  по  стеклу, попросился, старичок  узнал  по   голосу, впустил. Войдя  в  горницу, парняга  стал  метаться, как  зверюга  в  клетке.

— Чего  метушишься, Михайло? – спросила  баба  Хима.

— Да  так, ничего. Не  сидится.

— Успокойся, соколик. Я  тебе  сейчас  постелю, отдохнёшь, а  утром, Бог  даст, распогодится, и  пойдёшь, куда  хочешь.

— А  я  никуда  не  хочу.

— Ну  гляди, как  знаешь, — и  с  этими  словами  старушка  отправилась  готовить  постель.

Бедокур  тем  временем  метнулся  в  сенцы, схватил  оставленное   там  оружие, ни  слова  не  говоря, выстрелил  в  бабулю. На  громыханье  из  переборки  выскочил  дедок  и  был  уложен  из  второго  ствола… Убийца  сгрёб  в  покрывало  одежду  стариков, кое-что  из  посуды, поджёг  жилище, нырнув  в  черноту  непогоды. Огонь  увидели  соседи, бросились  тушить, тут  же  сообщили  о  случившемся  сыну. Кто-то  видел, как  из  двора  бежал  лихоимец  с  узлом  за  плечами…

Пожар  потушили.

Преступника  настигли  в  Калаче. Тот  по  глупости  своей  оставил  пожитки  дедов, успев  самую  малость  продать  или  пропить. Василий, до  полусмерти  избив  бандита, сдал  его  милиции.

Был  суд, на  котором  подсудимый  кричал, что  всё  равно  спалит  хутор. Если  не  он, так  другие. Дотла.

С  тех  пор  Гуреевский  стал глохнуть. Люди  переезжали   в  Скворин, Качалин  или  Остров. Пырей, осот, лебеда  с  полынью  забили  огороды. По  опустевшим  левадам  гулял  ветер, заглядывая  по  пути  в  брошенные  строения… Вскоре  трудно  было  отыскать  в  полуразрушенных, полусгнивших  обителях  и  базах  следы  благополучного, процветающего  хутора…

Поселения, как  и  люди, тоже  умирают. И  у  тех, и  у  других – у  каждого – своя  судьба…

«Когда  же  меня  Господь  приберёт? – думала, глядя  на  сереющее  небо. – Неведомо. Сколько  кому  напечатано – столько  и  жить». Вспомнила  недавний  сон, где  папа  строит  новую  хату. Поднимает  стропилы, говорит сверху:

— Гляди, Стеша, какой  курень  отгрохал. Хорош? – И  смеётся. Молодой, красивый, с  лихо  закрученными  усами…

Нет  давно  папы, мамы, нет  их  дома… И  она  уж  старая, престарая. Пережила  по  годам   и  маманю, и  папаню…

Снова  окунулась  в  прошлое.

Вернувшись  из  Калача, Валя  вскоре  вышла  замуж  за  красавца  Ивана, ушла  с  ним  к  свёкру  со  свекровью  в  Остров.

Она  же  осталась  в  Качалине, работая  в  колхозе. Бригадиром  теперь  был  Прокофий  Харлампьевич  Беленьков, худощавый, вёрткий  казачок, приговаривающий  нараспев «верна-а»  чуть  ли  не  каждый  раз  в  конце  предложения. Не  любил  сидеть  без  дела, помогал  подчинённым  во  всём. Не  чурался  и  базы  подмазывать, подсобляя  бабонькам, успевал  отбрыкиваться  от  шуточек  с  подначками.

Однажды  вместе  с  постоянной  напарницей  Беленьковой  Мотей  поехали  на  быках  зимой  в  Суровикино  сдавать  хлеб  и  на  обратном  пути  заблудились. Пурга  разыгралась – свету  белого  не  видать. Сошли  с  саней  дорогу  искать. Не  нашли. Быков  потеряли.

— Ну, всё, Мотя, пропадём, замёрзнем  посреди  степи.

— Не, не  замёрзнем. Будем  идти – выживем.

Плутали, плутали, вышли  в  Поповку. Добрые  хуторяне  отогрели, накормили, напоили, спать  уложили.

Утром  позвонили  в  Качалин, сообщили  о  происшествии. Приехал  Харлампьевич. Привёз  молока  с  хлебом.

— Ешьте, девчатки, ешьте  да  вспоминайте, где  скотину  потеряли.

— Да  кто  же  знает  где…

— Ничё, ничё – найдём, верна-а?

Пошли  искать, а  мороз  стоит – ажнык  деревья  трещат. Снегу  намело – по  пояс. Прокофий  сам  по  заносам  карачился  и  спутниц  заставлял  двигаться:

— Ходите, ходите, а  то   замёрзнете.

Какой  там  замёрзнете – жарко  стало, а  быков  всё  нет. Бригадир, стоя  на  дне  балки, задрал  ухо  у  шапки, стал  прислушиваться. Постояв  немного, сдёрнул  ружьё, выстрелив  вверх. Суетливые, вездесущие  сороки  умолкли  на  мгновение, а  потом  опять  застрекотали  невдалеке.

— Ну   вот  и  пропажа  нашлась, — улыбнулся  и  побрёл  за  поворот  балки. Там    впрямь  стояли  животные, зацепившиеся  верёвкой  за  пень,  мутно  глядели  на  барахтающихся  в  снегу  людей.

— Я  ж  сказал, что  найдём,- затараторил  Беленьков.- А  вы: «Кто  ж  их  знает…» Сороки  знают. Верна-а?

«Верно, верно», — согласилась, вспоминая  тот  случай…

В  марте  57-го  вышла  замуж  Варятка  за  чубатого  выгадника*  и  плясуна  Ивана  Вифлянцева. Нарекла  и  поклала  им  на  свадьбу  телушку – премию, что  дали   за  добросовестный  труд. Нехай  живут, множатся…

К  тому  времени  Валя  разошлась  с  мужем, пришла  жить  к  ней  вместе  с  голубоглазым  малышом. Мальчонка  был  красивый, как  кукла (а  разве  есть  некрасивые  свои  дети  и  внуки?). Да   вот  беда – болезный. С  раннего  детства  суставы  мучили, кровушка  из  носа  текла. Напестались  с  ним: то  лист  капустный  к  больному  месту  прикладывали, то  молоко   кислое, компрессы  ставили, к  бабкам-знахаркам  возили. Никакого  проку. А  ему  полегчает – скакать  начинает.

— Да  нельзя  же, сынушка!

Внучонок  в  ответ  смеётся, опять  озорничает. А  ещё  любил  сказки  слушать. Просит, бывало,  рассказать  про  медведя. Песенку  пели  вместе:

Скрыпи, скрыпи, дервяная  нога,

Скрыпи, скрыпи, неподмазанная.

Вся  скотинка  спит,

Все  людишки  спят,

Одна  бабушка  не  спит –

Мою  шёрстку  прядёт,

Мою  мяску  жуёт…

Нравилась  ему  эта  сказка. Любил  и  рисовать. Чуть  отлегнёт – сразу  за  карандаши.

Так  и  вырос. По  городам  всяким  ездил: то  лечился, то  учился. Где  внучок – туда  и  она  приезжала, сумки  с  едой  да  гостинцами  возила.  Побывала, благодаря  нему, даже  в  Москве! В  галерею  Третьяковскую  пошла – вот  где  красотища-то! Довелось  увидеть  те  картины, о  которых  в  своё  время  говорили  и   спорили  Илюша  с  Ванюшей.

В  Виннице  была. Пирогова  забальзамированного  видала. Лежит, как  живёхонький. Говорят, во  время  войны  немцы  приходили  глядеть, честь  отдавали  хирургу  великому.

А  в  Одессу  как  поехала? В  поезде  сидит, дремлет… вдруг  вспомнила: адрес  не  взяла… Объяснила  таксисту, где  и  на  кого  внук  учится. Приехали  в  училище. Спросила  у  вахтёра:

— У  вас  хроменький  такой  не  учится?

— Не, мать, не  заприметил.

Догадливый  попался  мужичок, позвонил  куда-то, а  потом  сказал, улыбнувшись  щиро:

— Жди, скоро  будет-таки  твой  хлопчик, шоб  он  так  жил, как  бабушка  любит  и  шукает.

Тот  действительно  через  полчаса, приехал  с  другом  и  привёз  её  в  общежитие  своего   училища. Там, попивая  чай  с  пирожками, они  с  Алёшей (друга  так  звали)  всё  удивлялись, как  нашла  его. Вот  так  и  нашла.  Мир  не  без  добрых  людей.

«От  ить  я  какая! Кругом  объездила, — восхитилась  собой, — Сколько  же  всего  повидала… Сколько  же  людей  сердешных  повстречала…»

Но  это  будет  позже.

А  пока – вызвали  в  правление  колхоза, где  находился  и  председатель  сельпо  Савелий  Рудов.

— Яковлевна, тут  такая  проблема, — сказал  Спиридон  Филиппович, — в  магазин  сторож  нужен. Дед  Николай, сама  знаешь, уж  старый, не  может  караулить  добро. Так  решили  тебя  попросить. А?

— Страшно. Был  бы  один  магазин., а  то  и  склады  же  ещё… Там  товару-то  сколько. На  тыщи… А  ну  как  кто-нибудь  вздумает  залезть?

— Ружьё  выдадим,- улыбнулся  Рудов.

— Ой, я, прям, не  знаю…

— Выручай, Яковлевна. У  вас, говорят, кобель  злой. Пустим  по  проволоке – нехай  бегает. Никто  не  сунется!

— Бобик-то? Злой. Никому  не  подчиняется, кроме  меня.

— Тем  более. Ты, ружьё  и  Бобик – сила! Ну, договорились? Вот  и  хорошо.

Так  стала  сторожем. Еженощно  на  службу  отправлялся  с  ней  смурной, злохарактерный  чёрный  пёс, носившийся  по  проволоке  и достававший  почти  до  всех   закутков  двора  сельпо.

… Дочь, выйдя  вторично  замуж, уехала  на  Украину, куда  стала  и  её  звать. На  переезд  не  соглашалась, но  регулярно  навещала  «украинцев». Времена  стабилизировались, денег  на  путешествия  с  подарками  хватало. Иной  год  по  3-4  раза  гостила. Нравилась  спокойная  дорога  в  чистых  поездах  с  вежливыми  проводниками. Попадались грубияны, но  больше  везло  на  приветливых. «Занимайте  место, бабуся, — щебетала  девушка  в  железнодорожной  форме.- Чайку  принести?» Заказывала  пару  стаканчиков, угощая  хозяйку  вагона  конфетами, домашней  снедью… Как-то  совпало, что  туда  и  обратно  ехала  с  одной  и  той  же  проводницей  с  красивым  молдавским  именем  Ленуцэ. Та  отметила  бабулечку  среди  множества  пассажиров, пригласила  в  свою  столицу, где  жила (поезд  был  Москва – Кишинёв). Оставила  адрес, но  не  получилось  навестить  знакомую, хотя  и  побывала  в  Молдавии – в  Рыбнице, Каменке  и  в  Бельцах. Запомнились  обширные  виноградники, сложенные  из  валунов  заборы, старинный  монастырь, к  которому  поднималась  на  вершину  огромного  холма…

Из  Качалина  посылала  письма, описывала  свои  новости  и  хуторские  события. Долго  отнекивалась, но   всё  же, не выдержав, отправилась  к  Валентине. Там  подрастало  четверо  внуков. У  старшего  уже  пробивались  усы  и  по  вечерам  в  клуб  да  к  девчонкам  мотался – домой  под  утро  возвращался. Нина – самая  серьёзная  из  всех. Ушлая: прежде, чем  что-либо  сделать, подумает  хорошенько. Эту  не  обхитришь, как  Надю. Та  спроста  девчушка. Любила  возиться  рядом, лазить  по  ней, приговаривая: «Ты  спи, ба, спи…» Сейчас  живёт  двор  в  двор  с  матерью, а  значит, и  с  ней, с  бабушкой. А  самый  младший, Валерочка, прям  ангелочек: кучерявый, голубоглазый. И, как  брат, рисует, рисует…

«На  Украине  тоже  места  знатные  и  народ  добрый,- подумала.-  Соседи  как  родичи: помогают, во  всём  поддержат. Хорошие  люди. Дюже  хорошие…»

Вспомнила  Оляну, соседку, несколько  старшую  по  годам,  часто  приглашавшую  в  гости:

— Зайды-но  на  хвылыночку. Побалакаемо, по  чароци  выпьемо.

— Да  некогда, Остаповна, дела  надо  делать…

— Та  що  ти  дила. Их  скилькы  нэ  робы – кинця  краю  нэма. Ходимо, Штэфаню, обид  вжэ…

Сидели  у  окна  маленькой  хаты, чинно  жевали  яичницу  со  шкварками, неспешно  вели  беседы  о  жизни…

В  огороде  бродила  осень, осыпая  землю  разноцветной  листвой, любуясь  озимкой  и  свежевспаханным  лоснящимся  чернозёмом.

На  ветках  громко  галдели  скворцы,  обсуждая  план  перелёта  в  южные  края.

С  вершины  разлогистого  ореха  взлетела  ворона, держа  в  клюве  добычу – тот  редкий  плод, до  которого  сложно  добраться  человеку. Взмыв  вверх, отпустила  трофей – тот  шлёпнулся  об  огромный  валун, ограждающий  забор  от  лихого  водителя, и  отскочил  на  дорогу… Умная  птица  опустилась, взяла  его, вновь взлетела. Повыше. Опять отпустила. Шваркнувшись  о  камень, орех  раскололся. Удовлетворённо  каркнув, птаха  приземлилась, принявшись  за  лакомство…

И  в  её  век  вкралась  осень, незаметно  перейдя  в  позднюю. Поздней  осенью  природа  готовится  к  долгому  зимнему  сну. А  весной, после  спячки, воскресает, обновляется, радуясь  пробуждению, солнцу, теплу  и  свету. Увы, если  человек  отойдёт  к  подобному  сну, то  вновь  не  возродится. Уберут  ему  в  последний  раз  постель, оденут  во  всё  доброе, поплачут, отнесут  на  погост. Туда  будут  приходить  родные, вначале  часто, потом  реже  и  реже, пока, наконец, не  зарастёт  могила  бурьяном, не   завалится  крест… А  после  холмик  и  вовсе  сровняется  с  землёй, и  забудут  о  рабе  Божием  и  друзья, и  родичи…

Но  пока  дышится – мирские  дела  с  заботами  одолевают, жительствует  всяк  по  своему  разумению, творя  дела  добрые  и  не  очень. Чем  больше  добрых – тем  дольше  память. Но, всё  равно, нет  ничего  вечного  на  земле – ни  людей, ни  памяти.

Перекрестясь, продолжила  размышления.

Отчего же  так  получается, что  и  у  праведника, и  у  грешника  один  конец – яма, засыпанная  полупьяными  могильщиками, причитания, всхлипывания  и  тишина. Вечная, леденящая  тишина…  А  как  отличить  грешника  от  праведника? Где  граница  добра  и  зла? И  кто  сказал, что  вот  это  хорошо, а  это – плохо? В  одной  ситуации  убийство – зло, а  в  другой – подвиг… Господи, как  всё  запутано, как  тяжело  разобраться  во  всех  деяниях  человечьих  и  Твоих! Сколько  протянула, а  так  и  не  смогла  уразуметь  всей  сложности  бытия.  За  что  наказал  её   Вседержитель?…

Пожив  на  Украине, вновь  вернулись  в  донские  края  и  поселились  за  речкой  в  Качалине. Место  удивительно  похоже  на  то, где  находился  дом  папани  с  маманей:  тот  же  продолговатый  изгиб  Лиски, те  же  вербы, тополя, хворосты. Даже  месторасположение  соседей  чем-то  напоминало  гуреевское…

Дочь  с  зятем  работали  в  колхозе, внуки  учились. Младшенький, Валера, болел, как  и  старший  внук, и  не  познал  взрослых  хлопот: одиннадцатым  летом  улетела  в  лазурь  чистая, безгрешная  душечка… Через  какое-то  время  и  зять  убрался… А  остальные  продолжали  жить. Есть, пить, веселиться, горевать.

У  каждого  ведь  своя  судьба, и  в  то  же  время  существует общая, семейная. Как  водится  в  миру. Есть  совместные радости  и  печали, а  есть  и  личные  горе  и  трагедии…

Однажды  пришёл  чёрный  день  к  ней.

Встав, как  обычно, раньше  всех, выпустила  скотину  на  выгон, поставила  париться  пшеницу, зашла  в  дом. Хотела  подмести  в  прихожке. Нагнулась  за  веником  и – страшный  удар  пронзил  тело. Словно  пропустили  ток  высокого  напряжения. Громко  закричав, свалилась  возле  грубки… Дальнейшее  не  помнила.

Очнувшись  через  несколько  дней, попыталась  пошевелиться  и  с  ужасом  осознала, что  не  может  ничего  сделать. Хотела  что-то  сказать, но  вместо  речи  из  горла  вырвалось  несуразное   мычание. Отчаяние  и  страх  овладели,  и  горько, безутешно  заплакала. Слёзы  лились  по  щекам, скатывались  к  губам – чувствовала  солёный  привкус, но  не  могла  их  вытереть.

«Боже  милостивейший, что  же  случилось? Что  произошло? За  какие  прегрешения? За  что?!» Вопросы  роились  в  голове, но  не  находила  на  них  ответа…

Постепенно  успокоилась, привыкла  к  своему  положению  как  к  неизбежности. Сила  воли, закалка  взяли  своё. Исподволь  вернулась  речь, вновь  могла  общаться  с  родными. Мало-помалу  начали  восстанавливаться  движения  в  суставах, и, наконец, смогла  подняться  с  постели. Остались  недвижимыми  левые  рука  с  ногой. Пальцы  на  руке  свело, не  верилось, глядя  на  них, что  они  столько  переделали… Понемногу  возвратилась  уверенность, и  с  помощью  маленького  стульчика  передвигалась  по  комнатам, даже  выходила  на  улицу.

Летом  приезжали  внуки  и  правнуки. Сидя  в  холодке  беседки, играла  с  ними, порой  и  песенки  пела. Потом  стало  хуже,  посему  не  выходит  во  двор….

С  того  тёмного  дня  прошло… прошло… Не  помнит, сколько  времени  миновало… Сдаётся, целая  вечность…Кажется, что  она  старая, древняя, как  мир. И  они  удивляются  друг  другу, она – миру, а  мир – ей…

Жизнь  продолжается, и, испытав  и  пережив  многое, задаётся  чаще  всегда  одним  вопросом: «За  что?»

Училась, трудилась, любила – всё  по-честному, всё  с  чистой  душой. Может, за  то, что  к  старости  бурчеливой  стала? Так  ведь  не  со  зла  ворчала. Так, для  остстрастки…

А, может…

Сватались  многие, но  отнекивалась, отшучивалась. Однажды, правда, решилась  и  ушла  в  Остров  к  Фоме  Ивановичу… Пожила  немного  и  вернулась  опять  в  Качалин, к  одиночеству. Поняла, что  лучше  Илюши  нет  никого.  «Нешто  за  такое  наказывают? Может, есть  ещё  какие  грехи? Не  знаю…»

Только  если  и  провинилась  где, то  уже  давно  прегрешения  искупила  работой  своей, заботой, любовью  своей.

… За  окном  разгоралась  утренняя  заря.

В  восхищении  наблюдала  за  чудом, которое  Бог  дарует  ежедневно, и  из  уст  полилась  молитва:

«Богородице, Дево, радуйся, обрадованная

Марие, Господь  с  Тобою, благословенна

Ты  в  жёнах  и  благословен  Плод  чрева  Твоего,

яко  родила  еси   Христа  Спаса,

Избавителя  душам  нашим.

Господи, спаси  и  сохрани  живущих  на  земле. И  ныне, и  присно, и  во  веки  веков».

Слова, обороты  и  выражения, употребляемые  казаками  Нижнего  Дона.

«играли  песни» — на  Дону  говорят  «играть», а не  петь  песни;

налыгач – верёвка, с  помощью  которой  ведут  животных, обычно  накручивается  на  рога;

арба – телега  с  высокими  бортами;

прикладок – стог;

шамара – тина;

телорез – осока;

южели – визжали;

тюря – простая, без  заправки, похлёбка;

чаморик – душистая  степная  трава;

курень – дом;

шалечка – небольшой  головной  платок;

теплушка, переборка – комнаты;

погутарить — поговорить, гутарить – говорить;

кокурки, коныши – сдоба;

каймак – при  кипячении, а  затем  «томлении»  молока  на  медленном (маленьком) огне  образовывается  довольно  толстая, охристо-коричневого цвета  плёнка, которую  снимают  и  смазывают  ею  сдобу, а  так  же  добавляют  в  чай;

утирка – носовой  платок;

шулкать – лузгать, щелкать  семечки;

левада – рощица  при  усадьбе, иногда  просто  огород;

клетка – огород;

дишканит  — выводит  свою  партию  высоким  голосом;

жилка – леска;

прижукли – притихли;

грубка – печь;

дюже – очень, сильно;

«чисто  человек» — как  человек;

окраинцы – проталины  между  берегом  и  кромкой  льда;

вечерять – ужинать;

потонакивать – напевать;

всклянь – вровень  с  краями;

подловка – чердак;

горны – своеобразная  печь, обычно  наполовину  врытая  в  землю;

татарник – крупный  репейник;

чирик – тапочек, чирики – тапочки;

постав – буфет;

раскуртыкавшаяся – растрепавшаяся;

выварка – очень  большая  кастрюля;

ерик – овраг;

било  и  курило – сильная  метель, пурга;

круглый  дом – дом  с  равно скатной  со  всех  четырёх  сторон  крышей;

кушири – кусты;

комнатка – маленькая  комнатка  наподобие  кладовки;

завозня – дорожка, по  которой  завозили  что-нибудь  на  подворье;

зембель – плетёная  корзина;

чакан – стебли  куги;

изволок – пригорок;

побанить – помыть;

займище – заливной  луг;

кочет – петух;

чувал – большой  мешок;

прилабуниться – пристроиться, приласкаться, приткнуться;

подтрунить – посмеяться, пошутить;

зараз – сейчас;

прибасывать – приговаривать;

откидное  молоко – кислое  молоко, которое  отжимают («откидывают»)  через  марлю  или  ткань  до  густой  тестообразной  массы, такое  молоко  хранится  очень  долго;

надысь – недавно;

«..из  городу  приехал..» — Волгоград (тогда  Сталинград)  у  нас  называют  просто  городом;

зацугыкал – зашагал  тяжело;

чикилял – хромал, прихрамывал;

ирьян (у  нас  произносят  твёрже – ирян) – напиток  из  кислого  молока, преимущественно  из  откидного;

хутчей – быстрее;

подкузюмившись – покрыв  платок  особым  способом, когда  закрывается  голова  и  лицо, остаётся  лишь  полоска  для  глаз;

кизяк – (у  нас  говорят  кизеки ) – плотная  масса  из  соломы  с  навозом, которую  резали  на  прямоугольники, сушили  на  солнце, а  потом  применяли  в  виде  топлива;

падинка – низинка, ложбинка;

сучила – дёргала, перебирала;

завеска – женский  фартук;

выгадник – шутник.